По известной поговорке о калашном ряде и суконном рыле
Беру в руки газету, читаю: "Чтобы занять достойное место среди цивилизованных стран мира, России надо сделать…" – далее идет объяснение того, что именно надо сделать России.
Включаю телевизор: "Нам предстоит пройти еще немалый путь, чтобы стать полноправными членами совместного европейского и мирового цивилизованного сообщества…" Наверное излишне пояснять: кому это "нам"? Конечно же, не немцам или французам, а россиянам, России.
Вольно или невольно вспоминается известная поговорка о калашном ряде и суконном рыле, и возникает недоуменный вопрос: да что с нами случилось-то, почему Россию в тот самый ряд не пущают? И всегда ли, на всем, так сказать, историческом пути мы такими суконными были или, может быть, на последнем "перестроечном" перегоне отстали от остального цивилизованного мира?
В поисках ответа на этот вопрос, видимо, придется, хотя бы бегло, оглянуться на помянутый исторический путь.
И самое лучшее, наверное, начать с начала – с Киевской Руси, с того времени, когда Париж, по свидетельствам тогдашних путешественников, в сравнении с Киевом выглядел большой деревней, и французский король, считая за честь породниться с киевским княжеским домом, настойчиво сватал и высватал-таки дочь Ярослава Мудрого Анну, которая была не только начитанной девицей, но и знала три языка, сам же король был неграмотным…
Даже могущественная, просвещенная Византия, на протяжении столетий считавшая нас варварами, и то меняла свое высокомерное к нам отношение. После того, как князь Олег, в память своего похода на Царьград, прибил к его вратам свой щит, греки записали в своих хрониках: "Народ до этого незаявивший себя, непочетный, неименитый, но приобретший себе славу со времени похода на нас и получивший теперь значение".
Красноречивое признание, ничего не скажешь!
Последующий за этим разгром агрессивной Хазарии Святославом, его победные походы на подвластную Византии Болгарию, а также взятие его сыном Владимиром Херсонеса и похожее на ультиматум обращение к византийским императорам выдать за него их сестру – все это, разумеется, не умаляло, а лишь возвышало "значение" молодого славянского государства в глазах и Византии, и других стран.
Но хотя сила оружия и по сей день, к сожалению, остается одним из самых весомых "аргументов" в межгосударственных отношениях (достаточно вспомнить разгром Югославии и Ирака), народы издавна "заявляют" о себе еще и силой национального духа, выражающемся в его творчестве, в различных видах искусства – архитектуре, художестве, литературе.
И если подробно не говорить о Киевской Софии, других величественных храмах и украшающих их фресках, а коснуться лишь одной литературы, и то картина будет достаточно впечатляющей.
Поскольку литература немыслима без письменности, а письменность во многие страны Европы (как и к нам тоже) пришла вместе с принятием христианской веры, мы оказались в исключительно благоприятном, выгодном, если так можно выразиться, положении. Европейцы принимали веру на чуждой, непонятной им латыни и это создавало большие трудности при создании национальных алфавитов, при их "приспосабливании" к латыни (звук "ч", например, в немецком и по сей день обозначается четырьмя буквами). Мы же веру приняли на родном языке. Солунские братья Кирилл и Мефодий создали для славян универсальную, идеальную, гениальную азбуку, которая нам исправно служит уже более тысячи лет.
Уже при Владимире Святом обучение грамоте проводилось не только в Киеве, но и в других городах. В "Летописце" Переяславля Суздальского прямо записано, что Владимир "послав по всем городам царства и повеле детей отымати (брать) у нарочитых людей и учите грамоте".
Еще больше школ было открыто его сыном Ярославом. В одном только Новгороде в 1030 году обучалось 300 детей. И здесь, наверное, к месту будет сказать, что неопровержимым свидетельством широкого распространения грамотности на Руси являются сотни найденных при раскопках, берестяных грамот, которыми пересылались жители города.
Ярославом же и была основана в построенной им Киевской Софии первая на Руси библиотека.
"И любил Ярослав книги, читал их часто и ночью, и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество…" – это из Нестеровой "Повести временных лет", нашей первоначальной отечественной истории.
С конца X до середины XII века на Руси было построено около десяти тысяч церквей и монастырей, в которых насчитывалось не менее восьмидесяти пяти тысяч книг различного содержания.
И не удивительно, что уже в середине XI века, при том же князе Ярославе, которого народ назвал Мудрым, кроме писцов и переводчиков появится и наш первый писатель – митрополит Иларион. Еще за 160 лет до "Слова о полку Игореве" он сочинит страстное богословско-философское "Слово о Законе и Благодати",
Правда, не совсем понятной может показаться слишком большая пауза между этими двумя "Словами". Но кто сказал, что была такая пауза? Что мешает нам предположить, что за помянутые 160 лет было создано еще не одно "Слово" или подобное ему литературное произведение? Такое предположение будет выглядеть вполне логичным, если мы перечитаем (хотя бы фрагментарно) и "Слово" Илариона, и "Слово о полку…" одно за другим. Мы не только увидим, но и почувствуем, что если первое по своим литературным достоинствам – это что-то вроде пробы пера, то второе – зрелое, высокохудожественное произведение. И гениальный автор "Слова о полку..." определенно был знаком со "Словом" Илариона и творениями других своих предшественников, а не начинал с чистого листа. Эльбрусы в ровной степи не возникают. Они непреложно увенчивают своими заоблачными вершинами горную гряду. И Пушкин у нас появился отнюдь не в чистом поле. Он увенчал литературную "гряду", созданную в восемнадцатом – начале девятнадцатого веков Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и другими писателями.
Однако же, если мы условно посчитаем Илариона за Ломоносова или Тредиаковского, а неизвестного автора "Слова о полку..." за Пушкина, то где, спрашивается, Державин и Карамзин Х II века? Да, их нет. Но это вовсе не значит: что их и не было! Вспомним, что списки обеих произведений были найдены не на библиотечных полках. Они чудом уцелели в том вселенском пожаре, который заполыхал над Русью в середине Х III века. И кто знает, кто скажет, сколько других, столь же уникальных памятников культуры кануло тогда в небытие! Даже найденный в Спасо-Ярославском монастыре А.И. Мусиным-Пушкиным и в 1800 г. напечатанный список "Слова о полку…" и тот через двенадцать лет сгорел во время нового нашествия на Россию...
Ну, а если мы сами "открыли"-откопали эти первоначальные памятники нашей литературы лишь вон через сколько столетий после их создания, то просвещенная Европа узнала о них, естественно, и того позже. И наверное стоит особо сказать, как они были восприняты нашими западными соседями.
Со "Словом" Илариона поступили просто: взяли да, ничтоже сумняшеся, отнесли его к разряду не художественной, а богословской, проповеднической литературы, каковой в Европе более, чем достаточно, и этим ограничились.
