17 июля 2008: Екатеринбург, Ганина Яма, «Везде Фронт!», Русская жатва
***
В вагонное окно с крыши вокзала въехало колючее слово «Свердловск». Подумалось: неприятное недоразумение, заменить не успели… хотя и странно: сколько лет!.. Потом откроется, это ход такой: городу лукаво вернуть царственное имя святой Екатерины, а фамилию идеолога истребления русской цивилизации оставить пассажирской станции. Словно б не в город попадаешь – на вокзал, у которого своё особое имя! У вас – своё, у него – такое. Мол, в истории Отечества всё нам дорого! А коль всё, то и личности этого пошиба тож…
Пуст и светел утренним солнцем троллейбус, спиной ко мне худенькая женщина в потасканной кофте в ромбиках, робком платочке и с рюкзачком с пристёгнутой к нему пластиковой бутылочкой – крестоходица; к Царю приехала. Да, говорит, от своих отстала, из Ижевска. Улыбка стеснительная намоленная. Озабочена: на Ганину Яму в четыре утра крестный ход ушёл, два часа назад! Как догнать?
У меня после трёх суток пути, при приближении к цели, настроение приподнятое, заявляю отчего-то уверено: найдём, – говорю, – догоним! Стеснительно обрадовалась: попутчик объявился, так легче не затеряться! Город-то миллионный.
Спрашиваю.
Отвечает: – Валентина.
Вот и храм впереди!.. Линия быстрого взгляда к нему – снизу, от ступеньки троллейбусной, от носков сандалий своих, по наждачке асфальта, далее по мураве, по обширному долгому зелёному пространству (а трава вся стриженная, ни былинки выпирающей, жатва свершилась, все под одну гребёнку – и кашка, и клевер, и всё безымянное), и вдруг громада, словно б на краю бездны – храм из этой стриженной пустяковой зелени, как бы вопреки закону, купола высоко в небе, отдалённое солнце предчувствуя…
Храм-на-Крови во имя Всех святых, в земле Российской просиявших...
Здесь стоял дом, реквизированный у инженера-строителя Ипатьева для убийства Царской Семьи. Близ стен его была в ту пору часовенка Спасская. Почему-то о ней нигде никто не упоминает. На фотографиях видна – перед забором дощатым, куполок с крестом… Многие годы площадь перед Ипатьевским домом именовалась площадью Народной мести.
Тихо. Безлюдно. Напротив золотящихся куполов – через дорогу, на горке-возвышении – дворец в классических линиях, фронтон треугольный, колонны белые, солнце сквозь какую-то арку клочком розовеет. Значит, Семью посадили под арест в доме вблизи дворца, лучшего в округе, под горкой, под Вознесенской горкой, как бы в овраге; потом в подвал завели и убили. И вот жуткий тот подвал – храмом дивным стал…
Обширная гранитная паперть пустынна. Фонари «под старину». Между колонн, которые смотрятся незыблемо, сиротливо голубеет забытая кем-то полная воды пластиковая бутылка, она и подсказывает, что на паперти совсем недавно было множество народа… Значит, здесь вчера и читался Чин Всенародного Покаяния – пусть как-то и изменённый, очищенный. В микрофон гудело над землёй… Ещё слезами воздух пропитан. Но воздух уж опустел от их голосов. Крестным ходом ушли. Тяжёлые двери верхнего предела заперты. Но есть и нижний?
Не сообразил посчитать – двадцать ли три ступени? Спускаемся мимо памятника – скульптурная группа Царской семьи у креста, как бы вместе спускаемся. Над входом в подземный храм широко распахнута молитва: СВЯТЫЕ ЦАРСТВЕННЫЕ СТАСТОТЕРПЦЫ, МОЛИТЕ БОГА О НАС!
Открыто!
Вошли, и в храме вдруг прямо при нас началась Литургия. Опоздав на крестный ход, мы, по сути, не опоздали! Архиерей, священники, дьяконы – в праздничных из красной парчи с золотыми узорами – кресты и звёзды – облачениях. Интерьеры – красоты дивной и строгой, мрамор, гранит, золото, краски…
Вот тут ровно девяносто лет назад и случилось... Огненные язычки горизонтально, раскалённый свинец из стальных стволов, пороховая гарь, человеческий вой, удары пуль, скрежет штыков по костям и цементному полу, рефлекторная матерня убийц. Прямо вот здесь бездна и разверзлась, из неё и вывалились её обитатели на Русскую землю, вскакивая в души доступных. Христоборство обрело в этом самом месте отборное качество!
Из всех картинок Гражданской войны, всплывших к нам из далёких буден Восемнадцатого года, наиболее впечатляющей представляется такая: развесёлый парень-балагур, русак, чуб из-под будёновки выбился, приколачивает в храме к губам Святителя Николая дымящуюся папироску и стишок под общий хохот присовокупляет: «Кури, пока мы тут, кадеты придут, папирос не дадут». Хохочет русский народ. А комиссар милостиво усмехается и в алтарь входит, кожаные штаны расстёгивая…
На потолочных сводах лики небесных покровителей Царский Семьи. Святитель Николай, Мир Ликийских Чудотворец, мученица Римская Александра, мученица Татиана, равноапостольная Ольга, равноапостольная Мария Магдалина, святитель Алексий, митрополит московский, великомученица Анастасия Узорешительница.… Светло-вишнёвый гранит колонн, как сукровицей напитан. А на абсолютно белом мраморе стены – иконы страстотепцев и их царственные имена. Резьба искусная. Русь моя замаливает грех цареубийства. Где был подвал, где летели брызги царской крови, в том самом пространстве возник храм подземный и ушёл взрывом вверх, обретая под солнцем купола. Это нам отурытая Господом притча.
Длится Литургия. В Символе Веры дьякон слово «Пилате» не протяжно поёт, как на Украине, быстро проговаривает. Действительно, чем уж тут особо упеваться. Умывший руки, «отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие». Сейчас многие так говорят, не повинны мы в крови Царской Семьи, не мы убивали, каяться в этом не надо… Но предшествовало убийству богоотступничество, без которого не мылимо было убийство всех Романовых.
Без слёз и представить нельзя, что здесь произошло.
Завершилась служба, вереницей потянулся люд к алтарному возвышению, к кресту в руках священника.
В конференц-зале, где и музей, – полумрак; люди спят у стен и в проходах меж кресел. Это те, кому сил недостало после всенощной идти на Ганину Яму. Неделю кто-то сюда добирался, кто-то меньше, кто-то больше. И – сморило, спят… А в это же время тысячи идут, движется крестный ход где-то по шоссе или по какой-то тихой дороге. Догнать бы!
Плотный мужчина, волосы косичкой, дьякон, похоже, приехавший откуда-то, в байковой рубашке, застёгнутой под ворот, подошёл, предложил подвезти на Ганину Яму.
– Спаси Господи! Только я не один…
Он кивнул, мол, и ещё место есть. Но где же Валентина?
Ага!.. Улыбается смущённо, от природы смиренница. С ней рядом полноватая женщина. Оказалось, к Валентине прибилась москвичка – по туру на Царские дни приехала, отстала от группы, не знает, как на Ганину Яму попасть. Место и ей нашлось, мужчина показал, где ждать: – Там, – головой повёл…
Поблизости за северным притвором Собора глыбится грандиозное патриаршие подворье, белокаменные палаты – дворец со многими золотыми куполами домовых встроенных церквей, исполнен – как бы в зыбких водах пруда Храм-на-Крови отражается. А рядышком со дворцом, словно б к белому роскошному лебедю серая невзрачная уточка подплыла – тёмная бревенчатая часовенка прпеподобномученицы Елизаветы, великой княгини Елизаветы Фёдоровны, уютная часовенка, милая. Похоже, часовенка как бы с картины Нестерова о Сергии.
В мае 1918-го арестованную Елизавету Фёдоровну вместе с другими родственниками Августейшей Семьи перевезли из Перми в Екатеринбург и поселили где-то неподалёку, в доме на углу Главного проспекта и Успенской (Ленина/Вайнера), в бывших меблированных комнатах господина Атаманова, приспособленных чекистами для своих нужд.
Везде сам собою готов выплестись сюжет.
***
В Екатеринбург на Царские дни я отправился из Черкасс после «Пушкинского кольца» – литературно-художественного фестиваля, который проводится в старинных парках и посвящён, живавшим там (каждый год имя новое) делателям русской цивилизации. Имена их – А.С.Пушкин, П.И.Чайковский, И.А.Крылов. В нынешнем – Михаил Нестеров. Любимейший мною художник много лет подолгу гащивал в имении княгини Н.Г. Яшвиль близ Черкасс, где на хуторе Княгинино, как он вспоминал, им «были написаны почти все этюды к Марфо-Мариинской обители». Обители, которую построила Елизавета Фёдоровна. Она учредила обитель милосердия в Москве на Большой Ордынке после гибели мужа век тому ввиду надвигающееся на нас огненной – до небес – бури, от которой если ещё и можно было России укрыться, то лишь за монастырской стеной. В те годы (между Первой революцией и Первой мировой) у нас появилось 145 новых монастырей, число монашествующих выросло с 63 тысяч до 92: Русь отводила огненный вал молитвой и крестным знамением.
