Общество обременено будущим. И как порождающее это будущее из настоящего и деяния в нем, и как заботой, тяжестью, тревогой, концом и надеждой. Бремя это новоприобретенное. После вечного возвращения досократиков, очищающего возрождения мира, после гибели в огне и льдах индоевропейского языческого сознания, после светоносного мироуспокоения христианства, с эпохи, именуемой Возрождением, сыплются на голову человечества проекты устройства жизни людей на самых разумных, самых нравственных, самых научных основаниях.

Именно с этой эпохи начинает изменяться отношение общества и человека ко времени. В народном сознании и в представлениях античности время есть достояние бога или богов (у греков даже они не властны над временем). Христианская эсхатология также не позволяет ни обществу, ни личности совершать произвол над движением времени. Только изменение места человека в обществе возрожденцами, выведение его за пределы единого и одновременно иерархического социального организма, утверждение самоценности личности (в пределах сначала романтически-эстетической, затем самодовольно-естественно-научной самодостаточности) должны были привести и привели к пониманию времени как формы бытия общества и личности. Превратившись в атрибут общественной и личной жизни, время последовательно становится зависимой от общества и личности величиной. Происходит содержательное расслоение времени. Народное и христианское время заменяется естественным временем (как его осмысляет ньютоновская система), то есть бессодержательной фикцией, а содержание исторического времени субъективируется настолько, что им оказывается возможным управлять. Уничтожение сакральности времени (и человеческой истории) открывало путь к построению различных вариантов будущего и скорости приближения к нему.

Не суть важно, на научных, поэтических, иллюзорных или мистических основаниях определялись эта скорость и конечная цель. Главное, что эти предложения оказались возможны именно из-за указанных выше причин. И поскольку народ продолжал жить в системе собственных и христианских представлений о времени, то возрожденцы, "открывшие новое небо и новую землю" через субъективацию времени (как самое последнее слово собственных духовных исканий), мыслили себя настолько опередившими "простецов", что создание новых Атлантид, городов Солнц и т.п. мыслили как гражданскую задачу. Эта "гражданственность" до сих пор поэтизируется, из-за чего пресекается возможность увидеть в концептуальной установке на произвол над временем предпосылки произвола над историей, обществом, человеком во имя групповых или индивидуалистических интересов и амбиций.

Психологические различия проектов будущего и представлений предшествующих эпох непреодолимы. Проекты, замыкаясь на себе, обещают рай немедленно или в ближайшее время после утверждения. Видения исходят из естественного хода природы и судеб людей. Так будет – вывод из естественного процесса. Так должно быть – установка сознания, конструирующего будущее. Понимание народом необходимости и законности прошлого и настоящего и отрицание их необходимости и законности проектантами, присвоение этих атрибутов конструкцией, сотворенной субъективным воображением, – вот действительное противоречие и непроходимая пропасть между народным и проектантским представлениями о связи времен, которую невозможно преодолеть даже ссылками на народные, крестьянские движения Средневековья. Крестьяне восставали и боролись с угнетателями, чтобы восстановить правду жизни и отношений между людьми. В России крестьянские движения направлены были не против существующей системы, а против ее искажения. Практически и теоретически они устремлялись к восстановлению связующей нити, которая прерывалась или увлекалась в ложном направлении боярами, помещиками, христопродавцами.

Существенно важно и то обстоятельство, что представления о будущем до Возрождения формировались народным сознанием и потому определяли предельно общие контуры и неопределенные хронологические очертания нового мира. Индивидуальные пророчества древности, если и давали более конкретные образы, ни к чему не обязывали, кроме совершенствования взаимоотношений людей (нравственный аспект) или приготовления к пришествию нового мира (эсхатологическое напряжение жизни).

Проектанты регламентировали жизнь и взаимоотношения людей в придуманном обществе. И здесь обнаруживается одно характернейшее свойство проектов: создавались они в разное время, разными по социальному положению людьми различных национальностей, но все без исключения готовили человечеству ... казарму. Отличия в строительном материале (алюминиевые колонны или мраморные) не влияли на распорядок жизни и систему взаимоотношений счастливых жителей казарменного рая. Это, видимо, говорит о специфическом складе ума и психики устроителей счастья человеческого. Не спасает ни ум (вспомним "Государство" Платона, если оно написано не им, а является фальсификацией возрожденцев), ни положение в обществе (бэконовская агрессивно самодовольная островная рабовладельческая казарма), ни аристократизм (измышления Сен-Симона), ни поза вдохновителя оппозиции (алюминиевые колонны), ни что-либо другое, потому что проекты—лишь продукты "ума холодных наблюдений", худосочны, бессолнечны и неуютны, как бы ни стремились конструкторы разукрасить, оживить их фасад и интерьер.

Совершенно закономерно, что любые попытки реализовать в жизни проекты были изначально обречены. Ни оуэновские оазисы, ни народнические коммуны не протянули долго. И дело не только в том, что они были инородным телом внутри реального общественного организма Запада или России. Гибель экспериментов предрешалась игнорированием целостности человека. Иными словами, искусственность взрывалась естественностью людей. Блок справедливо отметил, что осуществимость проектов возможна лишь тогда, когда будет переделано все, все станет новым: быт, привычки, сознание и т.д. Для конструкторов это казалось элементарно и просто, пока они чертили проекты на бумаге, будучи в массе прекраснодушными мечтателями и искренними, на свой манер, друзьями народа. Представлялось это примерно так: входят люди в фаланстер и отбрасывают прошлое так же легко, как переменяют старое платье на униформу. А после переодевания слезы умиления и... "обнимитесь, миллионы". Русским такое прекраснодушие непростительно, сколь бы искренним оно ни было. Могли бы вспомнить потешные забавы Петра над страной и народом, в результате которых сотни тысяч людей погибли физически, а в наследство живым и потомкам осталось проклятие ущербного бытия по западному образцу и при немецком шпицрутене. Простейшая историческая аналогия не пришла им на ум. И одна из причин – самодовольное убеждение, что их проекты откроют рай на земле (демиурги да и только, хотя и не признающиеся в том).

Эти провалы и неестественность проектов объясняют, почему за ними не пошли ни народ, ни сочувствующие им люди. Ведь в них раскрывалось убожество уготовляемого человечеству будущего, которое никогда не было ни притягательным, ни соблазнительным для народа. Не случайно, ко второй половине XIX века проекты, ранее водопадом обрушивавшиеся на страдавшее человечество, перестают быть фактом общественной мысли и заменяются концепциями разрушения существующего общества.

Можно уверенно говорить, что отказ от казарм и общие рассуждения о возможностях будущего совершенства общества и человека были важнейшим тактическим приемом, имитировавшим народное довозрожденческое осознание целей исторического процесса (опять оговорюсь, что это не касается масонства, которое издавна использовало такую имитацию, имея, без сомнения, конкретные представления об устройстве мира в случае захвата власти). Примерно с этого времени все внимание концентрируется на планах захвата власти, которые по тщательности разработки целого и частей вполне сопоставимы с проектами предшественников с той лишь разницей, что "практики" внутри существующего общества ищут исполнителей, слабые звенья и уязвимые места.

Здесь самое время сделать одно существенное примечание. Поскольку это не социально-экономический очерк, то категории большей частью связаны с психологией и этикой и исследования дальше этой области человеческой жизни не идут. Поэтому, не касаясь привычных объяснений исторического развития, замечу, что среди проектантов и практиков первого призыва было много людей искренних, с горячим сердцем, "ушибленных" лишь идеей переустройства мира и человека. Несовершенная жизнь и искажение связей людей, которые породила буржуазия, создавали установку их сознания на переустройство бытия и быта, что вообще свойственно человеку. К этому надо добавить и катастрофически ускоряющийся процесс оскудения духовности – необходимый закон жизни буржуазного общества. Как антитеза бездуховности и появляются горячие сердца проектантов и практиков и то ожесточение против буржуазной действительности, которое всепоглощающим пожаром полыхнуло из железного жестокого XIX века в век атомный и компьютерный XX.[1]

Надо всегда выделять праведное ожесточение народа, эксплуатация которого и бесстыдное духовное издевательство над ним буржуазии должны были вызывать и вызывали ответную ярость и действия. Вместе с тем ожесточение всех пытавшихся оседлать народное движение, пеной взлетевших вверх на волне народного неприятия буржуазной бездны[2], внешне совпадающее с народным протестом против буржуазного миропорядка, по сути своей ничего общего с целями народного движения не имело. Потому что, уничтожая буржуазный мир, все примазавшиеся к народному движению думали и действовали не во имя народа и его идеалов, а во благо себе и для утверждения конструкций и проектов, в которые они и стремились втиснуть живую жизнь и душу народа. Внешнее совпадение оборачивалось тем, что деяние во имя народа становилось действием во имя индивидуальных или групповых абстракций, а выступления от имени народа проституировали великие народные духовные ценности и цели. Если в качестве аналогии использовать народные христианские эсхатологические видения, то на память приходит представление об антихристе, который по внешности будет подобен Хрусту, по действиям Мессии, но по сути явит собой средоточие всех мерзостей, которые противоестественны человеку как подобию Божию. Впрочем, к этой проблеме еще предстоит вернуться.

В 70-е годы XIX века все выглядело сложнее, возвышеннее, изящнее. Понятно, что общественные системы несовершенны, более того, враждебны человеку. Из этого делался простой вывод: все, что противостоит общественному порядку, старому режиму, гуманно, прогрессивно и имеет патент на благородство. Третьего не дано.

Потому любые критические замечания в адрес не то, что практикантов, просто прогрессистов расценивались как ретроградство и охранительство полицейского толка. Сами же практиканты и проектанты готовы были к действию. Для такой "готовности" "просвещенного" сословия нужны определенные общественные, политические, нравственные и психологические предпосылки, и они, естественно, были в русском обществе. Однако страна и народ живут не катаклизмами, а в состоянии покоя и устойчивости. Катаклизм взрывает, нарушает равновесие системы, чтобы затем возвратить вновь сформированной системе устойчивость. Чрезвычайно важно, что при изменении структур власти и иерархии управления катаклизмам не подвержены ни национальное самосознание, ни эмоционально-психологический склад, ни язык, что говорит о традиционализме как важнейшем основании жизни нации и народа. Причем традиционализм может уничтожаться как катаклизмами, так и постепенной, кропотливой работой темных сил, чему примером может служить первоначально Франция, а затем вся Западная Европа. Где традиционализм отсутствовал или лишь начинал укореняться (прежде всего США), там темные силы создали свое сообщество, в котором перевертывание смысла превратилось в условие существования самой химерической и бездуховной системы.

Наконец надо подчеркнуть, что противоборство "реакции" и блока "прогрессистов-проектантов-практиков" не было выражением всего содержания жизни России. Даже среди "образованного общества" большая часть людей учила детей и юношей, лечила народ, создавала материальные и духовные ценности. Здоровье нации и народа определялось именно этой положительной деятельностью. Война 1877 года за освобождение славян от турецкого ига показала еще и могучую духовность державы и народа, оказавшихся способными положить нравственность в основание политического действия.

Тем не менее, почти два века зревший гнойник готов был прорваться, ибо сам по себе уже был опасностью для всего государственно-национально-народного организма. А так как порожден он был высшей бюрократией России, то предполагалось, что его оперирование станет благодеянием, что всякий, кто защищает организм как таковой, выступает за систему правления и высшую бюрократию. Надо отметить, что в литературе консервативного лагеря были доносительство и пресмыкательство перед властью, зачумленной всеми пороками буржуазной цивилизации, признающей лишь ответственность подвластных перед собой, по привычке повторявшей уже обессмысленную самой же системой властвования формулу своей ответственности перед народом. Власть вполне заслужила и прямого обличения, и критики эзоповым языком, и кукиша в кармане, на который горазда левая интеллигенция, что, впрочем, позволяло власти припугнуть наказанием и заставить плясать под свою дудку указанное сословие, а практикам и иже с ними, знавшим про кукиш, видеть в этом сословии поставщиков материального и духовного строительного материала оппозиции.

