Размышление о духовном переломе начала века и духовном единстве русского народа
Почему иной раз немудреные слова способны так взять за сердце и утвердиться в нем,
и звучать в нем, затронув бездонные, нам самим неведомые родовые глубины?
Загадка эта не для нашего мирского оземленного легкоумия.
Вот
прочла в одном из рассказов Василия Никифорова-Волгина, высокой духовности
писателя из сонма новомучеников Российских, принявшего смерть за Православную веру, как старый купец усовещивал
единственную, отбившуюся от рук дочь:
- Лампадку ты
не затеплила. Обедню проспала… Посты не соблюдаешь… Спать ложишься, Богу не
молишься… Рази ты не восчувствуешь, Леночка, что это грех неотмолимый?
Вот прочла
слова эти, беззащитные перед снисходительной усмешкой иного церковного
либерала, коих развелось ныне без числа, -
и укорила разлененную свою душу за любовь к безалаберному житию, за
упорное ее противление браздам молитвы и поста.
Прочла – и
тронула до глубины сердца простая детская вера старого купца, и охватила душу
печаль-тоска по корневой, по глубинной, по святорусской России, сродни
ностальгии на чужбине по далекому и утраченному Отечеству.
Прочла – и
возрыдала мысленно о том, что не было у меня никогда такого, лишенного
самомалейшего умственного надмения, твердого в старинном благочестии
дедулька-кренделька, который любовно наставлял бы в нашей спасительной
единственной вере и в детские дремотные годы, и во дни бездумной юности, когда
без устали твердила любимые поэтические строки, твердила как заклинание, как
молитву, не зная тогда даже «Отче наш», и не подозревала в своем дремучем
филологическом высокоумии, сколь страшно обобрана и обделена теми, кто при любом
режиме стремится выкорчевать в нас православный русский корень.
И долго надо было идти сквозь лабиринты заморских душепагубных соблазнов и
прельщений, той отравы, которую
почитала за духовную пищу, прежде чем началось паломничество души, осознавшей себя, наконец, православной и
русской, к родным, истинным
святыням. Надо было остро почувствовать былую сирость без них, прежде чем захотелось навек прилепиться к
преподобным нашим авве Сергию и батюшке Серафиму, ни разу не посрамивших
упований на скорое их заступление и предстательство.
Были, правда,
рассказы самых близких об их детстве, слушая которые, я всегда ощущала какой-то
невыразимый неуют и неполноту собственных благополучно-скучных ранних лет. Ведь
даже сказки Пушкина, вводящие только
что народившуюся русскую душу в сокровищницу национального стиха, не могут
заменить собой богодухновенную, сотворенную без участия парнасских демонов
поэзию церковного славянского глагола, который открывает дитяте, что «темна
вода во облацех воздушных», что «обновится яко орля юность моя», что «дивны
высоты морския; дивен в высоких Господь». И самые радостные и красочные
иллюстрации к гениальным сказкам не возместят ведь отсутствие в младенческой
жизни ликов обитателей горнего мира, которые смотрят на дитятку с икон, беря
его под свою защиту и водительство. Насколько осмысленнее и безболезненней
протекает взросление, когда наряду с ранними милыми впечатлениями – от птицы на
ветке, цветка и ракушки с улиткой в саду – уже входят в душу такие понятия, как
солея, амвон, царские врата, которые ограждают ее от столь свойственной юным
пантеистической настроенности, дают ей твердое разумение, что она не просто
частица этого мира, чья жизнь зависит от силы и направления ветра, но Божие
любимое создание, которому Господь уготовил крепкий корабль – Церковь, чтобы не
погибнуть в пучине житейского моря.
Но понять
причину, по которой была лишена полноты детской радости, долго еще не могла. В
моем детстве, не освященном святой купелью таинства крещения, намоленные родовые иконы, хотя и бережно, но хранились в
наволочке в шкафу, среди белья и одежды. А о православном быте, каждая вещица
которого привносит в обыденность дух молитвы и делает благодатней даже тяжкие
будни, знала лишь из рассказов родных.