Великий князь Сергей Александрович, дядя Николая Второго, муж Елизаветы Фёдоровны, был в клочья разорван взрывом бомбы 4 февраля 1905-го в самом сердце России, в Кремле. Случилось это через 24 года после гибели его отца, императора Александра II. В последующую четверть века динамитом и свинцом на Руси были убиты многие царёвы слуги – судьи, прокуроры, городовые, градоначальники, премьер-министры. И все эти годы русское европейски окультуренное общество азартно преисполнилось сочувствием к убийцам-бомбистам, тем и вкачивая в них энергию, поддавшись самому настоящему сатанинскому искусу. Атеистсвовало! И ушла из их общества вера, медленно и тихо, как уходит воздух из воздушного шара, и корзина с воздухоплавателем в какой-то миг вдруг с ускорением понеслась с высот, ударилась в грязь, её перевернуло и поволокло вслед за растянувшейся опустевшей оболочкой, небо оказалось далеко…
***
На нижнетагильском шоссе слева впереди – изогнутый в широкую «п»-образную арку трубопровод с надписью: «Мужской монастырь во Имя Святых Царственных Страстотерпцев Ганина Яма». Сделав петлю, вырываемся из шумного потока машин в арку, на лесную дорогу. Здесь всё сияет зеленью и белизной – мелькают сосны и берёзы; просторно в лесу! Выезжаем на открытое как бы песчаное пространство, здесь и в ряд и беспорядочно стоят машины, их многие десятки; милицейский чин машет нам зебристой палкой; проезд закрыт, дальше – пешком.
Идём, впереди по одному и по двое-трое движутся люди, изредка и какие-то машины нас обгоняют, не для всех запрет. И вот из-за лесного занавеса – храм бревенчатый надвратный, стены крепостные, пришли! Монастырь… Перед ним в роще-бору множество людей. Но спокойно-спокойно всё, люди в травах, в разных местах несколько детских колясок, священник, кто-то перекусывает, кто-то растянулся блаженно; отдыхают крестоходцы. Валентина разулыбалась вдруг, глядя вперёд: «Вижу своих!» Прощаемся.
Шагаю по монастырю, как в чудесную страну попал: сосны и храмы, кровли у храмов шатровые – черепица зелёная, кресты – в золоте. Тут и я знакомых приметил: на дорожке монастырской в толчее – чёрные казачьи мундиры – могучий Руслан Запоржский, одессит. Целуемся троекратно. Подсказывает, как пройти к храму Державной иконы, «наши там, и Василий Чепразов, нас туда отец Митрофан определил…»
Сдружился я с ними этим летом на крестном ходе «Под Звездой Богородицы»… Вёл их Вася Чепразов, от Одессы до Москвы 1500 км .
В храме Иконы Божией Матери «Державная» ещё длится служба; поднимаюсь, как объяснил Руслан, через боковые двери на хоры. Ступени, перила – свежевыструганным пахнет. Знакомый мне иеромонах Мелхиседек, аскет, согбенно полулежит-полусидит на лавочке, молится словно б в полусне, увидел, проговорил с улыбкой моё имя и опять смежил веки. Несколько человек спят в нише на полу на тюфяках, и Вася спит.
Прохожу мимо хора на звонницу. Оглядываюсь с возвышения – мачтовые сосны тёмными игольчатыми ветвями выкладывают по голубому мрамору кристаллические свои мозаики, в вечности день этот особый запечатлевая. Храмы на Ганиной Яме, а их здесь семь, все бревенчаты, как в древности на Руси в лесах глухих. Отсюда и пойдёт воскресение. Мы вернулись к лесному монастырю, поплутав изрядно.
Отсюда, так верится, святой Царь Николай уж и ведёт Русь покаянным Крестным ходом как блудного сына, от веры отступившего, к Божьему престолу.
Рассказывают, что когда начинали возводить первый храм, монахи узнали, что строители, нанятые как будто случайно, каким-то образом вмонтировали в фундамент три шестёрки. Настоятелю поведал об этом один из рабочих, единственный в бригаде верующий. Не долго думая, монахи взялись за отбойный молоток, решили разрушить осквернённый фундамент. Вскоре, однако, их всех носами в траву уложил ОМОН. Приехали поверяющие и стали с бумагами и калькулятором подсчитать ущерб. Замеряли «объёмы», щёлкали пальцами по кнопкам, а когда время пришло определить «общий процент ущерба» и палец клацнул по клавише «итого», на экранец выскочили циферки: «66», а через запятую ещё шестёрка. Проверяющий был потрясён. А монахи радовались: погасили их три, Господи помилуй, шестёрки их же подсчётом, разрушили колдовство!
Да правда ли это?
Корень в рассказе тот, что среди части верующего народа распространено мнение, будто в верхушку церковную масонство проникло. Суть же в нарушенной соборности. Соборность – это единство мнений иерархов и прихожан. Но нет этого ныне!..
Василий мне предложил дальше вместе ехать, тут, мол, автобус киевский, места есть, отец Митрофан им командует.
– Куда?
– Сначала в Алапаевск… Завтра годовщина…
Белый большой автобус похож на гигантскую флешку.
О. Митрофан – высокий, с весельем в чёрных глазах, лет тридцати пяти иеромонах благословляет: в путь. Заносят в салон иконы, хоругви, спальники, сумки… И вот уже несётся наш автобус, окнами зауральские просторы вбирая, постигая доступные смыслы.
***
По дроге о. Митрофан надумал вдруг изменить маршрут, навис над водителем, показывает, где свернуть, где объехать; рукав его рясы описывает дугу, и автобус наш уже несётся не по напряжённому гудом шоссе, а по тихой таёжной дороге. Где-то рядом город Среднеуральск. А нам – в монастырь в честь иконы Божьей матери «Спорительница Хлебов»... Особенность обители в том, что принимают в неё женщин с детьми. Когда-то после войны на этой территории жили пленные немцы. От их трудов лишь хлев остался.
– Пойдём, покажу, – позвал о. Митрофан.
Длинный скотник, загородки пусты; козы и коровы на пастбище. Лишь в одном загоне – козлёнок, любопытствует голубоглазо в объектив моего фотоаппарата. Показали нам и особую утеплённую загородочку: павлины! Птицы царских садов хвостами к нам повернулись.
Монастырь нов, а уже немало понастроено – два больших трехъярусных храма, в которых кельи и трапезные, и детские классы; около источника – часовня, но стройке и конца не видно. Строятся большие корпуса, а вот фундамент под новый большой храм доустраивается; в разных местах складированы брёвна, пачки красного кирпича, железобетонные плиты…
Вокруг тайга непролазная, десяток шагов в сторону – и оказываешься в дебрях. Сразу же под соснами и елями во мхах и меж валежника обнаруживаешь обилие черники и вкрапления красных земляничен; склонился и – ягодник повёл от монастыря, успевай лишь от комариной орды отбиваться. Через пятнадцать минут, забравшись в чащобу, вертишь головой и не можешь сообразить, где ж обитель. Двигаюсь наудачу и выбредаю на маленькое кладбище. Совсем не печально оно. Чудные резные кресты меж сосен, холмики, разнообразно обложенные булыжником, цветы весёлые. Кладбище это – как сад цветов и камней, светится тихой радостью, нет здесь страха смерти. Подтверждение тому – совсем рядом, почти вплотную к могилкам, что и трогательно, детская площадка; женщины с малышнё, качели, песочница… И тут же за ними белая стена храма.
Надвратные иконы на храмах одного сюжета, одного имени – «Спорительница хлебов». Чудотворный этот образ, явленный в 1890 году, чрезвычайно почитал Амвросий Оптинский. На иконе – Царица Небесная восседающая на облачке, с воздетыми руками. Внизу на земле снопы сжатые, а далее – до горизонта – золотое поле спелых хлебов… Преподобному Амвросию были открыты тайные смыслы, заключённые в сюжете, запечатленном, как мы догадываемся, иеромонахом Даниилом (Болотовым); хранилась икона в Шамардино, в учреждённой старцем Казанской Горской женской обители. Преподобный заказывал со «Спортельницы» списки и литографические изображения, рассылал их по России, уча духовных чад почитать икону.
В 1911 году, через 20 лет после преставления Амвросия, Шамордино посетила паломница великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Встречали её, молитвенницу и храмостроительницу, необыкновенно торжественно не только потому, что она сестра императрицы. Осталась нам запись: «По окончании литургии Великая Княгиня Елизавета Феодоровна… осматривала все мастерские, позолотную, иконописную, типографию, вышивальню, усыпальницу, трапезную, богадельню, детский приют и домик, где жил последний год и скончался старец о. Амвросий…» В храме, и в мастерских, и в кельях, наверняка, присутствовала икона, почитаемая старцем. В сжатых снопах был колосок жизни и её мужа. А в несжатых ещё бескрайних хлебах увидела ли она свой?