Нерасчлененность слоев, групп, группок, выступавших против власти, делала крайне затруднительной их характеристику и обнаружение целей и средств, ими усвоенных. Pro et contra – на этом вульгарном уровне определялись фундаментальные принципы добра и зла, и нужно было иметь мужество, нравственную силу и глубокий ум, чтобы в общей массе классифицировать различные течения устроителей совершенной жизни. Этими качествами души и характера обладал Ф.М. Достоевский. Именно они, помноженные на гениальность русского художника, помогли ему в "Бесах" дать не только анатомию общественной жизни в целом, но и создать произведение пророческое в обыкновенном, а не теологическом смысле.

Резкость суждений, обличительность содержания, обнажение целей проектантов и практиков в то время сделали произведение памфлетным в глазах читателей. В силу противостояния лагерей и их нерасчлененности такая трактовка произведения вполне извинительна, тем более что формула "нет пророка в своем отечестве" по-своему дополняла и непонимание, и искаженное восприятие содержания "Бесов".

То, что эту книгу до сих пор трактуют как сатиру и памфлет, нельзя понимать лишь как инерцию, хотя, конечно, этот элемент явно присутствует в мышлении ученых-литературоведов и передается по наследству неофитам научной традиции и строгости анализа, не поднимающих глаза от текста и доходящих в упоении научностью до структуралистских импотентских расчленений живой ткани повествования.

Буржуазии и ее идеологам удобен такой подход к "Бесам", потому что это помогает обойти проблему современного бесовства буржуазных отношений, "идеалов" и культуры, о которых русский гений сказал еще век назад.

Экстремисты любого толка, тем более, должны отрицать пророческий смысл произведения, так как стремятся спрятать начала и концы и в подлинном свете не показать свою практику и цели.

Следует вспомнить и о той инсинуации в отношении "Бесов", которую пустили гулять по свету авторы "Вех". Они переложили собственную трусость и практику на народ и принялись запугивать и себя, и "просвещенное" общество грядущим хамом. Операция переноса и экстраполяции совершена была вполне в духе масонского вероучения и практики (и не мудрено, если посмотреть на список авторов "Вех"), у которых ни совесть, ни честь никогда не были критериями познания и действия. За все извращения, за все бесстыдное призывать к ответу народ, подсовывая ему грязное белье, которое сами же и испоганили. Поэтому если искать действительное лицо хама, то только среди паразитов на теле народном, устроителей гармонии и порядка, о которых провидчески рассказал Ф.М. Достоевский.

ПОНОШЕНИЯ

Поразительно слабо изучена характеристика Ф.М. Достоевским существующего порядка и власти. Не говоря уже обо всем творчестве, в одних "Бесах" дается убийственная критика властей предержащих, и она органически необходима писателю, стремившемуся понять причины вакханалии бесовских сил в России. История "хозяина губернии" фон Лембке, Блюма и Юлии Михайловны повторяет мезальянс русской аристократии с немцами в начале XVIII века и столь же точно фиксирует тупость и полное непонимание российской жизни двором, бюрократией и высшей аристократией во второй половине XIX века. Внедрение немецкого элемента в общественную и государственную жизнь России внесло трагический элемент и в без того драматическую историю русского народа. В подготовительных материалах[3]Ф.М. Достоевский через Шатова точно и откровенно говорил: "Немец – естественный враг России; кто не хочет этого видеть, тот не видит ничего. Чем они хвалятся, чего они для нас сделали? Они во всем ниже нас. Их коалиция в России, один другого подсиживает. Заговор 150-летний. По особым обстоятельствам они всегда были наверху. Все бездарности служили в высших чинах и с бараньим презрением к русским. Они сосали всю силу России. Их была настоящая коалиция и т.д."[4] Не вдаваясь в подробности, отмечу, что в XX веке эта характеристика точно приложима к сионизированному слою, с еще большей оголтелостью презирающему русских и рьяно пестующему и цементирующему коалицию разрушающих Россию сил (неважно внутри или вне страны этот слой находится). Проблема сейчас стоит не менее актуально, чем при Ф.М. Достоевском: "Вы, увидите, как только что хватятся за национальность, как у нас явятся науки, искусства. Только бы мы осамились, стали бы самими собой. Паралич лежит на нас с Петровской реформы. Да, мы грош получили. Это правда, мы получили медный грош. Медный грош много, его не сотворишь из ничего. Медный грош несравненно больше, чем ничего, только в том беда, что за этот нужный грош мы заплатили своих 5 рублей – настоящих серебряных и которых теперь не найдешь, да еще вдобавок последние, отдали все, что имели" (т.11, с.137-138).

Паралич многозначен и один из его симптомов в недееспособности власти. Отсюда и полный идиотизм поведения Лембке и Блюма во время волнения шпигулинских рабочих и на празднестве, самими же "хозяевами" устроенном. Отсюда и розги как единственная форма ответа на требования народа. Замкнутость в собственных интересах – жалких и эгоистичных, абсолютизация своего "первородства" закономерно порождали такую позицию в отношении к рабочим и крестьянам (хотя горазды были и даже с умилением поговорить о русском мужичке). Столкнувшись с проектантами и практиками, этот лагерь поверил в их амбиции (приняв ее за силу), во всемогущество, приняв за оное проектанство на песке. К тому же надо добавить и признание определенного равенства с собою по просвещенности хотя бы тех, кто громко кричал, витийствовал и бил в грудь от "переполненности состраданием" к народным нуждам. Вот почему в разговоре со "страшным" Петром Степановичем Верховенским бюрократ Лембке, породнившийся с аристократкой, в системе идей и чаяний собственно бюрократии убежденно несет ахинею об исключительном значении аппарата для жизни общественного организма:

"Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что республику: все, что хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов... Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу бешеную активность, и я даю бешеную активность. Я здесь прямо в глаза сказал: "Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти". Видите, надо, чтобы все эти учреждения – земские ли, судебные ли – жили, так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Все судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет. Вот как я понимаю бешеную активность, а ее не будет без усиления губернаторской власти" (т.10, с.246-247).

Идиотические эти мысли, рожденные воспаленным воображением маньяка от бюрократии, вполне достойно завершаются первым шагом "бешеной деятельности", предпринятым губернатором-полудурком: "Я, знаете, уже заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома. Жду ответа" (т.10, с.247). Естественно, в декларации и "бешеной деятельности" присутствует элемент гротеска. Однако взрыв бюрократической активности в XX веке при ничтожности и никчемности реального действия, более того, реальное обессмысливание действия бюрократией показывают, что за гротеском стоит точное понимание Ф.М. Достоевским того факта, что власть, какие бы декларации она ни произносила, не будучи властью народа, народной властью, конечным результатом должна иметь бытие для себя, а наличное бытие власти есть бытие без рефлексии и соотнесенности с вне ее находящимися социальными данностями. Это, так сказать, предвидение бюрократического элизиума в чистом виде, вожделение бюрократией мира, где она была бы силой во славе. Но коль желания и реалии разнятся, а бюрократия царская уже столкнулась с претендующей на власть буржуазией, то и этот вариант отношения власти и рвущихся к ней буржуа был описан Ф.М. Достоевским в другом монологе Лембке: "На нас ответственность, а в результате мы так же служим обществу делу, как и вы. Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть все старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы. Что же: мы тории, а вы виги, я именно так понимаю" (т.10, с.246).

Эта игра в либерализм пронизывает всю историю России с 60-х годов XIX века вплоть до 1917-го. Поиски оппозиции его величества шли по разным направлениям, и в среде кадетов и октябристов она была найдена. Встал вопрос о сотрудничестве, но тут начался торг. Бюрократия если и хотела поступиться, то самым малым. Кадеты и октябристы стремились урвать власти побольше. Отсюда то недоверие друг к другу, которое особенно проявилось в думский период русской истории, и те взаимообвинения в предательстве (кого и чего для обоих лагерей не суть важно, потому что сами обвинители были переполнены ложью, клеветой и полуправдой, которыми они обливали друг друга). Но коль скоро речь зашла о сотрудничестве, небесполезно вспомнить красноречивый пример реформ Столыпина. Задуманные как самое серьезное и широкое вмешательство в реальную жизнь народа, они были встречены в штыки оппозицией, которая сразу поняла, что реформы замедлят процесс разложения общества, отдалят приход желанного господства в России буржуазного правопорядка. Соответственно, они не были приняты аристократией и бюрократией, почувствовавшими, что реформы не позволят в дальнейшем распоряжаться жизнью того самого народа, который эта верхушка якобы представляла. Масоны, октябристы, эсеры, охранка – какой удивительный союз и какое вполне объяснимое единение при покушении на Столыпина в Киеве! Единственный здравомыслящий человек в правящей верхушке был ею же и уничтожен. Единственный чиновник, здраво, хотя и в пределах своих сословных интересов, взглянувший на народную жизнь, был прикончен самими охранителями порядка! Что это как не окончательное подтверждение полной неспособности к самосохранению правящего сословия и бюрократического аппарата? Что это как не пример единственно действительного единения верхушки и оппозиции его величества лишь в случаях, когда какое-либо действие результатом имеет нечто, не соответствующее их непосредственным эгоистическим интересам?

Однако есть в психологии и идеологии власть имущих и рвущихся к ней то общее, что объясняет и произвол власти, и замыслы проектантов, и действия практиков. Причины различны, но формула одна у всех сил, описанных выше и действовавших в русской истории: в России и с Россией можно сделать что угодно. Об этом говорит либеральствующая Юлия Михайловна, об этом рассуждают Петр Верховенский и Ставрогин. Эта установка многое объясняет в идеологии либерала и идейного предтечи проектантов и практиков Степана Трофимовича Верховенского. Мне представляется, что два обстоятельства, по крайней мере, объясняют причины наплевательского отношения к судьбе страны. Первая—в вообще нигилистическом отношении к истории России, о чем с таким вдохновением кричит на празднестве маньяк: "Господа! Двадцать лет назад ... Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток, считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала... Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора...

...Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейшие: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?

С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй, можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, против древней и бесполезной Софии,—торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться... Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила..." (т.10, с.374-375).

Эта правда, становящаяся ложью, перечеркивание, точнее, замазывание одним плевком истории, какие чувства вызвали они у "чистой" публики, собравшейся в зале? Сдержанную настороженность, резкое неприятие, возмущение? "Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: "Довольно! Лучше ничего не скажете!" Были как пьяные. Оратор обводил всех глазами и как бы таял в собственном торжестве" (т.10, с.375). Значит, слова маньяка нашли отзвук в душонках присутствующих, значит, сами слушатели плевали на великую историю великой страны.

Поношение России и ее прошлого имеет свою отвратительную историю и своих идеологов и "героев". От Курбского и Катошихина не так уж далеко до искажения народной жизни Петром и нигилизма в отношении России Чаадаева. Западничество первой половины прошлого века нашло концентрированное выражение в грязной книжонке де Кюстина, до сих пор находящейся в арсенале врагов России. Что же касается нынешних писак (русского, европейского, казахского, чукотского, дагестанского или иного происхождения – все равно), то им и жизненный путь и издатели повелевают чернить Россию, ее историю. Страшно становится, когда вспомнишь, что этот исторический нигилизм периодически возводится на уровень государственной политики, что тем самым воспитание патриотизма подрубается в основе своей. Одурманивание молодежи западными материальными и духовными стандартами—это ведь тоже способ ее разложения, стирания памяти и разоружения перед реальным врагом—тайным и явным.

