Из подслушанного в Международный день от медицинской сестры (12 мая)
Напомню, что есть такая всеобще необходимая профессия «младший и средний медперсонал». Персоны, выходит! И что рядом с ними еще и те, кто менее известен, да попробуй без них благополучно лечиться.
Судьбе было угодно вручить мою жизнь онкологам из превелико знаменитого Медицинского Радиологического Научного Центра в маленьком городке Обнинске.
1.Как встретили меня
Когда шли с женой «прописываться» – приемное отделение – то миновали в медгородке и стройку с кранами, и старые здания еще сталинских времен, и корпуса, одни умиротворенные послеремонтной новизной, другие взбудораженные начавшимся ремонтом. Теперь все это для меня, и потому вспомнился зачин повести Александра Солженицына «Раковый корпус»: «Все было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истертый ногами цементный пол крыльца; тусклые ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались все больные…»
Тут у меня под влиянием Солженицына снова вылезли из тайников памяти тоскливые впечатления от своей районной поликлиники. К врачу надо попасть… То зуб ночью закапризничал. То былой инфаркт напомнил. С семи утра очередь зачиналась у подъезда: один к одному, один к одному. Так это когда постельки покидали?! И вот уж сгрудились раздраженные, а то и озлобленные люди, придавленные болезнями или раздавленные старостью, а меж ними робеющие юнцы. Зимой-то каково – стужа-хлад и тусклая темень, кою еще пуще сгущает зябкий снопик желтого света от фонаря на единственном столбе. Закон формирования поликлинической очереди уж сколько десятилетий носит название с хирургическим привкусом: «В порядке живой очереди» (мне придумалось, когда припоминал такое надругательство над достоинством человека: «Полуживая очередь»). Придешь позже – выслушаешь равнодушное: «Запись закончилась!» Через час, секунда в секунду, охранник двери открывает: так все стремглав к регистратуре. Тот, кто десятый и далее, – в опаске: как бы не прекратили давать «талончики» к своему – имярек – врачу. Теперь тем, кому повезло с этим самыми талончиками, предстоит одно неотложное дело. Надо по мере сил стремительно устремляться к лифту, а если и к нему очередь, то вышаркивать лестничные пролеты, переводя одышливое дыхание едва не на каждой ступеньке. Лишь бы поспеть занять обшарпанное седалище поближе к дверям кабинета врача, опережая замешкавшихся. Что и говорить: борьба за существование в прямом смысле слова.
Что же я увидел в Обнинском Центре? Приемное отделение встретило в прихожей огромными стеклянными дверьми, поблескивавшим от недавних «умываний» мраморным полом, упругими почти что кожаными диванами, а на стене – пейзаж в рамочке. Но эта роскошь, появившаяся, как узнал, после недавнего ремонта, не порождала оторопи: будто ты должен здесь пребывать на полусогнутых, как в вельможном дворце. Она настраивала на некую благодарную признательность: смотри-ка, какой почет и уважение приезжим страдальцам.
Шаги дальше. Теперь зала – так и тянет про нее говорить по-старинному – где надо сдавать направление. Тоже диваны, но уже и цветы, и приглушенный экран метрового телевизора, и даже стены добродушны, они не в привычной для больниц постной окраске. И тоже просторно: люди есть – «стоячей» очереди нет. Ожидание для больных и тех, кто их сопровождает-сберегает, не отягощено тоскливо-взнервленным выстаиванием впритык друг к другу: это чтоб никакой наглец вдруг не протиснулся без очереди. Здесь, слышу, нашлось место даже для шутки – одиночной, но все-таки. Старичок дал своей старушке прихлебнуть из бутылочки пепси-колы и проговорил: «Она у меня “пепсионерка”». В невольный противопостав послышалось из дальнего угла прерывистым шепотом: «Святый Боже… Святый Крепкий… Святый Бессмертный… помилуй мя…» Отрезвило: приемное отделение не «рецепшн» курорта или гостиницы-отеля.
За матовым застеклением кабинет, где принимают направления. И снова – невольно – сопоставляю свои впечатления с Солженицыным: «По уговору с главврачом онкологического диспансера их должна была ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой сейчас осторожно спускался больной на костылях. Но, конечно, старшей сестры на месте не было, и каморка ее под лестницей была на замочке.
– Ни с кем нельзя договориться! – вспыхнула Капитолина Матвеевна. – За что им только зарплату платят!»
В Центре совсем иная душенастроенность. Просторная комната и никаких тебе окошек с прорезями для переговоров, которые – хошь-не хошь – заставляют униженно скрючиваться, превращая пациента, ну право слово, в жалкого просителя милости. Оглядываюсь: столы при компьютерах, и тоже цветы, на стенах опять же что-то успокоительное.
И лицо, предупредительно обращенное к тебе: ждем!
Хотелось поклониться этой «приемщице пациентов». Ничуть не заносчива, хотя даже отменно отглаженный халат настраивает на строгость. И глаза не притуплены канцелярщиной – однако же, какие тут могут быть чувствования от бумаг и компьютерных клавиш. Пошутишь – улыбнется, но ведь ее работа – истинно фабричный конвейер. Спросишь – отвечает непринудительно, а разве не надоедает: одно и то же, одно и то же…
\
2. Поиск «абдоминального отделения»
Мое отделение как в хорошем театре начиналось с вешалки. Пришли и стали, покряхтывая, нахлобучивать-напяливать на свою обувку бахилы; это такие мешочки-галошики, чтоб не наносить в клинику грязи-пыли. Гардеробщица – мила лицом – мне с шуточкой:
– Будешь хорошо лечиться, так сдам в аренду бахилы на меху…
Потом, слышу, обращается к женщине.которая заняла очередь за мной:
– Вы к кому? К мужу? Погодь, пожалуйста… Нельзя бы… Лицо у вас обиженное. Зайди-ка в мой апартамент – сюда, за шторку, налей-ка чайку… А когда опростаешь нервишки, тогда и иди на проведывание для успокоения свово законного, а не наоборот, чтоб он успокаивал. Ему и без тебя – такой – окошко в сером…
С этой гардеробщицей встречались каждый день и каждый раз чем-то умиляла. Например: как-то вдруг протягивает головку чесноку – бокастую, крупную, в чистенькой одежке, при гладеньких овражках для долек:
– Погода сырая – на грипп тянет… Смотрите не простыньте перед операцией. Это с моего огорода. Хорошая профилактика.
Мое отделение в громоздко раскинувшемся на многие сотни метров пятиэтажном здании. После раздевалки надо лифт сыскать, потом определиться с переходами из отделения к отделению, потом найти «свой» коридор к своему отделению. И каждый раз «лицо медицинской национальности» охотно откликается на просьбу путеподсказательствовать.