Теперь, по прошествию ХХ века, обхватив пальцами лицо, зажав и ноздри от внезапного внутреннего волнения, мы напряжённо всматриваемся в икону и видим отблеск серпа, косившего, «потому что настала жатва», уготавливая России особый путь. Путь – по стерне пройти, проползти, пузо кровавя, а потом подняться на колени для молитвы, тайный замысел исполняя. Даст Бог и в полный рост встанем.
Близ стен одного из храмов Среднеуральского монастыря –удивительный памятник, «Меч покаяния» называется. Стела под бронзу – меч и щит. Название на ограничителе: «Меч покаяния». Над рукоятью, как бы в сиянии, лики святых и полководцев; на щите слова двух Первоиерархов. Святитель Тихон: …расстрелян бывший Государь Николай Александрович… Мы должны осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт и на нас, а не только на тех, кто совершил его… Патриарх Алексий II: Грех цареубийства народом нашим не раскаян… Мы призываем к покаянию весь наш народ. А на клинке бодрящие слова А. В. Суворова: Везде фронт!
Вот так памятник!
Ишь как, везде фронт!
II.
18-21 июля: Алапаевск, Узники, Чайковский, Нижне-Селимская шахта, Не исполненное Завещание Елизаветы Фёдоровны, Верхотурье, На Казань!
***
В Алапаевск мы приехали ночью, под звёздами. Автобус замер на площадке близ собора, который увиделся кораблём со спущенными парусами: тонкий шпиль колокольни подзвёздно высок. В окнах храма глубинно таится округлый янтарный свет. Объявили: ночевать – в храме.
Мы потянулись вереницей. В разных местах в просторных объёмах собора лучились немногие лампадки и свечи, слабо отражаясь в бронзе и некоторых стёклах. На полах повсюду спят люди, не лишь у стен и колонн, густо. В правом пределе мы отыскали местечко, развернули спальники, одеяла, «пенки». У меня самонадувающийся матрасик. Открыл клапан – воздух сам всасывается. Закрыл – можно ложиться. Говорят, для американского десанта придуман. Наш с китайцами интеллектуальный трофей. Скоро выяснилось, лёг я на незримой тропе: люди, выбираясь с мест и возвращались, частенько ступал, воздух пошевеливая, рядом с моим лицом.
Возможно, прямо вот здесь…
Сюда они приходили на службы. Здесь и отпевали их. Потом гробы снесли в склеп, специально выстроенный справа за алтарём. А перед приходом красных, отсюда же, из-за алтаря, на тросах и канатах гробы с их телами переправили по воздуху на противоположную сторону реки Алапаихи – к железнодорожной ветке, к вагону…
Страшноватое, должно быть зрелище – летящие вниз через реку по небу гробы; штрих русского апокалипсиса.
Матушка Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна, не откажись принять по старинному русскому обычаю хлеб-соль от верных слуг Царя и Отечества крестьян Нейво-Алапаевской волости Верхотурского уезда. С 1914 года развышитое полотенце с приглашением хранилось у Елизаветы Фёдоровны. Тогда приезду война помешала. Но словно б нужно было ему завершиться.
Цветущей весной, 20 мая 1918 года из вагона вышли…
Эмоционально мы ещё не прочувствовали в себе, не пережили Алапаевской трагедии, Алапаевского зверства. Отчасти мы пропусти через себя пули Ипатьевской ночи. Но от полёта в шахтную жуть у нас ещё не сосало под ложечкой.
Здесь была часть самой молитвенной и лирической кроны Августейшего древа. Какие это были люди!..
53-летняя великая княгиня Елизавета Фёдоровна, основательница Марфо-Мариинской обители Милосердия, любимая всей православной Русью.
48-летний великий князь Сергей Михайлович – внук Николая I, создатель современной артиллерии…
21-летний князь Владимир Павлович Палей, внук Александра II, поэт, гусар-разведчик. Через фронтовые окопы он вышагнул своими стихами из декадентской мути серебряного века, записал в дневник: Все, что раньше меня интересовало: эти блестящие балеты, эта декадентская живопись, эта новая музыка, – всё кажется мне теперь пошлым и безвкусным. Ищу правды, подлинной правды, света и добра…
Участники боевых операций Великой Войны (Второй Отечественной, как её поначалу называли) князья императорской крови – Константиновичи: 31-летний о. Иоанн, 28-летний Константин, 24-летний Игорь, правнуки императора Николая I, сыновья поэта К.Р. – великого князя Константина Константиновича, основателя Пушкинского Дома…
Старший из них Иоанн Константинович, владелец знаменитых дворцов Павловска, в августе 1914-го, оказавшись на фронте в безопасности, писал отцу: Я всё время был ординарцем у начальника дивизии. Мог быть убит как угодно. Шрапнели летели над головой, но Бог меня спасал. Скверное чувство теперь сидеть здесь, когда братишки в опасности... Чувство не было напрасным. Четвёртый брат – поэт Олег Константинович погиб в тяжёлых мучениях от ран в октябре 1914-го. Стихи его печатала «Нива». Иоанн Константинович (Иоанчиком его звали близкие за необыкновенную набожность) строил храмы, регентствовал, пел сам и сочинял церковную музыку. Священнический сан он принял Великим Постом 1918-го. В Алапаевск с ним приехала его жена – княгиня Елена Петровна. Она, урождённая королевна Сербская, вскоре получила разрешение на выезд к детям в бешено-красный Петроград (Всеволоду четыре года, Екатерине – три). Впрочем, дальше Екатеринбурга её не пустили. Там Елена Петровна и узнала, что её близкие с 21 июня переведены на тюремный режим. Она потребовала пропустить её в Алапаевск. Судя по всему, чекисты её шантажировали. Известна расписка княгини: Я, гражданка Королевства Сербского Елена Петровна, по мужу Романова, желая разделить тюремный режим мужа, добровольно возвращаюсь в Алапаевск, где обязуюсь переносить тот же режим, принимая на себя все расходы по моему содержанию. Я обязуюсь не обращаться к защите иностранных посольств, а если сделают шаги в мою пользу, я отказываюсь воспользоваться результатами этих шагов. Елена Петровна Романова Королевна Сербская.
Арестовав, её держали в тюрьмах Екатеринбурга, Перми, Московского Кремля, освободили на исходе 1918 г . по ходатайству норвежского посла. После того, как убили почти всех Романовых, рода древнего и могущественного, в ней свершился ужасный надлом… Её сын Всеволод не знал русского языка.
С Алапаевскими арестантами пожелали разделить их судьбу помощник Сергея Михайловича 40-летний Федор Семёнович Ремез и келейница Елизаветы Федоровны инокиня Варвара Яковлева, чей возраст точно не известен.
Приехавших разместили в так называемой Напольной школе (здание было новым, выстроено в 1915-м, располагалась в поле, на окраине Алапаевска).
Их убили в ночь на 18 июля.
Сквозь сон я услышал: началась Литургия, значит, половина второго; поднялся; в храме по-прежнему темно, но в отдалении, где молитвенное пение, свечей стало больше. Глаза слипались, вернулся на коврик. Ещё минуточку… Здесь, в этом храме, когда-то молился и десятилетний Пётр Чайковский, отец которого был управляющим Алапаевскими заводами… Чайковский написал несколько романсов на стихи К.Р. Отчего-то тёплое чувство в глазах – Пётр Ильич частёхонько в сочинениях своих использовал мелодию «Боже, Царя храни!»
Пробудился вдруг – храм пуст, лишь в нескольких местах нерадивые, как и я, или приболевшие. Все остальные – несколько сотен человек – ушли крестным в монастырь Новомучеников…
Обходя внутри храм, обнаружил большую на холсте икону – Богородица с Омофором Своим над воинами Второй Отечественной, в снегах… Видели её узники? А может, по их просьбе и написана? С таким же сюжетом, но меньшего размера, есть икона и в Черкасской церкви Рождества Богородицы…
В просторечье Свято-Троицкий собор в Алапаевске именуется по-старинному – Алексеевским, как в Петровские времена церковь освещена была. Позже пристроили два предела…
Храм, деревья, дома — как бы молоком ополоснуто, утро бледно-туманистое, солнце ещё вовсе не обозначилось. Автобус на месте, внутри несколько человек, водители спят, кто-то объяснил: автобус пойдёт за крестным ходам как водители выспятся.
Ушёл бы со всеми – и не попал бы ни в Напольную школу, ни в Екатерининскую церковь.
Но вот и Напольная школа.