Это наплевательство особенно усилилось к началу XX века и в тех издевательствах над историей России, которые разразились в двадцатые-тридцатые годы в действиях всех приложивших руку и перо к уничтожению русского культурного наследия. Понадобился трагический урок Великой Отечественной войны, чтобы хоть на время укоротились руки и прикусились языки чернителей и уничтожителей великого прошлого. Не следует, однако, думать, что проблема решена. Помимо прочих, нынешние левые, зачумленные западничеством, продолжают грязное дело очернения России, истолковывая историю России в духе филиппики маньяка. И как бы ни прикидывалась нынешняя "левая" объективной и всепонимающей в отношении России, ее кредо было сжато изложено Солженицыным в "Архипелаге Гулаг": "Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская". Себя эти маньяки и очернители к русским не причисляют, находя корни или в обетованной земле Израиля, или (на худой конец) зачисляясь в ряды "граждан мира", поднявшихся над "примитивностью национальных предрассудков".

Но коль скоро встал вопрос о нации, точнее, о народе, действием которого вершилась история, то в "Бесах" выявлена точка зрения бесенят на русский народ, позволяющая понять идейные истоки солженицынской пакостной фразы. Ее высказывает милый либерал, певец красоты Степан Трофимович Верховенский в барском разглагольствовании перед молодыми почитателями: "Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, мы их ввели в моду, и целый отдел литературы несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью. Мы надевали лавровые венки на вшивые головы. Русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного камаринского. Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: "Не променяю Рашель на мужика!" Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель. Пора взглянуть трезвее и не смешивать нашего родного сиволапого дегтя с букетом императрицы" (т.10, с.32-33). И вполне современно, в согласии с нынешним диссидентским образом мыслей он заканчивает: "К тому же Россия есть самое великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда". Поразительно, что и сейчас диссидентское сознание, например сахаровского толка, только и талдычит об учительстве Запада, о его определяющем значении для прошлого, настоящего и будущего России. Для всех их подходит характеристика, которую находим в подготовительных материалах к "Бесам": "Судорожная ненависть к России. Если случится факт к хвале русскому народу, то их уже коробит. У них сейчас но, и начинается старание унизить факт, измельчить его до ничтожности, напомнить о всех недостатках" (т.11, с.169). И еще: "Те, по крайней мере, деньги взяли за то, что обязались зарезать свою мать (Россию) и надругаться над ней. Те вполне сознательно действуют: они держат нож на горле жертвы и говорят: "Это денег стоит", и им спешат заплатить, чтоб они дорезали свою жертву. Эти явно на содержании врагов России. Но другие-то (газеты), но гнусненькие-то, маленькие, глупенькие, академические младенцы, Панургово наше стадо (Корш) – те-то чего пляшут над матереубийством? Тем и денег не надо. Они по убеждению ненавидят Россию, и всякое слово о России и славянах возбуждает у них каннибальский пляс и ругательства" (т.11, с.147).

И сейчас "левая" интеллигенция за чаем или вином разглагольствует по поводу трудолюбия Запада, лености русских, необходимости деятельности, а сама живет за счет "ленивого" труженика, используя возможность безделья при нынешних головокружительно раздутых штатах чиновников, инженеров, научных работников. Причем все эти измышления выдаются за стремление исправить народ и улучшить общественное устройство, что опять возвращает нас к словам Степана Трофимовича: "Вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же в самом деле Белинский искать спасения в постном масле или в редьке с горохом!" (т.10, с.33).

Думаю, что лучшим комментарием, сохраняющим принципиальное значение и по сей день, служат слова Шатова, произнесенные сразу же после разглагольствований либерала:

"Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! ... Нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма к Гоголю это видно. Белинский, точь-в-точь как Крылова Любопытный, не приметил слона в кунсткамере, а все внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был! Вы мало того, что просмотрели народ, – вы с омерзительным презрением к нему относились уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и бога! Знаете, наверное, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами или равно душными. Верно говорю! Это факт, который оправдается. Вот почему и вы все и мы все теперь – или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь, и ничего больше!" (т.10. с.33-34).

Остается лишь добавить, что слова Шатова равно относятся и ко всему западничеству, и ко всем представителям официальной народности. Они приложимы и к веховцам, и к пролеткультовцам, и к Троцкому с компанией, как бы идеологически они ни были полярны. Нельзя думать за народ и вместо народа. Такая позиция цинична и безнравственна. В ней семена произвола над народным сознанием и народной жизнью.

Суть позиции прошлых и нынешних воздыхателей о совершенстве Запада и упразднителей русской самобытности точно определена словами Шатова: "Ненависть тут тоже есть... Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся... И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы!" (т.10, с.110-111).

В социальном же плане "наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить" (подчеркнуто мною—Э.В.) (т.11, с.169; т.10, с.111). He случайно, как иллюстрацию этого лакейства, Шатов рассказывает эпизод из жизни в Америке, когда хозяин рукоприкладствовал, а "мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что "мы, русские, перед американцами маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень". Да что: когда нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится..." (т.10, с.112). (Достоверно знаю, как один из расплодившегося племени бардов, хрипящих и воющих о любви, достоинстве человека и справедливости, обнюхивал и чуть ли не облизывал американский карандаш, истекая восторгом, что карандаш американский и он, бард, владеет им. Тут уже не литература, тут духовное пресмыкательство насекомого от нравственности).

Для точности и ясности надо вспомнить и другое. Четверть века назад народу был предложен лозунг "догнать и перегнать Америку". Разъяснили потребление на душу населения чего угодно. Валовой национальный доход и продукт упомянули. По этим показателям и нужно было Америку превзойти. Для чего только – не было ясно, по-моему, и авторам лозунга. Счастье ведь не в брюхе сидит и в интерьер не упрятано. И нормы жизни нашей и американской разные. Да и нравственные основания нашей народной жизни и засионизированно-буржуазного нравственного климата американского общества принципиально противоположны. И можно ли тащить вверх одну нить в надежде, что она длиннее других окажется, а ткань не порвется? В конце концов спохватились и лозунг убрали, а след в сознании остался. Потребительство и стяжательство не от этого ли лозунга, помимо прочих обстоятельств? Червоточина американизма в разных явлениях духовной жизни не от того ли? Щеголяние молодых оболтусов, не ведающих, что творят, прикосновением к чему-нибудь американскому, западному не от того ли призыва к действию?

Холуйство перед Западом, неприятие исторического прошлого Родины, маразм власти и полное пренебрежение народной жизнью, органически связанной с традициями и выработанными духовными ценностями, – вот совокупность социальных, идеологических и нравственных условий, определивших появление практиков, переустроителей общества и именно того толка, который описан и пророчески предсказан Ф.М. Достоевским. Подчеркиваю: именно практики с их целями и методами. Включать их в народ с его борьбой против насилия и несправедливости было бы слишком оскорбительно. Дальнейшая история показала, что это спекуляция на народном горе.

В этой идейной и социальной обстановке формировалась зыбкая предгрозовая атмосфера: "Тогда было время особенное; наступало что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то уж очень странное, но везде ощущаемое, даже в Скворешниках. Доходили разные слухи. Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождающие их идеи, и, главное, в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак невозможно было примериться и в точности узнать, что именно означали эти идеи?" (т.10, с.20). Глубоко и точно Ф.М. Достоевский указывает на суть обстановки: если у проектантов идеи были хоть и плоские, но точно изложенные, регламентация совершенной жизни достигла совершенства армейского устава, то практики и ли-беральствующие их подпевалы напускали идеологического тумана, что, с одной стороны, порождало и усиливало нервозность общества, с другой – давало возможность скрыть силы и подлинные цели изменения существующего порядка. Данная неопределенность для практиков хороша была еще и тем, что сплачивала или по крайней мере ставила в один ряд людей, которые при ясном свете дня руки бы друг другу не подали. Уже среди идеологов практики можно было увидеть полную цветовую гамму: "Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом собственную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя это себе в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он "представляет идею"... Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда" (т.10, с.21). Что же касается исполнителей, то они вполне повторяли по своему составу цвета "идеологов": "В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых передовых говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки "передовых", которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается. У нас вот говорят теперь, когда уже все прошло, что Петром Степановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а та уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, я думаю, не знает – разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазанных сапогах, майоры и подполковники, смеющиеся над бессмысленностью своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собой женский вопрос,[5] – все это вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и непреступнейшим нашим дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь" (т.10, с.354-355).

Любопытно и характерно перечисление Ф.М. Достоевским оппозиции смутьянам и сволочи. Клуб, почтенные сановники, генералы на деревянных ногах, дамское общество... Да ведь такая "несокрушимая стена" должна была немедленно развалиться под натиском, при малейшем шевелении сволочи и смутьянов. Ни духовных основ, ни созидательной идеи, ни исторической перспективы. Они созрели, перезрели и сгнили ко времени смуты, они сами смуту и породили, и провоцировали к действию. Скептицизм Ф.М. Достоевского в отношении "Интернационалки"[6] как раз и основывался на том несомненном для него факте, что как бы могущественна "Интернационалка" ни была, успех предрешается не ее силой, а бессилием власти, ее (власти) пустотой и ничтожеством. Потому-то "малой кучке передовых" и можно было руководить "сволочью", более того, активно разрушать существующую систему, что исторически фиксируется событиями 900-х годов, логично завершившихся февралем 1917-го.

Уничтожающая характеристика верхов, данная Ф.М. Достоевским, не позволяет, однако, идентифицировать ее с Россией и с ее историей. Достаточно определенное разграничение государства и государственного аппарата имеет принципиальное значение. Нет необходимости еще раз объяснять смысл войны за освобождение балканских народов в 1877-1878 годы и историческую роль России в этом праведном деле, как нет необходимости в разъяснении различия между исторической необходимостью возвращения России Балтики и бездумной германизацией государственного аппарата, проводимой якобы во имя возвращения Балтики со звериной жестокостью Петром. Государственная бюрократия лишь присваивает себе то, что вытекает из сути исторического развития общества, из необходимости исторического действия народа. Государство и его аппарат живы и функционируют лишь при совпадении их действия с историческим предназначением, деянием и интересом народа. Отсутствие совпадения или хотя бы параллелизма в целях и действиях бюрократии и народа определяет историческую обреченность бюрократии, какие бы драконовы законы и репрессии к народу она ни применяла. Поэтому, оценивая гражданственность Ф.М. Достоевского, надо видеть ее как в критике существующего правопорядка и выведении на свет для темных сил, так и в его убежденности в великой истории и великом предназначении России как исторически целостного организма и русского народа как хранителя и созидателя духовных ценностей великой страны.

ПРЕДПОСЫЛКИ

Итак, для практиков через бессилие и ублюдочность власти, через нигилизм в отношении России открывалось поле деятельности. Вставал вопрос: "С чего начать?", и для широкой публики были изложены основные требования: "Говорили об уничтожении цензуры и буквы "ъ", о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины..." (т.10, с.22).

Общее место комментаторов о пародировании здесь лозунгов и проектов 60-х годов или прокламации П.Г. Зайчневского "Молодая Россия" надо отбросить как сознательно (или по недомыслию) нечистоплотную инсинуацию в отношении книги Ф.М. Достоевского. Какие тут пародия и памфлет, когда Зайчневский требовал ликвидации брака ("как явления в высшей степени безнравственного и немыслимого при полном равенстве полов") и семьи, которые препятствуют развитию человека. Детям по проекту Зайчневского уготовлялось содержание и воспитание коммуной за счет общества. И о какой пародии можно говорить, если в "Молодой России" ставился вопрос о самом существовании России: "Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области – этого мы не знаем: само народонаселение должно решить этот вопрос". Мне кажется, что в истории трудно найти пример, когда бы столь нагло призывали к расчленению единого народа и государственного целого. Поэтизация же современными историками этой ахинеи просто умилительна. Как будто не ясно, что упразднение России как единого целого могло нанести смертельный удар русскому народу; что упразднение России, перевод ее на рельсы "федерального" государства были актом предательства в отношении нерусских народов, что явственно показали буржуазно-националистические правители Прибалтики, Украины и Закавказья в 1917-20 годы и их адепты из националистически и антирусски настроенной нынешней окраинной интеллигенции.