Чего только не насмотришься по этим длиннющим коридорам. Вот приткнулась плечом к стене пожилая женщина, прикрыв ладошками с замокшим платочком лицо, а к ней растерянно притулилась девочка лет десяти-двенадцати. Вот санитарка везет кого-то на каталке, а у того, кто лежит, – взгляд отрешенный-отреченный, в потолок, хотя она ему что-то тихохонько нашептывает; а сестра на посту, мимо которой его везли, приподнялась – смотрит вслед и крестит, крестит вослед мелким знамением. . Вот две – скороходью! – врачихи; однако я успел подслушать, как одна другой: «Это весьма интересно. Вы доложите о своем выводе…» Вот стайка девчушек с тетрадками в руках – явно из медучилища-колледжа на практике. Вот дедок в провисших физкультурных штаниках – ишь, греховодник, с игривым к санитарке, у которой в руках ведерко с мокрой тряпкой: «Если полное, так к счастью». Вот на внешность почтеннейшая личность в белом халате у окна. Взор, однако, обращен – глубинно – в себя, руки за спину, но под локтем крепенько прижал стопу чего-то напечатанного, и нет ему никакого дела до всяк вокруг снующих. Вот из какого-то кабинета прямо на нас вытулился огромный мужичище с ворчаньем под нос, но и нам досталась его замысловатая философия: «Здоровому и нездоровое здорово, а нездоровому и здоровое нездорово». Уловил, что мы услышали, и ни с того ни с чего облегчил себя раздражением «Чего уставились? Больного не видели?»
Люди, люди… И у каждого свое на уме… И у каждого свои беды… И неужто удается скрыть-упрятать это «свое» только для себя?
Не хочется верить, что громадно-многолюдный Центр – это Вавилон разобщений. И хорошо, что не поверил. Уже по первым поглядам заприметилась здесь хотя бы такая прочная скрепа, как заботливые на каждом этаже столовые. Такие чистенькие, уютные, просторные, с типовой, но модной мебелью, и – выделю – с приятными запахами от мандаринок или яблочек. Выходит, отучили «принимать пищу» прямо в палатах, умастившись на койках и пристроив жестяные тарелки на задрипанных тумбочках, застеленными газетками в коричневых пятнах от чая или компота.
Когда писал это, то лыком в строку нашел статью профессионала высокого полета – академика-кардиолога Лео Бакерия, он, кстати, Президент Общероссийской общественной организации «Лига здоровья нации». Так он высказал: «Стены тоже лечат. У людей всегда должны быть человеческие условия. А когда все кругом облупленное, ветхое, когда запахи жуткие – это же, помимо всего прочего, унизительно».
3. От суда и от любви не зарекайся
Наконец вывеска «Абдоминальное» отделение»: моё! Если не по латыни, не по– медицински, так это означает, что рак здесь изничтожают в кишках.
Двери распахнуты – за порогом молодая женщина в белоснежном халате… со шваброй в руках. Она светло и белозубо улыбнулась зачем-то – будто давно знакомы. Потом узнал, ее и звали-то Светланой.
Дальше нам путь лежал по ее подсказке к посту дежурных сестер.
Засели в памяти мрачные строчки из знаменитой переизданиями в 20 странах немецкой книги «Встретимся в раю» Кристель и Изабель Цахерт; замечу,что предисловие к русскому изданию написал Патриарх Алексий П. Это записки родителей, чья 15-летняя дочь умерла от рака, оставив предсмертные дневник и письма. Так у родителей горькая отрыжка от первой встречи с больницей: «Сестры после многолетнего ухода за онкологическими больными как бы очерствели и отвердели душой... Рубцы от душевных ран образуют как бы сплошную панцирную корку... В тот вечер мы возвращались домой из Кельна с тяжелым сердцем…»
То в Германии, а что в Обнинске? В постовом отсеке, а это почти что кабинет при трех стенах и шкафах-стеллажиках, – две девицы. Одна в голубом одеянии хирургической принадлежности (штаны и курточка), вторая при халате, но каков – кокетливого покроя, не балахон, и без малейших признаков застиранности-заношенности. И обе с еще какими прическами – наиобразцово-показательные!
Отчего-то внезапно втемяшилось – может, от старинных примет – каким станет первое для меня «слово с порога», таким и будет здесь мое, как сейчас модно стало выражаться, «пролечивание».
Так какое случилось это слово?
Не пыхом выплюнутое раздражение, что оторвал от беседы:
– Здравствуйте. Ждем-ждем… Палата готова. Я провожу… Поди, проголодались – скоро обед…
Ну, совсем как в санатории.
Однако же, однако же – идем в палату, а навстречу явно еще не старая женщина, но уже старушечьего обличья: шаркающая, согбенная и с невидящим никого вокруг взглядом, правда, все-таки пробормотала сестре «здоровканье».
Медицинская сестра... Всяк испытал – неминуемо с младых ногтей! – ее значимость на своей шкуре, это я припоминаю с чего начинается тесное приобщение: с уколов.
... Вот какой взрывной разговор про медсестру произошел у меня в одной московской больнице с соседом по палате, когда вместе спасались от инфаркта.
– Я на нее в суд подам!!!
– Э-э, охолонь, кто же за грубость в суд подает?
Сестры разных призваний и званий – постовые, операционные, перевязочные, сестра-хозяйка, старшая сестра. Какие они, в этом Центре? Кое-что запечатлелось в моем больничном дневнике.
Утром «ходячие» сходятся у поста медсестер. Одни – измерить температуру, другие выбирают из ячеечек свои таблетки, третьи – получить себе на день «рабочее расписание» – квиточки на обследования или процедуры. Но и иной «бездельник» присоседивается. Кто-то из них набивается на внимание-сочувствие, кто-то пожалиться хочет на что-то плохо приснившееся, а кому-то хорошо станет, если просто перехватит сестринский взгляд: вдруг он посулит, что день будет добрым.
Сестры и не намекнут никому, что им утром до невозможности некогда, что и без того напряжены, хоть бинтуй нервы. И сами, видать, не догадываются, что сейчас подобны артисту на сцене. Каково им совмещать медсестринские заботы с ненароком наползающими домашними чувствованиями. Какое же для этого сердце нужно?! И спросим: отзывчивое сердце откуда такое – от заботливых родителей или от суровых профессиональных требований? И каков предел отзывчивости «при исполнении» и в какой упаковке обязана быть требовательность, сама по себе обязательная в общениях с больными?
…Сестра Татьяна меня сразу после операции сутки в палате-одиночке выхаживала безжизненного; теперь уже можно пошутковать: в прямом смысле слова несознательного! Сестра-сиделка! Жаль, что забыли такое точнейшей и тончайшей огранки слово, которое почиталось в старые времена. В самом же деле: каково ей было отвечать за мою жизнь один на один с недвижным туловом, да тоскливой ночью, да при заоконной темени, да вслушиваясь в мои хрипы-стоны-храпы и в тараканье похрустывание приборов. Но ведь дома-то – повторю – забота на заботе.