Берусь за ручку. Тяну на всякий… Открыто! В коридоре какие-то женщины, зачем-то спрашиваю: музей открыт? Было бы странно услышать, что нет, но и не менее странно, что да (рань несусветная). Сообразил, приметив, что на скамейке кто-то спит: это же наши братья-сестры – паломники! Нас на ночь в собор, их – сюда. Прохожу по коридору, музейные стенды, слева ряд высоких белых дверей. Комнаты узников. В последней жила Елизавета Фёдоровна со своими крестовыми сестрами. Дверь на замке. Полотна дверные искривлены, промелькнуло в щели: скульптурный портрет императора, большой фотопортрет великой княгини…
Площадь перед Напольной школой при советах, как и перед домом Ипатьева, именовалась площадью Народной мести. Поворачиваюсь к ней спиной, спешу (водители б раньше, чем надо, не проснулись) к прикладбищенской Екатерининской церкви. Улица – бревенчатые дома чёрные, почему-то милые моему сердцу, красоты сладчайшей. Арестанты много раз мимо хаживали. Колодец мемориальный, часовенка над ним, пивали из него… Впереди за зелёной волной листвы – изящный храм – беленые кирпичные стены, купола и шатры синие, часть стен в лесах, ремонт… Сюда, в морг при кладбищенской церкви, привезли их тела, которые извлекали, разбирая заваленную Нижне-Селимскую шахту, 5 дней – с 7 по 11 октября 1918-го. После экспертизы, 18 октября восемь гробов поставили в Екатерининской церкви, отслужили всенощную заупокойную службу и утром 19-го понесли их к Свято-Троицкому собору. Эта улица, окна этих чёрных домов в тот день увидели небывало огромную процессию. Алапаевский покаянный крестный ход. Народ как будто б опомнился. Кто-то и при жизни к ним был паломником, носили узникам молоко, ягоды.
Небывалость – гробы несут не на кладбище, но с кладбища в город. Город каялся…
У Нестерова в «Страстной седмице» (где Гоголь и Достоевский в лесу у Распятия) молится и молодая женщина с гробиком в руках. Отчего-то кажется, что общая их молитва о том, кто в гробике. Не Русь ли там уснула? Воскреснет ли? У Достоевского в фигуре: вот беда, вот горе… Он ещё не знает ответа.
В Екатерининском – старинные иконы, тусклая позолота, литургия длится. Здесь гробы стояли. Оставляю записки, спешу к автобусу.
***
Восемнадцать километров на скоростном автобусе – не на тряской телеге ночью, когда глаза завязаны, рядом комиссар с наганом и отовсюду комары обесевшие, и не пешком на рассвете с молитвами под хоругвями – но что-то и прочувствовал, припав к стеклу. Но вот и монастырь. Автобус неповоротливо въезжает в арку; перед нами огромное зелёное поле, в отдалении большой красного кирпича храм с золотым куполом, левее – из такого же яркого кирпича ещё что-то строится, справа – бор сосновый.
Иду по травянистой дороге к куполу как завороженный. Монастырь во славу Новомучеников и Исповедников Российских. Небо голубое, солнце сияет. И вдруг примечаю справа средь сосен маленькую церковь. Она настолько восхитительна, что даже и не сразу своим глазам поверил, первая мысль: почудилось, ветви так сложились. Не останавливаясь, как на зов, устремляюсь к ней, под сосны. Белая, купол синий. Перед нею крест деревянный резной, свечи горят, к кресту приложиться – очередь. И только теперь углядел – за крестом обнесённый изгородью глубокий конус ямы, травкой поросший, с лилиями на высоких стеблях. Это и есть Нижне-Селимская шахта! Место многих казней…
Здесь в ночь на 18 июля, в день именин великого князя Сергея Александровича, мужа Елизаветы Фёдоровны, убитого 13 лет назад, и в день именин великого князя Сергея Михайловича это всё и случилось.
Замерла вереница телег, ржут кони, кто-то из комиссаров объясняет: мост взорван, нужно канаву пешком перейти… Комиссары поднимают поочерёдно арестантов, повязок с их глаз не снимая, ведут к провалу в шахту. Один из комиссаров – «умелец»; обух топора взмывает к звёздам… Комиссары слушают, как тело рушится в провал, падает, задевая крепёжные брёвна; удар глухой; комары звенят... Следующего ведут… Великий князь Сергей Михайлович, в какой-то миг всё поняв, по-богатырски отмахнулся от хама, и тут же ахнул ему в голову выстрел…
Дело кончено. Но вдруг из-под земли стоны принеслись… Да ведь это молитвенное пение! Замерли от ужаса. Поняли: кто-то не на самое дно шахты упал, на выступ, на перестил. Вспомнили о перекселиновых зарядах, которые специально прихватили, шахту взорвать. Спустили, подожгли… Погасли: в воду заряды попали. Нужно было гранаты брать! Не подумали, что понадобятся. Пришлось теперь посылать в Верхнюю Синячиху. Председатель Совета ключ от кабинета подручному дал: бомбы в шкафу… А голоса всё слышней. Решили хворост жечь, вниз бросать, может, задохнутся…
После взрывов (две гранаты почему-то не разорвались) комиссары завалили горловину ветками, какими-то жердями, землёй присыпали, до четырёх утра трудились...
Свершилось лермонтовское пророчество: Когда царей корона упадет, забудет чернь к ним прежнюю любовь… В дни катастрофы М. Нестеров записал: Не стало великой, дорогой нам, родной и понятной России. Она подменена в несколько месяцев. От её умного, даровитого, гордого народа – осталось что-то фантастическое, варварское, грязное и низкое... Все провалилось в тартарары. Не стало Пушкиных, нет больше Достоевских и Толстых — одна чёрная дыра, и из нее валят смрадные испарения «товарищей» — солдат, рабочих и всяческих душегубов и грабителей…
Рядом с Елизаветой Фёдоровной упал Иоанн Константинович. Она перевязала о. Иоанну разбитую его голову своим апостольником – головным убором. Пели Херувимскую. Неподалёку лежали две гранаты. Гранаты обнаружили при вскрытии шахты после освобождения Алапаевска войсками А.В. Колчака. У Елизаветы Фёдоровны на груди была сокрыта икона Спасителя, которая находилась в царском вагоне на станции Дно 2 марта 1917-го, перед которой молился Государь и которую потом передал Елизавете Фёдоровне. История наша прошла через Дно под Псковом и через дно Алапаевской шахты.
Мощи св. Елисаветы Фёдоровны и её келейницы св. инокини Варвары, совершив из Алапаевска путь через Читу и Пекин, с января 1921 г . почивают под храмом равноапостольной Марии Магдалины в Иерусалиме. Известно, что в 1888 г . Елизавета Фёдоровна изъявляла желание быть похороненной на Святой Зеле в этом храме. Принято считать, что таким образом исполнилась её воля. Однако это не так.
29 июня 1914 г . было надлежащим образом оформлено ДУХОВНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ ЕЁ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ ЕЛИЗАВЕТЫ ФЕОДОРОВНЫ. Пункт X Завещания гласит: Прошу меня похоронить в склепе под ныне построенной мною церковью во имя Покрова Пресвятой Богородицы в моем владении на Большой Ордынке в Москве при моей обители Милосердия на месте, указанном мною для настоятельницы обители, опустив мой гроб в самый низ, в землю. Прошу похоронить меня в белой одежде Настоятельницы обители; в случае если я буду пострижена и жить в скиту и там умру, то похоронить меня все-таки в моей обители в Москве, на указанном выше месте, но в монашеской одежде. <…> В случае если умру за границей или вне Москвы, прошу положить в гроб, закрыть его совсем, перевезти в Москву и похоронить (не открывая гроба) там, где мною выше сего указано. Отпевание совершить там, где я скончаюсь. <…> А пункт XVI Завещания, вероятно, отменяет пожелание 1888 г .: Этим моим духовным завещанием все мои прежние духовные завещания уничтожаются.
Теперь перед шахтой вознесся крест, где почти непрерывно читаются акафисты. Одна группа паломников ушла, следующая – свечи возжигает. Яма – памятник необыкновенный. Обычно-то – на возвышении, стелы, вверх устремлены.
Близко к полуночи и мы, насельники белого автобуса, читаем акафист; служат о. Митрофан и о. Мелхиседек. Окончив, о. Митрофан благословляет обойти монастырь крестным ходом: с момента учреждения монастыря (за 15 лет) не было такого – огромна территория. Время – два часа. Но что-то и видно вокруг – контуры деревьев, строения… Подняли носилочки с большими иконами, вышли за ворота, свернули направо, пошли «по старому»… Вдоль длинного забора идём, потом в высоких травах полем, кузнечиков пугая, радуя комаров, звёзды повсюду над нами свой вечный рисунок выстроили, движемся по невидимым неровностям, переступаем и канавы какие-то, мимо пасеки шагаем, молитвы поём, через лесок, бьющий ветвями, выходим на старую разбитую дорогу, по ней и везли на телегах мучеников…
Остаток ночи досыпал я на десантном матрасике в травах у дороги, просыпаясь ежеминутно от ярости комариной, вспоминая, что в ту ночь, 90 лет назад, комары едва ли были милосердней. Они ведь и в шахте раненых мучили.