Необходимо отметить одно важное обстоятельство. Ф.М. Достоевский пишет, что "в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки" (т.10, с.22). Так и в проектах реформ. Притом что крестьянская реформа или уничтожение цензуры были требованием жизни и необходимостью духовного и экономического развития народа и общества (без права вседозволенности в печати и без насилия над свободным крестьянином как условиями этих реформ, так и не воплотившимися в жизнь, на что прозорливо указывает Ф.М. Достоевский словами "удивительные оттенки"), противоестественность других требований для общественной и духовной жизни как бы снималась призывами к насущно необходимому обновлению. Сочетание необходимости и произвола, правды и лжи размывало их границы, делало призрачными, насыщало одно другим, чтобы в конце концов извратить смысл того истинного и ценного, что положительное в себе заключало. Истина-перевертыш, идея-оборотень – вот что открывалось Ф.М. Достоевским в том внешне абсурдном перечислении реформ, которое в начале раздела было описано. Я думаю, что это было пророческим предвидением русского гения, ибо практика XX века показала последовательное проституирование самых светлых идей, самых коренных принципов народного бытия, когда посредством упомянутых замещений, размывании и перевертывания смысла политические аферисты и преступники утверждали собственную сатанинскую идеологию и сатанинские формы общественной жизни, о чем еще предстоит подробно сказать. И полную ответственность с варварами XX века должны разделить те идеологи прошлого, которые, теоретизируя и синтезирую одновременно, народ и его жизнь рассматривали лишь как сферу применения своих "самых благородных", "самых совершенных" и "самых разумных" проектов и идеи. Только кривлянием и бесстыдным ханжеством можно назвать слова Степана Трофимовича, не узревшего в практиках последовательных продолжателей дела проектантов: "Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами уже давно и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее ... неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего...". Это празднословие в иной исторической обстановке было куда более кощунственно повторено нынешними обелителями Ницше, визжащими, что он создавал свое учение для аристократов духа, а воспользовались им лавочники и мясники. Уместно заметить, не содержался ли в самой философии Ницше дух лавочничества и мясничества. И бесовство практиков не благословлено ли бесовской идеологией? Применительно к Степану Трофимовичу можно сказать и так: а разве светоносная идея добра и любви может быть извращена? Подделать можно. Извращение же возможно лишь тогда, когда в самой идее присутствует двусмысленность, многозначность, в себе искус использования идеи теми или иными лицами и силами для своекорыстных интересов и на потребу злобе дня. Социальные идеи и идеологии лишь тогда имеют нравственное содержание и неизвратимы, когда они народны и выводимы из содержания народной жизни. Совершенная жизнь, навязанная народу, становится горше татарской неволи, а представление о совершенстве, конструируемое вне народной жизни и народных идеалов, чревато произволом в отношении народной жизни. Поэтому лживы сентенции Степана Трофимовича в адрес практиков. И лишь при выявлении родства проектантов и практиков можно понять идеологов, практику и цели бесовства.

Вслед за проектами и реформами логично ждать действия во имя их осуществления. Радикальнейшее и последовательнейшее крыло практиков в лице Петра Верховенского и приступает к этому действию. Разрушение общества – вот ближайшая цель, программа-минимум этого лидера практиков. Господствующая власть его не страшит, она уже обречена. Разрушительные силы должны быть направлены во имя счастья народа ... против народа, потому что "в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял". Задача, следовательно, формулируется как уничтожение духовности, идеалов народной жизни для полного и окончательного утверждения духовности, идеалов народной жизни, для полного и окончательного утверждения собственной власти. Для этого, развивает программу Петр Верховенский, "мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уже теперь ужасно сильны? Наши не только те, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист,[7] ха-ха! Слушайте, я всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем?... Русский бог уже спасовал перед "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет... Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим, ...если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще "свеженькой кровушки", чтоб попривык... Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудливая "кучка" пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам" (т.10, с.324-325).

То, что нацизм, как и прочие, рекрутировал в свои ряды всяческое отребье, ярчайшее подтверждение слов Петра Верховенского. То, что Мао, как и ему подобные, создал штурмовые отряды хунвейбинов и цзаофаней, благодарных за честь убивать людей и уничтожать культуру прошлого, еще одно (в ряду других) историческое предвидение Ф.М. Достоевского. И то, что повсеместно стоит плач по старым богам, подтверждение пророчеств русского гения. Однако в этих действиях, в этой практике предельно наглядно различается античеловеческое, антинародное направление практики негодяев XX века. Есть другой аспект в предугадывании Ф.М. Достоевским мерзости "ниспровергателей". Это то растление духа народного, о котором мечтает Петр Верховенский.

Я имею в виду углубление Ф.М. Достоевским проблемы торжества темных сил, поднятой ранее в связи со скептической оценкой возможностей Интернационалки. Оказывается, что и разложение государственной власти не может быть условием победы. Полная победа бесовства возможна только тогда, когда уничтожаются духовный потенциал и идеалы народа, когда народ низводится в жизни своей до скотского состояния. Когда забота о хлебе насущном превращается в единственную цель и окончательный смысл существования. Эта возможность предусматривалась дьяволом во время искушения Христа в пустыне, но тогда Христос словами "не хлебом единым жив человек" преодолел искушение и определил действительное содержание народной жизни. Теперь желудок превращается в центр человеческого существования, в солнце царства человеческого. При соответствующих политико-экономических обстоятельствах данная идеология сначала подчиняет, затем вытесняет, уничтожает и замещает идейно-нравственно-художественные народные представления о мире, обществе и человеке—их соподчиненность и взаимодействие. Последовательно осуществляется подмена духовности бездуховностью, чтобы в дешевку в конце концов превратить и человека, и народ. А если товар подешевел, то и сбывается по бросовым ценам. XX век счет людям ведет на миллионы, а XXI веку и миллиарды будут разменной медью. Но здесь я перехожу в область иных проблем и потому вынужден вернуться к культурно-психологическим обстоятельствам.

В XX веке мечтания Петра Верховенского постепенно воплощаются в жизнь. Смрадная культура, проросшая в разных странах в начале века, обретает в середине столетия свою почву и буйно расцветает в Америке. Всяческие "арты", безродные, бездуховные, космополитические по сути, хамски самовлюбленные, беспардонные в действии заполняют духовную жизнь буржуазного общества и в форме массовой культуры становятся духовной жвачкой сотен миллионов людей. Превращение же населения в духовных импотентов и есть условия торжества и господства темных сил, которые уже давно гнездятся в Америке и разбрасывают сеть по земному шару. С горечью приходится отмечать проникновение западной дешевки в культурную жизнь нашей страны. Сознательные пропагандисты этой духовной грязи хорошо знают, а "невинным" пособникам хочу напомнить, что сионистские круги, так активно способствующие созданию и распространению во всем мире антинародной космополитической псевдокультуры, делают все, чтобы возродить иудейскую культуру и самым тщательным образом следят, чтобы она не была "запятнана" гойским влиянием. Случайно ли это? Нет ли в том последовательного приближения к цели – уничтожая старых богов народов, утверждать через Бафомета и бесовские хари иудаизм как высшую форму духовности в недалеком, может быть, будущем? Не настала ли пора ясно и до конца уяснить, что мы сейчас последняя преграда уничтожению народной основы культуры и духовный симбиоз с западной бездуховностью есть утрата позиции в борьбе против врагов отечества, духа и света?

Примечания

1. Про железо и компьютер сказано не ради красного словца. Они именно та новая реальность, вторая природа, которая окружает человека и делает его общение с природой не жизненной необходимостью, а развлечением или туристским вожделением. Природа перестает быть для обыкновенного человека кормилицей и тайной. Эти функции взяли на себя железо и автоматы, превратив природу в ирреальность, постижением которой отныне могут заниматься избранные (а "избранники" уже готовы к тому, чтобы посмотреть на мир после термоядерного "эксперимента": наука ведь чиста, а ее выводы независимы от человеческой субъективности). Это тоже создает объективные предпосылки духовного обнищания. Железо и автомат достойны разве что частушки или плевка. Поэзия возникает из человеческого взаимодействия или взаимосвязи человека и природы. Характерно, что после "Попутной" М.И. Глинки появились произведения о машинах и заводах – молохах, а поэтизация машины А. Платоновым состоялась лишь на основе крестьянской и ремесленнической поэтизации орудий труда как посредников между человеком и природой.

А не являются ли катаклизмы XX века чем-то вроде бессознательного или провиденциального стремления человечества преодолеть железно-автоматическую тюрьму, скрывающую от нас прекрасный старый мир?

2. Именно бездны, того, что без дна. Сатанизм буржуазии в том, что ее бездуховность уходит в беспредельную тьму, где все перевернуто. Зоология превращается в нравственность, бездушие поэтизируется.

3. Введение подготовительных материалов в круг исследования объясняется тем, что я изучаю не эстетическую, а идейно-психологическую систему "Бесов". Заодно обращаю внимание на то, что я намеренно рассматриваю героев книги не в качестве художественных образов, а как носителей определенной идеологии, нравственности и психологии. "Бесы" – художественное произведение, следовательно, богаче, конкретнее того частного аспекта, который я изучаю.

4. Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. – Т. 11, с.137. – Далее в тексте указываются номер тома и страницы цитируемого издания.

5. Интересно, что этот "букет" активно рвался вперед уже в 1905 году. А иные из них и новыми господами тогда себя вообразили.

Анатомия этих "передовиков" находится в статье В.В. Розанова о картине И.Е. Репина "17 октября 1905 г." См.: В.В. Розанов. "Среди художников".

6. "Интернационалкой", естественно, не следует понимать только конкретную организацию. Если же говорить о современности, то " Интернационалка" обретает конкретные черты в образе Всемирной сионистской организации, масонства, Золотой пирамиды, римского клуба, трехсторонней комиссии. При всей разношерстности названные и неназванные организации абсолютно однозначно направлены прежде всего против нашей страны, но реализация их цели, как и во времена Ф.М. Достоевского, возможна лишь при политико-экономической, духовной деструкции нашего общества и народа. Пособники сидят внутри, действуя во имя дестабилизации.

7.Слова эти проникают в самые глубины идеологий и соответствующей им практики. От немецкого или истинного социализма и социализма феодального до австрийского и этического социализма, троцкизма, демократического социализма, еврокоммунизма, маоизма и наконец национал-социализма фашистского и сионистского толка... Кто только не бренчал этим словом, как медяками в кармане бренчит мошенник, выдавая медный звон за перезвон золота. Кто только не использовал социализм для камуфляжа своекорыстия, властолюбия или презрения к своему и другим народам. Какие темные силы не стремились присвоить и, значит, подделать святые идеалы равенства людей, народоправства, недопустимости наживы лиц и групп за счет труда других людей, общественной собственности на землю и заводы и духовной соборности, которая единит людей и препятствует унификации личности и вседозволенности, о которых тайно и явно помышляют до сих пор мошенники. Уместно и справедливо отметить и условия, при которых произносятся эти слова. В интимной обстановке открывает Петр Верховенский тайну мошенничества с социализмом Ставрогину. Как тут не вспомнить нацистскую верхушку Германии, в своем кругу глумившуюся над социализмом как собственной целью "движения". Как не вспомнить Мао с его доверительными беседами по поводу социализма, ведшимися в Особом районе Китая. Да и нынешние либералы, я уверен, между собой тоже рассуждают о социализме как о ловушке, в которую должна попасть птичка – избиратели – и открыть тем путь к вожделенной кормушке государственного аппарата. А нужен не социализм, а власть, во имя которой новоявленные мошенники социализмом как тактическим лозунгом пользуются.