Отношение к "Слову о полку..." было другим – изощренно-хитроумным. Гениальное произведение, к какому разряду его ни относи, от этого не становится заурядным. К тому же, если даже старательно поскрести по европейским литературным сусекам Х II века, сочинений, которые можно было поставить рядом с нашим "Словом", если и найдется, то очень и очень немного. Как быть? Признать, что Русь-Россия еще в старо прежние времена оказалась в одном "калашном" ряду с другими европейскими странами? Нет, это невозможно. Невозможно хотя бы потому, что мы, европейцы, в течение последующих за двенадцатым веков, создали вон какую литературу, у них же (то есть у нас) – ничего, пустое место. Разве что "Слово о погибели русской земли" да "Задонщина"… Стоп-стоп! Кто-то из европейских славистов вроде бы отыскал в этих произведениях образные сравнения и стилистические обороты, близкие к тем, которые есть в "Слове о полку..." И хотя это говорит лишь о том, что авторы "Слова о погибели русской земли" и "Задонщины", жившие в более поздние века (один – в тринадцатом, другой – в пятнадцатом), хорошо знали гениальное "Слово о полку..." и брали его за образец, которому не стыдно и подражать, но ведь можно... как бы это поделикатнее сказать… можно сделать некую хронологическую рокировочку – передвинуть "Слово о полку…" в семнадцатый или восемнадцатый век, и тогда получится, что похожие образы и стилистические обороты сам автор "Ироической песни о походе Игоря" позаимствовал у своих предшественников…
Именно так и было сделано. С легкой руки французского слависта (!) А. Мазона гениальное "Слово…" было объявлено более поздней подделкой под двенадцатый век – время похода князя Игоря на половцев.
Кто-то удивится, кто-то возмутится: да как же это так?!
Возмущаться не стоит. Не нынче это началось, не завтра кончится. Что говорить о чужеземных историках, когда и среди наших, доморощенных нашлись приспешники этой русофобской "гипотезы"! Зашумели дискуссии, закипели интеллектуальные бои. И тут уж стало не до того, чтобы взять да сообща порадоваться звонкому голосу безымянного гения, про- бившего толщу веков и донесшемуся до нас. Все высоколобое внимание ученых сошлось клином на разгадывании того, из какой именно глубины голос услышан.
Дело, начатое А. Мазоном было успешно продолжено: великий памятник культуры Древней Руси поставлен под подозрение, унижен. Но не ради ли этого все и затевалось?!..
***
После девятнадцатого, золотого века русской литературы в ученых кругах европейских стран заметно выросло число исследователей, которые более внимательно, чем прежде, стали вглядываться в историю русской культуры. Меняется и сама тональность исторических и литературоведческих изысканий. Хотя бить в литавры еще рано. Груз застарелых, сложившихся в течение не лет, а веков представлений, взглядов на Россию и ее культуру все еще дает о себе знать.
Это можно видеть и по вышедшей некоторое время назад книге Джона Феннела "Кризис средневековой Руси". Она посвящена как раз тому времени, о котором у нас и идет речь.
Английского ученого давно и серьезно интересует история России и ее культуры. Им опубликована "Переписка Ивана Грозного с Курбским", монографии "Иван Великий Московский", "Возвышение Москвы" и многие другие работы. Он хорошо, в подлинниках, знаком и с русскими летописями, и с трудами многих русских историков. Похвально широк круг научных пристрастий профессора Оксфордского университета. Ему интересны и Александр Невский, и Александр Пушкин. И, конечно же, по-доброму располагает к ученому его стремление знакомить своих соотечественников с творчеством нашего великого поэта. И даже то, что он не решился на поэтический перевод Пушкина, а издал его стихи в прозаическом пересказе, говорит и о его личной скромности и его недюжинном уме; не каждый, даже образованный, человек понимает: чтобы гений зазвучал на другом языке, – нужен не какой-то, а гениальный же перевод…
Правда, при всех высказанных похвалах ученому, несколько настораживает, что он в спорах о подлинности "Слова о полку…" пошел за А. Мазоном и тоже отодвигает "Ироическую песнь" в более поздние времена. Но, может, это было заблуждением молодости и историк потом стал придерживаться уже более выверенных научных позиций? Так что не будем на этом акцентировать наше внимание.
Обратимся к помянутой книге и выпишем полностью ее название: "Кризис средневековой Руси. 1200–1304". Как видим, в названии уточняется расплывчатое понятие средневековья рамками XIII века. И это, наверное, правильно. Но, однако же, сие уточнение сразу ставит меня, читателя, и в очень сложное, затруднительно-вопросительное положение. Я еще не раскрыл книгу, не успел вникнуть в ее текст, а цифры, обозначающие страшное, трагическое в русской истории тринадцатое столетие, уже омрачили мое первоначально доброе расположение к автору. Хочется вскрикнуть словами Маяковского: профессор, снимите очки-велосипед! Снимите и повнимательнее вглядитесь в тот век, когда на мирное, никому не угрожающее и высококультурное (по тем временам) государство хлынули из азиатских степей несметные полчища полудиких кочевников, предавая на своем пути все и вся огню и мечу. Разве вы не видите, как полыхает над Русью вселенский пожар, в котором гибнут люди и их жилища, превращаются в пепел тысячи и тысячи бесценных книг и рукописей?! Уцелеют лишь немногие на русском Севере, куда не дохлестнула, не докатилась смертоносная волна вражеского нашествия…
Хотя вы нигде не определяете понятие "кризис", вынесенное в название книги, из текста можно понять, что кризисом вы считаете раздробленность тогдашней Руси, кризис центральной власти киевского князя. Однако же, вы всего-навсего повторяете главную мысль "Слова о полку…", с той лишь разницей, что вы говорите об этом унылой прозой, а в "Слове…" она выражена в высокохудожественной, поэтичной форме. Это – во-первых. А во-вторых, хотя раздробленность и не есть благо, в исторической науке, как вам хорошо известно, она оценивается далеко неоднозначно. В истории таких государств, как Германия, Франция, Испания, ее принято считать, как естественную стадию развития феодализма и даже временем роста и расцвета местных центров с их неповторимым своеобразием культуры. Ничего кризисного сама по себе раздробленность не несет. Так зачем же Русь-то вы меряете не общеевропейским, а каким-то другим аршином?
Да и вообще, не странно ли толковать о каких-то второстепенных околичностях на фоне страшной трагедии, разыгравшейся на просторах Руси в тот злосчастный век?! Не похоже ли это на то, что при виде горящего дома говорить убитому горем хозяину, что дом его пришел в пожарно-кризисное состояние от того, что на окна были косо навешены наличники… Неужто вас не смущает вопиющее "разночтение" в понимании происходившего в средние века на Руси: русский летописец пишет "Слово о погибели Русской земли", а вы – о каком-то кризисе. Давайте-ка вспомним, как начинается это трагическое "Слово".
"О светло-светлая и украсно-украшенная земля Русская! Многими красотами ты нас дивишь; дивишь … дубравами чистыми, полями чудными, зверьми различными и птицами бесчисленными, городами великими, селами чудными, садами монастырскими, храмами церковными и князьями грозными… Всего ты исполнена Земля Русская!"
И куда уместнее, наверное, было бы показать в своей книге ужасающую картину разграбления этой всего исполненной земли, выжигания, уничтожения русских сел и городов, а заодно и воздать должное тем отчаянным попыткам русских людей оказать сопротивление непрошенным гостям, о которых документально свидетельствуют хорошо знакомые вам летописи. Вы же, если и упоминаете о некоторых, такого рода событиях, то пишите о них так, словно сухую справку даете и побаиваетесь, как бы нечаянно не вырвалось слово осуждения завоевателей или слово со- чувствия к их жертвам…
Вот – взятие Владимира:
"К полудню сражение закончилось, и все, кто мог, столпились в Успенском соборе, включая женщин и епископа Митрофана и все духовенство, там они были сожжены или зарезаны татарами".
"Столпились…" Почему бы не сказать: самоотверженно заперлись в соборе, предпочтя мученическую смерть чужеземному рабству?!