***
Так совпало. Возможно, случайно. Оказалось, наш скоростной автобус, похожий на флешку, вбирая в себя растворённые в русской земле смыслы, перемещался по тому же маршруту, но в обратном направлении, каким в 1914 г . совершала паломническую поездку Елизавета Фёдоровна.
Она побывала в Верхотурье, побывали и мы – в монастыре и Кремле, в котором когда-то сидел воевода и где располагалась таможня, встречающая товары, идущие через Урал. Приехали мы поздним вечером, автобус качнулся у белых крепостных стен, замер. Мы, глаза протирая (уснули в пути многие), выбирались на воздух.
Когда-то из Екатеринбурга в Верхотурье, в духовную столицу Урала, за три сотни километров, устраивались Крестные ходы.
Это Свято-Николаевский монастырь, здесь почивают мощи праведного Симеона Верхотурского. Старинный надвратный храм, за стенами крепостными – купола многоглавого собора, о котором говорят, что он размерами в России уступает лишь Исаакиевскому в Петербурге и что в нём предполагалась служить первый благодарственный молебен по случаю исцеления Наследника – царевича Алексия… Так или нет, но чудотворец Григорий Ефимович Распутин в Петродворце перед Государём предстал с иконой праведного Симеона Верхотурского.
Нам отворили храм. Ведь и правда, народу здесь не меньше разместится, чем в московском Храме Христа Спасителя. Освещён собор в год 300-летия Дома Романовых.
Приложились к святым мощам. Кто-то стал поторапливать. А кто-то заспорил: давайте в Кремль сходим, ведь рядом. Высокая шатровая колокольня и Троицкий собор давно внимание привлекали. Появился о. Митрофан (его пропажи никто и не заметил). Оказалось – в милиции побывал: вышел из монастыря в ночной магазин воды купить, на улице его приняли за разыскиваемого преступника. Извиняясь, объяснили: некто действует в Верхотурье, маскируясь под попа. О. Митрофан смеётся: пошли в Кремль, только не гурьбой, а крестным ходом. В городе на площади – музыка, в клубе танцы. Кто-то из наших стал настойчиво убеждать: пора ехать, водители сердятся. Отец Митрофан как бы и не расслышал, произнёс риторическое: не пройти ли нам крестным ходом к женскому Покровскому монастырю?.. Двинулись по темноватым улицам, шли долго, разок где-то не там, где надо бы, свернули. Добрались. Покровский спал. Ворот не отворили…
Напротив спящего монастыря – барачное двухэтажное здание роддома с двумя желтеющими окнами, под ними на асфальте гигантскими, верно, и из космоса можно б прочесть, белыми литерами восторженное поздравление молодого отца: ЛЮБЛЮ!..
В 1914 г . Елизавету Федоровну после Зауралья ждали в Уфе. 17 июля она отправила из Верхотурья телеграмму: «…Ввиду непредвиденных обстоятельств не можем, к сожалению, заехать в Уфу; завтра выезжаем на Пермь…» Обстоятельства были таковы, что 17 июля 1914 года Император Николай II объявил о всеобщей мобилизации, до начала войны оставалось недели две.
Верхотурье – на равнине. Уральских гор мы и не увидели. Утром проснулись – Чусовая, река широкая, Пермь где-то рядом, стали рыться в картах. А водители молчат, гонят, обиделись.
Царская Семья, Елизавета Фёдоровна и все алапаевские мученики побывали в Перми. Но несёмся – мимо храмов, мимо выставки «Катюш» и баллистических ракет, мимо изб, новостроек… Дремлет народ в автобусе, а на выезде из Перми указатель, на котором странным образом обозначен дальнейший мой маршрут: Казань – 697, Кострома – 1098, Москва – 1424.
Водители в переговоры не вступают, люди они не верующие, обиделись и обиду в себе удерживают. О. Митрофан запевает, все подхватывают, поём многая лета водителям – двум Виталиям.
Несётся белый автобус сквозь Русь…
А куда спешим? Ладно, водителям в Киев возвращаться надо, работа есть работа, с нас уж им больше не взять. Вызревает идея: выйдем в Казани! Зачем на Киев. Или в Нижнем выйдем. Когда ещё в Центр России попадём!.. Отец Мелхиседек интересуется: как в Дивеево лучше ехать? Никто толком не знает. Свет от фонарика мелькает по карте: через Казань или Нижний?
Как Господь управит.
Выясняется, у моего друга Васи Чепразова родственница, она может принять на ночь несколько человек.
– Где родственница?
– В Казани.
Елизавета Фёдоровна не раз бывала там в монастырях. Её духовник св. старец Гавриил подвизался в Седмиезерной Пустыни…
Какая-то женщина, которой прежде я почему-то в автобусе не примечал, теперь оказалась в центре принятия решений. Лицо спокойное интеллигентное. Она уже несколько раз куда-то звонила, я это всё проспал, теперь ей перезванивают. Объявляет: нас примут…
«Кто? Где? Казань?» — «Да». — Седмиозерная Пустынь! Ночью примут. Скольких человек? Считаем: восемь братий, шесть сестер.
— Нас ждут. Кельи готовят. И ужин.
Как раньше без мобильной связи обходились?!
Смилостивились водители, молодой Виталий крутит-вертит баранку, свесившись в окно кого-то спрашивает: как в посёлок Семиозёрка проехать? Ночь за стёклами, неведомо как и ориентируется в пригороде сказочного города.
III.
21-24 июля: Семиозёрка, Сказочная Казань, Над заторами, Палех
***
Крутанулся автобус, припадая на левые колёса, разметая своими вениками ночь, высвечивая жёлтыми огнём асфальтную площадку, беленые кирпичные стены, ворота... Высыпал народ наружу. Прощаемся. Отец Митрофан благословляет, дверь за ним плавно затворяется, и белый автобус уносится – средь ночных дерев мелькает, исчезая, пятно с фарами; словно б печь сказочная.
Перед нами ворота как в пионерлагерь: надпись на сетчатой дуге, но не прочесть – ночь. Кто-то и так знает, повторяет: Седмиезерная Богородицкая пустынь…
Семиозёрка! Сюда Елизавета Фёдоровна приезжала несколько лет к ряду до 1908 года, к духовнику – старцу Гавриилу… И летом 1914-го её паломнический маршрут пролёг через Казанские монастыри. В Пермь отсюда она тогда отправилась, затем – в Верхотурье…
Так всё связано! Гавриил Зырянов отроком был чудесно исцелён по молитве праведному Симеону Верхотурскому. А через несколько лет, исполняя обет, – осуществляя паломничество в Верхотурье к мощам святого, встретился ему странник, удивительно похожий на Симеона, тот открыл: Монахом будешь! Схимник будешь!
Нас ждут. Немолодой послушник, одетый в какую-то затрапезу, верх – застиранная офицерская рубашка, улыбаясь, приглашает, ведёт мимо – с одной стороны – кирпичных развалин, с другой – мимо чудного храма, его старец Гавриил сто лет назад построил. А где-то в отдалении над Казанью – гроза, канонада и огненные блёстки. Храм, построенный св. Гавриилом – как бы под нарышкинское барокко, из красного кирпича, а карнизы, пилястры, кокошники белого камня (или выбелены?), – пунктирно прорисовывается грозой в ночи. Мы оказываемся в просторной трапезной; безлюдно; на стене иконы; один угловой стол изобильно накрыт. Для нас. Как скатерть самобранка. Помолились, расселись. Вася, вздохнув, бороду огладив и хлеб преломив, произнёс устало с улыбкой: Так бы и идти по святым местам до Второго Пришествия.
Великая княгиня Елизавета Фёдоровна в 1914-м побывала в Семиозёрке ещё раз – в сентябре, когда хоронили старца Гавриила.
Похоронили в этом храме… Здесь она ступала.
Внутри собора взгляд замирает на большой иконе: преподобномученица Елисавета и св. старец Гавриил держат в руках образ Смоленской Седмиезерской Божьей Матери. Икона эта в ХVII веке остановила в Казани чуму, после чего был установлен крестный ход: от храма к храму по улицам Казани тысячи людей ежегодно шли за ней… Если вспомнить, что длилось это четверть тысячелетия, то вот теперь, когда мы вступили в собор под кроткие очи Елизаветы и Гавриила, за их спинами можно прочувствовать присутствие множества тысяч людей. Различны на них одежды. По моде. А молитва одна… Елизавета Фёдоровна и старец Гавриил изображены на фоне Седмиезерской обители. Таким монастырь был век тому – высокая многоярусная колокольня, храмы… В урагане мёртвой петли нашей большевистской истории уцелел лишь один. Старец Гавриил строил его для неусыпного почитания в нём памяти прежде почившей братии и всех православных. Почему-то строительству иные противились, чинили препятствия. А вот же – единственный среди руин остался. Храм двупрестольный, освящён в честь святителя Тихона Задонского и Евфимия Великого; Тихон – первое монашеское имя схиархимандрита Гавриила, монах же Евфимий когда-то принёс в эти леса чудотворную икону и основал пустынь. В 2015-м обители – 400 лет.
