Эта беседа происходила в октябре 1987 года в кабинете секретаря Союза писателей СССР, известного писателя Петра Лукича Проскурина по просьбе еженедельника «Литературная Россия». Но, к сожалению, публикацию эту ожидало двадцать пять лет забвения...
Распечатанные экземпляры нашего разговора я отдал: лично Проскурину, отнёс в «Литературную Россию» и оставил один в своём архиве. Еженедельник в течение полугода никак не среагировал на беседу, а я не стал более беспокоить, ибо понял, что материал оказался слишком злободневным...
Прошло более двух десятков лет. Я жил уже в иной стране с иными заботами. Подводя итоги своей жизни к 70-летию, я решил собрать мои беседы с выдающимися людьми (а их было немало) в один томик. И вспомнил о давнем разговоре с Петром Лукичём. Но своего экземпляра я так и не нашёл. Проскуринский же экземпляр, по словам Лилианы Рустамовны, вдовы его, затерялся в большой квартире. Но мысль об утере чего-то важного постоянно тревожила меня.
И, наконец-то недавно, разбирая дальний архив свой, неожиданно обнаружил среди своих рукописей пожелтевшие страницы беседы с Проскуриным.
22 января 2013 исполняется 85 лет со дня рождения мастера отечественной прозы и, мне кажется, что давняя беседа наша для читателей интересна и сейчас. А необычные наблюдения Петра Лукича над природой славянства, родного языка, над творчеством Льва Толстого, Леонида Леонова, Михаила Шолохова подчёркивают неординарность его размышлений о судьбе русской словесности. Также, как его мысли о политике, – не только не утратили своего значения, но и приобрели новые оттенки смысла. Итак, – интервью с Петром Проскуриным от 24 октября 1987 года.
«Мы должны задуматься над тем, что происходит вокруг нас»
Мне близко многое в творческом поведении Петра Лукича Проскурина: и несуетность его поисков писательских, и обеспокоенность судьбами родного народа, и долгое, углубляющееся с годам, исследование русского характера во всём его разнообразии, и редкое для писателей умение сразу отличить наносное от настоящего, и обостренное чувство современности, и тревога за судьбу планеты... Далеко не всё о чем мы с ним неоднократно говорили, зафиксировано в этой беседе, но главное на сегодня, по-моему, всё же присутствует.
– В последнее время наша пресса остро и справедливо выступает в защиту памятников истории и культуры. И это радует. Правда, писатели давно обеспокоены плачевным состоянием охраны народного достояния и показывают примеры патриотического отношения к нему. В частности, у вас в романе «Судьба» смолянин Белавин не даёт осквернить знаменитый храм в Смоленске…
Как вы относитесь к сегодняшней компании в защиту памятников? Не кажется ли вам, что это может превратиться в некий журналистский бум, который вскоре схлынет? Нет ли такой опасности?
– Вопрос-то интересный сам по себе. Шумим много, а делаем мало. Я действительно давно интересуюсь историей. И не просто для развлечения, а пытаюсь проследить какие исторические силы повлияли на формирование нашего настоящего. А связи эти, конечно, есть. Вот почему этот вопрос интересен и болезнен одновременно. Почему болезнен? Потому что в течение длительного периода кое-кто силится переделать историю на потребу ежеминутным нуждам в политике, экономике и т.д. Конечно, всё это со временем очистится, потому что саму историю никакими постановлениями невозможно изменить, никакими переделками не перестроить...
– Но приглушить, видимо, всё-таки можно...
– Не только приглушить, но и на определённое время можно исказить, сфальсифицировать даже очень важные исторические события. Ныне много говорят и много пишут о том, что происходят некоторые перемены. И в то же время в определённых слоях общества, в районном, городском, областном и даже центральном руководстве даёт о себе знать нигилистическое отношение к истории, а наш голос, писательский, остаётся гласом вопиющего в пустыне, таким, каким он был два десятка лет тому назад (помните очерк В. Чивилихина «Земля в беде»?). Таким же он был, когда тревожились Леонид Леонов, Валентин Иванов, Владимир Солоухин и другие. Продолжается инерция разрушения, инерция небрежности, непонимания исторической перспективы. Особенно это ярко видно по очерку Нины Молевой в октябрьском номере журнала «Москва» за этот год. В городе Орле за последние десять лет были разрушены почти все архитектурные памятники истории – дом Ермолова, многие церкви. Покушаются даже на беседку Лизы, описанную в «Дворянском гнезде» И. Тургенева. Причём такие строения разрушаются с санкции, понятное дело, начальства, чаще по ночам. Поэтому я полагаю, что нужны совсем другие, более действенные средства влияния на этот процесс, а не только выступления в печати, по телевидению и радио.