Подделка под народные идеалы, таким образом, превращается и в способ захвата власти, и в систему оболванивания народа. Чудовищно то, что по наивности и доверчивости народ иногда не различает подделки и принимает фразеологию за содержание политической платформы. Последствия катастрофичны...

"РАЙ" ШИГАЛЕВА. ШАБАШ

Итак, создана атмосфера, найдены исполнители. Уничтожение старого порядка – свершившийся факт и встает вопрос о созидании нового общества и нового порядка по меркам и мечтаниям темных сил. Что же это за мерки и что за мечтания?

Среди своих они могут быть изложены и излагаются. Теоретик будущего совершенного общества Шигалев на вечере у Виргинских готов возвестить план будущего общественного храма, социальной пирамиды. Ф.М. Достоевский отмечает любопытное качество характера и умонастроения "пророка": "Кроме моего разрешения общественной формулы, – вещает Шигалев, – не может быть никакого..." (т.10, с.311). "Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, – мужчины чтобы заняться государственной службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себя, так как потом неминуемо к тому же воротятся" (т.10, с.312). Маниакальная уверенность в отыскании истины в последней инстанции—характеристическая черта подобий Шигалева в XX веке. Гитлер, например, был абсолютно убежден в том, что истину держит в своем кулаке. Мао и ему подобные, насаждая свои эпохальные идеи, исходили из убежденности в собственной гениальности и непогрешимости. Да и бахвальство американских президентов избранничеством Америки тоже исходит из психологии обладателей последних и совершеннейших истин о человеке и общественном устройстве. А уж коли ты обладаешь абсолютной истиной, то даже собственные предшественники должны превратиться в недоумков: "Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого" (т.10, с.311).

Сочтясь таким образом с предтечами, можно указать и на некоторые недостатки и неточности или, лучше, антиномичность собственного учения, прокламируя в то же время непогрешимость и всеобщность его коренных принципов: "Но так как будущая общественная формула необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться,[8] то я и предлагаю собственную систему устройства мира. Вот она!... Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому все изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги.[9] (Послышался смех).[10] Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять). Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом" (т.10, с.311).

С самим сочинением знакомство не состоялось. Его содержание излагается двумя комментаторами. Хромой учитель излагает "концепцию" Шигалева в широком кругу "своих" и излагает на "философском" уровне, то есть в самом общем виде, без частностей: "Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса,—разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором, для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны" (т.10, с.312).

Когда же студентка в ярости замечает, что "работать на аристократов и повиноваться им, как богам, – это подлость" (т.10, с.312), то в перепалке, комментируя слова Лямшина, Шигалев раскрывает содержание своего гуманизма: "А я бы вместо рая, – вскричал Лямшин, – взял бы этих десять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы, только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.

……………………………………………………………………………….

– И, может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! – горячо оборотился Шигалев к Лямшину. – Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали" (т.10, с.312-313).

Изуверская психология и идеология отважно и цинично приходят к обсуждению проблемы истребления человечества, и 50-100 миллионов человек, истребляемых во имя шигалевского рая, – лишь подступ к уничтожению 9/10 человечества. Можно было бы не обращать на этот бред внимания, если бы не уроки первой и второй мировых войн, унесших в совокупности свыше семидесяти миллионов человеческих жизней. И тогда отчетливо просматривается империализм, который во имя мирового господства пошел на кровавые преступления. Снова надо говорить о нацизме, который планомерно осуществлял политику уничтожения народов во имя нацистского рая сверхчеловеков. Необходимо вспомнить Мао, который во имя казарменного коммунизма готов был пойти на всемирную бойню. Надо назвать Пол Пота и его подручных, как раз и осуществлявших программу уничтожения 9/10 кхмеров.

Нет, не фантазировал в полемическом запале Ф.М. Достоевский. Не предвидя конкретных исполнителей и реальный облик палачей XX века, он указал, что палачество существует и готово к действию. В главном он снова оказался прав: антинародная суть палачей – вот условие, предпосылка и основание для всех адовых химер, которые пытались и пытаются воплотить в действительность бесы нашего времени.

И все-таки, что же это за рай, ради которого готовы пойти на любые нравственные преступления и зверства те, кого людьми назвать кощунственно, кто сатанински уничтожает человечество и человечность? Характеристика рая, тайное тайн раскрывается в комментарии Петра Верховенского. Позволю для полноты представления дать объединенную картину из романа и подготовительных материалов к нему: "Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье. Но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал "равенство"!... У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому (т.10, с.322). (Если все потребуют услуг от каждого, а ему не возвратят тотчас же такими же услугами, тогда наступит деспотизм. Если каждый, получая услуги от всех, с целью единственно его же благосостояния, не отдает всего себя всем, то он аристократ, деспот и враг общества. Общественный контроль каждый час и каждую минуту. Каждый должен шпионить за другим и на него доносить. Это не шпионство, ибо с высшей целью. В крайнем случае самое лучшее клевета и убийство: все позволяется, ибо с высшей целью) (т.11, с.269-270). Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей (т.10, с.322). (И потому не надо высших способностей – человек с высшими способностями не может любить. Скажут, что высокий уровень всякому открыт. Так, но большинство среднее, по способностям природы своей, никогда не достигало того, чего достигали высокоодаренные. И потому образование должно быть такое, какое по плечу всем, и нельзя сметь искать высшего. Чуть лишь замечается человек с особенными способностями высшими или знанием, то он изгоняется из общества или казним, если его выгнать некуда.) (т.11, с.270). Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина! (т.10, с.322). (Середина выше всех целей!) (т.11, с.270). Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина... Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только не достает: послушания. Жажда образования уже есть жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. "Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого" – вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина (т.10, с.322-323). (С уничтожением семейств станут уничтожаться и дети, до степени необходимого. – Это будут волки. – Это будут люди честные и каждый будет знать свое ремесло и свою обязанность смотреть одному за другим. – Но они поедят друг друга. – Тем лучше! Это самая высшая цель. Ибо они будут поедать друг друга опять только до известной черты – ибо впоследствии изменятся вовсе, изменится природа и человек, через долгую практику органически усвоив себя в ассоциации и станет каждый для всех, все для каждого. Тут надо, главное, изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтоб переменилась личность на стадность уже непосредственно, хотя бы он забыл первоначальную формулу. – Но в таком случае вы всю пользу человека видите только в обеспечении еды и питья? – И равных всех прав, и органического перерождения в равенство.)" (т.11, с.271).

Современники, читавшие эти пророчества, не могли представить что-нибудь подобное, исходя из реалий своего времени. Нужно было быть гениально прозорливым, чтобы в прекраснодушии идеологов, в явном прогрессизме реформ, в жажде обновления мира и освобождении от гнили бюрократии и аристократии обнаружить тот вариант будущего, который увидел Ф.М. Достоевский. Слова, смысл и нерасторжимость с ними действия – это сугубо поверхностное восприятие первыми читателями "Бесов". Из слов формально-логически выводилось содержание, из него проецировалось действие, что, впрочем, весьма характерно для XIX века вообще и особенно для русской публики, пропущенной через горнило немецкой философии с ее заоблачностью и самодостаточностью. XX век одарил человечество осмыслением триады с конца действия, выявляющего смысл совокупности слов, которыми жонглируют идеологии. Девальвация слов, ведущая к затемнению и обесцениванию смысла, и превращает сейчас действие в единственное мерило ценности и адекватности двух других элементов триады.

Мне кажется, что проникновение в кощунство над словом и смыслом произошло у Ф.М. Достоевского благодаря пониманию темной идеологии масонства. Именно оно (а не иезуиты) первое разработало двойничество в отношении к слову и его содержанию, к содержанию слова и действию. Игра в просвещение и добротолюбие на поверхности и служение тьме и аду в сути; филантропия для вывески и злобная нечестивая работа по разрушению человека в человеке и человечества как такового. Да и сама идея и практика по утверждению господства избранных над рабской посредственностью лелеялись в недрах масонства и утверждается теперь. Наконец, нельзя не указать на двойничество в последовательном убеждении профанов в безобидности, чуть ли не опереточности масонства и его реальном обладании экономической, политической, духовной и военной силой. Поэтому принципиально важно было для меня не столько указать на то, что предположения Ф.М. Достоевского подтверждаются историей XX века, сколько подчеркнуть, обратить внимание на продолжение бесами и бесенятами разрушения гармонического единства слова-смысла-действия, игры в эзотеричность слова-смысла. Поэтому надо отчетливо понять, что есть темные силы, которые продолжают действовать во имя утверждения шигалевской пирамиды и именно в том направлении, которое определено комментарием Петра Верховенского.

ВАРИАНТЫ БОРЬБЫ

Будущее предсказано, но так ли уж мрачна перспектива человечества, как ее творит горячечное воображение и сатанинское действие верховенских и шигалевых? Может ли этот вариант быть единственным и естественным завершением человеческой истории? Вот вопрос, который появляется при чтении "Бесов" и, естественно, стоял и перед Ф.М. Достоевским. Кто может противостоять темным силам и на каких основаниях это противостояние совершается – еще одна проблема, решаемая книгой, и она равновелика описанию движущих сил и целей бесовского воинства. Фактически Ф.М. Достоевский исследует альтернативные варианты ответов на шигалевщину, но ищет их у современных ему социальных носителей и в тех идеологических концепциях, которые были тогда достоянием обществественной мысли.

И это гениально точно, если учесть, что народ в книге не выступает против кого-либо самостоятельно, а действия шпигулинских Петр Верховенский стремится ввести в русло собственных провокаций во имя бесовских целей. В целом же молчание народа (напомню пушкинское "народ безмолвствует" в "Борисе Годунове"!), во-первых, показывает его полную противопосталенность как шигалевщине и правящей бюрократии, так и их оппонентам, о которых еще пойдет речь. Противоборство их между собой из-за власти над народом – проблема самих противоборствующих групп (хотя, конечно, трагическая по своим последствиям для самого народа). То, что народ показан вне борьбы, лишь подчеркивает чуждость ее народу.

Во-вторых, молчание заставляет с особенным вниманием отнестись к самой важной проблеме жизни "образованного сословия" – познанию этого самого народа, его духовной жизни, целей существования. До тех пор пока "образованные" не поклонятся народу, будет продолжаться трагический разрыв народа и интеллигенции и воспроизводиться чудовищные измышления интеллигенции по поводу своего превосходства и права руководить народом и учесть его. Явление "Тихого Дона" – глубочайшее свидетельство возможности единства народа и выразителей его самосознания. К сожалению, повсеместная практика показывает, что вышедшие из народа отрываются от него, противопоставляют ему себя. Порочный круг тащит их в сферу амбиций, рефлексии и самодостаточности, которая делает односторонне-ублюдочным так называемое производство культуры деятелями культуры.

В-третьих, молчание народа таит в себе грозную загадку для всех "борцов" за власть. А вдруг этот молчащий и думающий свою думу великан шевельнется да и стряхнет с себя всех "борцов"? И все их бездны, глубочайшие страсти, тончайшие политические расчеты могут движением мизинца стереться со скрижалей истории? Вопросы нисколько не риторические. Напротив, самые что ни на есть обыкновенные, естественные. Они-то больше всего и пугают "борцов", потому что низводят "героев" до праха, ставят народ на действительное место в исторической трагедии.