А у них, чьи
косточки соединились теперь с сырой землей, а души пребывают в известном одному
Господу месте (наше дело – только молить Христа Безсмертного Царя о душах
ближних, чтобы упокоил их «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне»), -
топилась много лет назад в доме, стоявшем посреди большого города на Волге,
печка-голландка. И в полутемной, чисто убранной под праздник, под воскресенье
зале в углу перед киотом горела лампадка, на огонек которой любили смотреть
детские глаза двух маленьких девочек-сестер. И над их – легче перышка – чистыми
душками парил каждый раз в такие минуты тихий Ангел, которого посылал им
Господь, ведавший всю их последующую жизнь – без Церкви, без слова Божия. Но
попустивший силе тьмы нагло наступать, открыто глумясь над святынями и
порабощая себе в великом множестве нестойкие, теплохладные, помраченные в своей
жадности до всего земного души, Господь даровал сестрам великую милость - пережить в раннем, даже еще не отроческом,
возрасте тихую духовную радость, не сравнимую ни с какими увеселениями мира
сего, которая и дала им силу всегда держаться в жизни добра.
Ум часто
теперь спешит отдохнуть на милых картинах детства моих близких. Вот ребятишки
бегут к Волге смотреть на крестовидную иордань, над которой возносятся
прекрасные витые колонны из подкрашенного в розовый и голубой тона льда. А над
ними, образующими подобие беседки и украшенными нарядными гирляндами из
плетеных золотых нитей, парит искусно сделанный изо льда же голубок. И все
пространство вокруг заполнено духовенством, народом и еще смельчаками, которые
готовятся погрузиться в ледяную крещенскую купель в твердой надежде, что душа
за такой подвиг облегчится от грехов, а плоть – от хворей…
Может быть,
только я одна на всем белом свете знаю по рассказам об этой волжской иордани в
каком-то там году, когда уже распиналась инородцами и иноверцами ненавидимая
ими Святая Русь, когда набирала силу в несчастном нашем Отечестве антихристова
вакханалия. Но, презирая ее, кто-то любовно отливал ледяные витые колонны,
голубка. И все для чего? Ради Господа и для того, чтобы порадовать народ Божий
в тот величайший праздник, в который особенно приметным для нашего грубого
плотского естества образом вышняя сила воздействует на природную стихию. И
закрепилась, наряду с другими, эта картина в душе моей, облегчая пребывание в
смрадном и зловещем нашем времени, и проросла в ней росточком надежды на
грядущее святорусское воскресение.
Таким же
росточком проросла во мне и увиденная мною надпись на иконе преподобного
Серафима в церкви, куда зашла, будучи проездом в одном маленьком городке. А надпись внизу образа
была сделана такая: «Пожертвован 1905г. 7-го июня Иваном Ипатовым». И долго
стояла я пред иконою нашего дивного старца, не столько на этот раз молитвенно
взывая к нему, сколько размышляя о безвестном – неведомо какого звания и какого
сословия – православном человеке, воине Христовом, который духовно противостоял
революционным бесам, занятым выработкой стратегии и тактики кровавой
сатанинской смуты.
Из рассказов
близких знаю еще о храмах с высокими папертями, с колокольнями, возносящимися
ввысь с крутых волжских берегов, с богатейшим внутренним убранством благодаря
щедрым купеческим вкладам, с иконами, одетыми в золотые серебряные басменные, с
драгоценными камнями ризы, которые переливались и сияли чудным светом даже от
огня одной-единственной лампадки. А уж когда зажигали паникадила, то вся
церковь представала взору горящей и несгорающей купиной. (Недавно, кстати,
прочитала об одном из красивейших женских монастырей в Поволжье – Иверском, в
котором среди богато украшенных образов Царицы Небесной выделялась Иверская
икона Божией Матери в золотой ризе с алмазами и изумрудами. Но обитель
богоборцы разграбили и опоганили, а сестер, которые были мастерицами на все
руки – белошвейками, золотошвейками, ткачихами, вывезли на барже на середину
Волги и утопили).