После недели пути русская баня и кровать с простынкой – всласть. А за окнами взрывоподобная, с белыми штрихами гроза.
Отоспавшись, к вечеру я отправился на сказочный город взглянуть – в Казань. То, что сказочный – видел, проезжая на поезде в Екатеринбург: за окнами проплыли – храм-памятник на Волге, Белокаменный Кремль с золотыми крестами и высокими лазурными минаретами. Вид поразил, наверно, не менее чем корабельщиков остров князя Гвидона.
…Меня подхватила попутка – тяжёлый джип с татарской музыкой. И вот он – Кремль!
На угловой башне какой-то невероятный квадратообразный знак (масонский? ЮНЕСКО?), далее – сияют купола с православными крестами, справа – голубые минареты с серпами, впереди – на башне – золотая пятиконечная звезда коммунизма. Прошёл Кремль насквозь, вышел на улицу Кремлёвскую, которая поманила Петропавловской церковью впереди… Побродил по улочкам. Вечерело. Пора б выбираться. Для начала бы найти автобус, чтобы вывез к нужной окраине, а там уж как-нибудь – до монастыря 12 км. Безлюдно, кого бы спросить? Неожиданно около пустынной кремлёвской площади остановилась легковое авто, из него вышло несколько человек, среди них… Я был настолько поражён, что не сразу окликнул. Василий, развернувшись на мой голос, кажется, тоже не сразу поверил своим глазам. Оказалось, родственники после работы заехали за ним в монастырь, повезли в гости, а по дороге решили Кремль показать…
В Семиозёрку мы не вернулись.
Следующий день мы с Василием ездили-ходили по монастырям и церквам, между прочим, нам сказали (шепнули!), что на Арском кладбище в храме Ярославских чудотворцев хранится подлинник Казанской иконы Пресвятой Богородицы... Неужели?! Хотя в то, что разбойник Чайкин, выдрав из оклада изумруды и бриллианты, сжёг Казанскую, почему-то всегда мало верилось. Во всяком случае, и Елизавета Фёдоровна в это не верила.
Церковь Ярославских чудотворцев – единственный храм в Казани, который большевики не закрыли. В годы гонений в нём сосредоточилось множество святынь из разорённых монастырей и церквей, в их числе и чудотворная Седмиезерная и часть мощей св. Гавриила – их спас от кощунников один из последних насельников Седмиезерской пустыни иеросхимонах Серафим (Кошурин), ныне похороненный здесь, на Арском кладбище… Может, каким-то чудом и древнейшая Казанская здесь оказалась?.. В храме несколько старинных икон…
***
В центре города в Софийской церкви Казанско-Богородицкого мужского монастыря уже завершилась служба, мы поднялись в храм на второй этаж. В новом резном иконостасе – образ св. Елизаветы Фёдоровны с частицей её мощей. Мы с Василием были вдвоём в храме. Мы присели на скамеечку.
– Знаешь, – признался я. – Мне отчего-то кажется, что в нынешнем странствии нас ведёт Елизавета Фёдоровна.
– А мне – царь Иоанн Грозный и Распутин, – ответил Василий.
Конечно, в Казани во всём ощутимо присутствие и воля грозного кормчего Святой Руси. Все монастыри, все церкви на ближних и дальних просторах – драгоценные всходы его правления. Ну а Верхотурье, Октай – места Григория Ефимовича…
Поставив рядом «Верхотурье» и «Казань», против воли припомнишь о конфликте, тлевшем между Григорием Распутиным и великой княгиней Елизаветой Фёдоровной. Заочном конфликте: они при жизни не встретились. Многие люди, духовно близкие Елизавете Фёдоровне, в том числе и старец Гавриил и художник Михаил Нестеров, с подачи прессы, воспринимали личность Григория Ефимовича как явление злое, но не как юродивого, принявшего на себя особый подвиг, в том числе и самооговоров. Царская Семья – любили Распутина, называли Другом, дети так и вовсе его обожали, достаточно взглянуть на их письма…
Всё и вся было оклеветано. Если помнить об этом – не сложно пройти над заторами лжи. Над заторами. Заочный конфликт, смущающий многих, разрешён для меня, если так можно выразиться, на косвенных орбитах: в примирении мучеников Христовых – Государя и епископа Гермогена, епископа Гермогена и Григория Распутина.
Св. прав. Иоанн Кронштадтский в личности епископа Гермогена (Долганова) видел своего приемника, верного борца за устои Православия. Либеральная интеллигенция владыку Гермагена ненавидела, ругала его «мракобесом» (за пастырское разъяснение Толстовских ересей, за выступления против богохульных пьес). Это с одной стороны. С другой – владыка неуживчив был в Синоде, воюя с обер-прокурором, протестуя против намерения ввести чин заупокойного поминовения инославных и восстановления института диаконесс. В связи с последним епископ Гермоген оказался противником великой княгини Елизаветы Фёдоровны, но и врагом Григория Ефимовича и его приверженцев, требуя от Святейшего Синода изгнания Распутина из столицы. В какой-то момент монархист епископ Гермоген не исполнил волю Государя и за ослушание был удалён на покой в монастырь. Своё решение Государь разъяснил в частной беседе: Я ничего не имею против епископа Гермогена. Считаю его честным, правдивым архипастырем, прямодушным человеком... Он будет скоро возвращен. Но я не мог не подвергнуть его наказанию, так как он открыто отказался подчиниться моему повелению.
На вопрос Всероссийской переписи 1897 года о роде занятий Государь ответил: «Хозяин земли русской». Так издревле именовались цари. Но и по Законам Российской Империи Государь являлся верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры. Иные же архиереи решения Государя расценивали порой как вмешательство светской власти в дела церковные, тем самым, по сути, отказывая Государю в праве быть Хозяином земли русской. Однако же, как время покажет, Помазаннику было открыто то, что для всех прочих оставалось за занавесом.
Занавесы распадались по-разному.
Об одном из дней декабря 1916-го владыка Гермоген вспоминал: ...Принялся за чтение газет. Первое, что мне бросилось в глаза, было сообщение о смерти Григория Распутина... Я невольно подумал: вот, он гнал меня, из-за него нахожусь сейчас на положении ссыльного, но возмездие было близко, и кара Божья обрушилась на него, он убит! Вдруг, никогда не забуду этого момента, я ясно услышал громкий голос Григория за спиной: "Чему обрадовался?.. Не радоваться надо, а плакать надо! Посмотри, что надвигается!" Я обомлел в первую минуту от ужаса... Уронив газету и очки, я боялся повернуться, да и не мог сделать этого... Словно остолбенел. Наконец, перекрестившись, я быстро встал, оглядел келью – никого! В прихожей тоже никого!.. Тщетно я старался объяснить себе этот случай... Наконец я задал себе вопрос: "Чей голос я слышал?" Ответ был один: "Григория!" Я не мог в этом ошибиться... Я с трудом дождался вечерни, после которой совершил по нему панихиду, духовно примирившись с ним.
А что же надвигалось? То, о чём предупреждал Распутин Новых в своём завещании: …Русской земли царь, когда ты услышишь звон колоколов, сообщающих тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, т.е. детей и родных не проживет и двух лет. Их убьет русский народ…
В августе 1917-го пароход «Русь» вёз по реке Туре ссыльных – царскую семью (Русь везла). Проплывая к Тобольску мимо Покровского, родного села Распутина, Александра Федоровна показала детям на избы: Здесь жил старец Григорий...
По указу обер-прокурора Синода Временного правительства владыка Гермоген был определён на кафедру в тихий Тобольск. В Тобольске состоялось покаянное примирение. Владыка, кажется, первым поименовал семью Государя Августейшими Страстотерпцами, погибнув за месяц до них.
Поражает место мученической гибели владыки Гермогена. Так совпало – комиссары связали владыку, камень привязав и столкнув с парохода в воды реки Туры, – напротив Покровского.
***
В Кострому мне хотелось попасть по Волге.
– Нет, – не без пафоса заявили в будочке около речного вокзала. – Пассажирский флот уничтожен! Теплоходы лишь богатых туристов обслуживают.
– Из Нижнего что-то ходит в Кострому?
– В Нижнем и спрашивайте.
Распрощавшись со своими, на скоростной электричке к ночи я добрался до Нижнего, поспал в зале ожиданий на сиденьях, расселив десантный матрасец, спросил.
– В Кострому?.. – девушка в окошечке недоумённо потрясла головой. – Поезда от нас не ходят, суда – тоже. Наверное, самое реальное: на маршрутке до Иванова, а оттуда уж…
Вот и славно. Иначе б и не увидел Палеха, селения художников...
Колокольня в Палехе, – как карандашик – о небо заострён. Здесь Павел Корин родился!
