6 мая исполняется 100 лет со дня рождения известного русского писателя Михаила Алексеева (1918-2007), Героя Социалистического Труда, лауреата Государственных премий СССР и РСФСР. К юбилею писателя предлагаем вниманию наших читателей состоявшуюся 20 лет назад беседу Михаила Николаевича и его внучки Ксении Тюриной, которой посвящён роман «Драчуны».
Михаил Николаевич Алексеев – признанный мастер так называемой «деревенской прозы»: книги «Вишнёвый омут», «Хлеб – имя существительное», «Карюха», «Ивушка неплакучая»… Но он и военный прозаик: свой первый роман, законченный в Вене в 1950 году (Алексеев служил в Группе советских войск) назвал символически и лаконично «Солдаты». По книгам Алексеева сняты незабываемые фильмы – «Журавушка», «Русское поле»…
Великую Отечественную войну Михаил Николаевич начал в июле 1941-го в Сумах, участник великой битвы под Сталинградом. На Курской дуге был уже военным журналистом дивизионной газеты «Советский богатырь». Воевал на Украине, освобождал Румынию, Венгрию, Чехословакию.
«Посмотришь со стороны – всё у него есть. И звание Героя Социалистического Труда, и депутатство, и премии, Государственная и Российская, и ордена, и секретарство, и высокая должность главного редактора одного из самых популярных в стране журналов – журнала «Москва». Обманчивое благополучие. Живёт он, как и жил, трудно и хлопотно, в полном смысле этого слова – на износ», – писал в 1988 году о Михаиле Алексееве его друг, поэт Гарольд Регистан.
Есть у Михаила Николаевича одна слабость, точнее – радость. Внучка Ксения. Дипломантка Академии печати, выпускница киноведческого факультета ВГИКа. Это интервью с Михаилом Николаевичем накануне его 80-летия провела она.
–Свою главную книгу – роман «Драчуны» – ты написал за три месяца. Это как называется – вдохновение?
– Сколько я физически сидел за письменным столом? Да, действительно – около трёх месяцев. Но этот роман жил во мне, начиная с послевоенного времени, как только я обращался мыслью к 33-му году. К той трагедии, никем не описанной. Просто боялись её касаться. Это была полностью запретная тема. Она жила во мне, терзала, я не мог дальше писать, просто жить. Выпустить столько книг и не рассказать о самом главном для моих земляков, а для всего народа – о самой большой беде! 33-й год – это был геноцид, никто ещё не назвал истинной цифры погибших. Кто называет 10 миллионов, кто – 12. Я считаю, что там все 20. Ведь голодом были охвачены Восточная Сибирь, весь Южный Урал, речь идёт о самых хлеборобных местах. Весь Северный Кавказ, Кубань и Ставропольщина, Волга от Твери до Астрахани, Орловская область, отчасти Курская, Тамбовская и вся Украина от востока до запада. Голод пытались объяснять засухой. Но никогда засуха не могла охватить такие обширные области. Урожай был вполне нормальный, на трудодни хлеб выдали, пшеницу, рожь, но всё изъяли. Сначала вымели фураж, подохли все колхозные лошади, потом стали умирать люди. Я же говорю, что в нашем селе осталось из 600 дворов какая-то сотня хозяйств. Кто-то успел убежать от этого голода. Документов нет, паспортов нет, и убежать-то нельзя было толком. Мой отец, твой прадед Николай Михайлович Алексеев, – он был секретарём сельского совета – этим несчастным умудрялся выдавать справки, чтобы могли спастись. Но кто-то донёс, его осудили, и он умер в саратовской тюрьме. Так вот, мог ли я не рассказать об этом? Цензура по-прежнему свирепствовала. Это сейчас легко быть смелым героем, пиши что угодно – ни цензуры нет, ничего. А я-то начал роман в 77-м году. Говорю – три месяца, а на самом деле это с перерывами. И только в 81-м роман был опубликован в «Нашем современнике». Роман вышел страшным. У меня на даче в Переделкино в углу огромная стопка писем со всех концов страны. Ни на одну свою книгу я не получал столько отзывов, как на «Драчунов». Поэтому я не мог не рассказать. Для меня это главный роман. Я-то думал, что главным будет роман о Сталинградской битве, он тоже для меня чрезвычайно важен, но всё-таки – этот. Он первый прорвал молчание. Сейчас это всё отошло в прошлое, но ведь какая борьба вспыхнула! 10 лет его замалчивали, вычёркивали из списка моих книг, хотя поначалу даже представляли на Ленинскую премию.