«Боже, какая
бедность», - вздохнула моя тетя, когда мы однажды зашли с ней в одну московскую
церковь. И в очередной раз рассказала мне о храмах своего детства. Но все их
поразрушили, повзрывали, чтобы не отвлекали народ от классовой борьбы и
построения земного казарменного рая. Да и очень, известное дело, корежило и
корчило христопродавцев от колокольного звона да от золотых куполов с крестами,
не говоря уж о ладане. И в каких сейфах заокеанских банков осели все эти
украденные у нас православные русские сокровища?..
***
Но об этом ли
печалиться нам сегодня больше, чем о душе своей? Ведь всякое земное богатство,
даже смиренно приносимое вековым благочестием как жертва Богу, постигнет участь
всего тленного и временного в страшный, известный лишь Отцу Небесному час.
Печалиться надо о состоянии душ. Выросли в несчастном для России двадцатом веке
миллионы людей, ни разу не испытавших благодатного действия родительской
молитвы о чадах. Да что там родительской. Стало взрослым то поколение, у
которого бабки прожили жизнь, лба сплошь и рядом не перекрестив. И детей
зачинали в неурочные сроки постов, и смертно согрешали, не задумываясь об этом,
и отходили в сень смертную, не испытывая нужды в покаянии и священнике, ибо не
страшились, по жалкому незнанию, воздушных мытарств и геенны огненной.
В духовной
сфере их обокрали пострашнее, чем в материальной -загребущие ваучеризаторы,
лишь продолжившие дело своих единокровных ненавистников России, тех, кто,
задолго до нынешних, отнял у этих бабок православные русские святыни и навязал
им антиправославные нерусские фетиши. А те все это приняли, с легкостью
купившись на посулы земного рая. Их приучали, а они приучились равнодушно
попирать то, что для их предков было свято. Атмосфера полного безмыслия о Боге,
бездумья о душе, о вере, что была характерна для недавних, оставшихся в памяти
многих как благополучные - без войны и голода – лет, предопределила и
приуготовила разгул посткоммунистической либеральной бесовщины с ее поощрением
всего запретного.
Кто-то из
оптинских старцев говорил, что история раскрывает нам нравственные уроки,
которые Бог преподает всей вселенной.
Теперь ахают,
что, вот, был, скажем, детский парк, а вчера неведомо кто его приобрел и
сегодня уже строит там особняк. Но почему-то не задают себе вопрос, не тот ли
это парк, который был разбит на месте снесенного небольшого кладбища с
церковкой. Там, и только там, христопродавцам надо было устроить гульбище с
аттракционами, где много лет подряд резвилось не одно подраставшее без Бога
поколение, сидели на скамейках парочки, распивали на троих объединенные жаждой
случайные прохожие, - и все это на православных русских костях. Кто подсчитает,
сколько было поругано и разорено по России погостов и кладбищ с единственной
целью: вытравить, как и веру, любовь к отеческим гробам.
Теперь стонут:
внук гибнет от наркотиков, дочь стала помрачившейся умом сектанткой, малолетняя внучка требует
покупать ей детский порнографический журнал. А какой же силой могут их защитить
от назойливо рекламируемого срама, от агрессивно насаждаемого порока старшие,
которые свыклись с идеологическими шорами, которые полагают, что зло,
превосходящее всякие человеческие возможности, можно одолеть политическими
методами. Те старшие, испытывающие сейчас тоску не по утраченному ими духовному
богатству предков, а по привычным для них фетишам, да еще по колбасе «за два
сорок», которую, кстати сказать, ели, не разбирая, Страстная идет или Сочельник
наступил…
В каком
православном благочестии могут наставить они внуков, когда их, комсомолок и
комсомольцев, в свободное от работы на стройках пятилеток время развлекало и
учило – грязноватому «жизнелюбию» без Бога и низкопробной «задушевности» без
Церкви – пошлое племя одесских паяцев от агитпропа: юмористов-остряков,
безголосых певцов, разбитных джазистов, которые расползлись по всей Руси,
насаждая в массах одобренную большевистским сатанизмом «культуру». Задолго до
злосмрадной нынешней, по духу – той же самой, только технически более
оснащенной.