– Нужно прививать молодежи глубокое уважение к достоянию своих предков. Чтобы у ребенка сызмала было ощущение истории. Потому начинать необходимо с детского сада, со школы, то есть с самого начала.
– Начинать, возможно, нужно и со школы, однако самим энтузиазмом здесь ничего не сделаешь. Необходима последовательная законодательная политика, которая действовала бы во всех без исключения общественных институтах. Иначе всё забудется, а останутся только потоки слов, в которых захлебнётся энтузиазм одиночек.
– В одном из своих выступлений по телевидению вы высказали мысль, очень меня поразившую своей трагической правдой: «Славянские народы уменьшаются числом». Я сам также много лет изучаю историю. И помню, какой жестокой платой досталась русскому народу победа нашего оружия на Куликовом поле: ценою гибели многих тысяч воинов. России пришлось почти столетие восстанавливать свои потери после этой, в буквальном смысле пирровой победы, чтобы полностью сбросить с себя ордынское иго. Ваше детство прошло на временно оккупированной территории, впрочем, как и моё. Вы видели, как гибло мирное население, как медленно поднимались из руин деревни и сёла, и это ощущение невосполнимости потерь, безусловно, сильно повлияло на вашу юношескую психологию и отразилось в вашем творчестве. Это беспокойство...
– Это беспокойство вызвано, во-первых, тем, что территория, на которой вырастали племена, сложившиеся потом в определённых исторических обстоятельствах в русский народ, сформировала единый характер и единый язык, который мы называем старославянским. Меня давно интересует вопрос присутствия славян в этом мире. Он важен не только для Западной Европы. Славянством интересуются представители многих философий. Через славянство в мир вышли многие новые социальные идеи. Что-то, видимо, заложено в самой природе славянства то ли редкостная самоотверженность, то ли обострённое чувство справедливости – однако к ним приковано внимание многих и ученых, и политиков, и художников, и философов. Видимо, привлекает и то, что славянство испокон веков несёт огромные потери ради достижения справедливости, что оно всегда рискует...
– За последние пятьсот лет на территории России было такое количество нашествий и войн, больших и малых, которого не знает никакая другая страна мира.
– Вот и ныне много социальных преобразований, ещё незавершённых или только начавшихся, требуют от советского народа большого напряжения творческих сил. И в первую очередь, от корневой части его, несущей на своих плечах основные тяготы экспериментов и преобразований. И это не гладкое шоссе – взял да и поехал по нему без остановок, без особенных потерь, – где всё расписано по минутам. Государственные реформы характерны ведь и страшными ошибками, тупиками, и большими потерями, и бог знает чем ещё. Приходится и возвращаться назад, искать новый подход, новый взгляд на происходящее. Тому пример – наше время. И резкие социальные колебания, полярные зачастую от сложившихся тысячелетиями норм жизни к совершенно неизведанному, необычному, крайне сложному вызывают, на мой взгляд, генетическую усталость. И это может закончиться для славянства не совсем хорошо.
– Когда вы почувствовали, что вы – писатель, что вы можете и обязаны сказать честное и достойное слово о своём народе? Когда к вам пришло такое понимание?
– Я почувствовал это поздно, к началу своей работы над романом «Судьба», годам к сорока.
– В повести «Порог любви» вы, мне кажется, решили подвести некоторые итоги своей жизни, попытались понять, что же происходит в вас самом.
– Действительно происходящее во мне, совсем не просто. Что-то заставляет человека осмысливать какие-то моменты в своей жизни, в жизни своего народа, смотреть под разным углом зрения на происходящее. И как-то неожиданно приходит к человеку большая идея, которая обязательно появляется в душе истинного художника. Мне кажется, что эта идея приходит в больших трудах и нелёгких муках.
– Когда же к вам пришла мысль приступить к созданию дилогии «Судьба» и «Имя твое»?
– Я задумался над этой идеей в начале шестидесятых, когда мне было уже за тридцать.
– Это было после написания «Горьких трав»?
– Да! Я жил тогда в Хабаровске. И ко мне пришёл замысел написания большого романа под названием «Тень». Почему такое название пришло, я и сам не знаю, но наброски и большие куски в моём архиве сохранились. Почему произошло именно тогда? Видимо, наступила та мера зрелости и информативности, которая стронула что-то в самом организме, заложенное средой, биографией, самой жизнью.
– А не могла война быть катализатором происшедшего?
