Эта встреча с Анатолием Вениаминовичем Калининым (1916-2008) и беседа, которую посчастливилось мне с ним провести, а новочеркасскому телеоператору Сергею Красникову – записать на видеопленку, состоялась в хуторе Пухляковском, Ростовской области пятнадцать лет назад, летом 1994 года.
Съёмки для задуманной нами тогда телевизионной передачи о моём друге и земляке Борисе Николаевиче Куликове (1937-1993), его литературных учителях и наставниках Анатолии Владимировиче Софронове (1911-1990), Виталии Александровиче Закруткине (1908-1984) и самом Калинине, мне, к сожалению, по разным причинам так и не удалось тогда завершить. Но я не потерял надежды осуществить задуманное, поскольку снятый нами видеоматериал сохранился.
А пока предлагаю вниманию читателей фрагменты записи той давней моей беседы.
«ОН ВЕДЬ УВИДЕЛ РАНЬШЕ ТО, ЧТО НЕ МОГЛИ УВИДЕТЬ ДРУГИЕ…»
БИРЮКОВ: Анатолий Вениаминович, я тут захватил на нашу встречу книжку Бориса Куликова (он подарил мне ее в 1973 году) с Вашим предисловием.
КАЛИНИН: Не помню теперь уже, что я там писал (Берет книжку, читает написанное им когда-то предисловие Ю.Б.)… А ведь ничего все-таки писал когда-то… Слова нужные нашел…
БИРЮКОВ: Фактически Вы благословили его на многотрудную стезю писателя-прозаика…
КАЛИНИН: Такое впечатление произвели на меня тогда Борис и его вещи, когда я «Тетю Катю» его прочитал, а потом «К теще на блины», «День поминовения», «На отшибе»…
Между прочим «На отшибе» ведь не хотели печатать. Прошла она через этот дом. Затем «Облаву» завернули из всех журналов. Но мы добились, чтобы в «Нашем современнике» ее все-таки опубликовали.
БИРЮКОВ: Давайте об этом поговорим подробнее…
КАЛИНИН: Я о себе говорить не буду. Вам самому нужно об этом сказать. Не буду же я хвалиться, хотя и горжусь этим, тем не менее…
БИРЮКОВ: Нет, Анатолий Вениаминович. Надо бы про это именно Вам сказать. Потому хотя бы, что не так-то уж много людей так, как Вы, его в ту пору поддерживали. Я ведь очень много узнал о Вас и Вашей роли в судьбе Бориных книг от Маши Куликовой. Мы только вчера с нею встречались и о Вас говорили.
Очень много у него друзей было, которых я пытаюсь сейчас расшевелить, да что-то не получается. Очень слабо «шевелятся…». Потому все, что Вы сделали для него, очень важно и существенно.
КАЛИНИН: До «Тети Кати», а возможно, и после нее, у него ведь была история, связанная с секретарем райкома партии Шамраем. Он опубликовал очерк «Кто есть «районщик». По-моему, в «Литературной России». Очень острый. И, помню, стали жаловаться, что он конкретные лица в нем вывел, воспользовался случаем, как говорится, и т.д.
«А я смотрю на этот очерк как на художественное произведение, как на обобщение, – говорю им, – При чем здесь Шамрай? Не при чем совершенно…Мало ли откуда берёт писатель свой хлеб… Многое берёшь ведь от себя. Даже в тех случаях, когда критически заостряешь тот или иной факт, то или иное явление и т.д. Ты ведь и себя критикуешь.
Писатель всегда ведь так и поступает. Так и Борис поступал.
БИРЮКОВ: Он, между прочим, и о Вас рассказыал, о работе Вашей и жизни. И рассказал очень ярко. Мне запомнился этот его очерк о Вас в той самой «Круговерти», которая удостоена посмертно была Шолоховской премии.
КАЛИНИН: А разве он не за «Зимние раки» ее получил?
Б.: Да нет же, «Раки» получили другую премию. Казачью, по-моему. А Шолоховскую премию мы привезли сейчас за «Круговерть» – сборник его рассказов и повестей, и за стихи последних лет. Вручили ее Маше, его вдове.
К.: Ну, что ж, тут я за него могу только порадоваться. Я в свое время вносил предложение, будучи депутатом Верховного Совета России в ту пору, о том, чтобы была учреждена Шолоховская премия. Вот ее, наконец-то, утвердили. И я рад, что Борис Куликов – лауреат Шолоховской премии. Это очень значимая награда! Тем более, что Шолохов ведь тоже принимал участие в его судьбе. Я же знаю. Он мне как-то позвонил однажды и говорит: «Слушай, за что Бориса Куликова в тюрьму посадили?». А я ему отвечаю: «Да я сам вот уже месяц звоню по телефону во все инстанции по этому поводу и держу, как говорится, этот вопрос под контролем, хотя и не имею права вмешиваться. Но чтоб знали, что этим интересуется депутат Верховного Совета. У него характер бурный, конечно», – говорю Михаилу Александровичу.
«Да?.. А что он написал хорошего?»– спрашивает Шолохов.
«А Вы прочитайте, – отвечаю ему и перечисляю: «Тетя Катя», «На отшибе» и прочее.
Через некоторое время он мне звонит: «Удалось мне у нас достать его книги, – говорит. – Я кое-что прочитал. Он талантливый человек…».
Так что Шолохов тоже принял участие в том, чтобы поскорей эта «Куликовская эпопея» окончилась.
БИРЮКОВ: С ума можно сойти! За тот очерк, в одном из персонажей которого Степан Иванович Шамрай почему-то узнал себя, была организована вся эта травля?