"Торжок продержался дольше, чем Владимир. Две недели по его стенам били осадные орудия". И все. Хотя в известной вам Новгородской летописи есть и леденящий сердце финал этой двухнедельной осады: "И тако погани взята град, изсекоша вся (убили всех) от мужеска полу до женска, иерейский чин (священников) весь и черноризский (монахов)".
Неужто эта зверская картина не вызывает у вас хотя бы обыкновенного человеческого сочувствия? Ведь не воины на поле битвы, а жители большого города все были "изсекоша". Или в этом вы видите военную, стратегическую необходимость?
"…Еще один город оказал какое-то сопротивление татарам – это был Козельск".
И опять язык не поворачивается у профессора, чтобы вместо "какое-то", сказать – героическое сопротивление. Выдержать семь недель осады – это же, без всякого преувеличения, настоящий общенародный героизм, недосягаемая высота духа!
Как известно, Батый в ста верстах от Новгорода повернул обратно. И наши историки объясняют это тем, что в ожесточенных битвах на реке Сити, где "лилась кровь, как вода" или в том же Торжке (как потом и в Козельске) татары понесли столь большие потери, что не решились напасть на Новгород. Автор же книги в этом видит не что иное, как милостивое благородство Батыя: "Новгород был пощажен". Трогательно до слез!
Д. Феннел старательно преуменьшает разрушения, причиненные русским княжествам ордынским нашествием, всячески "смягчает" всем известную жестокость завоевателей и в конечном счете договаривается до то- го, что к общепринятому у всех историков определению "татаро-монгольское иго" добавляет-пришивает еще два словечка – "так называемое". То есть получается, что это лишь русским помстилась-померещилась погибель своей земли и какое-то иго, на самом же деле ничего такого не было!
Это как же надо не любить Россию, русский народ, чтобы докатиться до такого не только далекого от исторической правды, но и безнравственного, безжалостно-бесчеловечного утверждения!
Понятным становится, почему ученый "стыдливо" умалчивает о жестокости завоевателей, о том, что тысячи защитников того же Торжка или Козельска были поголовно зарублены – это никак не укладывается в его профессорскую концепцию.
И, может быть, не так горько было бы узнать-услышать такое от рядового русофоба, каких пруд пруди, или недоучившегося бакалавра, возжелавшего приобрести известность залихватским ниспровержением давно установленных истин. Но ведь автор книги – питомец Кембриджа, профессор и этого, и Оксфордского университетов, признанный (как сказано в краткой аннотации) глава английских историков-славистов. И это значит, что не одному Д. Феннелу с далекого Альбиона Россия и русские видятся в таком неприглядном свете: и литература-то у них, темных, подала голос лишь только в восемнадцатом веке, и наличники они навешивают не так красиво, как принято в Европе…
Но как было бы хорошо, если бы кто-то из учеников Д. Феннела взял бы да написал книгу, концепция которой находилась бы в полном согласии с известными словами любимого профессором Александра Пушкина, относящимися к исследуемой нами эпохе: ценой собственной гибели, мы остановили татаро-монгольское нашествие на самом краю Европы, чем и спасли европейскую цивилизацию.
Такую книгу с большим интересом прочитали бы не только мы, русс- кие, ее небесполезно было бы почитать и всем европейцам!
***
Миновало двухсотсорокалетнее ордынское иго. Русь устояла. Хотя потрясения были столь великими, что сменилось даже название Руси на Владимиро-Суздальскую, затем на Московскую. И только-только возрожденная Русь стала на ноги, начала обустраиваться, даже расширять свои границы – на нее надвинулось новое испытание. Наступило время, которое народ назвал Смутным. К смуте в государственном управлении и народном сознании добавилось еще и новое вражеское нашествие. На сей раз уже не с Востока, а с Запада. Как вы, наверное, уже поняли, я говорю о польской интервенции.
Давайте оживим в памяти эту страницу отечественной истории.
Пятидесятитрехлетний Иван Грозный умирает за шахматной доской. После него остаются два сына: двадцатисемилетний Федор и полугодовалый Дмитрий. На опустевший трон сажают Федора Ивановича. Фактически правит страной брат жены Федора – боярин Борис Годунов. Живший в Угличе с матерью Дмитрий, то ли в припадке падучей болезни наткнулся на нож, то ли был убит по приказу Годунова. В конце шестнадцатого века Федор умирает, Земский собор избирает царем Бориса.
А в 1603 году в усадьбе польского князя Адама Вишневецкого объявляется молодой человек и называет себя царевичем Дмитрием, будто бы спасшимся от убийц, посланных Годуновым, хотя на самом-то деле это был беглый монах Григорий Отрепьев. Вскоре Самозванец был принят королем Польши Сигизмундом, тот обещал ему поддержку и осенью 1604 года авантюрист с отрядом польской конницы, под командованием воеводы Мнишека, перешел Днепр и начал поход на Москву.
Финал самозванной истории всем памятен еще со школы В апреле 1605 года Борис скоропостижно умирает, а 20 июня Самозванец торжественно, под колокольный звон, въезжает в Московский Кремль. В мае следующего года играется пышная свадьба с Мариной Мнишек, а через какую-то неделю или две восставший люд Москвы Самозванца убивает и сжигает.
А теперь давайте посмотрим, как эти, кратко обозначенные события были восприняты нашими европейскими соседями, под каким углом зрения Смутное время в России виделось с той, Западной стороны.
У меня в руках редкое, без какого-либо преувеличения уникальное, издание с многословным – на целую страницу – но уж зато и красноречивым, напечатанным разными шрифтами, названием:
"Повествование о замечательном и почти чудесном завоевании отцовской империи, совершенном яснейшим юношею Дмитрием, Великим князем Московским, в 1605 году, с описанием его венчания и всего, что он сделал после своего венчания".
Вы, наверное, уже почувствовали в самом тоне названия нескрываемую радость и ликование по поводу того, что яснейший юноша завоевал отцовскую империю и сел на московский царский троя. Вряд ли еще какое-либо другое венчание на Русское царство описывалось на Западе так велеречиво, с таким захлебом от восторга. И это понятно. Ведь писавшие эти высокопарные словеса хорошо знали, что яснейший юноша явлен был европейскому миру не в Рязани или Костроме, а в Польше. Что благословил его поход на Москву и даже дал большое ли, малое ли войско польский король. А предстоящая женитьба Дмитрия на католичке Марине Мнишек сулила и реальную возможность обращения в католичество, как самого новоиспеченного царя, так и его подданных. И как тут не радоваться, как не ликовать!
Повествование состоит из тринадцати глав. Бегло перелистаем хотя бы некоторые из них.
В первой же главе напрямую утверждается, что "почти чудесное завоевание Дмитрием отцовской империи" – не простое стечение обстоятельств, а "великий Промысел Божий, поскольку в истории нескольких столетий едва ли найдется другой такой же пример". (Что верно, то верно!) Далее перечисляются неоднократные попытки папы Григория XIII установить контакт с Иваном Грозным в тайной надежде приблизить его к католичеству. В следующих главах речь идет о сыновьях Грозного, о Борисе Годунове, после чего повествование полностью сосредоточивается на фигуре Дмитрия, на его самозванной биографии.