…Одну совсем юную я все называл «пушкинская барышня». Застенчивый погляд, стройная шейка для ладной головки с умненьким лобиком при старинно-гладкой прическе с пробором. Скромница, без дела сидеть не любит, не ворчит, не серчает на нашего брата… Поклон же родителям за такого Человека! Ей бы кринолин для бала, декольте в сверкающих каменьях, беспечно-трепетный веер и во взоре прикрытое ресницами нетерпеливое ожидание танца с красавцем, а вдруг суженый… Но иная судьба. У нее судьба чувствовать каждый день, что и этот день похож на вчерашний, и даже из ТВ-ящика, бездонно-неугомонного на развлечения-отвлечения, день за днем одни и те же радости, да ни одна для нее.
Все никак для нее не сбудется то, о чем сразу после тяжкой войны возмечтал прекрасный поэт Ярослав Смеляков. Он чутко осознал вину власти и общества перед русской многострадальной женщиной: «Мы еще оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы настроим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и уваженья». Мы дружили, в том числе и потому, что я был его издателем.
4.Переживания...
Прохожу мимо сестринского поста и подслушиваю:
– Ой, влетит мне, если он нажалуется.
– А что произошло?
– А, этот, из седьмой палаты, сама знаешь, изводит всех вокруг своими похоронными мыслями. Я зашла ему с уколом на ночь, а он за свое: «В могилке, что в перинке, не просторно, да улежно». Ну я ему и врезала: «Дурак вы и не лечитесь! Типун, говорю, вам на ваш язык. И еще что-то типа этого. О вас все так заботятся, столько лекарств на вас переводят, а вы?!»
– А он что?
– Ды-к, говорит, я это себя к загробной жизни готовлю в такой шутливой форме.
– Ну и шуточки, – сопереживаючи проговорила собеседница. Потом совет: « Ты врачу доложи про его настроение…»
Или такое довелось подслушать – от другой сестры:
– Захожу в палату, а он сходу-слету: «Сестричка, сестричка, понял я намедни наконец-то, что выздоравливаю я. Чувства всякие забродили… Позволь коленочку твою живую погладить». Ишь, как выразился: «живую!» Ну я – что? Что же мне остается? Коленочку, говорю, нельзя, она, говорю, для мужа, он, ее, говорю, на сохранность поставил, а вот в щечку поцеловать разрешаю. Так он от радости аж в румянец пошел… А знаешь, я теперь боюсь с ним общаться. Как мне к нему заходить после случившегося?
Еще доверенный мне сказ от медсестры – каково же накапливать в памяти такое:
– Больного налаживают на операцию. И он проговорил жене перед тем, как мне надо сделать ему укол на приведение в бесчувственное состояние: «На часах батарейки поменяй. Время им истекает. А то остановятся…»
Жена взяла часы в руки:
– Сейчас, вот вместе с санитаркой прокатим тебя на каталке, и сбегаю…
– Какой там магазин?! Какие там часы?! – уточнила сказительница.– Она просто без памяти сидела в каком-то закутке. Истерзалась вся, ожидаючи, как кончится операция.
Пауза:
– Скончался на столе. Сердце остановилось.
Уже знакомая читателю санитарка Светлана крепко всем запоминается молчаливой улыбкой, скромностью, которая достойна ее гордости, а не только то и дело швабрением пола и без того отлизанных палат и коридоров. Характерец: даже когда разговоришь ее на тему «как живется-можется», так ни слова о себе, только о своей родной сестре, тоже санитарке:
– Жалко мне ее. Вся болезненная… А надо вкалывать, хоть денежка невелика. Жалко мне ее – раньше-то работала в культуре, но кому нужна теперь в деревне культура?!
Я вечером давай искать надлежащие слова, чтобы созвучно понятию «душевность» поименовать ее профессию. И вспомнил: «нянечка». Да утром выяснил, что, увы, с недавних пор профессии с таковым поименованием в российской медицине не существует.
Или как мне забыть сестру эндоскопического отделения Людмилу Васильевну со звучной дворянской старинной фамилией («Нет, нет – я из простых», – чувствую, привычно уточнила она, откликаясь на мое удивление). Она, женщина, восемь часов в день учит больных устраиваться на особом лежбище, потом раскорячивать ноги и выставлять свой зад поудобнее для врача, у которого зонд в руках. Да и ее патрону, отважному рыцарю эндоскопии, каково ввинчивать год за годом этот глазастый инструмент в прямую кишку и осматривать-исследовать ее в не всегда хорошо прочищенных клизмами клоачных дебрях…
... «Асами сверхзвукового укола» называл я в Центре всех без исключения сестер: тебя прокалывают, а ты не успеваешь и пикнуть. Бесшумные уколы! А как переживают, если появляются багрово-лиловые пятна от многократных присоединений к капельнице или от того, что организм совсем устал.
– Что, – спрашиваю одну из своих прокольщиц, – так переживаете? Брак, что ли? И накажут?
– Да нет, – отвечает. – Переживаю потому, что больно смотреть.
Не для Центра анекдоты про медсестер, они рождены явно по иным медицинским городам и весям, но занятны сами по себе.
– Сестра, я буду ходить?
– Только под себя.
Или: «Сестра – больному: “Вы не могли бы сесть на иглу? – Наркоманом стать, чтобы обезболиваться? – Да нет… Я уколы делать не умею”».
Кое-что из истории. Осталось поразительное по своей точности свидетельство о последних – раковых – днях, часах и минутах русского корифея от хирургии Н.И.Пирогова – письмо сестры милосердия..
«Последние дни профессора – 22-го и 23-го (ноября 1881 г. – В. О.) – я Вам опишу.
22-го, воскресенье, в половине второго ночи проснулся профессор, его перенесли на другую кровать, говорил с трудом, в горле останавливалась мокрота, и он не мог откашлять. Пил херес с водой. Затем уснул до 8-ми утра. Проснулся с усиленными хрипами от остановления мокроты; лимфатические узлы сильно распухли, их смазали смесью йодоформа с коллодием, на вату налили камфорного масла, хотя с трудом, но полоскал рот и пил чай.
В 12 дня пил шампанское с водой, после чего перенесли его на другую кровать и переменили все чистое белье; пульс был 135, дыхание 28. В 4 дня больной стал сильно бредить, дали камфору с шампанским по одному грамму по назначению доктора Щавинского и затем через каждые три четверти часа давали камфору с шампанским.
В 12 часов ночи пульс 120. 23-го, понедельник, в час ночи Николай Иванович совершенно ослаб, бред стал непонятнее. Продолжали давать камфору и шампанское, через три четверти часа, и так до шести утра. Бред усиливался и был с каждым часов невнятнее.