– Я думаю, что война стронула многое… Может быть, война и заставила писать. Ещё мальчишкой я начинал писать стихи, пытался что-то выразить, уйти от того, что творилось кругом в оккупации, – было мне тринадцать-четырнадцать лет, – пытался сотворить свой мир. Иначе бы мне не выдержать. Именно в этом искусственном мире и уцелела душа. Если же брать судьбу всего народа, то его положение и заставило задуматься о многом. Почему всё время так плохо? Этот вопрос возникает, наверное, когда человек овладевает определенным уровнем культуры, философии осмысления. И появляется тогда желание понять, что такое народ, куда он идет? Как говорится, зачем и откуда?
— Но вам удалось не только задумать дилогию, а также осуществить её. Это не каждому дано.
– Я не думаю, что так уж осуществил её. Если бы можно вернуться, я бы многое переделал, но вернуться назад нельзя, и снова пройти все эти страдания над чистым листом также нельзя...
– После дилогии, я смотрю, вы разрабатываете жанр небольших повестей. Что это? Тяжесть стопудовая романа, после которого необходимо отдохнуть, но, не теряя мастерства, копить силы...
– Я и сам не знаю. Когда ты молод, имеешь много сил, то кажется, что тебе по плечу и «Братья Карамазовы», и «Война и мир», ведь впереди бесконечность. А когда проживёшь определенный отрезок времени, то видишь, что следует делать избирательные вещи, решать в них конкретные, болевые для твоего времени вопросы.
Так, в повести «Чёрные птицы» я пытался разрешить с наибольшей отдачей нравственные проблемы, встающие перед художником. Ведь, честно говоря, в искусстве последнего десятилетия было столько ложного, столько приблизительного, что поневоле можно засомневаться в самом святом, в том, зачем оно существует, искусство.
– Но, к счастью, у нас есть Леонид Леонов, а до недавнего времени жил и Шолохов – глубокие мыслители, основательные писатели. Повлияло ли на вас их подвижничество в жизни, в литературе?
– Для меня «Тихий Дон» является примером того, что может создавать талант даже в самых тяжелейших условиях, среди разлива неискренних, фальшивых произведений, среди которых, как бы странно это не звучало, бывают шедевры эпигонства. Талант же не может идти иным путём, как дорогой истины.
– Значит, когда вы работали над дилогией, то в критериях честности и справедливости сверяли себя с «Тихим Доном» как с эталоном?
Для меня это произведение является эталоном смелости. А Леонид Максимович Леонов научил меня ценить слово, этот гибкий материал, из которого можно сделать всё: и никому не нужные поделки, и полновесное золото образов. Я очень люблю Леонова, хотя современному читателю трудно осваивать его прозу из-за большой художественной информации, вложенной в непростое слово. Он ни разу не отошёл от истины жизни, ни в первом сочинении своём, ни в последнем. А какой провидец! Ещё в его романе «Скутаревский» уже явна мысль о развитии техники, которая может поработить человека. Он, конечно, классик.
– Классиком он стал уже в двадцать пять лет...
– Нет молодых писателей и нет старых. Всё определяет степень таланта. Молодой Толстой сразу стал заметен своим «Детством». Талант поднял его на высочайшую ступень литературы. Так же было и с Леоновым, и Шолоховым. А досужие разговоры о возрасте писателей необязательны.
– И всё же, чтобы вы посоветовали начинающим писателям, которые только подходят к тому, чтобы честно решать жизненные проблемы, чтобы вы посоветовали, опираясь на ошибки молодости?
– Без ошибок не прожить. Всё поверяется собственным опытом. Каждый должен пройти свой путь обретений и свой путь ошибок, которые могут привести и к прозрениям, и к победам. Одно можно посоветовать точно: не останавливаться в своём самовыражении истины ни перед чем, избегая в самом себе внутреннего цензора. Надо быть раскованным и совершенно свободным от всего, кроме того, что жаждет сказать талант, и так как он жаждет сказать. Многие талантливые писатели погибли именно оттого, что заранее ставили себе пределы, через которые не разрешали себе перешагивать. А с этим неразрешением погибало в них, в природе их таланта что-то поистине божеское, заложенное изначально. Именно большие таланты не могут удержаться ни в каких пределах.
– Потому большой талант и не удобен современному ему чиновничеству?
– Так, он никогда не был удобным. Вспомним, кому был удобен Пушкин? А Толстой, Есенин... Большой талант – всегда великое искушение для спокойного, серого окружения. Он – всегда взрыв, всегда – революция, которую надо осознать и привыкнуть к ней. К сожалению, нередко привыкание происходит уже тогда, когда таланта нет в живых.
– Я иногда жалею, что родился в Москве. Столица знаменита своим произношением, говором, а вот язык ветвится только на сельщине. У вас была Брянщина. Какую роль в вашей писательской судьбе играет ваша малая родина?