Чуть подробнее – о последней главе»
Как известно из многих источников, после торжественного въезда в Московский Кремль Самозванец окружил себя польскими вельможами, начал раздавать направо и налево деньги, выслал огромную сумму своему будущему тестю Мнишеку, дочь Бориса Годунова принудил стать его любовницей. Польские наемники вели себя в Москве, как завоеватели; не платили в лавках за взятые товары, насильничали, с презрением относились к населению.
В "Повествовании" тоже сказано, что "найдены девять сундуков с драгоценностями", а "Петр Басманов с 332 особами и 260 лошадьми отправлен с драгоценными дарами и почетным посольством к королю Польскому, чтобы принести ему благодарность и заключить теснейшую дружбу". Но сказано это, разумеется, не в укор яснейшему юноше: он же – царь, и что бы ни делал – это Промысел Божий. Даже вот как сказано: "Человеческий разум едва может постигнуть, с каким смирением, силою души и благоразумием Дмитрий принес благодарения Богу и начал устраивать дела своей империи". Трогательно, умилительно!
И в заключение – может быть, самое интересное. Кто автор "Повествования", когда оно было написано и в каком веке напечатано?
Внизу заглавной страницы помещен российский герб рядом с портретом молодого человека, держащего в руке царский скипетр, а также и "ответы" на все эти вопросы:
"Собрал из достовернейших источников Бареццо Бареоди.
Во Флоренции у Гуидуччи. С позволения старших. 1606".
Вас не удивили эти тексты? Ведь дело-то происходит четыреста лет назад, когда ни телеграфа, ни телефона, ни Интернета еще и в помине не было. Как, каким образом можно было узнать-собрать те самые «достовернейшие» известия о событиях, происходящих не тут вот, перед глазами, а в других государствах? Как можно было собранные известия переслать по нужному адресу и незамедлительно напечатать не на газетном листке, а книгой? Сто лет назад на такое и то уходили не месяцы, а годы. А тут о событиях, происходящих в России в 1605 году выходит книга чуть ли не в том же году, и где – в далекой Флоренции. Чудеса да и только! Это же как надо было торопиться "старшим" скорее оповестить Европу о том, что в России – Смута, и что над этой огромной, непонятной и потому нелюбимой, если не сказать ненавистной, страной наконец-то простерлась смиряющая ее европейская длань…
***
Шли годы. За семнадцатым веком наступил восемнадцатый. Россия еще в гибельную пору ордынского ига отставшая от Европы, теперь старательно учится у немцев, голландцев, англичан, приглашает итальянских архитекторов и художников, а дворянская знать не только отдает предпочтение европейскому платью перед своим русским, но и родной язык заменяет французским… Вполне естественно, что учителя на учеников посматривают свысока, но тут уж ничего не поделаешь: любой учитель по своему, так сказать, изначальному статусу стоит выше ученика. И это бы еще полбеды. Беда в другом. Среди наставников, которые выписывались из Франции для обучения дворянских недорослей, далеко не все были Руссо или Дидро. В 1777 году Денис Иванович Фонвизин предпринял длительное путешествие по Франции. И вот что он писал своей сестре в одном из писем:
"Удивляешься, какие здесь невежды. Дворянство особливо ни уха, ни рыла не знают. Многие в первый раз слышу т, что есть на свете Россия, и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению, здешняя земля полнехонька невеждами".
Ну, это вырвалось – к слову.
Вернемся вновь к главной "теме" нашего разговора: как нас понимают, что говорят и пишут о нас европейцы.
Приведенный выше отзыв Дениса Фонвизина о французах, обитающих у себя дома, если и справедлив, наверное все же резковат: так ли уж обязательно жителям благословенного Прованса или Шампани знать о какой-то далекой России?! Вон их соотечественник Вольтер вознамерился писать историю Петра, так Фридрих II , узнав об этом, не удержался, чтобы не воскликнуть: "С чего вы вздумали писать историю волков и медведей сибирских! Я не буду читать истории этих варваров, мне бы хотелось даже вовсе не знать, что они живут на нашем полушарии".
И все же в конце восемнадцатого века история России была написана. Нет-нет, речь идет не об исторических трудах наших соотечественников Василия Татищева и Михаила Щербатова. Я говорю о шеститомной "Естественной, нравственной, гражданской и политической истории древней и новой России" Леклерка.
Вы спросите: кто такой этот Леклерк? О, это весьма образованный француз, медик и историк, принимавший участие, под руководством Дидро, в издании всемирно известной «Энциклопедии». Призванный в Россию в 1759 году Елизаветой Петровной, пробыл здесь четыре года, добился избрания Почетным членом Императорской Академии наук. Затем был врачом у герцога Орлеанского, опять вернулся в Россию и занимался сбором материалов для своей фундаментальной "Истории…"
Судя по многозначительному названию, а так же и по объему труда – легко сказать: шесть томов! – это должно быть нечто уникальное и универсальное. Увы! Лаже русская императрица (хотя, по рождению, и не очень-то русская) Екатерина II гневно отозвалась на клевету и глумление над нашей историей, учиненных Леклерком. Больше того: она села за сочинение своих "Записок, касательно русской истории для юношества", полагая, что "это выйдет противоядием негодникам, уничижающим российскую историю, каковы Леклерк и учитель Левек (тоже историк. – С.Ш.), оба скоты и скоты скучные и гнусные".
Сказано крепко, эмоционально, но одних эмоций тут было недостаточно, требовалось, так сказать, научно и предметно уличить Леклерка в его "сокрытых и явных охулениях России". Заняться этим умная Екатерина попросила Ивана Болтина, уже зарекомендовавшего себя к тому времени серьезным, патриотически ориентированным, выражаясь по-современному, знатоком отечественной истории. Достаточно сказать, что Иван Никитич, вместе с А.И. Мусиным-Пушкиным, издал знаменитый памятник нашей древней литературы "Русскую правду" и "Книгу Большому чертежу», а потом принимал самое близкое участие в истолковании так называемых "темных мест" в тексте недавно найденного "Слова о полку Игореве". Он убежденно считал историю наукой народного самосознания и потому был особенно суров и непримирим к любым ее искажениям.
Иван Болтин назвал свой труд всего лишь "Примечаниями на историю древняя и нынешняя России" г. Леклерка". Но это – два огромных тома, в которых последовательно и скрупулезно, постранично, а то и построчно, опровергаются все многочисленные клеветы и наветы на нашу историю.
Перечитаем хотя бы некоторые из них.
"В России, как в Исландии и Гренландии, – пишет Леклерк, – к суровостям зимы присоединяется еще неприятность коротких дней. Почва российская или водянистая и болотная или песчаная и сухая…". «Трудно вообразить, – восклицает по этому поводу И. Болтин, – а еще труднее других уверить, что в таком обширном государстве, какова есть Россия, почва повсюду была токмо двух видов, то есть или болотная или песчаная. И что в Архангельске и Астрахани или в Киве одинакая стужа бывает и одинаков долготы дни… Но, оказывается, стужа не помеха для такой русской ягоды, как клюква: она, по Леклерку, прекрасно созревает под снегом…"
Эпоха удельных княжеств представляется Леклерку временами, не имеющими никаких законов, самодержавие было без начальников, государи – без подданных. И. Болтин на это остроумно отвечает: хотя государство и разделено было на многие уделы, но каждое княжество имело законы. «Начальников же, по несчастию, было больше, нежель было нужно, и сих излишество главнейшим было несчастием для России; мало было из них мудрых и великих, но таковых везде и во все времена бывает недостаточно».
Что пишет ученый муж о русском народе?