Когда я подала последний раз в 6 часов утра вино с камфорой, то профессор махнул рукой и не принял. После этого ничего не принимал, был в бессознании, появились сильные судорожные подергивания руками и ногами.
Агония началась с 4 часов утра, и такое состояние продолжалось до 7 часов вечера. Потом он стал спокойнее и ровным глубоким сном спал до 8-ми вечера, тогда начались сжатия сердца и потому несколько раз прерывалось дыхание, которое продолжалось с минуту. Повторились эти всхлипывания 6 раз, 6-й и был последний вздох профессора. Все, что я записала в своей тетрадке, передаю Вам.
Затем свидетельствую мое глубокое почтение и глубокое уважение к Вам и всему Вашему семейству, готовая к услугам Вашим.
Сестра милосердия Ольга Антонова».
5.Хлеб да соль...
Сестра предупредила, разбавив указание дозой юмора, что мой лечаший врач будет каждый день спрашивать про аппетит,ибо приравнивает столовую к процедурному кабинету.
Так как же было не встрепенуться, когда в коридоре раздалась первая в моей новой жизни певуче-приглушенная погудка: «На обед… На обе-е-ед…» То приглашения буфетчицы-раздатчицы. Потом узнал, что их две – на пересменку, а обе хороши одинаковой заботливостью, что сейчас – чтоб никто не пропустил, что через несколько минут в своих владениях с черпаками наперевес.
И слышу: враз зашаркало многотапочное шествие. Потом уразумел: у одних идти в столовую – не больше чем привычная надобность, куда, дескать, деться при нашей хвори: по принципу надо, так надо. У других после операций иной настрой: набираются жизни и потому не откажутся от добавки.
Пошел и я. Иду, а в памяти отрыгивается постылый «процесс пищеприема» в приснопамятной кардиологии. Что здесь?
Взойдя в столовую, каждый свершал привычный ритуал. Чуток постоять в очереди, подбавляя аппетиту под запахи из громадных кастрюлищ. Здесь своя иерархия: у каждого больного свой «номер стола», то есть тебе от буфетчицы «положено» во всех смыслах этого слова только то, что предписано врачом. Приятно, что разрешено иметь свои тарелки и кружки-бокалы – это подбавляло небезразличного для душевного состояния чувства домашности.
Вот уж не ожидал – все вкусно было. Да с приятной приправой – возможность вернуться за добавкой. И еще мандаринка на прощанье. Едва ли дома у каждого моего сотрапезника для послеобеденной услады есть возможность побаловаться этим заморским фруктом.
Добавлю про одну особицу. Еще в очереди глаза издали нацеливаются на столик у буфетной стойки. Тут в отдельной посудине изысканно-замечательное угощение – квашеная капустка. Она здесь особая: свежепохрустывающая и разукрашенная алыми клюковками – что для вкуса, что для украса! И к тому же выставлена для свободного самонаделения. Взором окинешь – пальчики оближешь! Так и тянет по обычаю моего деревенского детства именно загребущей щепоткой отправлять в рот-роток. Объяснился я буфетчице в любви к такому замечательному специалитету и в ответ выслушал: «Понравилось?! Спасибочки! Передам на кухню… Им приятно будет. Ее таку особо готовят. Отдельно закупают капусту – отдельно клюкву. Потом поколдуют, как получше смешать…»
Только было расчувствовался – ну, санаторий, а нет. Для начала приметил – очередь неговорлива. Еще удивление – оно родилось, когда отобедал и углядел в углу ведро для недоедков почти полное, а готовка-то дорогих денег стоит. Перехватываю взгляд буфетчицы и выслушиваю: «Больному и мед невкусен, а здоровый и кость съест».
Однажды услышал, как она тихохонько отчитывает молодайку:
– А чего который раз приходишь в общественное место лахудрой? Чего своим внешним видом отбиваешь у зала желание лечиться? Кормить не буду! Чтоб стала появляться здесь в порядке. Лечиться – так лечиться, не будь распустехой. Усекла?!
– Усекла.
Кое-что из истории. В 1905 году петербуржская медсестра Катя Десницкая очаровала тайландского принца Чакробона. Письма, письма и, наконец, венчание. Увы, потом развод. И все-таки ее внучка становится королевой под именем Сирика
6. Сестры во сне и наяву
Ночь – самая первая в Центре – вползла в палату. Долгой оказалась. Плакала эта ночь бессонной печалью… Почти четверть суток… Как много... Отчуждение от жизни… То-то же рассудок ссыхается до одной тощей мысли: кто кого – Она тебя или Ты ее. Она – это та, что с косою в костлявой руке; или точнее с клешневатым чудищем.
Однако же час за часом, и вот позаоконная темень стала потихохоньку разжижаться, потом рассветляться.
И тут-то это неспешное, но непременное перерождение замертвелой ночи в живородящее раннее утро приносит успокоение. И в самом деле, чего тревожиться: углядел панель с красной кнопкой – можно позвать сестру, а она не промедлит и тут же вызовет дежурного врача. Впрочем, чего это вдруг такие спасательные опасения – ведь твердо верую: не умирать приехал.
Первые солнечные позаоконные лучи почувствовал все-таки уже во сне. Потом явью около восьми часов возродился день Это сестра:
– Доброго вам здоровья! Напоминаю: кровь сдавать! Натощак. Потом – ко мне: давление мерять…
То команда продолжать жить, чтобы найти силы противостоять клешневатому.
...Пробуждение в Центре всяким случается. Одна из былин досталась мне в разговоре с тем, кто опередил с операцией.
– Я после операции всем сознанием своим все еще пребывая в беспамятстве, вдруг услышал то, что стало процеживаться через густо-сонную дымку: «Цок, цок, цок…» Что это? И в промелькнувшем мгновении вдруг догадался: так это цоканье каблучков. И такое пробуждающее цоканье может отстукиваться только молодой, красивой и, конечно же, доброй женщиной. Ведь она спешит ко мне, бессильно распластанному после операции уже пожилому мужику, на помощь. Ведь она пожертвовала ради меня своим свиданием – чем же иным может быть для молодой, красивой и доброй женщины наполнен вечер…
– Когда я очнулся, – продолжил, – содрогнулся. Никакой молодой, красивой и доброй женщины. Мое тело соединялась с жизнью… трубками-катетерами.
– А «цок, цок, цок» все-таки снова пришло ко мне. Вчера пришла попрощаться та дежурная, из реанимации, сестра – меня ведь выписывают... Глянул и ахнул – молодая, красивая и улыбка страсть как добрая. Только никакого цоканья – она в каких-то мягких туфлях. Я ей: «А мне после операции показалось, что у вас были туфельки на цокающих каблучках». Она мне: «Ничего вам показаться не могло. Вы были без памяти и чувств. И только пришлепывали своими шершавыми пересохшими губами, а я вам протирала их мокрой ваточкой. Впрочем, впрочем, – стала вспоминать она, – ой, так я и в самом деле была в своих новеньких туфельках, и они в самом деле цокали по кафелю. А я еще боялась, что меня заругают за такой выпендреж…» И добавила: «Раз вы прорвались тогда сквозь глубокий наркоз и подумали о моих туфельках, значит, мозг вам приказал жить и жить».