Сами понятия
благочестия, праведности, подвижничества, святости, которые все же сохранялись
в русском обществе вопреки его зараженности либеральной чумой, изгнаны были
вовсе из лексикона последующих, советских поколений. А Церковь, которую не
удалось окончательно уничтожить до войны и духовное и материальное участие
которой в Победе переоценить невозможно, была безбожной властью поставлена,
особенно, начиная с 60-х годов, на службу, так сказать, гуманизму. И кто
скажет, при каком режиме мы не знали «деспотизма либералов», по меткому
выражению Лескова? Церковь была обязана – и это при поруганных храмах и
монастырях, пребывавших в мерзости запустения, - отдавать миллионные суммы,
которые складывались большей частью из вдовьих и старушечьих денег, в Комитет
защиты мира. А если полистать «Журнал Московской Патриархии» за этот период, то
может сложиться впечатление, что у
Церкви Христовой не было и нет задачи важнее, чем неутомимая борьба на разных
симпозиумах и конференциях «за мир, демократию и социальный прогресс».
Один только
этот, навязший в ушах лозунг-заклинание, да еще «звучащий гордо» демагогический
девиз-рефрен брежневских лет: «Все во имя человека, для блага человека» (со
всей-то его душевной требухой!), – подтверждают простую мысль, для сознания
многих, однако, непосильную. В недавнюю эпоху официозного идолопоклонства
и диаматного и истматного
человекобожия, а также, заметим, сроков за «религиозную пропаганду», мы
находились в нравственном отношении куда ближе к западной демократии с ее
гуманизированным идолобесием, основанным на пестовании ветхого, падшего
человека, чем сейчас, когда вселяет надежду, пусть и малую, поляризация сил,
духовное размежевание в обществе, осмысленное противостояние антиправославным
силам, в какие бы личины те ни рядились.
Мир не может
вместить максимализма христианства, ибо чрево всегда хочет командовать душой, и
даже если Бога не отвергает, то полагает, что Он существует для устроения его
сытого благополучия. И нет никакой принципиальной разницы между двумя
разновидностями одной хилиастической ереси, двумя способами устроения земного
рая с их душепагубными миражами, с их главным фетишем – человеком
непреображенным, грехолюбивым, душа которого сроднилась с утробой и которому
нет дела до евангельского благовестия, до того нетленного богатства, какое
дарует личности жизнь во Христе.
Но
хилиастическая ересь в любой своей разновидности не столько фетишизирует,
сколько стремится унифицировать, свести к общему знаменателю человека
непреображенного, ветхого, но который не лишен, однако, искры Божией и
национальных корней. Иначе не построить мир «без Россий, без Латвий». Да сам
Маяковский, нагоняющий унылыми сценами бутафорского синтетического «светлого
будущего» беспробудную тоску на всякую живую душу, не сказал бы внятно, в каком
именно обезбоженном и обезличенном «человечьем общежитьи» так уж хотелось ему,
бедному, жить – в казарменно-троцкистском с его рабством «трудармий», в
коммуно-интернациональном, в либерально-космополитическом, в тотально-кочевом,
по бредням Жака Аттали, или в глобалистском, о котором заговорили все слышнее.
Да ничем,
собственно, не отличается потрясавший как-то на Пасху, словно булыжником,
огромным красным яйцом с изображенными на нем серпом и молотом известный своей
несгибаемостью интернационалист-борец «за народное счастье», говоривший что-то
про «нашу гуманистическую церковь, которая любит человека труда», от погрязшего
в гуманизме либерала-космополита,
какого-нибудь ревностного экумениста-модерниста, более всего озабоченного
нарушением прав человека на грех, в том числе и на содомский грех, но не
способного расслышать разрывы начиненных ураном натовских бомб и разглядеть
руины, в которые превращены древние косовские монастыри и храмы.