–Твоя проза во многом автобиографична. Опыт жизни помогает творить? «Драчуны» созданы как итог личных впечатлений?
– Наверное, это вдохновение. Что-то больно лёгкое слово, его немножко измучили: вот вдохновился и написал… И всё же это больше, чем вдохновение. Было такое желание выплеснуть всё это для народа, облегчить душу свою, разрядить сердце, чтобы оно могло биться дальше и давать возможность творить. Вот что было. Я плюнул на все соображения. Мне примерно ясно было, как. Нужно было высказаться.
–Сначала ты много писал о войне, затем перешёл к деревне. Почему?
– Этот вопрос чаще всего мне и задаётся. Действительно, переход: от военных вещей – романа «Солдаты», повестей «Наследники», «Дивизионка», «Автобиография моего блокнота», военных рассказов и очерков – к роману совершенно вроде бы не военному – «Вишнёвый омут», после которого меня готовы были зачислить в ряды писателей-деревенщиков, но никак не решались. А когда за «Вишнёвым омутом» напечатали «Хлеб – имя существительное», потом повесть «Карюха», роман «Ивушка неплакучая», меня накрепко зачислили по сельскому ведомству и поставили в ряд с такими писателями, как Белов, Распутин, Солоухин, курский Носов, северный Абрамов.
Вот мы «деревенщики». Что же со мной случилось? А в общем-то ничего не случилось. Родившийся в деревне, на Волге, под Саратовом, я деревенским отправился на фронт. Если перечитать мои военные вещи, самый первый роман «Солдаты», можно увидеть, что и там главные герои – деревенские люди. Землепашцы. Только по случаю войны они надели защитную форму. Всё как по Некрасову: в мирное время крестьянин пашет землю, в лихолетье меняет орало на меч, идёт защищать Отечество. Мои герои - сеятели и хранители. Так и перемежаются: то воюют, то пашут. Закончилась война, и я со своими героями, бывшими деревенскими, вернулся к земле. Так появился «Вишнёвый омут» и так далее.
–Твоя малая родина – село Монастырское?
– Мне очень дорого моё село Монастырское. Точечка на карте нашей всё ещё огромной земли, но не обозначенная даже на подробных картах. Крохотный родничок, до чего же он глубок и живителен для меня, откуда я вычерпал и «Вишнёвый омут», и «Хлеб – имя существительное», и «Карюху», и «Драчунов», и «Ивушку неплакучую». Мои земляки, даже не из собственно Монастырского, а из окрестных селений.
–А есть ли у твоих героев прототипы?
– Конечно, есть! Вот отмечалось моё 75-летие, притащили пять ящиков пива, три ящика кумыса. Я говорю: ребята, куда я дену, завтра же уезжаю в Москву и вообще пиво не очень люблю. Тогда председатель колхоза, Юрий Иванович Чунаков – молодой энергичный, умница, он очень много сделал для возрождения моего села – говорит: ну что вы тревожитесь, да всё ваши прототипы выпьют! Я успокоился. Прототипы, конечно, справились легко с этими ящиками.
–Как ты думаешь, закончилась теперь так называемая деревенская проза?
– Она никогда не закончится. Если нас всех похоронят вместе с нашей деревней, тогда и говорить не о чем.
–Ты закончил роман «Мой Сталинград». Расскажи какой-нибудь эпизод из новой книги.