– Она не догадалась догадаться, как я догадался не ошибиться представить ее молодой, красивой и доброй.
... Сестра в положенный поздневечерний час заботится: «Спать! Спать! По палатам! Выключить, выключить телевизор...» Конец ТВ-наркотику. Гнетущее настроение обволакивает, когда идешь в свою обитель при теперь приглушенном свете длинным коридором и невольно взгляд втыкается в полуоткрытые кое-где двери палат. Там ждут сестер с последними, ночными, уколами. Отсюда вырываются хрипло-тихие стенания, или отрывистые стоны, или шершавые вздохи-выдохи. Невольно замедлил шаг – слышу, из женской палаты раздается негромкое:
– Сестричка, ты верующая? Я давеча крестилась, а молитвы б пока не слаживаются... Подсоби выбрать нужные слова...
7. Как на сестру нашло наваждение
Лежит наш брат в Центре право слово на всем готовеньком и при совестливой заботливости, потому-то и не всегда тянет вспоминать, как досталось медикам в годы ельцинщины. У многих до сих пор синяки в душах не только от безденежья, но и от безнадежности бытия.
Обмер я, когда мне доверили следующий сказ. Стоит операционная медсестра у хирургического стола, вся глазами и слухом с врачами, а в голове одно: как там ее детвора дома – ведь операция так затянулась, так затянулась. И вдруг осмелела и подала голос:
– Доктор, извините… Да извините. Сделайте укол… Наваждения у меня… Чудится, что голодные детишки пошли меня встречать, а там переход через шоссейку…
Из гвардии нашего отделения в звании «средний медперсонал» всех, конечно же, по фамилиям, не перечислить. Притормаживает опасение, что, если кого нечаянно не помяну, так быть обиде. Но одну из своих любимец – Тонечку Волкову – «засвечу», не по спецвыделению в ревность остальным, а по совсем простой причине. Нашелся доброхот-интервьюер, часто навещающая наше отделение студентка, будущая журналистка Маша Сидоренко.
– Антонина Ивановна, почему вы выбрали профессию медсестры?
– Я, деревенская девочка, в детстве часто лежала в больницах. Мне нравились врачи, и, когда я выписывалась, мне всегда давали кучу пустых баночек, с которыми я играла дома в больницу.
– Но ведь обычно дети боятся людей в белых халатах?
– Да, но я их совершенно не боялась. Меня лечила одна врач, ее звали Алсу, и я всегда хотела быть на нее похожей. Постоянно говорила: «Я буду как Алсу!» А после школы приехала в Обнинск и подала документы в медучилище.
– То есть вполне можно сказать, что ваша профессия – мечта детства?
– Да, так оно и есть.
– А ваши родители не были против?
– Мы жили в деревне, и мои родители работали в колхозе. Отец был трактористом и бригадиром, а у мамы, как такового образования не было. Семья у нас большая, шестеро детей! И мой выбор им пришелся по душе. Ведь в деревнях особенно уважают врачей и учителей»
– У вас трудная работа?
– Да уж, легкой не назвать. Но я с детства привычная. Многое поняла еще в детстве. Хотя детством это трудно назвать, его как такового и не было. Колхоз – одно сказать. С 11–12 лет мы уже работали в поле наравне со взрослыми.
– Но почему же вы тогда не пошли учиться дальше – на врача?
– Очень хотелось, но денег не хватало. Надо было как-то выкручиваться. Я пошла работать. Думала, что немного денег поднакоплю и снова пойду учиться. Но не получилось! Вышла замуж, а там и дети пошли: один за другим. Их у меня трое… А вообще, я ни о чем не жалею. Просто так суждено...
– А что именно вам нравится в вашей работе?
– Помогать людям…
– Если бы вам предложили стать президентом банка, вы бы согласились?
– Нет. Однажды – так уж сложилось – мне пришлось уйти работать в детский сад. Но долго я там не проработала.
…Я не решился обидеть сестер Центра и отказался от мысли обсудить с ними статью из «Комсомолки» «Рак совести». Она была про то, как сестра онкологического диспансера в Иваново недодавала наркотики больным, которым это было предписано. Представил себе, как же они исходили в своих непереносимых страданиях без обезболивания.
Как догадываюсь, негодованиям не было бы предела. Но предчувствую и другое – вошло бы в спор жалостливое российское обстоятельство: воровала,продавала и на вырученное скрашивала себе и деткам никудышнее существование.
Некоторое обсуждение корысти-лиходейства все-таки здесь состоялось. В новый свой приезд застал на посту двух сестер с газетой – читали про начальника одного из отделов Главного военно-медицинского управления Министерства обороны. Мухлевал по-крупному при оформлении госзаказов на технику
Но, странное дело, я не услышал никаких выспренних негодований-возмущений. Лишь одно запомнилось – стыдное для меня:
– Ну, Москва! Зажрались… Эх, эх! Точно говорят: жадному вору все впору.
Знаю, быть и такому вопросу: неужто все у твоих героинь столь благостно? Отвечаю: на виду у больных – да.
Знаю и то, что нет никакой благодати в их работе. О, как же трудно им трудиться по особой ответственности за жизнь болящего.
Они ведь сосудики-капилляры от ученого через врача к больному и обратно. Истончится или закупорится такой путепровод ошибкой в палате: наука искажена! Но это же в одновремень конец надежд для тех, кто верует, что наука спасет. Вот в конце концов на ком вся наука сходится – хотите этого или не хотите.
8. Что страшного случается на дежурствах
Итак, часто ли находятся нынче по больницам и поликлиникам те, кого можно повеличать с чистой совестью сестрой милосердия?
Легко писать – «сестра милосердия». Трудно, однако, становиться ею. Здесь милосердие-душевность проявляются в нервно колготной беготне со шприцами, капельницами, в подготовке больного к операции и прочая, прочая… Это профессиональная привычка преодолевать брезгливость: вонючие судна и мочесборники, окровавленные бинты и тампоны, отхаркивания, рвота… Это бритье укромных мест перед операцией и клизмы… Это накапливаемый к вечеру многослойный осадок от стонов-вскриков, от неизбежной привередливости больного, что ни пациент, так нрав с норовом на особицу… Это нередко изнуряющие ночные дежурства с тревожным трезвоном от лежачего, и устремляешься к нему в суматошном на ходу переборе предположений… Это дома проходящая далеко не сразу дезинфекция чувств: отрешиться от того, что целую смену накапливал там...