И тому, и
другому нужно гуманистическое братство общечеловеков, а попросту говоря,
«быдла», не знающего Бога истинного и не помнящего родства. Но раз уж есть
Церковь, то, как они считают, пусть будет она гуманистической,
интернационалистской, космополитической, но только не православной, не
святорусской, не той, которая верна слову Божию, святоотеческому учению и
преданию. Каждый из них, ведомый своим хилиастическим миражом, готов
паразитировать на Церкви, предъявляя ей
требования политического прагматизма, отводя ей чисто утилитарную роль
духовного обслуживания режима. И в ней хотели бы они подстроить все под понятия
своего идеологически зашоренного умишка, не способного вместить таинственный
смысл полноты церковной жизни, вместо того, чтобы изменять грешную душу,
смиренно постигая азы православной аскетики. Для таких и пост-то всегда будет
не ко времени, и уставы церковные - как кандалы. Что для них завет игумена Синайской
горы, указавшего нам на лествицу, ведущую в обители небесные: «Восходите,
братия, восходите усердно, полагая восхождения в сердце»…
И сколь бы ни было условным и обманчивым
противостояние этих интернационало-космополитов, не прекращаются никогда попытки
разодрать Церковь как нешвенный Христов хитон.
А посередине
между этими мнимыми полюсами простирается необозримое болото тусклого
интеллигентского пустословия о «духовности» и умствований о вере, которыми
подменяется каждодневная жизнь по Евангелию.
Впрочем, уже
полтора века минуло с тех пор, как наш выдающийся духовный писатель – святитель
Игнатий (Брянчанинов) заметил, что христианский дух удаляется «из среды
человеков». Но и в наши последние времена все более и более ожесточенной апостасии сила Господня пребывает с теми,
кто впереди любой экономической выгоды и практической пользы ставит
возделывание ума и души словом Божиим, церковными таинствами, творениями Отцов,
то есть ищет, прежде всего, Царства Божия и правды его, как и заповедано в Евангелии
миру до скончания века.
А что может
быть ненавистнее этого для тех, кто притязает на власть над душами нашими и
готов городить слегка подновленную ложь на обломках старой, для кого подмена
святынь фетишами и навязывание их нам – дело жизни?..
Когда читаешь
утверждения иных приверженцев фетишам из патриотов, что прежняя власть, в
отличие от нынешней, не была столь оголтело русофобской, то силишься
припомнить, когда именно не была-то. Не тогда ли, когда та же дикая акция по
ликвидации «неперспективных» деревень ускорила вымирание и без того обделенных
благами цивилизации многих тысяч стариков и старух, десятилетиями работавших за
«палочки». Не тогда ли, когда втайне от народа и общественности годами
рыли-копали, уродовали огромные русские
пространства, затеяв чудовищный проект
«поворота рек», который мог зародиться только в злобных и извращенных мозгах. Люди
лишь ахнули, когда стали просачиваться сведения об этом поистине дьявольском
замысле. Преступления эти против народа и страны никакая власть ведь не
пресекала. И уж ни для кого не секрет, что из Российской Федерации выкачивались
колоссальные средства (половина ее бюджета!), чтобы обеспечивать процветание
союзных республик, тогда как русская глубинка и деревня оставались убогими и
нищими.
Сейчас дошло
до того, что уже пошлых эстрадных
попугаев возводят в классики и с почетом помещают в программы по литературе. Но
разве не в этом направлении мы двигались еще с тех времен, когда, например, в
жутко раздутый университетский филфаковский курс, изобиловавший произведениями,
«правильная» идейная направленность которых извиняла в глазах составителей
курса их «маловысокохудожественность», - дозволялось включать лишь
один-единственный рассказ Ивана Шмелева – «Человек из ресторана».