Для Елизаветы Фёдоровны, по её заказу, он расписал усыпальницу под Покровским храмом в Марфо-Мариинской обители. Вероятно, идею устроить для себя и сестёр склеп в обители Елизавета Федоровна почерпнула в Седмиезерной пустыни у схиархимандрита Гавриила. Хотя – древняя традиция. И святитель Петр в Успенском соборе своими руками себе гроб тесал. Через десятилетия мощи св. старца Гавриила, уже прославленного Церковью, вернулись в выстроенный им храм. Даст Бог, и в Марфо-Мариинской обители исполнится завещанное.
Павел Корин был женат на воспитаннице Елизаветы Фёдоровны – Прасковье Тихоновне, чувашке по национальности. В расцветные советские годы, уже после смерти Павла Дмитриевича, она была московской легендой. Каково было, например, из её уст услышать детское воспоминание: Когда в России отмечалось трехсотлетие Дома Романовых, Марфо-Мариинскую обитель посетил Николай Второй. Какая-то из учительниц ему сказала, что у нас есть чувашка. "Кто это?" – спросил царь. Я вышла. Передо мной стоял очень красивый человек. На настоящего императора – а в моем представлении им должен был быть старый и грозный правитель – он никак не походил. Он обнял меня за плечи. "Скучаешь?" – спросил император. "Да", – ответила я. "А что ты можешь нам по-чувашски прочитать?" – "Отче наш". Ему очень понравилось, как я прочитала, а главное что помню чувашский язык.
У Павла Корина на столе фотопортреты трёх людей – Елизаветы Фёдоровны, Нестерова и советского благодетеля – М.Горького…
Нестеров дал настрой судьбе Павла Корина, высокой судьбе, пригласив его, девятнадцатилетнего иконописца из мастерской Данилова монастыря в помощники для работы в Марфо-Мариинской обители; он был чуток к носителям дара. Избрав из очень многих в 1911 году, он как бы выбрал нам посланца. И Корин оставил нам легенду о грандиозном замысле «Реквиема («Руси уходящей»), эскиз загадочный картины и тридцать шесть к ней этюдов – дивную портретную галерею: архиереи, схимницы, миряне, священники...
Похоже, нашей историей Нестерову было уготовлено восполнить образовавшуюся после отпадения Толстого лакуну, восполнить звено в цепочке преемственности. Мысль, наверное, следует пояснить. Русь – производная от Слова, оттого во-первых у нас словесность, а во-вторых и в-третьих – музыка, живопись, архитектура… Конечно, всё взаимопереплетено, но всё же: девятнадцатый век – вначале Крылов, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, потом музыканты, живописцы, архитекторы – Глинка и Чайковский, Иванов, Крамской, Суриков, Мусоргский, Тон, Щусев… Несомненно, Нестеров ощущал как особую свою задачу, необходимость перенести через огнедышащие бездны ХХ века знание об истине и красоте. В 1919-м его квартира была разгромлена, его рисунками и эскизами (как снегом!) покрылся двор, он ясно воспринял сигнал опасности: доберутся и до его картин. Он взялся повторять свои работы. Началось подполье русской культуры. Его творческая мысль в каждом варианте развивалась, рождая и новое – абсолютные шедевры. В начале 1930-х он писал «Страстную седмицу», а откладывая кисть, укрывал холст от возможных посторонних взглядов за высокой спинкой дивана. В день несколько раз. Через четверть века похожим образом и зэк Солженицын в лагере будет для памяти повторять и повторять крамольные стихи, потом и в банку упрячет…
Ещё за десять лет до русской катастрофы Нестеров словно б настраивал себя на будущее. В 1909-м, когда вдруг оказалось, что его главная работа в Марфо-Мариинской обители «Путь ко Христу» пропала (грунтовку сделали халтурно и краски запузырились – уж разозлил беса, так разозлил!), он принял решение переписать эту свою огромную картину заново, на медной доске… А ведь как трудно переделывать то, во что уже вложена душа! Сложно, да возможно; Нестеров записал: Перед тем, как приступить вторично к краскам, я попросил отца Митрофана отслужить молебен. На нём была и Великая княгиня…
Отец Митрофан – духовник Марфо-Мариинской обители, в будущем св. исповедник Сергий (Сребрянский). Отслужили молебен – и с Богом на леса! Нестеров точно знал: …через Крестный путь и свою Голгофу Родина наша должна придти к своему великому воскресению.
Обитель Елизаветы Фёдоровны и современнейше духоносная художественность Михаила Нестерова, – это, собственно, послание, содержащее весть о красоте истинной, коей должно спасти мир. Послание было как бы и в никуда. Но именно так, помолясь, отпускали когда-то в море бутылки с указанием координат, так в космос отправляют корабли, с цифровыми записями кодов.
В новую русскую жизнь, став продлением цепочки, вошли вразумляющие шедевры 1930-х: «Страстная Седмица», «Всадники»…
Павел Корин так и не приступил к горьковскому холсту «Руси уходящей». Ни мазка, ни штриха. После гонений, унижений, болезни, был триумф «Александра Невского», признание, легендарная известность, но и тайна… Возникал и соблазн – группа ленинградских художников намеревалась пойти к нему в подмастерья для работы над «Реквиемом». Неисполнение замысла теперь воспринимается как акт чуть ли ни мистический. В его мастерской так и стоит во всю стену огромный (6 х 8 метров) тщательно загрунтованный холст, а рядом не расшатанная лесенка с перильцами и площадочкой наверху… Какая уж «Уходящая», если самые известные слова Павла Дмитриевича совсем об ином: Русь была, есть и будет. Всё ложное и искажающее её подлинное лицо может быть пусть затянувшимся, пусть трагическим, но эпизодом в истории.
***
Плывут за окнами автобусика пейзажи июльской срединной Руси, зелень тихая, селения пёстрые, реки; повсюду что-то строится; там – храм в лесах, тут нелепый самопальный дворец возводится, а вот экскаватор землю стальными – с солнцем – белыми когтями рвёт, гудронный туман плывёт над асфальтом – расширяется трасса… Налетел разнообразный город Шуя, радуя русскую память, а в стокилометровой округе (в радиусе, математик бы сказал) все названия – песня: Гаврилов Посад, Южа, Кинешма, Чечкино-Богородское, Хотимль, Суздаль, Ковров, Юрьев-Польский, Гаврилов Ям, Вичуга, Судогда… Но и безликоимённые имеются – пос. Центральный, Комсомольск. А вот – и Иваново…
Убрав половину названия – Вознесенск, как бы растворили имя грозного царя, очистившего Русь от ересей, сделали название благодушным, вдобавок кнопочкой канцелярской пришпилили к нему табличку: «город первых Советов», ну и с другой стороны прилепили глуповато-игривое: «город невест». С невестами, говорят, нынче туго, все на Москву переориентировались. За окном с вывертом проплыл (вначале был где-то справа, а оказался вдруг слева за окном) краснокирпичный храм с суровыми чёрными куполами. Введенский собор. Его с голодовками и боями православные вырвали у последних Советов – на самом большевистском закате, в 1990-м…
В годы Второй Отечественной Елизавета Федоровна возглавляла Всероссийский комитет помощи раненым. Она приезжала в Иваново-Вознесенск в разгар войны в ноябре 1916-го на освящение Дома инвалидов. (Вернуться бы нам к названию Вторая Отечественная – войны героической, нами проигранной, а Вторая мировая – холодно и совсем беспамятно.) Елизавета Фёдоровна шла Крестным ходом по этим улицам, колокола гудели… Потом храм, в котором служили Литургию, снесли, взамен ивановцы себе выстроили Дворец искусств. Но запечатлены в истории города её слова: Православные иваново-вознесенцы! Братья и сестры! Господа! …Мы всё должны сделать, чтобы наши доблестные русские воины, сражающиеся и проливающие сейчас кровь на фронтах, чувствовали поддержку и заботу от нас. Низкий поклон вам от них, меня лично и Его Императорского Величества за открытие приюта инвалидов в вашем трудовом и славном городе.
Автобусик выскакивает из Иваново-Вознесенска, где-то мелькает указатель-подсказка: Кострома – 71, Москва – 415.
IV.
24 июля: Кострома, Русский выбор
***
Речку Кострому в Костроме называют Костромкой. Устье её расплылось в разлившемся волжском замирании, но и пейзаж – вид стрелки, на которой Ипатьевский монастырь, кажется, не сильно пострадал. Современнейший мост через Костромку выстроен так, что он не по кратчайшей берега соединяет, а по плавной кривой, в обвод Ипатьевской слободы.