«Живем мы, по сказанию Леклерка, – с горечью замечает наш историк, – как дикари, пляшем, как сенегальские негры, род ведем от гуннов, а язык в великой числе заняли у татар…» Сам же Леклерк свое знание русского языка показывает на каждом шагу. «Слово "красавица" происходит от слова, означающего красный цвет. Для выражения хорошей женщины говорят прекрасная баба, то есть выкрашенная красною краскою…"
«Миряне могут жениться до трех раз, а четвертый брак признается за многоженство. Вследствие сея мысли не едят оне петухов, понеже, по мнению их, сии животные суть многоженцы…" Это – о еде. Теперь о питье. "Народ русский не пьет никогда воды. Пития его обыкновенные суть крепкое пиво, называемое квас, мед простой и кисловатый напиток нарочито приятный вкусом, именуемой кислые шти…"
Питие русских привлекло особое внимание французского историка, и он продолжает «углублять» эту тему. «Для возбуждения аппетита едят немного хлеба с солью, ломтик редьки и запивают потом водкою…»
То есть не выпивают и потом закусывают, а наоборот. Дальше в лес – больше дров. "Русские имеют около 104 праздников в году, и народ проводит их в пьянстве. На другой день праздника почти обыкновенно бывают пьяны. Называется то по-ихнему опохмелиться. И так выходит около 208 дней в году, употребляемых на пьянство".
Академик показывает читателям, что он и в арифметике силен так же, как в истории. Правда, остается непонятным, как это, при таком беспросветном безделье, Россия не только себя, но еще и Европу кормила, вывозя туда ежегодно до пятнадцати миллионов пудов хлеба.
Выпишу и еще одну вопиющую нелепость, находящуюся в явном противоречии с уже цитированными «петухами».
"Народ русский, не желая продолжати бытие свое и размножать род свой, не женится иначе, как по принуждению господина своего. Он отвращается от произведения на свет детей, ведая, что они также будут несчастливы, как и отец их".
«Ложь и клевета ужасная! – бьет наотмашь И. Болтин. – Русские крестьяне детей за богатство считают: по деревням редко найдешь в двадцать лет неженатого. Каждый отец старается, сколь можно ранее, женить сына своего, для того, что прибудет в дом работница и в домашнем присмотре будет приспорье».
Остается сказать в заключение, что все эти сокрытые и явные охуления были написаны человеком, прожившим в России в общей сложности десять лет.
***
Переступим из восемнадцатого в век девятнадцатый.
И тут нам никак нельзя будет пройти мимо двух путешественников, удостоивших Россию своим просвещенным вниманием – Франсуа Ансело и маркиза де Кюстина.
Поэт и драматург Ф. Ансело побывал у нас в 1826 году и тогда же написал, а в следующем году издал книгу "Шесть месяцев в России". Должно быть, для придания увиденному и услышанному в путешествии некоего интимного шарма, автор облек их в форму, модных в те времена, писем к другу. Добавим: не к какому-то отвлеченно-воображаемому, а к вполне реальному – литератору Ксавье Сентину.
В русском переводе сочинение Ф. Ансело вышло лишь в наше время, три года назад. Однако же, читающей публикой России, знавшей французский язык не хуже русского, "Шесть месяцев…" были прочитаны тогда же. А писатели Яков Толстой и Петр Вяземский даже не замедлили и откликнуться на них.
Давая как бы обобщающую характеристику книге, П. Вяземский посетовал: "Нет нам счастия на пишущих путешественников. По большей части все напечатанное иностранцами о России составлено из пустяков, лживых рассказов и ложных заключений".
Одно из многих, сомнительных по своему смыслу, "заключений" цитирует в своем отзыве и Я. Толстой.
"Преступления в России редки, потому что кровь течет в жилах русских медленнее и не возбуждает сильных страстей…" Потом приводит то место из записок, где говорится о Валдае, о том, как там, "коляску окружает несметная толпа торговок баранками, которые не дают чужестранцу ни минуты покоя… И чтобы сохранить добродетель, путешественник должен призвать на помощь всю свою осторожность". Вон, какие страсти-мордасти!
"Могу успокоить путешественника, – иронизирует Я. Толстой, – девицы эти вовсе не так угодливы… Так что его добродетель не подвергалась ни малейшему риску".
П. Вяземский тоже с усмешкой упоминает "забавное опасение путешественника, который дрожал за добродетель свою, сильно угроженную в Валдае прелестями торговок баранками". Однако, общий тон его отзыва на книгу, как мы уже видели, более серьезен и суров. Выпишу еще одно тому подтверждение.
"Французские путешественники тем отличаются от других, что приезжают они в чужой край, а особенно в российский, не как любознательные изыскатели или ученики, чтобы чему-нибудь новому научиться: нет, они являются магистрами, профессорами, уполномоченными судиями, чтобы провозгласить над страною, над народом свой приговор, давно уже ими составленный. Стоит только применить этот приговор к заранее осужденному – и дело с концом, и книга написана".
Обращаясь же конкретно к книге Ф. Ансело, П. Вяземский пишет, что автор "мельком и строго судит нашу литературу… Не должно, – говорит он, – требовать хода оригинального и свободного от литературы русской: в ней упражняются люди, коих воспитание иноплеменное, образованность, понятия и самый язык заимствованы из Франции, и следовательно, она не может быть иначе, как литература подражательная".
Маркиз де Кюстин побывал в России спустя тринадцать лет. Его принимали в Петербурге на высшем, как бы мы нынче сказали, уровне: сам царь приглашал его на балы и обеды в Зимний дворец. Маркиз, как и его, так сказать, предшественник, тоже был писателем. Так что свои впечатления от вояжа он потом изложил в довольно объемистой книге, над названием которой, надо полагать, раздумывал не очень долго: "Россия в 1839 году".
И что Кюстин написал в своей книге?
Как бы подхватывая эстафетную палочку от Ансело, он тоже отказывает русским не то, что в талантах, а даже в каких-либо способностях, "кроме способности подражать другим".
Но это, как говорится, только еще цветики. Многие другие суждения маркиза удивительно похожи на те профессорские, судейские приговоры России и русскому народу, о которых только что шла речь.
Обозревая архитектурные памятники Петербурга, он прямо говорит, что "усилия русских напрасны". А чтобы мы на сей счет и наперед не заблуждались, пророчески добавляет: «старания их будут напрасными и в будущем".
Он пишет также, что "сам воздух страны враждебен искусству… И при таких условиях нечего ждать, чтобы создалась серьезная литература".
И писано это было, напомню, в 1839 году. То есть уже после Пушкина. Россия уже дождалась своего национального гения, а ей все еще твердят: нет у вас литературы и ждать нечего!
Маркиз пишет не только о литературе и искусстве, близких, так сказать, ему материях. В книге много его суждений и рассуждений, касающихся самых разных, ну что ли, аспектов русской жизни, характера русского народа, русской армии.
Обратимся к текстам.