КАЛИНИН: Знаете что: давайте не сводить задним числом счеты, даже на основании нашей глубокой любви и уважения к Борису Куликову. Я против этого. Он не подарок был. А в той среде, которая его окружала, этого не прощали.
У меня у самого были такие случаи. Написал я однажды рассказ. Даже не рассказ. Это повесть была – «Эхо войны». И пошли разговоры о том, что у нас все это произошло, что это жизнь и прочее. Может, кого-то обидел, думаю. Потом приходят письма. С Западной Украины приходят, с других, оккупированных когда-то немцами территорий, о том, что и у них, дескать, происходили точно такие же истории…
Писатель иногда даже не знает, где он аккумулировался. Я могу только повторить то, что до этого говорил не однажды: и себя иной раз казнишь, когда пишешь, обязательно, казнишь, выдавая свой идеал за идеал своего героя. Так ведь?
Этого не перескажешь, вообще-то говоря, но процесс такой происходит.
А начинал Борис со стихов. Потом пришел к прозе, не бросив стихи, Но проза его зазвучала и, может быть, вышла на первый план. Очень талантливый был поэт, а прозаик – просто большой. С полным знанием жизни, а точнее и правильнее было бы сказать, с полным слиянием с жизнью и с умением увидеть красоту этой жизни. Да так увидеть эту красоту, в таком сгущенном выражении, как другие люди, живущие там же, может быть, не видят и не замечают. Привыкли к этому. А художник вдруг взял да и выделил суть этой красоты.
Вот в этом, так сказать, его заслуга. Меня всегда привлекало в нем то (да, думаю, и других тоже), что он был человек эрудированный. Много читал. Это я знаю, потому что мы разговаривали на разные темы с ним. Ничто ему не было чуждо. Ведь он читал и публицистику художественную, и публицистику экономическую, и статистикой занимался. Он знал положение в деревне и сельском хозяйстве не только на основе личных наблюдений, но и на основе глубокого изучения и анализа вопроса.
Его нельзя назвать «деревенщиком», как привыкли обычно критики группировать нашего брата-писателя: это – деревенщик, а это – тот, кто пишет на рабочую тему, так сказать, а тот – об интеллигенции. Так вот о нем этого не скажешь. Он писатель был интеллигентный, хотя и жил в станице. Это лишнее доказательство того, какие были подняты пласты талантов в то время, талантов, которые смогли себя выразить в полную силу.
Он писатель не станичный, не областной, а всероссийский, всесоюзный.
И это очень быстро почувствовали совершенно разные люди, даже те, с которыми он позже расходился во взглядах на то, что в этой жизни происходило, писатели крупные. Я не буду называть фамилии. Вы знаете, кого я имею в виду. Тот же сибиряк один. Главное состоит в том, что они признали его равным себе.
Расхождения между писателями бывают. Во имя большого и важного. Только времени много отбирается, пока выяснится, кто из них прав. Не в этом дело. Важно, чтобы, в конечном счете, восторжествовала истина.
Жаль Бориса. Молодым умер. Он ведь себя не жалел. Не жалел. Характера был неистового и по отношению к себе самому. Сокрушал себя. Потому и рано ушел. Рано ушел еще и потому, что тяжело ему было пробиваться со своими вещами. Он все время на преодолении таком был.
БИРЮКОВ: И не только творческом преодолении. Я это почувствовал и чувствую, приехав сюда. Вроде бы, человек я со стороны, хотя и земляк его семикаракорский. Но мне так трудно и сейчас, и в ту пору, когда я раньше сюда приезжал, преодолевать сопротивление этих людей даже в самых простых и ясных вопросах.
КАЛИНИН: Ну, знаете что: есть тут закономерность. Он ведь увидел раньше то, что не могли увидеть другие. И для того, чтобы поднять этих других на уровень понимания этого, он должен был прилагать дополнительные усилия. Вот в чем тут дело.
«Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СВОИХ УБЕЖДЕНИЙ…»
КАЛИНИН: О чем бы я хотел Вас попросить, завершая наш разговор о Борисе Куликове.
Я не скрывал и не скрываю, что я коммунист. Был им, есть и буду. Я не из тех, кто отказывается от своих принципов и убеждений. Сегодня – одни, завтра – другие. Это моё убеждение твердо и неколебимо. Я считал, что кто-то же должен был входить в партию из тех, кто мог внести свой вклад в наше общее дело. И потом все это от Комсомола шло. Потому я уверен, что Ваша будущая передача о Борисе Куликове не должна и не может быть такой, где герой бы ее вел разговор и сосредоточился на каких-то печальных моментах и эпизодах. Он не любил топтать наше и свое прошлое. И в передаче Вашей о нем, которую я видел, Борис Куликов, по-моему, очень хорошо сказал по этому поводу: «Казаки! Н е т о п ч и т е!..».
Поэтому, ради Бога, постарайтесь сделать так, чтобы я не оказался подверстанным к вашим собственным мыслям и суждениям, в которых будет что-то такое, с чем я не согласен.
Ваша передача о нем, которую я посмотрел, вообще-то, хорошая, но там немножко он семикаракорский только. А он писатель крупный. Он язык очень чувствует. Потом он писатель такой непринужденный. Впечатление такое, что ему все это легко дается.
Однажды Шолохов говорил о Бунине: «Говорят, что он легко пишет. А что за этим легко стоит?» Понимаете? Вот так он по этому поводу выразился. И когда Твардовский прислал Шолохову (тот ведь был членом редколлегии «Нового мира») рукопись «Товарищей по оружию» Константина Симонова с просьбой: «Михаил Александрович, прочтите, по-моему, это легко написано», – тот прочитал и отправил ему телеграмму: «Легко писалось – легко читалось».