Как-то снова углядел медсестру, а ведь ушла домой часа два тому.
– Чего это? – спрашиваю.
– Да забыла вашему соседу кое-что подсказать…
– А позвонить сестре, что сменила вас?
– Не-е, по телефону не получилось бы, чтоб доверился.
Милосердие. Терпение …
Видеть во всем этом призвание?
То-то же почти нет в России медбратьев.
И еще меня осенил вопрос: неужто нет страха, когда работаешь с больным? Ну хотя бы: разве не возникает опаски по усталости запутаться в раздаче лекарств? Или вдруг обнаружится какое-такое осложнение от уколов – ведь организм нашего брата давно уже химлаборатория от постоянного – не меньше трех раз в день – употреблений лекарств. И еще: как это не боятся подхватить заразные микробы-вирусы, денно и нощно общаясь с больными?
Спросил одну из сестер:
– Что страшного случалось на работе?
– Ой, какой вопрос. Надо же! Дайте-ка подумать…
Вечером в смущениях принялась за рассказ:
– Ой, как вспоминаю, так захолонь в сердце берет. Было такое. Давно это случилось, лет тридцать назад, в молодости, по первому году работы. Повесился мой больной! Он здесь по нехорошему совпадению вместе с дочерью лежал. Плохо ему было. Совсем никудышный… Я, помню, ему ночной укол сделала, и сама на пост. Утром захожу – господи, сусе, он повесился. Ой, как увидела… Первая смерть на моих глазах, да какая! Следователь таскал, таскал… Но дочь покойника заступилась. Призналась следователю, что у отца от безнадежности уж давно такое желание возбудилось…
Спросил еще одну сестру – про то же. Удивился я – она заулыбалась:
– Влюбился тут в меня один больной. С Кавказа. Джигит! При усах! Ну, спаса нет. Я, пока ему плохо было, проявляла терпеливость. Даже в реанимации после операции проведала. Но как выписался – ужас! – вместо вокзала дома у меня появился. С букетом. Мужу поклонился. Деткам поклонился. Да нет, по-настоящему – в поклон себя согнул… Я, говорит, люблю вашу женщину за все. Отпустите со мной. И она, говорит, меня любит. Знаете, как лечила! Как уколы делала! Как ночью в палату прибегала, когда мне плохо было! Отпустите, говорит. Мы законно распишемся…
– Я сгораю от стыда, продолжила она эту невероятную историю. – Спасибо мужу – расценил все по-правильному. Сказал: «Садись, дорогой друг, рады будем угостить, чем бог послал. Я у вас на Кавказе служил. Я уважаю, кавказцев. За добрые слова жене – спасибо. Только ты не понял какая у нее профессия».
– Кавказец все-таки ушел, а я-то?! Мне-то каково перед мужем и детками?! Вдруг подумают, что дала основания. А они – спасибо – только подтрунивали.
Что есть служебный такт? Ни разу не слышал в Центре каких-то прилюдных выговоров – замечаний от врачей или сестры-хозяйки своим младшим по чину коллегам.
Еще запало в память – «центристы» никогда не обсуждают при нашем брате свои домашние заботы и служебные неурядицы.
Когда был в Японии, так узнал не то губительное для больных, не то радостное. Корпорация «Хонда» сконструировала робота, который подчиняется мысленным командам. И один из вариантов разрабатывается под электронную медсестру. Она будет все время в палате и по команде больного принесет ему водички испить, выключит свет и прочее такое.
Спросил: «А будет ли улыбаться и спрашивать про самочувствие?» Мне ответили:
– Спрашивать – это дело самое простое для программиста. А вот улыбка? Улыбка у робота – как ни конструируй – будет неприятной.
Кое-что из истории. Военные годы. Село на диком бреге Иртышв. Здесь моя мама, ссыльная по пресловутой репрессивной политстатье «58» в былом столичном звании медика– ученого пребывала врачем вроде бы невзрачной больнички.
– На кого ж ты нас покинула?! – уж прошло столько десятилетий, а все слышу надрывный плач-голошенье по почившей от тифа медсестре на нашем тихом кладбище-погосте. Да такой, будто по родной дочери:
– Жалко нам тебя… Ты ж нас так лечила… так лечила… так поважала… Ой, как жалко нам тебя… Кто ж нас лечить будет?.. Кто же?..
Народу собралось-то!
Мама, ее начальница, тоже стояла зареванной.
9.Жрицы мочи и кала
Увы, нам, пишущим: совсем не замечаем тех, кто начинает прокладывать путь врачам к диагнозу. Это я о служителях лабораторий. Одни в звании «средний медперсонал», другие – врачи. Но на равных и тем, и другим весь рабочий день достаются не самые лучшие цвета и запахи. Оно, конечно, так: не найти по лабораториям ни ярких сюжетов с происшествиями, ни удивляющих красочек к описанию обыденщины, чтобы завлекательно написать о тех, кто колдует над «вещдоками» из палат.То же о тех, кто ставит нас к рентгеноаппаратам и склоняется в кабинетах ЭКГ или УЗИ над телесами, отнюдь не изваянными резцами Праксителя, Родена или Сергея Коненкова…
Узнал: в исконном переводе «лаборатория» идет от английского «лайбор», труд то есть. Однако же, зазря это слово не возникло. Я поэтому теперь зову лаборанток на политический манер – почтительно – лейбористки. У них немалая власть над человеком, а славы в обществе никакой. Ни разу не слыхивал о правительственной награде и ни разу не читал ни статьи, ни интервью, ни видывал по ТВ пусть бы мимолетной сценки. Даже больные их своими благодарными шоколадками обделяют.
Уже после исцеления, когда проводил в Центре встречу с одним видным поэтом, заприметил в зале женщину, которая, казалось, впитывала стихи всеми чувствами своими. Черноглазый взгляд впился в поэта, пальцы сжаты: переживает! В перерыве я напросился на знакомство. Так она оказалась лаборанткой: Анна Ким, кореянка с казахстанскими корнями, здесь, в Обнинске, добротно прижилась. Ее уважают – она избрана в профсоюзный комитет.
Однажды подслушал, как одну лаборантку угораздило едва ли не на игру слов:
– Ну, сегодня какой наплыв мочи.
Могла бы и воскликнуть: «Мочи нет от этой мочи!».
Кое-что из истории.Вот бы кто взялся составить книгу необычных биографий медсестер из мирных времен, из военных все-таки есть что почитать.