Я стою над голубыми июльскими водами, которые тут же в волжскую ширь вселяются, напротив белых стен монастырских зданий, немногих золотых куполов и зелёных шатров, и почему-то без труда вижу, как через Волгу по февральским завьюженным снегам движется Крестный ход. Все в нарядах поярче, приметны высокие шапки боярские… Колышутся, прыгают на ветру за позёмкой иконы, кресты, хоругви. Шагают, от ветра сторонясь, архиепискупы, и епискупы, и весь Освященный собор, и бояре, и околничие, и чашники, и столники, и дворяне Московские, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские, и головы, и сотники, и атаманы, и стрелцы и казаки, и гости, и торговые, и посадцкие… По напряжениям лиц видно – молитву поют, слова знакомые на миг пробились, да и не разобрать уж: стал застилать их звон колоколов: у меня из-за спины – из города, и справа – от Ипатьевской слободы, и с противоположной, слева – с заволжской, из села Новосёлки, где послы ночевали…
Земский собор в Москве к спорам горластым на Крещение приступил. Через полтора месяца, после многомудрых расчётов из восьми кандидатов назвали имя. (А юного Михаила Фёдоровича Романова-Юрьева первоначально и в списке не было, его и потом пытались оттуда выковырнуть, и родной его дядя из пропольской семибоярщины против него был, и герой ополчения князь Пожарский – вот парадокс! – на престол иностранца предлагал). В первую неделю Великого Поста, в день Торжества Православия, – 21 февраля 1613 года Земский собор присягнул Михаилу Фёдоровичу Романову и детям его, коих Господь даст ему… А на Пятой неделе пришло в Кострому посольство волю Русского народа изложить.
Гудят колокола Ипатьевской слободы, гудят колокола Костромы и Новосёлок. Тянется пёстрая людская лента через Волгу, трепещут на февральском ветру хоругви, на иконах драгоценности поблескивают, где-то в шествии прыгает серебряный свет на алебардах и остриях копий. И в это же время у меня из-за спины, из города, вываливается, торопясь, на лёд Костромы-реки Крестный ход горожан – с воеводой и священством впереди… Движутся два Крестных хода к монастырю, к стенам всякое повидавшим, и сходятся у запертых ворот; гуд колокольный по Волге стелется, вороны уж притомились в беспокойстве круги вертеть, но всё не решаются на деревья и верхи надёжно сесть. Послы посматривают на костромских, местные – на московских, взгляды встречаются, все во Христе родня, слеза в одном Крестном ходе блеснула, и сверкнула во втором, сошлись два луча. И распахнулись крепкие ворота, высыпала вперёд монастырская братия и тут же вышел сквозь них, из черноты рясной, робея, поклониться чудотворным иконам мальчик шестнадцатилетний – избранный Земским Собором Царь Михаил Фёдорович, и матерь его за ним – инокиня Марфа Ивановна. Примолкли недружно колокола. Князь Фёдор Шереметьев грамоту протягивает, слова нужные говоря, Марфа Ивановна заступила Михаила: Нет!
Переговоры бурлили шесть часов.
Да и то, как поверить?! Предадут, глазом не моргнув; ведь уже целовали крест шестнадцатилетнему Федьке Годунову – Фёдору Борисовичу, да удавили богатыря юного; потом Лжедмитрию, – ещё, поди, и до сих у многих в ушах звон от колоколов, когда в Успенском его на царство венчали; Шуйскому присягали и Тушинскому вору, и польскому королевичу Владиславу… Отвечала старица Марфа Ивановна, грамоты отвергнув: Московского государства многие люди, по грехом, в крестном целованье стали нестоятелны…
Однако на все вопросы у послов есть заверения. Но и у Марфы Ивановны сомнений не убывает, вот и просто женский страх: Великий государь мой, а сына моего отец, ныне у короля в Литве в великом утесненье; а сведает король… тотчас велит над государем нашим Филаретом митрополитом зло учинить.
И тут не теряются послы. А у Марфы Ивановны уж и затруднение, но нашлась: И без благословения отца своего сыну моему как на такое великое дело помыслити?
Ветер час за часом слова уносит, притомилось посольство; иконы и хоругви уж давно в собор Троицкий занесли; греется народ где может, томятся бояре, ждут архиереи, кто-то втихомолку и перекусил уж. Неужели на Москву ни с чем возвращаться?! Вот же дураки будут, если вернутся не солоно хлебавши!.. Нужно на всё соглашаться!! Нужно и слова покрепче искать, главное – слово правды найти! И нашлись слова: Сотворите повеленное вам от Бога: воистину от Бога избрани есть; и не прогневайте всех Владыку и Бога!
***
За ученическую картину «Призвание Михаила Фёдоровича на царство» 23-летний Михаил Нестеров получил звание свободного художника. Картина его сумеречна – тускл иконостас, тихие огоньки свечей и лампад, кто-то зачитывает грамоту, кто-то коленопреклонён; лишь одно яркое пятно – на солее мальчик Михаил в сверкающе белом – клин света на нём.
День, когда Михаил Фёдорович отбыл на царство, по календарю был святых мучеников Хрисанфа и Дарии – 19 марта. Император Николай I, посетив Кострому в 1834-м, пожелал, чтобы новая надвратная церковь в монастыре была выстроена во славу этих святых. День был славен и тем, что 19 марта 1814 года (юбилей в тот год) русские войска взяли Париж.
Елизавета Федоровна посетила Ипатьевский монастырь впервые в 1892 году, приехала с мужем. За год до этого она приняла православие; истина вошла в душу.
Церковь над вратами, перед которыми сошлись некогда два Крестных хода, привлекающая внимание многих, не могла не привлечь и их внимания: Хрисанф и Дария состояли в браке, но хранили целомудрие; проповедовали Христа и были убиты – живыми закопаны в землю.
Отчего-то подумал теперь, что и Елизавету Фёдоровну живой в шахте закопали, а склеп мученика Сергея Александровича, после сноса Алексиевской церкви в Кремле, – засыпали. В новое время его останки были чудом обретены, перенесены в Новоспасский монастырь…
Я поднимаюсь на второй этаж надвратного храма; вечерняя служба идёт к концу, в храме лишь двое – молодой иеромонах пред царскими вратами и пожилая полная женщина – на клиросе, поёт. Над алтарём роспись. Многфигурная фреска в широком полукруге. Яркие свежие краски. Хорошо бы расспросить. Служба завершилась. Иеромонах благодарит женщину за помощь и уходит, он спешит. Женщина о фреске ничего не знает, даже как будто и видит её впервые: лицо вскинув, стала присматриваться…
Сюжет – верно, те костромские переговоры?
Христос на Престоле в центре. Справа и слева – люди (без нимбов), они словно б спор ведут. У некоторых в руках свитки – аргументы в споре? Михаил Фёдорович и Марфа Ивановна держат у груди православные кресты. У архиерея – Евангелие как последний довод: Сотворите повеленное вам от Бога. И благословляет всех Господь. В небесах – радуга, серафимы, под ними ангелы у Престола, у двух ангелов в руках свитки развёрнуты. Печальны их лики.
***
В тридцатые годы власти придумали снести Ипатьевский монастырь, объявили, что он не имеет исторической ценности. Для начала они разметали храм Рождества Богородицы, выстроенный архитектором Константином Тоном, автором московского Храма Христа Спасителя… Теперь на том месте в яблоневом саду установлен поклонный крест с иконой Царской Семьи и табличкой: Здесь будет возведён храм в честь Царственных Мучеников.
Конечно, поразительно совпадение в названиях: призваны – Ипатьевский монастырь, убиты – Ипатьевский дом. Но это ведь Господь прямо-таки носом нас ткнул: прошла Русь-Россия путь от святого монастыря к дому инженера, путь секуляризации; от веры к рационализму. В монастыре жизнь по Божиим заповедям, в инженерском доме – мы сами с усами, сами рай организуем, создав себе отца народов. В советские годы в алтаре Марфо-Мариинской обители стоял монумент Сталина – громаден, в шинели.
Для коронации Александры Федоровны Николай Второй выбрал трон Ивана III, создателя Московского государства, принявшего герб императоров Византии; для себя – Михаила Федоровича, основателя династии. Тронные места частью вызолотили, сиденья и спинки обшили малиново-красным.
14 мая 1896 года под куполами Успенского собора Московского Кремля как бы сфокусировались в одну точку все столетия православного мира. Золотой цвет – божественный, малиново-красный – мудрости, но и мученичества. Царь привел под купола Успенского собора все духовные сокровища предшественников для нас, для перенесённых уже через бездну. Теперь это и наш выбор – первохристианский Рим, Византия, Владимир-Креститель, Иван Третий, Михаил Федорович или нынешняя Западня, отказавшаяся от Христа, узаконившая позорные и гибельные пороки и страсти.
У меня на малой родине нет церквей. Точнее не было. Моя родина – советская Колыма… С детских лет мне мама рассказывала о былой московской жизни, например, много раз о том, как бегала она пятилетней девочкой по песчаным дорожкам около Храма-Христа Спасителя, колесо палочкой гоняла, и как на всенощную с бабушкой ходила, а потом в бумажном кульке, трепеща от страха – чтобы ветер не загасил, свечу домой несла; недалеко жили, на Пречистенке… И вот я шестилетний в Москве, церковь музейная; мама шёпотом произносит, на золото витиеватое дивное глядя: Царские врата!
И я шёпотом: Почему царские? Раньше царь входил?
И что-то отвечает мама, за руку беря; донесла свечу.
2008
Олег Слепынин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