Так вот Борис Куликов пишет трудно, но свободно. Понимаете? Он все переваривает в себе, и когда уже мысли его ложатся в строку, кажется, что это просто. Писатель он настоящий. Он художник. А художник характеры пишет. Он характеры писал. А не коллизии. У него в произведениях – психологические интриги, психологические коллизии. Вот в чем тут дело. И характеры (в наше время не употребляют уже это слово, а я употребляю) народные.
Ну, что делать – короткий век ему был отпущен. Короткий век…Я и то думаю, что у меня короткий век. Прожил столько и думаю: Боже мой! Сколько не написано! Господи, Боже мой! Как-то вернулся я к тому, что в юности делал – к стихам (…).
Недавно смотрел эти стихи. Наверное, опубликую их в каком-нибудь сборнике.
Как Вам вот такое стихотворение? (читает):
А у меня такое чувство,
Что время вещи уносить.
И в нашем доме будет пусто,
И будут в нем лишь совы жить.
А мне мерещится ночами,
Что к нам ползет через забор
Чужой, с жестокими очами,
Чтоб сад пустить наш под топор.
И будет из пеньков багряных
Навзрыд былая жизнь кричать,
Но я не стану, я не стану
Ее словами бинтовать.
Коль час пробил для расставанья,
То всем терзаниям в ответ –
Из слов простое сочетанье:
«Возврата нет, возврата нет…»
Двенадцать лет назад это было написано. Какие-то предчувствия были, что мы придем все-таки к вырубке нынешней всего подряд. Наряду со злодеяниями, так сказать, что надо вырубить раз и навсегда, чтоб их не было, стали в с ё вырубать и расчленять.
Почему?..
Народ же работал. Почему не сохранить это, не сберечь, так сказать, как основу?
О ПУТЯХ-ДОРОГАХ ФРОНТОВЫХ…
БИРЮКОВ: Хочу воспользоваться этой возможностью поговорить с Вами, Анатолий Вениаминович, чтобы вспомнить время военного лихолетья, и, в частности, Южный фронт. Вы ведь были в тот период здесь, на Дону?
КАЛИНИН: А как же? Сейчас вышел большой роман у меня в Москве из четырёх частей под общим названием – «Любя и враждуя». Это целостный организм. Для самого автора сложилось так. Вот их названия: «Товарищи», «На юге», «Запретная зона» и «Гремите колокола».
В этих моих произведениях, написанных в разные годы, оказались сквозные герои, и фон общий там есть, и проблемы, в том числе, и проблемы казачества, которые еще были поставлены в «Комсомольской правде» в моем очерке «Донские казаки», опубликованном во время войны, в 43-м году. Целая полоса! Я еще получил телеграмму от начальника военного отдела «Комсомольской правды» (им был тогда Юрий Жуков): «Ваш очерк «Донские казаки», – как он мне написал, – встречен в Москве очень высоко!» А потом уже как-то это ядром стало (ну, не литературным ядром), а ядром, вдохновившим меня на роман «На юге».
А «Товарищи» – это 56-я армия. Редакция ведь перебрасывала меня на разные направления. Был я и в Сталинграде, и в районе Грозного. «Искры над Грозным» были тогда опубликованы. Я знаю Чечню хорошо. А «Искры над Грозным» я писал еще до высылки чеченцев, и рассказывал очень тепло о чеченцах, об ингушах и прочих. Это все сохранилось, в сборник вошло. Ну, а потом путь так и пошел мой по югу.
Командовал Южным фронтом (позже уже, когда он стал 3-м Украинским фронтом) Толбухин Федор Иванович (впоследствии маршалом он стал). Я встречался с ним. Интересный человек. Полный такой. Интеллигентный. Фронты преобразовывались. Но Толбухин оставался во главе фронта вплоть до того, как он заболел. Позже он умер. Малиновский стал этим фронтом командовать. Но Толбухин дошел до Софии, Югославии. Помню, в Белграде пришел один из династии королей, Георгий. Югославский король Павел жил в Лондоне. Так вот Георгий пришел к военным корреспондентам «Правды» Синцову и Калинину проконсультироваться: хорошо будет или нет, как примет меня Толбухин, если я подарю ему «Мерседес»? (Смеется). А мы, как дипломаты, с Синцовым так переглянулись: «Трудно сказать, – отвечаем ему, – ведь Вы были воюющей стороной…» (Они ж были).
А как дальше? Дальше отношения сложились хорошие.
Вот так я дошел до Белграда. Как военный корреспондент «Комсомольской правды».
До этого были вся Украина, Молдавия, Румыния, часть Венгрии, часть Болгарии.
Похоронили мы своего коллегу и боевого товарища: В Тимишоаре погиб Лилоян – военный корреспондент Совинформбюро. Он погиб там во время бомбежки. Но мы решили похоронить его на славянской земле, и потому отвезли на машине в Белград.
И похоронили в тот день, когда освободили Белград, на площади. Горели там свечи, у памятника этому Луку, просветителю знаменитому сербскому. Много похоронили там наших воинов и югославских партизан…
О ПЕСНЯХ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
КАЛИНИН: Что касается песен, которые мы пели в ту пору, раз уж Вы меня на песенную волну в недавнем телефонном разговоре и своей передаче о них настроили (одну я тогда Вам даже напел), то хочу в этой связи сказать: нельзя нам забывать про таких песенников Великой Отечественной, как Анатолий Владимирович Софронов. На него в наше время только вешают собак, поминая недобрым словом время его работы редактором «Огонька». Совершенно незаслуженно.
Может быть, что-то там и было. Но больше было доброго, значимого, хорошего.