... Все знают, что отряд космонавтов обслуживал целый научный институт биолого-медицинского назначения. Кое-кто еще помнит преинтереснейшую книгу «Психология и космос» – так ее написали Юрий Гагарин и кандидат медицинский наук Владимир Лебедев; горжусь: выпускалась она при моем соучастии в качестве главного редактора издательства «Молодая гвардия». Наверное, не все забыли, что в космосе побывал врач Борис Егоров, сын прославленного тогда академика медицины, потом еще один – Олег Атьков. Но вот о медсестрах, кои заботились о космонавтах, – умолчание. И думаю, не по засекреченности, а по нелюбопытству. Так назову имена самых первых: З. Скуридина, В. Ненахова, Е. Казалова и Н. Цитович.
10. Наши сестры вне Центра
Какими же становятся медсестры там, дома, вне этих стерильных на настроения стен?
Вдруг встретил уже после выписки одну обнинскую медсестру в московском метро: ну, встреча!
– Какими судьбами?
– Вдова пригласила на поминки, – призналась она нехотя, будто провинилась.
Ну, подумал я, какое единое застолье для жизни и для смерти. А она помолчала-помолчала и давай травить себе душу:
– Пригласили, а зачем? Может, это такое извинение, что мне нелегко с ним приходилось? Так я не в обиде, привычное дело… Да я про то уж забыла. Тут другое расстройство – хороший человек скончался. Как же отказать?
Еще случай. Вижу, наша Марина-красавица собирается домой после дежурства. Я ее без никакой особой мысли спросил:
– Когда снова ждать?
– Через два-три года.
– Как понимать?
– В декрет ухожу…
Стал высказывать ей всякие приличествующие такому извещению слова-пожелания. Она в ответ:
– Ничего, проживем и вчетвером…
– Кем муж работает?
– Шофер. Семью обеспечивает. Не жалуюсь…
На следующий день увидел ее в административном корпусе. Поначалу и не узнал: элегантное пальто и шляпа ему в тон – изящно черная, завлекающе прикрывающая глаза огромными крылами-полями, так что пришлось слегка поклониться, чтобы заглянуть и только тогда разглядел нашу Марину. Пояснила: «Зашла в бухгалтерию, за расчетом…»
Рядом стоял – тишком – малый восьми лет, о чем он сам с заметной гордостью оповестил меня в ответ на снисходительное «Какой малыш!»
– Как зовут?
– Никита.
– Как учишься? (как без такого вопроса).
– Да ничево-о.
Марина с гордостью:
– В третьем уже. Хорошо учится…
– Кем будешь, когда вырастешь? – Это я ему, пожалуй, неизбежное.
– Космонавтом… И конструктором. Я уже изобрел движущуюся модель гоночной машинки. На бензине – авиационном! Скоро будем с папой испытывать. Если такого бензина где найдем.
Рассказываю ему, что был знаком с Гагариным, но особого впечатления не произвело.
– А я его тоже знаю, – сказал мне. – По телику видел. Мама включила…
Я другой сестре поведал про свою промашку с узнаванием Марины. Она:
– А вы едва ли на улице кого из нас узнаете.
... Утром, после самой первой здесь ночевы, сестра предупредила меня: «Готовьтесь: после завтрака к вам врач придет…» И, уловив некую напряженность, пошутила: «Шею помыть!»
Добавила:
– Снежок выпал… Красотища… Как в сказке… Я ту, из 15-й палаты, тяжелую, к окну подвезла прямо с койкой.
11. Почему здесь дорожат работой
Дни до и после операции, да несколько раз приезды на повторение сеансов химиотерапии или на контрольные осмотры, а не тускнеет первое чувство называть медсестер – сестрами милосердия.
Тяжкий больной в общении с медсестрой очень часто произносит в крайностях боли, уныния или просто благодарно – «сестричка». Как воссоединяется семейное и больничное.
Сестра милосердия! На Руси это душевное и уважительное при этом словосочетание появилось давно. Влезаю в «Толковый словарь живого великорусскаго языка». Тот, который составил приятель Пушкина Владимир Иванович Даль. Эти четыре тома – истинно родничок живой воды. Он и промоет скопившееся сухостойное скудословие. То-то же вычитываю для своих этих записок: «Сестра, сестра милосердия, занимающаяся уходом за больными, посвятившая себя этому делу». Как почтительно выделено-то: посвятившая себя! Жаль, что словарь советского времени – 1940 года – отринул это почтительное, а принялся бездушно растолковывать эту душевную профессию: «Работник лечебных учреждений, лицо среднего (прежде низшего) медперсонала, выполняющего медицинские или хозяйственные обязанности. Сестра милосердия (дореволюционное)». Эти уничижительные скобки будто сводчатые стены в погребальном склепе.
И уж совсем отрекся от уважительного толкования словарь 1986 года – он пропечатал про сестру милосердия: «устар.», устаревшее, значит. Ишь как: упек милосердие в дом престарелых за ненадобностью!
Сестра милосердия! Что главное в этой не устаревающей профессии?
Явно, что в одновремень с профессиональными знаниями душевность! сердечность! доброжелательность! предупредительность! заботливость! беспокойство! терпение! радение! сострадание! сердоболие! жалость! бескорыстие! незлобивость! свойство прощать! Милость! М-И-Л-О-С-Е– Р-Д-И-Е.
Узнал и такое: до зарождения звания «сестра милосердия» женщин, приставленных к больным, называли хожалками. С какой же точностью и в этом звучании обозначена забота о страдальцах – нет, не прислуга, но ухаживательница.
Я и такое шутейное слово придумал: мёдсестра.
Согласитесь: все собранные мною уважительные для сестёр слова сами по себе складываются в сильнодействующее лекарство. И, к счастью, оно легкодоступное, и с выдачей без рецепта, и не ограничено пользованием.
Откуда в Центре по высшей шкале устойчивое милосердие? Давай-ка опрашивать.
Другая санитарка – Светлана – выслушала от меня, что, мол, в коридоре и без того чистота отменная, на минутку-другую разогнулась, сложила руки на оголовке палки своей швабры и смиренно проговорила:
– Надо работать. Что-то ведь платят…
Но чаще всего звучало – будто сговоренное – следующее «оправдание»: «Мы же провинциалы…»
Таков итог немудреного – самодельного – социологического опроса. Оставалось только изумляться сплаву скромности и горделивости. Но, может, это напускное, наигранное? Может, на самом деле просто начальство – ретивое – столь успешно насаждает стерильную культуру отношения к больному? Или, может, по собственному наитию-разумению открыли для себя закон капитализма – жесткий, жестокий – работать в условиях незримого конкурса «на выживание» и всеми силами держаться за место; городок мал, работу сыскать трудно.
... Усвоил я и такое самоустановление у всех обнинских медиков: через порог клиники переступают, не только сменив одеяние, но и настроение – плохое изо всех сил держи в себе.
Жаль, что очень часто больному просто невдомек – своя боль застит глаза, – что у этих отзывчивых медперсон жизнь трудна не только по трудной работе, ведь дома они уже не в защитных халатах.