Для себя же отмечу еще один момент в молчании – его продолжительность. Почему так долго молчит? Напряженное ожидание слова и дела народа не единожды ввергало в искушение: а может быть, он не действует именно потому, что является только объектом воздействий? Может, он сам к активному действию не способен, а всегда как овца идет за бараном (об этом однажды был нервный разговор с автором книги об исторической памяти)? Страшат меня эти вопросы. Припадая к океану народной жизни и его культуры, освобождаюсь от них и снова утверждаюсь, что у народа есть собственное предназначение и важнейшая цель, о которой знать никому не дано, но о ней можно догадываться, если подумаешь, что человечество порождено не только для того, чтобы быть следствием биологии и зоологии, а для выражения чего-то космически, вселенски необходимого и важного.

Все сказанное важно для понимания противоборства шигалевщины и ее оппонентов, точнее, для уяснения масштабов и роли этого противоборства в жизни общества. А уточнение масштабов теперь дает мне возможность вернуться к характеристике ответов шигалевской химере, которые даются в книге Ф.М. Достоевского.

Разумеется, что представители бюрократии и "верхов" реальной силой, противостоящей шигалевщине, быть не могут, о чем свидетельствует отношение к ним писателя. Внимание обращено на внешне единый лагерь оппозиции власти, в котором существуют общность, выражающаяся в стремлении ниспровергать, и полный хаос мнений, доходящий до ненависти и физического противоборства, когда речь заходит о том, что делать после ниспровержения. Вот эти-то мнения и интересуют меня сейчас, потому что они снова покажут не только расстановку сил сто лет назад, но и объяснят многое из того, что можно наблюдать сегодня.

I. Вариант Степана Трофимовича

Первым (по громогласности и широковещательности) анафему шигалевщине провозглашает Степан Трофимович – идейный предтеча Шигалева. Его характеристика шигалевцев, протест, ценности, противопоставляемые бесовству, выплескиваются в зал во время праздника, что характерно для Степанов Трофимовичей, не упускающих случая заявить о себе, покрасоваться на публике и в удовлетворении самолюбия еще и настричь купоны борцов за самые чистые, самые возвышенные идеалы.

Пропуская реплики слушателей, хотя и они интересны как реакция соответствующей аудитории на восторг обличительства и нового слова для градов и весей, привожу программу борьбы с бесами этого руководителя кружка, по-современному говоря, интеллигентов: "Господа! Еще сегодня утром лежала передо мною одна из недавно разбросанных здесь беззаконных бумажек, и я в сотый раз задавал себе вопрос: "В чем ее тайна?" ... Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта – в их глупости! ... Да, господа, будь это глупость умышленная, подделанная из расчета, – о, это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость,– это глупость в ее самой чистейшей сущности, нечто вроде химического элемента. Будь это хоть каплю умнее высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой коротенькой глупости. Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не верит, чтоб это было так первоначально глупо. ... Я, отживший старик, объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему и живая сила не иссякла в молодом поколении. Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времен. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или пестролей? ... А я объявляю, что Шекспир и Рафаэль – выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может быть, и жить-то не соглашусь ... О боже, десять лет назад я точно так же кричал в Петербурге, с эстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не понимали ничего, смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам недостает, чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, – знаете ли вы про это, смеющиеся, – обратится в хамство, гвоздя не выдумаете! ... Не уступлю!" (т.10, с.371-373).

Нельзя отказать в уме Степану Трофимовичу, когда он говорит о коротенькой глупости. Шигалевщина при всем ее изуверстве действительно примитивна и глупа. Именно поэтому все возражения ей сами становятся короткой глупостью, ибо не с чем спорить. (Отсюда стремление оппонентов найти в глупости сокровенный смысл по аналогии с мудростью юродивых, выявить тайное благородство и глубину под шутовским колпаком и рубищем нищеты. Нацизм и маоизм, например, глупы до удивления, которое у их критиков часто переходило в восхищение и апологию, если вспомнить нынешних неоконсерваторов или сартровские восторги в адрес красной книжицы и культурной революции). Но именно из-за короткости глупость доступна и привлекательна, как доступно и соблазнительно все, творимое темной силой. Не углядел только Степан Трофимович того, что за короткой глупостью может стоять сила – всеподавляющая и всесокрушающая. Глупость воинственна и страшна, ибо уверена в своей силе и непобедимости. Потому и не может она пойти на компромисс и предложение ей мира уже поражение. Это понимали беснующиеся слушатели Степана Трофимовича так же хорошо, как современные силы тьмы засчитывают в свой актив любой компромисс и соглашение с их действиями, идеологией, духом, сами не поступаясь ничем из своего тощего и смрадного багажа.

Особое внимание, конечно, позитивной программе Степана Трофимовича. Красота, то есть совершенство и гармония мира, человека, общества... Красота как цель и результат истории человеческой... Вот, по мнению Степана Трофимовича, антитеза коротенькой глупости бесов. Сразу же скажу, что данное понимание красоты в самом общем виде действительное оружие против шигалевщины, против насилия казармы и всего царства темных сил. Во всем творчестве Ф.М. Достоевского этот тезис хорошо различим и можно уверенно говорить, что в общем видеон может быть и авторской позицией писателя-провидца. Но только в общем виде, потому что герой художественного произведения Степан Трофимович умудряется довести до абсурда мысль саму по себе чрезвычайно верную, хотя и не всеобъемлющую (а это вновь возвращает нас к описанной ранее проблеме соотношения слова и смысла, своеобразно характеризуя принципиальное значение содержания понятия, а не понятия как такового, то есть взятого вне контекста любого уровня). Рассматривая красоту как плод истории, Степан Трофимович отрицает ее генетическую и онтологическую связь с древом народной жизни, породившим красоту и вдохнувшим в нее жизнь. Справедливо утверждая, что красота всечеловечна, он, отвергая ее от народного и национального основания, впадает в характерный для эстетства грех космополитизма, по которому национальное и народное не предпосылка, а помеха в создании гармонии и совершенства. Тем самым утверждения о красоте, спасающей мир, становятся пустотой, зрящной фразой и лозунгом эстетствующих "аристократов духа", которые всегда стремились быть над схваткой, но удел которых был в эстетизации той мерзости и того бесовства, которые несла в себе шигалевщина – не важно здесь нацистского или маоистского толка.

В конечном счете описанная здесь альтернатива шигалевщине не стала и не могла стать позитивным основанием борьбы с бесовщиной именно из-за своей абстрактности и оторванности от той плоти земли, из которой сама абстракция родилась, но, вознесясь в мир идей, вообразила себя демиургом мира.

II. Вариант Кириллова

Собственный вариант будущего предлагает Кириллов. Слово "собственный" не следует понимать буквально. Его мысли источником имеют "философию" Ставрогина, о чем прямо заявляет Шатов: "...вы отравили сердце этого несчастного, этого" маньяка, Кириллова, ядом... Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления... Подите взгляните на него теперь, это ваше создание..." (т.10, с.197).

Вместе с тем Кириллов не эхо и не тень Ставрогина, потому что его концепция будущего не отождествляется со ставрогинскими идеями. Они оба в беседе достаточно ясно об этом говорят. Отмечаю же идейного вдохновителя по той причине, чтобы виден был вдохновитель того будущего, которое конструирует для человечества Кириллов.

Зыбкость, качающийся бред, болотный туман – определения, приходящие на ум, при оценке Кириллова и его "концепции". Какое-то чудовищное сочетание личной бескорыстности и специфической нравственности с тем ужасом будущего, уготованного человечеству Кирилловым, с тем перевертыванием смысла христианства, которое определяет всю "идеологию" этого человека. Действительно, Кириллов в действиях своих порядочен и отзывчив к людям. И он же развивает идею наиболее кощунственную в отношении человека и человеческой истории, что по-своему заставляет проверить содержательную связь уже известной триады слово-смысл-действие. Теперь Ф.М. Достоевский проверяет действие на прочность, проверяет допустимость из действия выводить смысл, суть словесных манифестаций. Проверка эта происходит во время беседы Кириллова с "хроникером" и Ставрогиным, то есть с идейным вдохновителем и сторонним наблюдателем, что позволяет быть уверенным в истинности слов, смысловой их наполненности. И именно в беседах раскрывается смысл нравственности Кириллова и причины его порядочности и отзывчивости: "Все хорошо... Все. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется – все хорошо. Я вдруг открыл... Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой! ... Они нехороши, потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого" (т.10, с.188-189).

Здесь надо отметить главное – обусловленность нравственности личным выбором, утверждение ее на основе индивидуального волеизъявления. В сути своей принцип Кириллова снимает общезначимость моральных ценностей и абсолютизирует индивидуальность как источник и как критерий нравственных оценок. Это позволяет мне говорить, что доброе поведение Кириллова вытекает не из человечности его, обусловлено не внутренним повелением, а есть случайность выбора или чисто бессознательная форма взаимоотношения с людьми. "Все равно", повторяемое неоднократно Кирилловым, лишь подтверждает высказанное предположение, потому что для сознания, устремленного к абсолюту, для Кириллова, открывающего новое измерение бытия, реальная жизнь есть такая ничтожность, которая не стоит нравственности, точнее, не стоит того, чтобы в ней делать выбор между добром и злом. Впрочем, перед смертью Кириллов дает оценку людям и ее стоит привести, чтобы понять цену "нравственности" "добряка": "Все подлецы! ... Я такой же подлец, как и ты, как все, а не порядочный. Порядочного нигде не было" (т.10, с.468).

Теперь можно перейти к "теоретическому" объяснению Кирилловым условия перехода человека в новое состояние. В качестве лозунга оно звучит крайне категорично и сугубо оптимистично: "Жизнь есть, а смерти нет совсем" (т.10, с.188). И далее идет разъяснение этого тезиса: "Вы стали веровать в будущую вечную жизнь? – Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно... – В Апокалипсисе ангел клянется, что время больше не будет. – Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль. – Куда ж его спрячут? – Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме" (т.10, с.188).

Многозначителен комментарий о времени, данный Кирилловым Шатову: "Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: "Да, это правда, это хорошо". Это ...это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд – то душа не выдержит и должны исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы Божий. Намек" (т.10, с.450-451).

Ложь пропитывает слова Кириллова во всех главных пунктах, начиная с тезиса. Христианство действительно говорит о жизни вечной, но у него есть ясное представление о погибших душах. Праведники и грешники наследуют время неодинаково, и сатанинская мысль только и могла заключить, что убийца и убиенный примиряются в вечной жизни. Да, призыв к прощению есть в христианстве, но из всепрощения не делается вывод о вседозволенности, ибо подобный вывод есть сатанинская логика и сатанинское умозаключение.

Вспоминается Апокалипсис, но и воспоминание лишь суесловие, потому что до Нового Иерусалима будет Армагеддон и будет Страшный Суд, а у Кириллова нет ни испытания человечества, ни исповедания и приготовления, а только личный опыт и манипуляция понятием времени и снятие его объективности. Да, в Новом Завете сказано, что люди будут как ангелы божий, но не по волеизъявлению личности, а подвигом земной жизни. Хлыстовская, скопческая мысль о том, что люди должны перестать родить, тоже ведь внешне лишь сопряжена с евангельской проповедью о белых голубях, а по смыслу своему прямо противоположна историческому видению Евангелий и духу христианства. Поэтому ссылка на христианство может быть точно определена как подделка смысла, как лживое его толкование, от которых учеников предостерегал Христос (ибо многие придут под моим именем и будут говорить: Я Христос, и многих прельстят. (Мтф., 24,5).

Подлинное видение человеческой истории Кирилловым надо находить в других словах: "Вся свобода будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить. Вот всему цель.—Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить? – Никто... – Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю ... и так природа велела. – Это подло, и тут весь обман! ... Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет... Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё всё новое... Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до... перемены земли и человека физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства... Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог (т.10, с.93-94). Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия – это убить себя самому .... Я обязан неверие заявить... Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога... Слушай большую идею: был на земле один день, и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: "Будешь сегодня со мною в раю". Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскрешения. Не оправдывалось сказанное. Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль... Понимаешь теперь, что все спасение для всех – всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же? Сказать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам... Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник... Я заявляю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою" (т.10, с.470-472).