– Первую свою вещь я написал об Орловщине. Это был мой роман «Глубокие раны», который здесь малоизвестен. Написан он на Дальнем Востоке, на Камчатке. Там и остался. Роман об оккупации, о борьбе подпольщиков, с детективным сюжетом. Но язык был, конечно, орловский. Моя родина раньше входила в Орловскую область. Это тот орловский языковой куст, из которого вышла вся наша великая литература.
– Как писал Н. Лесков, «…орловская земля на своих неглубоких водах вспоила всю великую русскую литературу...»
– Да, Орёл, Брянск, Смоленск, Тула, Калуга – это огромный языковой заповедник. И сейчас так, хотя всё больше сосредотачивается на редких базарах, в глубинке, в Брянских лесах, которые также, к несчастью, начинают усыхать. Но язык сам по себе удивителен! Когда я замыслил писать свою эпопею… Почему эпопею? Да потому что хотел проследить в ней, что произошло с русским народным характером, что дала ему революция и к чему привела в последствии. И я понял, что на Дальнем Востоке об этом не напишу, поскольку мне не хватает языка. Пришлось вернуться в Орел и опуститься там в речевой океан. Никто не говорит так, как народ. Мы здесь ведём дискуссии о том, что гибнет язык... Но язык не может ни погибнуть, ни возродиться. Он постоянно в развитии. Конечно, язык – это народ, а он расселён на большой территории и имеет свои географические особенности.
– Свою физиономию.
– Мы иногда употребляем горы слов, чтобы вылепить карликовую игрушку. А народ говорит так, что, употребив минимальное количество слов покажет тебе и быт, и характер самого человека, и исторические реалии. Такое умение совершенно удивительно.
– Фиксируется ли тот язык современной литературой?
– К сожалению, с языком в нашей литературе плохо. Плохо, потому что так идёт жизнь, её развитие, направление. Всё концентрируется в городах. Всё меньше общение с природой, с её неисчерпаемым богатством, которое выражалось в языке, требовало своего выражения в языке. А в городе всё унифицируется. И писатели приходят всё больше из города. Но всё реже приходят к нам оттуда, из глубинок. По разным причинам.
– Кто, на ваш взгляд, из современных зрелых писателей отличается самобытным языком?
– Евгений Носов. Прекрасно воссоздаёт курскую речевую стихию. Причём стремится использовать её на всю языковую глубину, народную глубину. Чуть постарше меня. Фронтовик. Поскитался по стране и вернулся на родину: язык требует постоянного обновления. А ещё мне близок язык Сергея Алексеева. Этот пришёл с севера. Очень интересный молодой писатель. У него язык богатейший, однако, с городскими вкраплениями. С. Алексеев одаренный и многообещающий писатель.
– Мне кажется, он обладает эпическим мышлением.
– Да, с эпическим мышлением и добрым запасом народного языка. Сейчас в литературу приходит поколение тридцатилетних. Они скажут своё веское слово. Нынешним пятидесятилетним пришлось многое отстаивать, многое ломать в себе и вокруг, а эти идут с более спокойным взглядом на окружающее.
– В «Пороге любви» вы опубликовали большой поэтический цикл, лишний раз подтвердив ту истину, что все серьёзные прозаики начинали со стихов.
– В молодости что кажется красивым? Стихи. На улицах девки песни поют – стихи, частушки звучат – стихи. Есть всё-таки в человеке, хотя он и наполовину чёрт или зверь, а наполовину бог, стремление к гармонии, пусть и не осознанное. Есть такие состояния, которые прозой не выразишь. Эмоциональная напряжённость такова, что подчиниться может только стихам. И даже такой совершенный человек, как художник, мастер слова и то внутренний ритм, неожиданную музыку может выразить только через поэзию. Вот я пишу прозу двадцать, тридцать лет, и вдруг у меня такое состояние, такое ощущение действительности, что не могу передать иначе как через стихи.
– Значит, вы до сих пор их пишете?
– Я сейчас не пишу. Но был такой период до тридцати лет, когда писал увлечённо.
– Что же вам мешало издать книгу стихов?
– Просто нежелание. Я не считаю вправе издавать книгу стихов. Когда я включил в «Порог любви» поэтический цикл, то через него показывал состояние своего героя. Это – одно. А когда выпускать под своей фамилией – совсем другое. Писание стихов – только факт моей биографии. И, хотя я писал не очень удачно стихи, они организовывали моё мышление, упорядочивали мой ритм, заставляли работать над образами, искать аллегории...