А вообще-то, писателя, поэта надо по делу его судить литературному. У Софронова есть ведь очень хорошие песни и в особенности те, что написаны были им в военную пору. Они тогда всюду звучали. Некоторые из них до сей поры поются, стали поистине народными. А возьмите его довоенную песню «Как у дуба старого» (напевает):
Как у дуба старого, над речной криницею
Кони бьют копытами, травы шелестят.
Ехали мы, ехали селами, станицами
По-над тихим Доном, по родным степям…
Он ведь этой песней с Сигизмундом Кацем казачью тему начинал, и в нашу песенную антологию эта их довоенная песня попала.
Ну, а потом – война. И снова зазвучала на фронте его казачья песня с музыкой композитора Анатолия Новикова (напевает):
Гей, казаки, по полкам эскадронам,
Питомцы студеной волны.
Мы тихого Дона, родимого Дона
И в жизни, и в смерти сыны…
Не буду дальше ее петь. Я не певец, и ни в коем случае не хочу уподобляться тем, так сказать, литераторам или актерам, которые вдруг начинают петь романсы с эстрады. Но для себя иногда ее напеваю, и до сих пор помню, как помню многие другие его песни той далекой поры. Ту же «Ростов-город, Ростов-Дон», которую он с композитором Блантером написал.
А «Улица Береговая», начинавшаяся строкой: «Мы жили все на улице широкой…». Кажется, с Кацем она была им написана.
И еще одна песня – «Песня Донского кавалерийского корпуса». Ее командующий этим корпусом, генерал Селиванов признал и приветствовал:
Над терской степью шли туманы,
В долине Терек рокотал.
Нас вел товарищ Селиванов,
Казачий славный генерал.
Под пушек гром и град свинцовый
Рубили немцев казаки.
(Гей, гей)
Как буря мчались под Ростовом
Конногвардейские полки…
Это ведь тоже Анатолий Софронов написал. А чем заканчивалась эта песня, сочиненная где-то в первые месяцы войны:
Ты не шуми, ковыль, над Доном,
Среди раскинутых долин.
И все казачьи эскадроны
Придут с победою в Берлин…
Вот так!
Ну, казачьи эскадроны, и в том числе, корпус Донской шли, как известно, по левому флангу. Но в Берлин все-таки корпуса кавалерийские с победою входили. И про это песни были сложены.
Софронова нельзя забывать. Ни в коем случае нельзя забывать. Песни его – это, вообще, драгоценный пласт. И казачество, в том числе, и в первую очередь донское, должно быть благодарно ему за то, что он первым, как говорится, за плугом шел, распахивая эту тему, за чепиги этого плуга держался.
Я никогда не забуду, что бы там мне про Софронова не говорили, такой момент.
Шолохов, вообще-то говоря, не любил фотографироваться. И вдруг он в Вешенской встал рядом с Софроновым и говорит Николаю Козловскому, фотокорреспонденту «Огонька»: «Коля! Сними двух певцов Дона…».
Такая оценка дорогого стоит. А я ведь это не с чужих слов цитирую – сам был тому свидетелем.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
В мае этого года на моём авторском вечере в Центре Славянской культуры, в Москве «Из-за Дона песню выведу…» (Название это ему, дала, между прочим, строка одной из моих песен на стихи Бориса Куликова) прозвучало несколько песен на стихи Софронова.
Приглашенная на него вдова поэта, Эвелина Сергеевна, услышав песни Бориса и Анатолия Владимировича, пообещала мне отыскать в архиве мужа письма Куликова Софронову – свидетельство давней и крепкой дружбы этих двух «певцов Дона»
Вот они, эти письма:
«Дорогой Анатолий Владимирович!
Я Вам уже здорово надоел, но что делать, если Вы – надежда наша и опора в славном граде, Москве. Поймите и меня, и Борю Примерова.* Нам ведь некуда больше идти, не потому вовсе, что не примут нас там, а потому что сами не пойдём. А таких людей, как Вы, у нас в Москве раз-два и обчёлся… Из «Октября» мы ушли бесповоротно, там происходят вещи странные, в «Новый мир» не пойдём, да и в нас там, я думаю, не нуждаются, в «Москву» – боязно. Остаётесь Вы, дорогой нашим сердцам человек, к Вам и идём со своими печалями и радостями.
Я пишу большой роман о Доне, одновременно собираю в библиотеках и музеях материал для драмы «Ермак», воюю с местными негодяями, что труднее и безнадёжнее всего. Беда ещё в том, что я фактически лишен заработка в Ростове из-за своей статьи «Кто есть «районщик»** и известной Вам реакции на неё. Сейчас бюро и областная прокуратура восстанавливают справедливость, но знаете, «пока солнце взойдёт, роса очи выест».
С женой у меня всё отлично, только жить нам здесь негде. Её тоже из-за меня травят исповодль.
Ещё попрошу не забыть Борю Примерова. Он здорово переживает. Дайте ему страничку. Тысячи любителей поэзии будут благодарны Вам, как благодарны за Фирсова***. Изумительная подборка! Поздравьте его от моего имени.
Стаднюку**** и Иванову***** привет.
Числа 10-11 вышлю репортажи о химкомбинате.
Обнимаю.
Ваш Борис Куликов.
5-IV-66 г.»
* Примеров Борис Терентьевич (1938-1995) – поэт, друг Б.Н.Куликова.
** «Кто есть «районщик» – статья Б.Н.Куликова, опубликованная в 1963 году в «Литературной России».
*** Фирсов Владимир Иванович – поэт, друг Б.Н.Куликова.
**** Стаднюк Иван Фотиевич (1920-1994)– прозаик, кинодраматург, в ту пору член редколлегии журнала «0гонёк».
***** Иванов Борис Владимирович (1917-1992) – прозаик, член редколлегии того же журнала.
«Дорогой Анатолий Владимирович!