Разве только
сегодня, когда измыслили изъять из новых паспортов графу «национальность»,
слово «русский» не пользуется доверием и любовью властей? Как-то Владимир
Личутин заметил, что в былые годы напишет он про себя, что русский, мол, он
писатель, обязательно вычеркнут и заменят на «архангельский писатель». То есть,
получалось, что грузинский писатель – он и есть грузинский. Туркменский,
узбекский, казахский, эстонский – сколько вам угодно. А вот русский писатель –
нет, пусть довольствуется «малой
родиной». Помнится, все писк стоял: «малая родина» да «малая родина». И если озвучить на языке родных осин подобные
действия бдительных стражей тогдашнего литпорядка, пуще, чем с гидрой
империализма, боровшихся с гидрой «великодержавного шовинизма», будет примерно
следующее: «Отведен тебе, шовинисту, закуток, там и резвись, водку пей,
хороводы с девками води… Русским он захотел быть…»
Удивительно
ли, что в подобной атмосфере и патриоты произрастали ущербные. Заскучает вдруг
такой по какому-то никому не нужному и никому не интересному Сельвинскому,
который тоже, оказывается, «наше достояние». А то, что он был не просто более
чем заурядный певец революционного сатанинского террора, чуждый и враждебный
русскому духу, но еще и перекопский палач, наряду с Землячкой и Куном, - как-то
не доходит до бескорневого и всеядного сознания.
Один из
умнейших людей нашего времени - Игорь Шафаревич сделал горькое и верное
наблюдение: «Самое страшное в нынешнем состоянии России, что русских по духу у
нас сейчас меньшинство».
Куда ни
ступишь, находишь подтверждение этим словам. Обнадеживает, однако, не только
неприятие обобранным народом расхитителей страны и проникающего всюду пошлого
либерального душка, но и категорическое нежелание всех нормальных людей
возвращаться вспять, к прежним фетишам. И пока еще Россия медлит сорваться в
бездну дьявольского глобализма, пока еще не поздно, нам, русским, отпущены
свыше сроки для возвращения к православным и национальным истокам.
***
Наше смрадное
время имеет одно несомненное достоинство: оно обнажило личностную суть, которая
ранее часто замазывалась идеологическими клише, словесной фальшью, эвфемизмами.
Никаким сейчас настырным искателям ученых степеней не придет в голову валить в
одну кучу таких, к примеру, представителей «военной прозы», как Бондарев,
Быков, Бакланов. И раньше, лет пятнадцать-двадцать назад, было ясно, что они –
совершенно несоизмеримые в нравственном отношении величины, несочетаемые по
внутреннему своему устроению. Но в те годы все решала проблематика и идейная
направленность. А ведь и тогда явственно читалось между строк, что первый из
них – писатель-державник; что второй – упертый, стоящий к России спиной белорусский отщепенец, в чьем охолонувшем сердце
уже не найти отклика на естественную для нас идею духовного единства трех
ветвей одной великой русской нации; что третий – раньше скрыто, а теперь,
разумеется, явно, – «общечеловек»-провокатор, крайне неприязненно относящийся к
русскому народу, среди которого живет.
Как это ни
парадоксально, но складывается впечатление, что более всего об утраченном
давильном прессе прежней партсистемы жалеют обрюзгшие шестидесятники, те, кто
провозгласил в свое время «оттепель» (хотя, к слову сказать, для русского
человека мороз всегда лучше слякоти). Это они десятилетиями писали наветы в
жанре статей и доносы в форме рецензий на русских писателей-патриотов, заходясь
в ненависти к «патриархальщине», к «идеализации старины». Это они, не уставая
стенать об ужасах сталинских репрессий, считали и считают благом для России
кровавый революционный террор, чудовищное убийство Государя Николая II со всей
его семьей, ныне – святых страстотерпцев, антицерковное беснование,
расказачивание, раскулачивание и сожалеют с цинизмом, не знающим границ, что,
мол, плохо поддался революционной обработке человеческий материал, достойный
лишь сатирического осмеяния.