"Русские солдаты менее блестящи, чем наши, – с присущей французам галантностью изъясняется маркиз. И, как бы расшифровывая не совсем определенное словечко "менее", добавляет: "Русские не дадут миру героев". Где уж там!.. Дальше. "Русские воинственны, но лишь для завоевательных войн; они сражаются из повиновения или из жадности…" И это говорится после недавнего наполеоновского нашествия на Россию! Оказывается, в 1812 году не французы, а наши, менее блестящие солдаты вели завоевательную войну на подмосковных полях вроде Бородинского. Да при этом еще и не были достаточно деликатными (в другом месте маркиз говорит, что "русские мало деликатны"): надо было отдать Наполеону Россию, а они, смотри-ка, не отдали, пожадничали…
Начав с наших негеройских солдат, маркиз далее переходит к русской нации в целом: "Этой нации недостает нравственного начала; она находится еще в периоде завоевательных войн, между тем как Франция и другие Западные государства ведут войны исключительно для пропаганды".
Какая глубокая мысль! И звучит-то как современно – ну будто вчера сказано. Только что Западные государства вели пропагандистскую войну против славянской Сербии, а нынче кассетными бомбами пропагандируют Ирак… Правда, сербы оказались непонятливыми – не сообразили, что им добра хотят. А иракцы – вот что значит неблагодарный, нецивилизованный народ! – те и вовсе поднялись на борьбу с западными пропагандистами…
«Я не ставлю в вину русским того, каковы они есть, – милостиво великодушничает Кюстин, – но я порицаю в них притязание казаться тем же, что мы…"
Середина девятнадцатого века, а смотрите-ка опять прямо-таки по-сегодняшнему звучит! Слова-то немножко другие – как-никак писалось сто шестьдесят пять лет назад – но суть-то, суть та же самая: неча со своим азиатским рылом в европейский калашный ряд лезть – ишь чего захотели!..
Да, сто шестьдесят пять лет минуло, столько войн и революций и у них, и у нас прогремело, а в отношении Европы к России мало что, а можно сказать и ничего не изменилось. Если маркиз говорил о нас: "вот люди, пропавшие для дикого состояния и потерянные для цивилизации", то разве не то же самое мы слышим в свой адрес от нынешних европейцев?!
Недавно вроде снизошли к нам, приняли в Евросоюз. Однако же, просвещенным цивилизаторам показалось, что мы что-то не так, по их разумению, делаем в Чечне, и нас с треском выпинывают из того самого европейского калашного ряда…
И как тут не вспомнить точные – их надо бы в бронзе отлить или на мраморе высечь – пушкинские слова: "Европа по отношению к России всегда была столь же невежественна, сколь и неблагодарна".
«Какую благодарность имеет в виду Пушкин?» – могут спросить недруги России, и Пушкин им отвечает (тут я сознательно повторяюсь, памятуя, что истина от повторения не умаляется): ценой собственной гибели мы остановили татаро-монгольское нашествие на самом краю Европы, чем и спасли европейскую цивилизацию. И пока мы слепли в дыму пожарищ, Европа строила дворцы и соборы, открывала университеты и библиотеки. Мы были щитом между Европой и Азией…
Эту же мысль о спасении Европы Россией, разве что в несколько иной "редакции" Пушкин повторит и в своем замечательном публицистическом стихотворении "Клеветникам России". Вспомним хотя бы несколько строк этой блистательной отповеди.
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас?
…И ненавидите вы нас…
За что ж? Ответствуйте: за то ли
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
***
Пушкин говорил об Отечественной войне 1812 года. Но разве политическая ситуация почти в зеркальном отражении не повторяется в наше время? Советский Союз, сиречь Советская Россия, в войне 1941–1945 годов – уже в который раз! – ценой большой крови спасла Европу да и весь мир от фашизма, страшной чумы двадцатого века. Факт, вроде бы, общепризнанный, не подлежащий ревизии или какому-либо "переосмыслению". И как же ныне, по истечении некоторого времени, "благодарит" нас высоко цивилизованное европейское сообщество, о чем шумят нынешние витии?
Благодарит, можно сказать, в лучших традициях прошлого. Помпезно отмечая пятидесятилетие высадки англо-американского десанта в Нормандии, события в масштабе великой войны не такого уж и значительного, наши союзники не только сочли возможным не пригласить нас, но и "подали" это событие, как главную решающую победу над Германией.
Как видим, "переосмысление" идет полным ходом. Победа России переадресовывается другим государствам.
Но и этого кое-кому как из забугорных, так и доморощенных недругов и клеветников России показалось мало. В средствах информации (правильнее бы говорить – дезинформации) замелькали сообщения о некоей грозящей миру опасности, исходящей… Вам, наверное, уже понятно откуда исходящей – разумеется, не из просвещенной Америки или еще более светлой Европы, а из варварской, все еще нецивилизованной, России. Именно оттуда, оказывается, исходит угроза – страшно вымолвить! – русского фашизма…
Известную нашу поговорку – ври, да знай меру – видимо, надо считать безнадежно устаревшей. Современные пираты пера не брезгуют пользоваться "технологиями" из арсенала Геббельса, который говорил, что ложь, чтобы быть эффективной должна быть чудовищной.
Впрочем, удивляться или тем паче возмущаться этой наглой ложью было бы по меньшей мере наивно. Удивляться надо тому, как Сталину удалось сделать всегдашних недругов России своими союзниками. Правда, плата-взнос в этот союз были разными: мы платили кровью, человечески- ми жизнями, они же ленд-лизом и тушенкой. И с открытием Второго фронта не очень-то торопились: высадились в Нормандии лишь после того, когда исход войны был уже предрешен.
Да и в само понятие "союзники" они вкладывали нечто иное, чем мы. Вот что писал Черчилль в одном из недавно рассекреченных меморандумов в те, может быть, самые критические для нашей Родины месяцы, когда Красная Армия вела судьбоносные бои под Сталинградом:
"Все мои помыслы обращены прежде всего к Европе. Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств. Хотя и трудно говорить об этом сейчас, я верю, что европейская семья наций сможет действовать единым фронтом, как единое целое…"
Повнимательней присмотримся к этим очень серьезным, поражающим своей откровенной прямотой умозаключениям. Тем более, что принадлежат они не рядовому европейцу, а умнейшему, если не сказать выдающемуся государственному деятелю,.
Немцы, без объявления войны, вторглись в нашу страну, дошли до Волги и, как знать, может, решается вопрос: устоит или не устоит Советская Россия, быть ей вообще или не быть. Черчилля же меньше всего занимает судьба обливающейся кровью России, его заботит другое: а что, если эти «русские варвары» выстоят, устоят и погонят непрошенных гостей на Запад? Это же будет катастрофой для европейской культуры, для древних европейских государств! Вот такой цивилизованный, исполненный неприкрытого цинизма, ход мысли.
Во второй части своего суждения Черчилль выражает веру и надежду на то, что европейская семья наций сможет действовать, как единое целое. Это, конечно, не более, как жалкое, не имеющее под собой никакой реальной основы и потому неприличествующее государственному мужу, самоутешение. Интересно, кто же мешал европейской «семье наций» действовать, как единое целое, еще до вторжения Гитлера в Советский Союз? Еще тогда, когда фюрер одного за другим подминал под себя членов этой «семьи», чтобы весь промышленный потенциал работал на Великую Германию. И выходит, что Черчилль высказывает свою веру в единый фронт европейских наций в их действиях не против фашистской Германии, а против русского варварства? Как поется в детской песенке: весело было нам – все делили пополам…
И опять, повторюсь, такие чувства, как возмущение или негодование, из каких бы благородных побуждений они ни исходили, здесь вряд ли уместны. Будем пошить, что такая точка зрения высказана не рядовым лавочником или мелким рантье – это говорит как бы от имени всей Европы один из ее известнейших высоко авторитетных государственных столпов. И излагает он не столько личный субъективный взгляд на Россию, сколько вполне объективные взгляды и мысли, имеющие широкое хождение среди политической и иной интеллектуальной элиты многих европейских стране.