Вчера мы с Борей Примеровым были у А.Калинина*. Отдохнули душой и телом: какие Разговоры вели целых часов шесть! Как дышали Доном и настоем трав. Сам я живу на берегу Дона, но всё-таки улица-то у меня «Промышленная»!**
Спасибо за те добрые слова, что вы и Анатолий Вениаминович сказали о нас у Шолохова. Знаете, всё больше и больше думаем мы, что никого у нас нет, кроме Вас да Калинина. Дай же, бог, Вам долгих, долгих лет жизни, возможности, как напутствовал Михаил Александрович, «тянуть журнал до конца», то есть здоровья казацкого.
Говорят, Вы собираетесь еще раз побывать в нашем крае. Умоляю, сообщите мне, очень хочу Вас повидать.
Привет Вашей очаровательной Эвелине Сергеевне***.
Привет от Маши и маленькой Машеньки. Привет от Бориса (…)****
Ваш Борис Куликов.
26-III-71 г.»
* Калинин Анатолий Вениаминович (1916-2008), выдающийся донской писатель и общественный деятель.
** Б.Куликов жил ту пору на улице Промышленной, дом 1, кв. 4
*** Софронова Эвелина Сергеевна – жена Анатолия Владимировича.
**** «Привет от Маши и маленькой Машеньки. Привет от Бориса -Мария Дмитриевна и Мария Борисовна – жена и дочь Б.Н.Куликова. Борис – поэт Борис Примеров.
*****Автограф на сборнике Бориса Куликова «Здравствуйте, мои стихи», выпущенного в серии «Библиотека «Огонька»:
«Дорогому, навеки любимому Папе Толе – Анатолию Владимировичу Софронову, породившему на свет не только эту книгу, но и самого меня – поэта,
От всего казацкого сердца.
Борис Куликов
23-VIII-86 г.»
***
Вот, пожалуй, и всё, о чем мне хотелось рассказать в канун дней рождения Анатолия Вениаминовича Калинина (22 августа) и Бориса Николаевича Куликова (28 августа). Они будут широко отмечаться в этом году, как и много лет подряд, на Донщине – «Фестиваль на родине Калинина» – в станице Пухляковской и «Щедрый август Бориса Куликова» – в Семикаракорске.
Постараюсь непременно сам на них побывать, и очень надеюсь и рассчитываю, что эти письма моего друга и сохранившиеся в архиве моём, не опубликованные доселе нигде материалы о его старших литературных собратьях в эти дни тоже увидят свет.
11 августа 2009 года.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1)В снятом мною видеоматериале раздел «Я не из тех, кто отказывается от своих убеждений и принципов…» выглядел так:…
«Я НЕ ИЗ ТЕХ, КТО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СВОИХ УБЕЖДЕНИЙ
И ПРИНЦИПОВ…»
КАЛИНИН: О чем бы я хотел Вас попросить, завершая наш разговор о Борисе Куликове.
Я не скрывал и не скрываю, что я коммунист. Был им, есть и буду. Я не из тех, кто отказывается от своих принципов и убеждений. Сегодня – одни, завтра – другие. Это моё убеждение твердо и неколебимо. Я считал, что кто-то же должен был входить в партию из тех, кто мог внести свой вклад в наше общее дело. И потом все это от Комсомола шло. Потому я уверен, что Ваша будущая передача о Борисе Куликове не должна и не может быть такой, где герой бы ее вел разговор и сосредоточился на каких-то печальных моментах и эпизодах. Он не любил топтать наше и свое прошлое. И в передаче Вашей о нем, которую я видел, Борис Куликов, по-моему, очень хорошо сказал по этому поводу: «Казаки, не топчите!..».
Поэтому, ради Бога, постарайтесь сделать так, чтобы я не оказался подверстанным к вашим собственным мыслям и суждениям, в которых будет что-то такое, с чем я не согласен.
Ваша передача о нем, которую я посмотрел, вообще-то, хорошая, но там немножко он с е м и к а р а к о р с к и й только. А он писатель крупный. Он язык очень чувствует. Потом он писатель такой непринужденный. Впечатление такое, что ему все это легко дается.
Однажды Шолохов говорил о Бунине:
«Говорят, что он легко пишет. А ч т о за этим легко стоит?»
Понимаете? Вот так он по этому поводу выразился. И когда Твардовский прислал Шолохову (тот ведь был членом редколлегии «Нового мира») рукопись «Товарищей по оружию» Константина Симонова с просьбой: «Михаил Александрович, прочтите, по-моему, это легко написано», тот прочитал и отправил ему телеграмму: «Легко писалось – легко читалось».
Так вот Борис Куликов пишет трудно, но свободно. Понимаете? Он все переваривает в себе, и когда уже мысли его ложатся в строку, кажется, что это просто. Писатель он настоящий. Он художник. А художник характеры пишет. Он характеры писал. А не коллизии. У него в произведениях – психологичские интриги, психологические коллизии. Вот в чем тут дело. И характеры (в наше время не употребляют уже это слово, а я употребляю) народные.
Ну, что делать – короткий век ему был отпущен. Короткий век…Я и то думаю, что у меня короткий век. Прожил столько и думаю: Боже мой! Сколько не написано! Господи, Боже мой! Как-то вернулся я к тому, что в юности делал – к стихам. А причиной послужили впечатления, которые на меня произвели стихи Евтушенко Евгения, опубликованные в журнале «Октябрь». Вы помните эти стихи?
Ты спрашивала шепотом:
«А что потом? А что потом?..»
Постель была расстелена,
А ты была рассеянна…
И другое его стихотворение:
А вот недавно был я у одной,
В невзрачном домике,
На улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога…
И так далее.