Особенно в
холуйском обслуживании идеологического маразма преуспевали скотские
критики-фарисеи и литературоведы-талмудисты, которые на закате развитого
социализма неутомимо сочиняли никем не читаемые опусы про многонациональную
литературу с ее жизнеутверждающим пафосом. Весьма ловкие в достижении
житейского успеха и мирского прибытка, они рядились тогда в глухой казенный
мундир правоверных марксистов, требуя от высокого партийного начальства
беспощадно карать отступников единственно верного учения и, уж тем более, тех,
кто обнаруживал тягу к православной вере.
А когда место
идеологического маразма заняла всеохватная либеральная пошлость, то погрязшие в
«общечеловеческих ценностях» правозащитники, они же – вчерашние поборники
партийности и идейности, они же – литературные гешефтмахеры, доходно
прославлявшие в поэмах и драмах мумифицированного вождя, - с резвостью изменили
пролетарскому интернационализму с буржуазным космополитизмом. И вот уже хорошо
подкармливаемые букерами-шмукерами, в пестрой личине защитников либерального
разгула хотели бы они, прикрываясь гвалтом о правах человека и уповая на новый,
теперь демократический террор, окончательно задушить и затоптать все оставшееся
живое русское, православное, столь ненавистное их черным душам.
Есть,
действительно, в любой культуре – две культуры, но только не те, про которые
нам сотни раз втолковывали во всех без исключения учебных заведениях. Есть,
действительно, в каждой культуре – две: национальная и антинациональная,
христианская и антихристова. Других же культур просто не бывает, как бы это ни
было прискорбно для изворотливых умов адептов интернационального ли,
космополитического ли, человекобожия.
Падение
коммунистических идолов не принесло им желаемого. И вот уже кукловод-затейник,
не обинуясь, возвестил как-то телезрителям о том, что он и такие, как он, и
есть советский народ. Вот уже по-старчески бодрящийся идеолог перестройки, всю
жизнь ненавидевший православное и русское, вдруг решает про себя и себе
подобных, что они-де тоже «христиане». И, указуя на зиккурат с его «вечно
живым» содержимым, сообщает, что негоже нам язычество разводить, предоставляя
коммуно-патриотам вновь похваляться, подобно ассирийскому царю, силою своего
идола.
Ох, как
хотелось бы им теперь, когда прежние железобетонные истины превратились в труху
и стало ясно, что невозможно вернуться к официозному идолобесию, вовлечь
невоцерковленных, не воспитанных в
православной традиции людей в идолобесие новое, заразить повальной заразой
поклонения «мужественным славянским богам» и прочим восточным идолам, затянуть
всех нас в оккультно-магическую псевдодуховность, чтобы любопытство заняло
место верования, исполнения заповедей, очищения сердца, от чего еще в середине ХIХ века предостерегал святитель Филарет
(Дроздов).
А еще весь остальной мир зовет нас теперь к
«толерантности», терпимости, религиозному индифферентизму, как к наипервейшей
добродетели «цивилизованного человека». Есть, видите ли, просто разные мнения,
а цепляться за какую-то истину – удел маргиналов. Мир не просто вернулся к
пилатовскому непониманию, что есть истина, он всеми силами стремится отторгнуть
ее от себя, уже отторгнул, ибо, как писал Борис Зайцев в своем повествовании о
преподобном Сергии Радонежском, «поверхность века нашего есть ненависть ко
Христу, мешающему быть преступником и торгашом».
Что же
остается делать нормальному русскому человеку перед лицом господствующего в
мире зла? Что делать ему «на этом торжище, где гам и теснота, где здравый
русский смысл примолк, как сирота» (А.Фет).
Только
просвещать душу Христовым светом. Только обретать знание, что в духовной брани
– и один в поле воин. Только опытно познавать, что за Богом молитва – никогда
не пропадет.
***
С бесконечным
сожалением вспоминаю иногда замечательных русских поэтов – Юлию Друнину и
Бориса Примерова, которые добровольно ушли из жизни. И хорошо известно, почему
именно добровольно они ушли.