– Это было в самом Сталинграде. Я видел, как фельдмаршала Паулюса с его генералами из подвала выводили. В то время всё кончилось для немцев, они сдались в плен. Половина из них умерли от тифа в бараках под Сталинградом. Однажды вижу, старуха стоит, мимо колонну пленных проводят, и она говорит: «А, нечистая сила, волокёт одеяло-то, не моё ли, Господи! Гитлер до такого сраму довёл своих людей; да брось ты, окаянный, эту подушку, сам еле идёшь! – комментирует она, - и зачем оно тебе, это одеялко, нужно?» Конвоир ей отвечает: «Как же не нужно, бабушка?!». «Аль их не убьют?» - спрашивает бабушка. «Да как же, они пленные, пленных нельзя убивать, их будут лечить», - отвечает конвоир. Она подошла к одному, накинула одеяло ему на плечи: «Ну, иди, иди, нечистая сила, Бог с тобой». А в 1965 году с покойным Сергеем Аполлинарьевичем Герасимовым мы были приглашены в Западную Германию. Лучше всех нас принимали бывшие военнопленные немцы. Я встречался с немцами, попавшими в плен под Сталинградом, они настолько были гостеприимны, что я удивился. А они сами объясняли это очень просто: ваши люди голодали, а нам хлеб выдавали, кормили, спасли нас. Вот видишь, какая она, история.
–«Мой Сталинград». Что это – возвращение к военной теме?
– Переход для меня вполне естественный. Война не собиралась нас покидать. Я завершил роман «Мой Сталинград», к нему шёл долгие годы. А там, где-то на очереди мои мужики, мои женщины, мои крестьянки, особенно любимые героини: ивушки, журавушки – ждут своего часа. С ними и буду завершать свои земные и литературные дела.
– Ты дружил и знал Фадеева, Смелякова, Федина, Леонова… Кто из больших писателей оказал на тебя литературное влияние?
– Я хотел бы за Михаилом Александровичем Шолоховым идти… Именно за ним, повторяя его же слова о том, что на писателя, когда он начинает входить в литературу, влияют все писатели – в той или иной степени. Но у каждого есть один, которого он мог назвать отцом. На меня из современников более всего повлиял Шолохов.
–Что значил Шолохов в твоей жизни?
– Помню, когда пришла тяжкая весть о его кончине, ко мне с микрофоном подошла Нинель Шахова с телевидения и попросила что-то сказать. Помнится, у меня вырвались слова о том, что первый раз я осиротел, когда в 33-м и 34-м умерли мои мать и отец. А второй раз – сейчас, когда узнал о смерти Шолохова. Да что я, осиротела наша литература.
–Как ты познакомился с Михаилом Александровичем?
– В 1958-м мне случилось оказаться в Ростове в гостинице «Московская». А там в это время жил Шолохов. Помню, Анатолий Калинин, местный писатель, поднимается ко мне и говорит: тебя приглашает Шолохов. Иду в маленький такой зальчик, там писатели, местные и московские. Стою у краешка стола, не знаю, что делать. Сел в уголке и трепетно смотрю. Вдруг встаёт из-за стола небольшого роста человек – огромный лоб, нос с горбинкой – встаёт и говорит: прошу поднять бокал за моего тёзку Мишу Алексеева, я только что прочитал его роман «Вишнёвый омут», крепенький романчик! Больше-то он ничего и не добавил. А я, как пьяный, всю ночь ходил по Ростову, не мог спать… Эти слова укрепили меня.
–Как ты думаешь, что будут читать в XXII веке?
– Ой, далеко… А вот начало XXI века я, надеюсь, ещё прихвачу. Представь себе, вроде напрочь отвергли все книги, которые были написаны до «перестройки», а сейчас гоняются за ними. Вот я отдал свои вещи в издательство «Вече», – несколько коммерческих издательств просили, чтобы я продал «Ивушку неплакучую», «Вишнёвый омут». Значит, перекормили людей пошлостью и гадостью. Люди начинают их отвергать.
Идёт какое-то выздоровление. Не могут без нас обойтись. Как уж поносили Иванова, но показывают по ТВ многосерийный фильм «Вечный зов» по его роману. И «Журавушку» показывают, и «Русское поле», и «Ради нескольких строчек…».
Так что вы, молодые, от нас никуда не денетесь. Будете нас читать – и в XXI веке, а может быть, и в XXII. Ваши дети, внуки будут читать. Есть вечные вещи. Такие, как шолоховский «Тихий Дон»…
Михаил Алексеев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