Я написал стихи и прочитал их на совещании писателей Юга. А может, это был выездной секретариат. Приезжал Леонид Соболев и другие.
Вот какие стихи я тогда написал:
Вами женщина обесчещена
Не по пьянке, не сгоряча.
И ее вы с улыбкою сальной
Оголяли не в спальне – в журнале,
Не одетую волоча
Ту, что с вами была доверчива,
Умоляла Вас слабым шепотом,
Вы тащили с веселым топотом,
Трезвым хохотом хохоча.
Не в лесу, под густыми елями,
Вами эта постель расстелена,
И не там, под рогами оленьими,
На Сенной, в стороне от глаз.
А расстелена без зазрения
На всеобщее обозрение,
И двуспальное упражнение
Вами выдано напоказ.
Та, которая с рыжей челочкой,
На своих каблучках-иголочках,
Вами ныне увековечена
На широкой постели той.
И должна быть любимая женщина
Тем обязана Вам, Евгению,
Что позволено, видимо, гению,
Вознесенному над толпой.
Не вступая в ненужные споры
С почитателей ваших хором,
Я согласен, что это здорово,
И что надо талант иметь,
Не задернув кровати полога,
Созывать в лирический колокол
На подобное откровение
Всех желающих поглазеть.
Ух, как на меня навалились! И в печати, со всех сторон: «Как посмел руку поднять? И на кого?»
Так это ведь полемика, – отвечаю им, – обыкновенная полемика, которая должна быть.
И дело тут не в Евтушенко. У него ведь есть и хорошие стихи. Но почему он должен быть неприкасаемым?
Недавно смотрел эти стихи. Наверное, опубликую их в каком-нибудь сборнике.
А как Вам вот такое стихотворение, написанное двенадцать лет назад?
КАК ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ?
А у меня такое чувство,
Что время вещи уносить.
И в нашем доме будет пусто,
И будут в нем лишь совы жить.
А мне мерещится ночами,
Что к нам ползет через забор
Чужой, с жестокими очами,
Чтоб сад пустить наш под топор.
И будет из пеньков багряных
Навзрыд былая жизнь кричать,
Но я не стану, я не стану
Ее словами бинтовать.
Коль час пробил для расставанья,
То всем терзаниям в ответ –
Из слов простое сочетанье:
«Возврата нет, возврата нет…»
Двенадцать лет назад это было написано. Какие-то предчувствия были, что мы придем все-таки к вырубке нынешней в с е г о п о д р я д. Наряду со злодеяниями, так сказать, что надо вырубить раз и навсегда, чтоб их не было, стали всё вырубать и расчленять.
Почему?..
Народ же работал. Почему не сохранить это, не сберечь, так сказать, как основу?
Я вынужден был его сократить, поскольку для газетной публикации, на которую я надеюсь, материала всё-таки многовато. Да я и не знаю, одобрил бы его обнародование сам Анатолий Вениаминович, если бы был сейчас жив. А может быть, стихи эти уже были им опубликованы?
Словом, оставляю решение этого вопроса на усмотрение редакции.
2)По той же причине убрал в я в последний момент и небольшой раздел, где речь идёт о композиторе Валерии Зубкове. Убрал только потому, что к судьбе Бориса Куликова, ради которого и готовился весь этот материал, рассказ о нём Анатолия Вениаминовича никакого отношения не имеет, если не считать упоминания имени Бориса Примерова, друга Куликова и тоже талантливейшего русского поэта, рано ушедшего из жизни.
Вот этот раздел:
«РАНО УШЕЛ ИЗ ЖИЗНИ ЭТОТ ПРЕКРАСНЫЙ КОМПОЗИТОР…»
БИРЮКОВ: Хотелось бы услышать, Анатолий Вениаминович, хотя бы несколько слов и вспомнить добрым словом Валерия Зубкова, с которым судьба Вас свела на фильме «Цыган».
КАЛИНИН: Рано ушел из жизни этот прекрасный композитор.
Говорухин Станислав мог бы многое о нем рассказать. Он ведь написал музыку к его фильму про Тома Сойера.
Мое знакомство с Валерием Зубковым начиналось через мою дочь, Наташу, которая в Москве услышала по радио его музыку на слова Гарсиа Лорки. Целый цикл. И, так как она принимала участие в сценарии «Цыгана», его и пригласили для работы над музыкой к фильму про Будулая. Как известно, это уже вторая экранизация была. У меня хранятся ноты и записи музыки и песен к этому фильму с его автографами. Великолепный парень был. Добрый. Ростовчанин. По-моему, брат его тут живет. В Ростове жили мать и сестра Валерия. Сын у него кончал консерваторию в Москве.
Валерий сюда, к нам, приезжал. Давал здесь концерт.
А какие у него песни на слова Рубцова! Есть одна песня на слова Бориса Куликова. Очень хорошая песня, кстати сказать. Скорее даже романс. А на слова Рубцова – тоже романс – «Звезда полей». Я его часто для себя напеваю (поёт):
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал Родину,
И сон окутал Родину,
И сон окутал Родину мою.
Звезда полей. В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним,
Она горит над зимним,
Она горит над зимним серебром.
Великолепная вещь! По-моему, лучшее из того, что им написано.
А песня из «Цыгана» на слова Бориса Примерова, которая близка мне еще и потому, что в стихах ее Борис Примеров сумел как-то уловить всю суть цыган:
Сразу от порога
Нас ведет дорога,
Как детей, заботливая мать…
Валера Зубков написал такую музыку на эти стихи, что другой я и представить себе не могу. И эта его музыкальная тема «Дорог» проходит через весь фильм.
И еще есть там песня на стихи Семена Гудзенко, тоже очень органично вписавшаяся в картину. Та, которую Волонтир поет в госпитале:
Нас не нужно жалеть,
Мы и сам себя не жалели…
Помните?