Точно так же, называя нас варварами, сэр Уинстон Черчилль вовсе не хотел обругать или как-то унизить. Просто он так думает и никогда не считал и не считает Россию частью Европы: Россия – это Россия, а Европа – это Европа. В европейской семье нас он попросту не мыслит, вот и все. Так что не надо усматривать в этом какую-то дискриминацию.
***
Обратимся еще раз к нашему Пушкину. Гениальный поэт был еще и столь же талантливым историком. События отечественной истории, как мы знаем, нашли свое воплощение и в "Борисе Годунове", и в "Полтаве", в "Медном всаднике"… – надо ли продолжать? Здесь же, кстати и к месту будет вспомнить одну глубокую мысль Пушкина, которая ни до, ни после него не высказывалась так определенно учеными-историками.
"Поймите же, – обращаясь к тогдашним западникам, говорил поэт, – что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы…"
То есть, иначе говоря, не надо Россию мерить европейским аршином – у нее своя мера. Не надо ее за уши тащить в «семью» европейских народов – Россия сама является семьей более ста народов. Ну и, разумеется, нет никакой необходимости цивилизовать ее по европейским образцам и стандартам, Россия – сама по себе цивилизация.
Как бы вторит Пушкину и высоко ценимый им Петр Чаадаев: "Мы – не Запад… И не говорите, что мы молоды, что мы отстали… У нас другое начало цивилизации… нам незачем бежать за другими…"
Пушкин, в свою очередь, в одном из писем своему старшему другу, развивает его "цивилизационную" концепцию, высказывая твердую веру в великое будущее России. Он как бы пророчески предвидел расцвет, если не сказать горний взлет, русского духа во всех видах искусства – живописи, музыке и особенно – в литературе. Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин – много ли таких же великих художников слова наберется во всей Европе?!
Россия создала великую духовную цивилизацию.
Притом, что у нас одна с европейцами религия – христианство, – мы уже почти тысячу лет живем в разных верах. В странах Европы почитается накопительство, богатство, у нас – нестяжательство («бедность – не порок»). Там за содеянные грехи можно откупиться, у нас грехи надо замаливать. Там не только уважаем, а прямо-таки обожаем индивидуализм, и отсюда – человек человеку – волк. У нас же – человек человеку – друг, ибо почитается, как наиглавнейшая заповедь Христа: возлюби ближнего, как самого себя. И отсюда – наша русская община, наш традиционный коллективизм. У нас и новая изба крестьянину ставилась в один день "помочью" всей деревни, и брага, по окончании дела или в праздники пилась из ковша с красноречивым названием "братина". Даже спасение в вере и то признавалось сообщим: стяжи в себе дух мирен и вокруг тебя спасутся тысячи, – говорил Серафим Саровский. Кстати сказать: в Европе много чтимых святых, но там не было ни Сергия Радонежского, ни Серафима Саровского, который каждого, кто приходил к нему, встречал словами: "Радость моя…"
"Духовной жаждою томим…" Напрягите свою память и попробуйте отыскать у поэтов мира подобное гениальному "Пророку" стихотворение, даже хотя бы подобную строку.
Не найдете!
И не потому, что в мире перевелись таланты. А потому, что в европейском буржуазном обществе и раньше-то людей, мучимых духовной жаждой было немного, да и те немногие никогда не были в чести, в последнее же время они и вовсе перевелись. О Соединенных Штатах Николай Васильевич Гоголь еще вон когда сказал, что "человек в них выветрился до того, что выеденного яйца не стоит" – в какой духовной жажде можно с ним вести речь! Само-то понятие это на Западе уже давно стало анахронизмом. Там знают только две жажды – жажду накопительства и жажду потребительства. И лучшая, мыслящая часть западного общества уже давно – с середины девятнадцатого века за утолением духовной жажды обращается к великой русской литературе, к русской гуманистической, проникнутой любовью к человеку, культуре.
Чтобы как-то умалить величие гениального творения Пушкина, а заодно и блеснуть своей образованностью ненавистники России указывают на то, что поэтом, мол, сюжет стихотворения заимствован из Библии. Но ведь это, если чуть-чуть подумать, не только не унижает, а лишь возвышает нашего русского гения. Библия-то – книга, известная во всем мире и, спрашивается, что мешало другим поэтам использовать этот сюжет? Почему-то на космическом перепутье шестикрылый серафим – носитель Божественной духовности – явился не кому-то, а именно нашему поэту – сыну России.
***
Наши цивилизации не просто разные, они противостоят одна другой.
Когда же это началось, какие исторические события способствовали возникновению противостояния? Если попытаться ответить на этот вопрос, придется опять вспомнить более, чем двухсотлетнее ордынское иго: "Именно в это злосчастное время, – по слову Герцена, – Россия и дала обогнать себя Европе". Самой же Европе не интересно было задумываться по какой причине мы от нее отстали, она вполне довольствовалась тем, что при такой ситуации ей можно было смотреть на нас свысока. Шли годы и века. Мы прилежно учились у просвещенной Европы, особенно усердно – в течение восемнадцатого века и, в общем-то, оказались неплохими учениками. Если же сюда прибавить еще и то, что Россия никогда не была бедной на таланты, то в девятнадцатом стало уже видно даже невооруженным глазом, что свое "отставание" она успешно преодолевает.
Однако же, Европа в своем взгляде на Россию, в своем отношении к ней так и осталась на той точке, с какой глядел на нее маркиз де Кюстин: он в 1839-м называл нас варварами, ими же мы остались в 1942-м и для Черчилля.
В противостоянии цивилизаций, если оно не переходит в противоборство, ничего особо драматичного, в общем-то, нет. А если притом еще и наличествует своеобразный паритет уважительного отношения между ними – и вовсе хорошо: мало ли чему можно научиться, мало ли чего можно перенять друг у друга! Именно так Россия и поступала, о чем только что шла речь. И не какой-то там "западник", а скорее "почвенник", великий патриот России Федор Достоевский в своей речи на открытии памятника Пушкину в 1880 году сказал замечательные слова: "Для настоящего русского Европа и ее удел также дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли". И это были не просто слова. В пушкинском "Современнике" отзывы на выходившие во Франции романы иногда видели свет раньше, чем в Париже. Сам Пушкин, знакомя русских читателей с новинками европейской поэзии, кого только не переводил: и французов, и англичан, и немцев, и итальянцев. Да и разве он один?! Федор Михайлович и то свою руку приложил к этому доброму делу, переведя, в свое время, "Евгению Гранде" Бальзака.
А чем отвечала нам Европа? В том же 1880 году Флобер, в разговоре с Тургеневым, скажет: "Он же плоский, ваш Пушкин". И объяснение тут самое простое: как мог этот, пусть и большой, писатель по достоинству оценить поэзию Пушкина, не зная русского языка? А на французский, как и на другие европейские языки, достойных переводов не было. Не появились они и в близком будущем. Мережковский, уже будучи в эмиграции, горько сетовал: "Величайшее слово России не услышано миром… Солнце России для многих еще не взошло".