Оставлю в стороне бесстыдную ложь в отношении крестного распятия, потому что она все то же сатанинское перевертывание, подмена смысла, на которые я уже указывал. Не буду касаться гнусной характеристики жизни на земле и ее законов, хотя она многое проясняет в нравственном релятивизме Кириллова. Куда важнее понять, что из отрицания Кирилловым всего и вся только и может родиться мысль о человекобоге, единственный атрибут которого – своеволие. С этой концепцией человека нынешнего, который должен физически переродиться, человекобог Кириллова имеет давнее и точное название – сатана. Все сходится – внешняя доброта и отзывчивость и презрение к людям по существу; использование христианского вероучения для подделки его содержания; забота о человеке и человечестве для уничтожения человека и человеческой истории... Сатанизм разоблачается Ф.М. Достоевским беспощадно, и эта беспощадность глубоко нравственна. Потому что если шигалевы и верховенские при всем их изуверстве не утруждают себя философскими обоснованиями, то у Кириллова извращенность мысли и перевертывание смысла могут стать соблазном для простецов и для высоколобых, особенно при том отмеченном обстоятельстве, что внешняя отзывчивость и доброта болотным мороком и маревом, как я уже писал, закрывают сатанинскую рожу соблазнителя рода человеческого.

Выстраивается характерная схема: презрение к людям - нравственная нечистоплотность - интеллектуальная извращенность - воинствующий индивидуализм – вседозволенность - смерть рода человеческого - сатана. Каждый отдельный элемент и вся совокупность есть черты лица и целостный облик той тьмы, которая иссушает людей и ведет к гибели человечество. Нельзя, следовательно, поступаться даже малым, чтобы на это малое силы тьмы не попытались уловить человеческую душу. Здесь Ф.М. Достоевский четко заявляет о том, что целостность человека и добротолюбие во имя других только и могут стать (в индивидуальном плане) преградой для проникновения червоточины сатанизма в душу и помыслы личности. Здесь утверждается, что принципиально различны личность, как неповторимое целое, самоценность личности и своеволие индивидуализма, самозамкнутость личности. Здесь предвидение того зоологического индивидуализма, который принес с собой XX век.

Не важно, протестантизм, ницшеанство или прагматизм, уродливо понятый буддизм, индуизм или психоделические комментарии обосновывают исключительность личности и оправдывают ее волеизъявления. Сатанинская гордыня в равной степени разрушает человечность и становится оправдание произвола "человекобога" над людьми.

И последнее. Действие, как элемент триады, проверенное на Кириллове, тоже не обладает абсолютностью значения. Оказывается и оно может быть знаком, значение которого совершенно иное, чем внешняя его символика. Действие также многозначно как и слова, которыми оно определяется, или молчание, таящее в себе зловещую цель действия.[12]

III. Вариант Шатова

Свою правду о смысле и цели истории, правду, должную спасти мир от шигалевщины, произносит Шатов, исповедуясь Ставрогину – идейному вдохновителю автора исповеди. Учитель тот же, что и у Кириллова, и это заставляет крайне осторожно относиться к шатовским размышлениям, даже учитывая разрыв его с бывшим наставником и сворой верховенских, к которым он в недалеком прошлом принадлежал. Не даром же он, приступая к изложению своей программы, говорит: "Дозволите ли вы мне повторить перед вами главную вашу тогдашнюю мысль". Тем не менее, запомнив первоисточник, систему можно назвать шатовской, так как в ней есть и собственно шатовский элемент:

"Знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ-"богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова ... Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя? – По вашему приему я ... должен заключить и, кажется, как можно скорее, что этот народ русский... – Вы помните выражение ваше: "Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским", помните это? ... Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную... Я напомню вам больше, – вы сказали тогда же: Не православный не может быть русским ... Нынешние славянофилы от нее откажутся. Нынче народ поумнел. Но вы еще дальше шли: вы веровали, что римский католицизм уже не есть христианство; вы утверждали, что Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение, и что, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир. Вы именно указывали, что если мучается Франция, то единственно по вине католичества, ибо отвергла смрадного бога римского, а нового не сыскала.... Не вы ли говорили мне, что если математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? ... Ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание, "реки воды живой", иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. "Искание бога" – как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и собственное зло и добро. Когда начнут у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестный до нынешнего столетия. Полунаука – это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым все преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, перед которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему ... Низвожу бога до атрибута народности? ... Напротив, народ возношу до бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ – это тело Божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного, и оставили миру бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим боготворил народ в государстве и завещал народам государство. Франция в продолжение всей своей длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского бога... и ударилась в атеизм, который называется у них покамест социализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества. Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стала быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ-"богоносец" – это русский народ..." (т.10, с.196-200).

Нет смысла снова повторять о неуместности и лукавстве цитирования Апокалипсиса. Постижение его смысла осталось за пределами сознания Шатова, хотя, конечно, это меньше зло, чем подделка Нового Завета Кирилловым. Дика, антиисторична и кощунственна идея о том, что евреи оставили миру бога истинного. Именно в силу своей недообразованности Шатов здесь оглупляет (подчеркну – Шатов, а не Ф.М. Достоевский) содержание одного из разделов книги Н.Я. Данилевского "Россия и Европа" и еретически трактует глубочайшую идею христианского вероучения (хотя далее – о греках, римлянах, французах – верно и точно передает смысл идей выдающегося русского мыслителя XIX века). Вообще надо сказать, что Шатов в ряде случаев приходит к верной констатации фактов. Характеристика католичества (а теперь можно сказать – западного общества), его культуры точна, глубока и актуальна.

Искание высшей цели и высшего нравственного обоснования бытия народа, когда интеллект и его производное – наука – выступают лишь вспомогательным инструментом поиска и движения к совершенству, нельзя не признать важнейшим фактором исторического развития нации и всей истории человечества.

Тем более справедливы слова Шатова о полунауке – этом биче нашего времени. Начиная со школьного образования, упершегося в естествознание, происходит односторонне развитие человека. Воинствующий техницизм доводит в вузе эту односторонность до совершенства, в результате чего порождается многомиллионная армия специалистов – то есть людей, весь багаж знаний которых ограничен маленькой ячейкой общественных связей и технического производства.

Кто поднимается до самых широких обобщений (сидя на своей кочке), выстраивает их из имеющихся знаний, то есть абсолютизирует односторонность и создает "системы", от которых в страхе хочется бежать, чтобы "система" не превратила тебя в ее колесико и винтик. Гнусности сциентизма, то есть науки, возведенной в абсолют, проявляются не только в способности ученых проэкспериментировать с жизнью на земле посредством ядерного и ему подобного оружия, но и общество рассматривается как некая абстрактная система, следовательно, и с ним можно провести эксперимент на экономическом, политическом или генетическом уровне.

Воинствующая односторонность самодовольно утверждает, что обладает совершенным знанием и не способна проглотить и усвоить не то что действительное знание о мире, но даже ту информацию, которая не соответствует сложившейся системе взглядов. Общественная суггестия порождает самодовольство, из-за которого обыватель не способен на минимум состоятельности поведения и действия. Но это лишь оборотная сторона медали, на лицевой стороне торжествует заполошный специалист. Они стоят друг друга, потому что их основа в полунауке, полуобразованности.

Возвращаясь к теме, надо самым внимательным образом, но и с большой осторожностью отнестись к словам о русском народе-"богоносце", потому что именно в этой проблеме, может быть, находится смысл, суть истории и в ней раскрывается та сила, которая способна противостоять шигалевщине и темному царству сатанинских сил.

Подделка истины Шаговым не в частностях, а в общей трактовке развития народов, в абсолютизации национальных особенностей и национальной исключительности. При всем своеобразии истории каждого народа, есть общая судьба у человечества и всеотзывчивость, о которой так страстно говорил Ф.М. Достоевский в пророческой речи о Пушкине, есть и глубоко национальная черта русского народа. Именно она и определяет уверенность в братстве и сотрудничестве всех народов, в их совместной и победоносной борьбе с темными силами. Иная трактовка проблемы, трактовка Шатова, ведет к крайнему шовинизму и расизму. Таким образом, Шатов, отважившись решать глубинную проблему жизни – историю и смысл исторического движения народов, в силу ущербности своего сознания, не преодоленного ученичества у Ставрогина, кардинальное основание бытия превращает в средство разрушения братства человеческого. Единственная реальная сила в борьбе с шигалевщиной у Шатова последовательно разрушается и переводится в систему уничтожения нравственных устоев человеческого сообщества.

Проведена проверка центральной части триады – смысла, которая показывает, как он, смысл, на котором соединяются два других элемента (слово и действие), может быть перевернут, подделан, если он изолирован от системы, если его основание лежит вне высшей идеи и вне принципа гармонии части и целого.

Как можно уже было заметить, учитель Кириллова и Шатова совершил нехитрую, но имеющую дальний прицел операцию. Одному вдалбливалась идея исключительности личности и независимости ее от общества, народа, кого угодно, что и предопределило путь к своеволию, проделанному Кирилловым. Другому была предложена идея абсолютизации народного и национального, что привело Шатова к исторически ложному, а в перспективе зловещему разобщению народов. Легко понять, что Ставрогин замыслил при помощи Шатова и Кириллова разрушить принцип соборности, на котором строилась жизнь нашего народа и который в той или иной форме существовал у всех народов земли, пока его не принялись уничтожать буржуа с их зоологическим индивидуализмом, стадным мышлением и образом действий.

Считаю своей обязанностью привести характеристику соборности, данную А.В. Васильевым во время работы Священного Собора в 1917-1918 годах, которая поможет понять, что пытался разрушить при помощи прозелитов Ставрогин: "Основная задача Священного Собора – это положить начало восстановлению в жизни нашей Церкви и нашего Отечества исповедуемой нами в 9-м члене символа веры, но в жизни пренебреженной и подавленной соборности. Если мы исповедуем Церковь соборно и апостольски, а апостол определяет ее как тело Христово, как живой организм, в котором все члены находятся во взаимообщении и соподчинены друг другу, то, значит, такая соподчиненность не чужда началу соборности, и соборность не есть полное равенство одинаковых членов или частиц, а содержит в себе признание личного и иерархического начала... Соборность не отрицает власти, но требует от нее самоопределения к служению подвластным, а от последних самоопределения к добровольному повиновению. Итак, власть, определяющая себя как служение, по слову Христа: первый из вас да будет всем слуга, – и подвластные, добровольно покорствующие признаваемому ими авторитету, – согласие, единомыслие и единодушие, в основе которых лежат взаимные, общие к друг другу доверие и любовь,– такова соборность. И только при ней возможно осуществление истинной христианской свободы и равенства и братство людей и народов... В соборности стройно согласуются личноиерархические и общественные начала. Православное понимание соборности содержит в себе понятие вселенское-то, но оно глубже, указывает на внутреннюю соборность как в отдельном человеке его духовных сил: воли, разума и чувства, так и в целом обществе и народе – на согласованность составляющих его организмов... (Деяние собора, книга III, приложение к деяниям. Пг., 1918 г.). Естественно, принцип соборности глубже и шире, его смысл еще не до конца разгадан. Но сказанное объясняет, чем держится нравственное доброе в человеке и человечестве, откуда оно возникает и какая великая и несокрушимая сила есть у нас для борьбы против темных сил. Выбить это оружие из наших рук, разрушить основание жизни, добра и замышляет Ставрогин. Говоря полуправду Кириллову и Шатову, он этой половинчатостью и сеет ложь, злым деянием прораставшую уже во времена Ф.М. Достоевского.