С большим трудом Волонтир записал ее. Он не музыкален. Но его, так сказать, сумели зажечь и получилось неплохо, по-моему.
Он тут был, когда в роли Будулая снимался. В станице Раздорской у кузнеца учился ковать. Даже показывал мне шрамы от этой « учебы».
Еще раз повторю: Валерий Зубков – это крупный композитор. Я могу быть пристрастным, коль речь идет о фильме по моему произведению. Но я ведь совсем не помню музыку к «Возврата нет», первой его экранной версии «Цыгана». Не помню даже, кто там был композитором. Значит, моя пристрастность там не сработала. А тут фильму повезло на крупного композитора.
3) Не попал в предлагаемый мною для публикации материал
и большой раздел, связанный с годами жизни Анатолия Калинина в Новочеркасске, поскольку это единственное, что мне удалось в своё время обнародовать в ту пору, когда Калинин был жив, в дни, когда отмечалось его 90-летие, в ростовской газете «Крестьянин»:
«С НОВОЧЕРКАССКОМ ДЕТСТВО МОЁ СВЯЗАНО,
УЖЕ НА ПЕРЕЛОМЕ В ЮНОСТЬ…»
БИРЮКОВ: Анатолий Вениаминович, о Новочеркасске, если можно, давайте поговорим. Мне и оператору Коле Красникову, снимающему эту нашу с Вами беседу, задача поставлена: побольше узнать о том, что у вас с городом этим связано. Хотелось бы, к примеру, побольше узнать о Вашем отце, который там жил и работал. Я ведь ему очень многим обязан, если говорить о судьбе моей собственной. Если бы не Вениамин Александрович, может быть, я не сидел бы сегодня здесь, перед Вами. Он очень нам с мамой помог.
Мама моя была учительницей и даже директором школы в хуторах Кузнецовском,
а потом Слободском, Семикаракорского района. В восемнадцать лет, за несколько месяцев до моего рождения, она упала под поезд и стала инвалидом – потеряла руку. Мы пережили с нею оккупацию. Её немцы чуть не расстреляли – она ведь была директором школы и членом партии. А вскоре после освобождения, осенью 43-го меня приняли в Новочеркасское суворовское военное училище. Спустя два года, и мама приехала в Новочеркасск, чтобы жить рядом со мной. Пришла в городской отдел народного образования, который как раз возглавлял в ту пору Ваш отец, и он не только трудоустроил ее, но добился, чтобы ей предоставили квартиру. Однокомнатную. На Ермаковской. Рядом со школой, где она работала, и недалеко от Суворовского, где я учился. Все это благодаря его участию и стараниям. Меня он тоже привечал, можно сказать, любил даже, радовался моим успехам.
Так что, если с Борей Куликовым мы из одной станицы, и знали друг-друга и дружили с детства, то с Вашим отцом судьба свела меня в Новочеркасске. Он из тех, кому я судьбою своей и тем, как сложилась наша с мамою жизнь в ту суровую пору, очень обязан. Хорошо его помню и никогда не забуду.
Так что немножко о нём расскажите и Новочеркасске, о работе Вашей и жизни там до войны.
КАЛИНИН: С четырнадцати лет я там жил. До этого мы жили в Миллерово, а до Миллерова – в Тарасовской…С четырнадцати лет.
Вначале жили мы на улице Песчаной. Такой домишко куриный был. А потом уже на Прибылянской, теперь – улице Маяковского.
Отец мой – новочеркасский казак. А его отец, мой дед, пел в соборе Новочеркасском, был старшим певчим. У него был бас-профундо. Это ведь очень редкий бас, очень редкий. Приезжал из Мариинского театра какой-то знаменитый певец того времени (отец мне об этом рассказывал) и вербовал Александра Александровича Калинина в оперу.
«Спойте вот то-то, – предложил. _ А теперь это спойте…». Тот пел… «Великолепно!» – говорит, и предложил ему переехать в Петроград. Но он отказался. С Дона не захотел уезжать.
А по материнской линии дед – каменский, с хутора Красного, станицы Каменской.
Иван Павлович Чеботарев – однолошадный казак. Худой такой был. Казачья беднота. В семье этой рождались только девки. А на девок не давали, как вы знаете, земельного пая у казаков. И только последний сын, Иван, этот пай получил. И поэтому бедно жили. Мать моя училась, как она мне рассказывала, в гимназии. Так ей приходилось в ту пору ходить по дворам зажиточных казаков, чтобы пожертвовали какие-то деньги на ее учение.
Платная ведь гимназия была. Она так и выучилась, а уже при советской власти институт закончила, учительницей была.
С Новочеркасском детство мое связано, уже на переломе в юность: вступление в комсомол, работа в редакции газеты «Знамя коммуны», учеба в техникуме электрофикации сельского хозяйства. Был в Новочеркасске открыт такой техникум. Но я всего год там проучился, потому что отец тяжело заболел. У него с ногами что-то случилось, ходил на костылях, потом совершенно слег. Надо было идти работать. И я в шестнадцать лет пошел работать в «Знамя коммуны». Там меня уже знали потому, что я организовал газету, выходившую уже года два. «Новочеркасский пионер» она называлась. Так как я был мальчишкой, редактором газеты я не мог быть. Но я все делал, а подписывал газету редактор «Знамени коммуны» Кубарев. Выпускалась она, по-моему, тиражом в тысячу экземпляров.