У святителя
Иоанна Златоуста есть афористичная мысль, что умирать нужно с толком. А это
значит, что «с толком» умирают за Христа, за веру Православную, за Царя, за
Отечество, а если Господу угодно послать «кончину мирну», то подготовив должным
образом душу ко вступлению в будущую жизнь. А душа, которая не просто переходит
туда не готовой, но самовольно сбрасывает «кожаные ризы», страшно, непоправимо
согрешает перед Богом, без воли Которого и волос с человеческой головы не
падает.
Человек,
воспитанный на истинных святынях, даже в минуты душевной беспросветной тьмы,
способен подумать о промыслительности происходящего. А приученный поклоняться
фетишам – никогда.
Если бы наши
несчастные поэты читали в том возрасте, когда особенно хорошо напитывать душу
высоким и простым чтением, жития святых, они узнали бы оттуда, как иные
подвижники в минуты нестерпимых демонских нападений повторяли: «Не твой я,
диаволе, а Божий». Но не читали они жития святых, ибо тяга к своим духовным
корням была наказуема. Они учили наизусть «Смерть пионерки».
Но вспомнили
хоть бы песню-то, способную приободрить изнемогший русский дух в тяжком
крестном пути. Ведь наверняка знали: «Ты добычи не дождешься, черный ворон, я
не твой».
Да, видно, не
вспомнили.
Только
жизнелюбие, имеющее основу в глубокой вере в Бога, способно проявить в самый
горький час мужественное смирение, отвергнуть отчаяние и задуматься о духовных
причинах происходящего. Надо иметь простое, преданное Богу сердце, чтобы бесхитростно сказать, как говорили раньше в
народе: «Подумаешь – горе, а раздумаешь
–Божья воля». Но фетиши этому не научат.
Остается лишь
скорбеть о том, что два хороших русских человека, два хороших поэта не успели
вернуться, как блудные дети, к своим православным истокам, осознав себя
преступниками и изменниками, которые блуждали долгие годы неведомо где, без
внимания проходя мимо истинных святынь. Остается лишь печалиться, что не успели
они понять, что Россия стоит на твердыне Православия, что земное наше Отечество
– Дом Пресвятой Богородицы, который охраняет не способное к предательству или
малодушию небесное воинство, что существует особый Божий Промысл о любимой Отчизне
и о каждом из нас. Таким искренним и цельным натурам служить бы сейчас своим
поэтическим даром Господу Богу нашему и России нашей – не большевистской, не
коммунистической, не либерально-демократической, а корневой, глубинной,
святорусской, которая всегда жила в лучших душах даже в тюремном смраде и
лагерном барачном аду.
Но остается
лишь горестно сожалеть, что их сгубила приверженность фетишам и что совершили
они тот ужасный единственный грех, который Бог душе человеческой не прощает.
Написала это и
вдруг подумала: не нам знать, может быть, Господь сопричтет их к умученным
вражьей, люто ненавидящей все, превосходящее ее по уму, по таланту, по душевной
высоте, антирусской силой другим прекрасным поэтам – Гумилеву, Есенину, Клюеву…
И вменит на Страшном Суде их убийцам в вину еще и смерть двух наших талантливых
современников.
***
Мироточат и
благоухают святые иконы по всей Руси, мироточат и благоухают даже простые
бумажные образки, зовя нас противостать натиску безбожного мира на душу и
напоминая нам слова: «…смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое
время» (1 Пет,.5,6).
И когда в
храме на литургии совсем маленькие детишки из воскресной школы стоят, как
ангелочки, на левом клиросе и серьезно и старательно выводят: «Господи,
помилуй!», - то сердце наполняется верой, что Россия восстанет на крови новых
мучеников и будет еще богатой духом православной державой, как и предсказано. И
тогда-то ясно сознаешь, что лучшее, что может делать человек, – это просить у
Господа ума распознавать и сил творить Его святую волю, которая совершается
поверх всех бесконечно сталкивающихся энергий враждебных друг другу, разнонаправленных
и разнообразно греховных людских воль.
Лидия Мешкова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