В итоге получается, что трое оппонентов шигалевщины, хватаясь за что-то важное, существенное, так и не смогли выявить и понять человеческий смысл и светлое начало тех средств борьбы с темной силой шигалевщины, которые пытались предложить человечеству. Проецируя сказанное на реалии XX века, мы видим, как борьба за красоту превращается в эстетский элитаризм и низводится до эгалитаристского маскульта буржуазного изготовления. Достоинство и неповторимость личности в тех же общественных условиях закономерно превращаются в зоологический индивидуализм общества вседозволенности и влекут за собою появление одномерного человека и толпы одиноких. Наконец, национализм любого толка, проповедуя национальную исключительность, низводит народ до зверя, готового уничтожить все для утверждения своего господства в мире.

Только на пути единения личности и общества будет происходить восстановление человеческого смысла истории и человек, и народы отбросят и уничтожат силы тьмы.

Этого не поняли Степан Трофимович, Кириллов и Шатов. Утратив ориентир в жизни, они оказались на бездорожье. Именно к ним относится эпиграф к "Бесам":

Хоть убей, следа не видно, Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам.

ТЬМА? НАДЕЖДА!

А что же сам Ставрогин? Какую он преследует цель? Каково его лицо? Может, маска лжеучителя и совратителя вовсе не маска, а сама суть из преисподней поднявшегося на божий свет чудовища? Так ли уж всесилен он, как считают Петр Верховенский[12] шигалевцы, Кириллов и Шатов? То, что гражданин кантона Ури вешается в конце книги, – деяние героя произведения Ф.М. Достоевского, но нельзя думать, что самоуничтожение есть ординарное окончание деяний на земле подобного типа мертвящей силы, так же как нельзя в образе Ставрогина находить всего лишь черты реальных прототипов, чему была посвящена своеобразная дискуссия 20-30-х годов. Слишком все серьезно и глубоко!

Смерть Ставрогина символична и заставляет вспомнить и иудино преступление и смерть предателя, тоже удавившегося. Сопоставление с Иудой в определенной (подчеркиваю – в определенной лишь) степени справедливо, если учесть, что Ставрогин предает все – красоту и доброту, персонифицированных в реальных действующих лицах романа (особенно женский ряд образов, о чем можно было бы написать особое исследование, посвященное чистоте, доброте и всеотзывчивости); целостность личности, если вспомнить уродливо бесчеловечное бытие и идеологию Кириллова; народ как основу и реальную силу человеческого сообщества, если возвратиться к рассуждениям Шатова. Но, в силу уже упомянутого качественного отличия целого от части, Ставрогин предает еще и соборность как безусловную сущность человеческого бытия, а вместе с нею и человечество – с его историей и целью исторического действия. Он персонификация предательства и именно в этом смысле Иуда.

Многое открывается в Ставрогине в главе "у Тихона", по нелепой и трагической случайности не вошедшей при жизни Ф.М. Достоевского в опубликованный текст "Бесов" и до сих пор печатаемой в качестве приложения. А между тем только в ней на мгновение показалось подлинное лицо совратителя и скорее всего именно поэтому Ф.М. Достоевский и считал главу важнейшей для понимания книги.

А открывается лицо потому, что, может быть, первый и последний раз в жизни Ставрогин встречается с человеком подлинно христианской жизни и с христианскими взглядами. Он сам напоминает, а потом просит Тихона прочесть отрывок об ангеле Лаодикийской церкви. Но, отождествляя себя с ангелом, он открывает лишь одну грань своего облика. Ряд исследователей поддались искушению отождествить Ставрогина с ангелом Лаодикийской церкви в Откровении Иоанна Богослова. Действительно, то, как оценивается ангел Лаодикийской церкви, уже приговор, влекущий неизбежное и тяжкое наказание. Но вот что важно отметить. В беседе с Тихоном Ставрогин вспоминает соответствующее место Апокалипсиса. В письме к Даше от Ставрогина идут реминисценции, сопоставляющие его с этим ангелом. Но ясно, что это не позиция Ф.М. Достоевского, а самоопределение Ставрогина. И следует, видимо, сделать вывод, что через сопоставление он стремится заменить зло большее меньшим, ужас—страхом.

Упоминаю слово "действие" совершенно сознательно, хотя и в "Бесах", и в исследованиях, посвященных роману, все говорят о безволии Ставрогина и неспособности его к деянию. Но вспомним действия Ставрогина из его исповеди, разрушение личности у Кириллова и Шатова, издевательства над тремя женщинами, в полном смысле слова отдавшими ему себя. Не показательно ли, что все его действия были устремлены ко злу? Наконец, в сфере духа, этой, по Гегелю, собственной сфере исторического общества романтического периода, не действует ли Ставрогин предельно активно, разрушая важнейшие постулаты духовности, что еще раз подтверждает явную активность Ставрогина для утверждения зла. Поэтому отождествление ангела Лаодикийской церкви с собой – лишь стремление Ставрогина под личиной спрятать лицо, в лучшем случае, осветить какую-то грань своей темной души.

Новую черту открывает "исповедь", но и она не окончательная правда, что ясно понял Тихон, когда заговорил об исправлении стиля, то есть, выявил литературщину, скрывающуюся под образом "исповеди горячего сердца". И готовность обнародовать ее тоже осознается не как необходимость раскаявшейся души – Тихон осмысляет ее как акт гордыни и своеволия. И прощение без смирения тоже понято Тихоном.

Личины Ставрогина, исходящего ложью, легко распознаются старцем. Два условия предлагает он для Воскресения и прощения души Ставрогина – смирение и послушание. Смирение гордыни до принятия простых правил человеческого общежития и обыденности жизни, дарованной человеку. Послушание человеческой мудрости и доброте, обладателю "такой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того". Прощение возможно, ибо человек, сотворенный по образу и подобию божию, искренне, всем сердцем осознавший и ужаснувшийся греха своего, спасается, потому что "всегда кончалось тем, что наипозорнейший крест становился великой славой и великой силой, если искренно было смирение подвига".

Но ни искренности, ни покаяния, ни смирения нет у Ставрогина. Слишком заворожен он бесовством, чтобы обрести духовную чистоту, путь к которой предлагает Тихон. И слова о бесовстве – та подлинная правда, которую единственный раз отважился на мгновение открыть Тихону Ставрогин: "И вдруг он, впрочем в самых кратких и отрывистых словах, так что иное трудно было и понять, рассказал, что он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюцинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и "разумное", "в разных лицах и разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь..." (т.11, с.9).

"Дики и сбивчивы были эти открытия и шли как бы от помешанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такою странною откровенностью, не виданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему не свойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но все это было мгновенно и так же вдруг исчезло, как и явилось" (там же).

Видно столь страшна была тайна будущего, которое злом уготовано человечеству, что даже перед светлым лицом старца не отважился Ставрогин раскрыть погубленную душу. Видно, столь ужасна была она, что Ф.М. Достоевский лишь через Кириллова и Шатова решился рассказать людям, как губительна и беспощадна она. Можно только смиренно склониться перед русским гением, который прозрел бездну, не отвел глаза, остался верен правде любви к человеку, народу, доброте.

Заканчивая свои комментарии, хочу сказать, что великая надежда в победе светлых сил, вера в живые силы народа оставлены как завет великого писателя всем нам. Потому у книги два эпиграфа. Один о заплутавших в бесовской свистопляске. Другой о силе любви к человеку и надежде, которую не должно терять даже во тьме кромешной. Вот этим призывом к вере, надежде я и считаю должным определить глубокую человечность книги великого русского пророка: "Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, видя происшедшее; побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее; и пришли к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся" (Евангелие от Луки, 8, 32-36).

Примечания

⁸ Поразительно предвидение Ф.М. Достоевским нацистской, например, системы воспитания общества и, особенно, молодежи, при которой слепое повиновение лозунгам и указаниям фюрера считалось самым важным качеством характера и достоинства человека. Впрочем, и здесь психология объяснима – о чем задумываться, если истина найдена и возвещена?!

⁹ Это весьма характерно для обладателей последней истинной. "Майн кампф", "Миф XX века" – книги для чтения неудобоваримые как из-за содержательной мешанины, так и из-за обилия словоизвержения. Обращу внимание и на исключительное словоблудие и малоповторимую темноту смысла выступлений американских президентов и современных российских политиков всех оттенков.

¹⁰ Над выступлениями Гитлера тоже смеялись, Муссолини обзывали комедиантом, писания нацистских бонз пренебрежительно оценивались как макулатура. Известно, к чему это зубоскальство привело.

11 Сложным и тревожным остается вопрос о физическом перерождении человека, о котором говорят Шигалев, Петр Верховенский и Кириллов. Что-то тут и страшное и обнадеживающее. Надежда в том, что наш облик, как подобие Божие, если вводить теологическое обоснование, – существеннейшая помеха бесовству шигалевых и кирилловых. Может быть не только в облике, но в физиологии и генах существуют такие ограничения, которые не позволят превратить нас в скотов или довести до последнего своеволия, за которым собственно история пресекается. Не этим ли объясняется озабоченность бесовщины необходимостью переделки физически человека?

С другой стороны, ведь уже Ницше вещал, что "как обезьяна посмешища и позор для человека, так и человек для сверхчеловека посмещище и мучительный позор". И Гитлер не из-за сумасшествия стремился вывести белокурую бестию. Да и нынешнее повсеместное увлечение биотехнологией и генной инженерией такие страсти может преподнести человечеству, что поневоле содрогаешься, когда представишь, во что человека могут превратить, "переродить физически"...

¹² К моему удивлению, обнаруживаю, что характеристика Петра Верховенского выпала из комментариев. До чего же это странно: он мечется, организует, указывает, развивает "бешеную деятельность", а в мои комментарии попасть не может. А вдруг я чего-то в нем не понял, пропустил? Размышление над этим "выпадением" неожиданно привели меня к мысли о том, что "страшный" Петр Верховенский... просто-напросто бюрократ новой формации, новой генерации, нового типа. Правда, за душой у "страшилища" ничего нет. Пожалуй, что сюжет с поддельным "Иваном-Царевичем" придумал, так ведь и это обыкновенное дело для бюрократа: не имея за душой ничего своего, блестяще кого-то представлять и чьи-то распоряжения исполнять. Новизна его в том, что это практический бюрократ, обуреваемый жаждой деятельности, исполнитель из высшего эшелона власти (и знающий, что хоть он и исполнитель, но из высшего звена; понимающий, что хоть он и в высшем звене, но всего лишь исполнитель). Получив проект, такой ретивый "труженик" сделает все, чтобы претворить его в жизнь, будучи абсолютно убежден, что в проекте вершина мудрости, нравственности, совершенства. Схема вместо жизни, схематизированная жизнь—вот его взгляд на вещи и людей, безусловно не нуждающийся в таких "сопутствующих" и "маловразумительных" условиях реализации проекта, как доброта и человеколюбие. Это современный механизм, созданный для замены разладившегося и разваливающегося бюрократического ремесленного станка, сработанного еще в период первоначального накопления.

И действительно, у Петра Верховенского эмоциональное отношение к людям или отсутствует или сведено к проблеме возможности (невозможности) интегрировать их в бандитское сообщество для всеобщего разрушения.

Но почему все же этот утробный проходимец выпал из комментариев. Я уж думаю, а не потому это случилось, что он стал такой примелькавшейся очевидностью, что его не замечаешь, как не слышит шум водопада человек, всю жизнь около него проживший? Так сроднился с ним что уж о нем речь вести... Страшное это дело, но возможное. Хорошо хоть осталось осознание, что Петрушка хоть и активист, но лишь исполняет волю хозяина. А коли так, то лукавая мыслишка уже стучится: а что, если бы у Пети Верховенского другое воспитание было и другой руководитель нашелся? Только тогда Верховенский был бы человеком думающим, сострадающим, восхищенным гармонией мира. А пока – воинствующий бюрократ...

Профессор Эдуард Володин

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"