Когда работал я в «Знамени коммуны», по многим местам донского края поездил с её редактором, Петром Алексеевичем Хоревым, который застрелился на моих глазах почти что, в кабинете «Знамени коммуны»…Мы сидели с Сумчмезовым Владимиром поздно ночью в соседней комнате, играли в шахматы, когда он прошел к себе в кабинет, а потом раздается выстрел. Ну, это драматичная история. Я очень Хорева любил. Он меня цыганком называл. Человек был замечательный. Ленинградец. Крупный такой. На шведа похож. В очках ходил.
Володя Суичмезов растерялся, а я кинулся дверь открывать. Она не открывается. Кое-как плечом выбил. Вижу: редактор наш сидит за столом, весь окровавленный (он в голову себе выстрелил). Я скорее прижал к груди его голову одной рукой, чтобы кровь не текла, а другой – по телефону звоню в райком партии. Тогда секретарем партии был Ляшенко. Приезжают прямо с бюро (у них как раз заседание бюро райкома проходило). А тут уже по звонку моему скорая помощь приехала. Хорева положили на носилки, а они через него и носилки перешагивают…Я тогда впервые, наверное, в жизни матом выругался, увидев как они через него перешагивают. Это драматическая история. Человек крупный был. Писал хорошо. В моей жизни он занимает особое место. Это любовь моего сердца. Не многие люди такими были из тех, с кем свела меня судьба.
Что еще с Новочеркасском связано.
Бывало, сядешь на велосипед, поедешь в Кривянскую, Грушевскую, Бессергеневскую и прочие станицы, что-нибудь привезешь. Сюда. в Пухляковскую, в хутор Каныгин неподалеку отсюда. Но уже не на велосипеде сюда добирался. Помню, что о людях этих мест был тогда опубликован в газете мой очерк «Парторг Бударин».
Послал на конкурс из Новочеркасска в областную газету «Молот» рассказ «Парит земля». Опубликовали. Я даже получил за него премию небольшую. Из Новочеркасска же начал писать в «Комсомольскую правду», А потом уехал я в станицу Отрадную. Было это еще при Хореве. Заместитель редактора «Знамени коммуны, Николай Маркизович Гладков увлек меня: «Поедем, – говорит, – на Кубань». А я на Кубани никогда не был.
Хореев был недоволен. Но все-таки отпустил.
Работал я в станице Отрадной ответственным секретарем редакции газеты «Красное знамя» в тяжелый, так называемый «саботажный», 33-й год. Мальчишка, лет семнадцать мне было. В этой газете на первой странице публиковались в таком четырехугольничке странички «Чоботы деда Кришталя» про то, как искали где бы купить ему чоботы . И потом из этих моих страничек сброшюровали там книжечку маленькую такую. У меня ее не сохранилось.
Можно ли назвать это подступами к литературе, не знаю. Может быть, самыми дальними. Может, это даже не подступы еще, а вокруг шаги только. А потом я снова вернулся из Отрадного в Новочеркасск. Одно время работал в редакции «Знамени коммуны». После этого работал в редакции «Социалистическая Кабардино-Балкария». Тоже за другим редактором уехал (уже Хорева не было) Захаровым. Он редактором стал в Кабардино-Балкарии. Там работал, и стал корреспондентом «Комсомольской правды» и вернулся на Дон уже в этом качестве с пребыванием в городе Новочеркасске, а не в Ростове, пока там квартиру не получил.
В Новочеркасске был написан мною роман «Курган». Как я сейчас понимаю, роман ученический, но Серафимович прочитавший его в рукописи, которую издательство «Молодая гвардия» передало ему почитать, что-то нашел в нем и меня пригласил к нему приехать. До сих пор храню книжку «Железный поток» с его дарственной надписью: «Анатолию Вениаминовичу Калинину – на память. А. Серафимович». Милый такой старик был. Ну, слово «старик» я тут в его высоком значении употребляю.
Он как-то очень тепло меня встретил, что-то увидел в моем романе. Написал письмо-отзыв, и в Ростове его издали. «Молодая гвардия» не издала. Я догадываюсь, почему не издала. Вполне возможно потому, что вещь плохая. А может быть, все-таки потому, что, когда заполнялась анкета, я написал в ней: «Национальность: Русский. Из казаков». Деталь такая была…Может быть, поэтому. Тогда ведь слово «казак» было ругательным.
Ну, что еще о Новочеркасске…
Там выучилась моя старшая дочь. После смерти ее мамы, жены моей – новочеркасской уроженки и жительницы. Когда меня назначили корреспондентом «Комсомольской правды» в Армению, в Ереване она родила мне дочь и через месяц умерла в больнице. Я с маленькой девочкой приехал в Новочеркасск, и оставил ее у родителей. Там она, у мамы моей с папой, росла и воспитывалась, училась в школе, музыкальную школу закончила и поступила в музыкально-педагогический институт. ейчас – пианистка, концертмейстер. Работает (есть такой фонд Натальи Троицкой при «Кредо-Банке»). Вот она там старший эксперт. Недавно была здесь, в Пухляковской, вместе с композитором Клиничевым. Он привозил двух своих учеников. Она прослушала их. Потом ребят вызвали в Москву, и «Кредо-Банк» выделил им ежемесячную стипендию, двум музыкантам – пианистам и композиторам Алеше Февелеву и Саше Яковлеву.
Новочеркасск для меня – многое. Память сердца, любого сердца многое хранит: юношеские мечтания. Своя драма там была, большая драма. Надо было ее тоже преодолеть. Ну, драма чисто юношеская, связанная с верностью и неверностью. Говорить об этом, наверное, не стоит…
Ну, раз вы спросили о Новочеркасске, что мне еще хотелось сказать.
Новочеркасск мелькает во многих моих произведениях. В том же «Цыгане», к примеру. В каких-то других произведениях встречается. Но все это – скорее случайные встречи.
Юрий Бирюков, композитор и музыковед
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