Малоденежье… Оно приговаривает на унижение уже тогда, когда проходишь мимо магазинных витрин, или настырно лезет тебе в глаза ТВ-реклама, или ребенок выдергивает ручонку у киосков со сладостями… Оно одноцветно, и нужен истинно русский характер, чтобы научиться искать согревающие души лучики и хотя бы как-то все-таки осветлять тусклое существование.
Наездники в Куршевель этого никак не смогут понять при всем бы вдруг у них вспыхнувшем желании. Они Радищева, Некрасова или Достоевского не читали – в лучшем случае «проходили». Они брезгуют нанимать для своей детворы Арину Родионовну, да и как такой няне со сказками быть в доме, где все американизировано и не русский дух, и не Русью пахнет. Они, если лечились в российских больницах, пропускали мимо глаз своих скудно-тощие сумки у многих навещающих-посещающих.
Может, медики Центра и потому дорожат работой, что здесь отвлекаются от той жизни, которая дома.
Старшая медсестра Валентина Васильевна Кузьмина, как поняла, что я узнал про минизарплаты у ее подопечных, так только одно и молвила с совестливым поглядом:
– Как им работать с такой-то зарплатой?! Я иной раз и не решаюсь поругать кого. Вот вы рассказываете про сестру-неряху в московской кардиологии . Так она как получает, так и работает.
И все-таки, как бы ни было, в Центре я ни разу не уловил проявлений такого откровения, как от той медсестры:
– Как со мной – так и я с ними. А чево?! Нехай учатся относиться ко мне по-человечески.
12.Кодекс чести
Брезгливо узнавать, что нет нынче в общественном мнении достойного места для медсестры, санитарки, лаборантки, уж не говоря про служителей моргов, вытрезвителей и вошебойнь, даже врача с профессией проктолог, уролог, дерматолог, фтизиатр или патологоанатом. Да если бы только они. Часто ли знакомим с рабочими и селянами, с заводскими техниками и инженерами, гарнизонными офицерами, батюшками по малым городам и неприметным весям. Нынче иные в звездной моде.
Я в Центре не раз углядывал, как устремлялся на работу или с работы его многочисленный люд. И находил ничего общего с гнетущей картиной шествия на работу в самом начале повести «Мать» Максима Горького: «Угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы… Раздавались хриплые восклицания сонных голосов…» И тогда, и нынче шли работать обиженные государством люди. Однако у обнинцев иные лица. Кто бы просветил: почему? Может, потому, что все они милосердные исцелители – пусть и по разным душевным или житейским побуждениям. Впрочем, больному совсем не важно, почему излучается это милосердие – от искренних сердец ли, от навязанной ли администрацией дисциплины-послушания, от надобности ли продать свой труд так, чтобы его ценила бухгалтерия.
В Центре узнал, что есть, оказывается, Этический Кодекс медицинской сестер. Как бы Клятва Гиппократа для этих помощниц врача. Его разработала наша российская ассоциация медсестер на основе рекомендаций Международного совета медицинских сестер и Всемирной организации здравоохранения. Он научает сестер относиться к нашему брату, больным, по-сестрински. Но многие ли знают о нем? А многие ли видывали этот самый Кодекс по больницам и поликлиникам на каком-либо прилюдном месте, как, впрочем, и Клятву Гиппократа?
В Кодексе 19 статей. Кое-что выписал.
– Этической основой профессиональной деятельности медицинской сестры являются гуманность и милосердие.
– Превыше всего ставить сострадание и уважение к жизни пациента, уважать право пациента на облегчение страданий.
– Постоянно готова оказать компетентную помощь пациентам независимо от их возраста или пола, характера заболевания, расовой или национальной принадлежности, религиозных или политических убеждений, социального или материального положения или других различий.
– Проявления высокомерия, пренебрежительного отношения или унизительного обращения с пациентом недопустимы.
– Не вправе нарушать древнюю этическую заповедь медицины «Прежде всего – не навреди!»
13. Прощание с прощениями
И вот команда – сколько же ждал! – врача: «Завтра выписываем!» И вот в нетерпеливо наступившем сегодня – с вещичками на выход: на свободу!
Что же исцелило? Сложилась в бессонных многоночиях формула. В числителе новейшие медицинские технологии, как это нынче модно говорить. В знаменателе – добродеяния и сострадание людей в белых халатах: милосердие!
... Из открытых дверей столовой вопрос от буфетчицы: «А пообедать?!» И от нее тоже буковки в мою формулу. Утром увидела, что я отказался от яблочка, и сказала: «Оставлю к посещению для внучечки бабули Маши… Бедно живут…»
Мой врач вышла после заключительных напутствий из своей ординаторской, и, углядел я, украдкой перекрестила.
Останавливаемся у сестринского поста, чтобы сдать ключ от палаты. Усталая дежурная попрощалась со мной недежурными словами:
– Вы на нас не в обиде за чего-нибудь непрощеное? Если что, так извиняйте.
Только потом, по дороге домой, пришло в сознание: русское слово «попрощаться» исконно означает надобность просить прощения – а я вот не догадался просить прощения. А сколько, видать, от моего излечения осталось – вольных или невольных, какая разница, – огорчений у санитарок, сестер, врачей. К ним-то высок счет требований от нашего брата, а мы чем ответствуем?
Гардеробщица берет номерок у жены и произносит:
– Смотрите, муж бы не застудился: ветерок на улице. Шарфик есть? – Потом ко мне обратилась: «Счастливой вам жизни. Не болейте.– Улыбнулась – Толстейте».
Выписан!
Выписан в полном здравии!
Выписан жить.
Упился бедой – опохмелился радостью.
Понятное дело: то, что выплеснулось в мои записки, вовсе не значит, что персонал Центра от гардеробщицы до директора-академика некие безупречные небожители. Да они сами откажутся водрузить на свои чела таковые нимбы в моем изготовлении. На работе в шапочках предписано ходить, а после работы по технике домашней безопасности нимбы не надобны.
Кое-что из истории. В 2007 году нашу страну возмутило решение властей Эстонии потревожить прах советских освободителей Таллинна от фашисткой оккупации (погибли в 1944-м). Перенесли братскую могилу из центра города. На скрижалях памятника, потревоженного в угоду антироссийскому политиканству, значилась и фамилия медсестры, гвардии сержанта Елены Давыдовой. После акта гробокопательства родственники решили избавить потревоженную покойную от позора и перевезли ее прах в Израиль. У Елены поразительная биография: москвичка, дочь театрального бутафора и музыкантши, девочкой получила доверие прилюдно вручить букет Сталину на Красной площади в один из праздников (после этого ее семья была перевезена из трущоб), отличница Гнесинского музыкального училища, комсомолка. В войну она подлежала эвакуации, но сбежала на фронт. Медсестра, а успела отличиться на передовой – взяла в плен двух немцев.
Валентин Осипов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