Это что же выходит: ведь Пушкин не просто поэт, писавший стихи. Пушкин, по определению Горького, «самое полное выражение духовных сил России», то есть голос самой России. И голос этот, увы, не услышан Западным миром…
У англичан есть мудрая поговорка: нет более глухого человека, чем тот, кто не хочет слышать. Наверное, ее можно применить не только к отдельным человекам… Западный мир не просто относится к нам с безразличным равнодушием. Запад, как уже было сказано, всегда рассматривал и сегодня смотрит на Россию, как на враждебную цивилизацию. А еще, можно добавить, и как на вожделенный лакомый кус. Помните слова одного из щедринских героев: "И кто же не представляет Россию в виде пирога, к которому подходи, отрезай и закусывай"? Только за последние два века Европа дважды, в 1812 и 1941 годах, приходила на русские пироги. ("Европа" потому, что в армиях как Наполеона, так и Гитлера, были солдаты двунадесятых национальностей.) Россия же, если и приходила в Европу, то лишь по вынужденной вежливости – провожала незваных гостей то до Парижа, то до Берлина…
С тех пор много воды утекло и в Москве-реке, и в Сене, и в Шпрее, а много ли изменилось? Европа, а шире – Запад и по сей день поглядывает на нас свысока, поучает, как и что нам делать. Вот уже который год русским читают спецкурс по цивилизации и новому мышлению. Вообще-то нам не привыкать учиться, но ладно бы по-доброму, по-хорошему, как учат старшие («высокоцивилизованные») младших (пока еще «недоцивилизованных»). Так нет же, будто мы для учителей-наставников не добрые соседи, а заклятые враги.
За что, за какие провинности Запад три месяца подряд, изо дня в день бомбил наших славянских братьев сербов? Какой цивилизованный урок он этим хотел преподать и сербам, и России, выступавшей против варварских – тут словцо на месте! – бомбардировок? Югославия кому-то угрожала? Нет. Возник этнический конфликт в Косово? Да. Но Косово – не какая-то общеевропейская территория, а земля Югославии – пусть сами югославы во всем этом и разбираются.
Похожий конфликт уже сколько лет имеет место в Ольстере, однако же Англию никто еще не бомбил и бомбить вроде бы не намеревается.
И уж кому-кому, а их премьер-министру в такой пикантной ситуация надо бы тихонько сидеть и не высовываться… Куда там! Он кричал о необходимости бомбардировок Югославии громче всех, на другом берегу Атлантического океана, говорят, и то было слышно… А осуждение европейским .сообществом наших действий в Чечне, о чем уже говорилось в самом начале: Европе надо бы радоваться, что мы ведем борьбу с международным терроризмом – для нее-то он тоже не малая угроза. Вместо этого окрик: не то и не так делаете!
И этот цивилизаторский урок тоже не мог пойти нам впрок. И не потому, что мы такие тупые. Нам очень трудно понять возмущение Запада недостаточно гуманным поведением наших солдат в войне с бандитами-головорезами – с одной стороны, и гробовое молчание европейских правозащитников, когда девятнадцать западных стран "гуманитарно" бомбили ни в чем перед ними не провинившуюся Сербию – с другой.
***
Я привел лишь отдельные факты нашего противостояния, но они мало что объясняют. Если Запад нам говорит, что мы делаем что-то не так, как надо, то в высшей степени наивно и России "упрекать" Запад в том, что он тоже делает не совсем то и не совсем так. Потому, что подобные суждения – область морали, нравственности. А какая мораль, какие высшие цели лежали в бомбежке мирных сербов или в разгроме Ирака? И там, и тут была голая, ничем неприкрытая (разве что "прикрытая" словесной шелухой) демонстрация силы, показ своего превосходства. О твердой уверенности Запада в своем превосходстве над всеми, существующими на Земле цивилизациями, ныне говорится прямо, что называется, открытым текстом: "Мы высоко возвышаемся над другими и поэтому видим дальше, чем они" (М. Олбрайт).
Среди "других" особенно пристальное и "дальновидное" внимание уделяется России. Какой Западу видится Россия? Наш нынешний президент в своем послании Думе пообещал сделать все возможное для укрепления государственной власти, поскольку его предшественник сделал все возможное, чтобы власть оказалась в параличе. А вот как на эту "тему" высказывался Г. Киссинджер, бывший госсекретарь США: "Для нас предпочтительней хаос и гражданская война в России тенденции воссоединения ее народов в единое, крепкое, централизованное государство". Согласитесь: откровенно и крепко сказано!
В "новом мировом порядке", который с 1991 года создается по западным образцам, каждой стране предназначена своя роль и свое место. Не надо пояснять, кому отводится первое место и главенствующая роль. А какое же место уготовано нашей России? Послушаем одного из авторитетнейших идеологов западного мира, к тому же проявляющего на протяжении многих десятилетий особый, если не сказать пристальный, интерес к нашей стране З. Бжезинского: "Новый мировой порядок" будет строиться против России, за счет России и на обломках России". Кажется, еще крепче!
Итак, новый мировой порядок. Уж не его ли имел в виду "Человек с заплаткой", когда проповедовал нам "новое мышление" и приоритет общечеловеческих ценностей над национальными?
Хотя, строго говоря, ничего нового во всем этом нет. Отдадим должное закоренелому ненавистнику России, что он столь точно и лаконично, в одной фразе, выразил суть отношения Запада к России на современном, так сказать, этапе. Само же отношение, как было, так и оставалось из века в век стабильно неизменным. И пока что нет никаких оснований считать или мечтать, что оно в близком или не очень близком будущем изменится в лучшую сторону.
В Москве ныне развелось множество всяких центров и фондов. Есть среди них и центр фонда Карнеги. Точно неизвестны его цели и задачи, но вполне возможно, что они направлены на улучшение взаимопонимания американского и русского народов. Но вот как выглядят в перспективе взаимоотношения Запада и России по мнению не какого-то случайного журналиста-информационщика, а самого директора этого центра: "Запад всегда будет наступать на Россию, когда только он может делать это, и это никогда не изменится". Как видим, перспектива не самая радужная.
Запад наступает, и довольно успешно. НАТО уже подошло к прежним границам Советского Союза. Это нынче, кажется, называется, как бы в насмешку над здравым смыслом, «партнерством во имя мира». Свое вполне "мирное" назначение НАТО только что недвусмысленно продемонстрировало в Югославии и Ираке…
В последнее время наша дипломатия уже не так строго придерживается западного фарватера. А на недавний окрик из-за океана, почему российский президент по дороге на Окинаву завернул в КНДР ни с кем это не согласовав, даже было отвечено: это наше, а не ваше дело к кому нам ехать в гости и каких гостей принимать. Ответ достойный. Почаще бы в подобных случаях так отвечать нашим "партнерам" по созданию нового цивилизованного сообщества! Если мы сами не позаботимся о своем государственном достоинстве, то кому же еще это нужно. Да и откуда возьмется, чем будет питаться чувство достоинства гражданина России, если он видит, как его Родину постоянно унижают?!
В Африке есть небольшое государство Буркина-Фасо. Раньше оно называлось на наш слух попроще – Верхняя Вольта, а лет пятнадцать назад племена, населяющие страну, решили не совсем понятную, наверное, на их слух Вольту сменить на новое наименование, которое в буквальном переводе обозначает: Страна Достойных людей. Как говорится, скромненько и со вкусом. Вот бы и нам так: не ждать, когда просвещенный Запад перестанет нас считать недоцивилизованными варварами, а самим себя почувствовать достойными людьми, живущими в достойной стране, со славным, известным всему миру, именем – Россия!
Семен Шуртаков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