– Это ощутимо повлияло на вашу прозу. В том же «Пороге любви» меня очень поразило описание хода горбуши. Обессиленная долгим странствием, рыба рвётся исполнить извечный долг перед природой — продолжить свой род, а затем погибнуть. И как же зримо показали вы гибель той рыбы. Или описание смерти младшего брата, подорвавшегося на мине. Несколько раз я потрясался страшной правдой, переданной вами: мать держит руку мальчика, а его жизнь медленно оставляет эту руку...
– Это, наверное, потому, что и на меня самого смерть брата произвела чрезвычайное впечатление. Хотя до этого на моих глазах было немало смертей. Ведь война прошла через нашу Брянщину дважды. И случались часто ситуации, случаи, которые невозможно передать, ведь это будет уже и не литература и не сама жизнь. Это будет нечто такое, что разлагает человеческое сознание.
– Я вам рассказывал уже, что тоже был в оккупации, правда, мне было тогда только полтора года. И вот однажды меня, бесчувственного, посиневшего, схоронили, то есть положили в гроб, но мать успела оттуда вынуть, хотя ей и не давали близкие, убеждённые в моей смерти. Трагедийная ситуация. И потому я не мог без волнения читать ваш рассказ о смерти мальчика. Такая проза потрясает.
В «Пороге любви» как-то по-особому резко прозвучала ваша боль за судьбу народа. Вы едва ли не впервые в своём творчестве задумались над теми силами, которые мешают ему.
– Все мы на определенном этапе своей жизни должны задуматься над тем, что происходит вокруг нас.
– Писатель, словно мать за своего ребенка, кожей ощущает беспокойство за народ.
– Да, несомненно. Если быть честным и объективным, то, несмотря на все тяготы, которые испытывала наша литература в сталинские времена, во время всяческих компаний, пытавшихся вытравить всё национальное и навязать совсем иное, приручить народ к убогому духовному пайку, как цыган приручал кобылу голодать и в то же время работать. И всё-таки, несмотря на мощное давление, в нашей литературе сохранялась сыновья тревога за судьбу народа. От есенинского жеребенка и «Я – последний поэт деревни» до сегодняшних дней. Особенно она, эта тревога, усилилась в последние два десятилетия, когда сформировалась так называемая «деревенская проза». Она разная и по-разному поставила вопрос о народе. Куда он идёт, что с ним происходит, отчего ему плохо, почему возникли тревожные признаки увядания его и обнищания душой. Кто-то должен сказать всю правду. Почему такой большой, такой талантливый народ должен бороться за своё существование чуть ли не на грани исчезновения? Что за силы, противоборствуют ему в стремление идти своим путём? А в литературе всегда были тысячи шелкопёров, но были и писатели, несущие тревогу, как Пушкин. Помните, в «Борисе Годунове» сидит монах и пишет: «...ещё одно, последнее сказанье...» И ведь он был убеждён, что грядущее разберётся в Годунове и воздаст ему за всё. И у нас так быть должно.
– Для меня до сих пор критерием правды служит пушкинская замета в его дневнике «Праздников (по поводу рождения царского наследника. – А.А.П.) будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»
– Да, нужно задумываться над тем, что происходит сегодня. Не хотелось бы, чтобы всё вылилось только в слова, в шумиху. На жизнь нужно смотреть с трезвой точки зрения. Я – человек поживший. Я видел многие реформы. И сводили со двора, и вырубали сады, и ликвидировали сёла, и объединяли колхозы... И множество других вещей, в которых нужно сегодня трезво разобраться. Очень хорошо, что перемены начались. Считаю, хорошо, что начали всерьёз задумываться над тем, почему страна наша с таким работящим, талантливым народом не может сама себя прокормить, не может обеспечить себя хлебом. И если стали задумываться – это уже неплохо, это уже ключ к дальнейшему движению, к новым поискам и новым переменам. А задуматься есть над чем. Такая огромная страна, а планируем только лишь до двухтысячного года дать всем отдельные квартиры. А почему бы не поставить вопрос проще: стройте! И я уверен, через два-три года все были бы в своих квартирах и имели бы свои дома. Нужно только помочь с материалами. Почему бы не использовать неисчерпаемую народную энергию, которая иначе снова понапрасну пропадет? Ведь главное в том, что имеется желание...
– Значит, нужно искать точки приложения гигантских сил, внутреннего резерва каждого из нас и народа в целом.
– Цель у нас хорошая. Цель у нас, может, самая прогрессивная: чтобы человек стал человеком. И к этой цели можно идти разными путями. Не получится одним — пойдем другим... Попробуем сразу несколько, не надо направлять в какое-то лимитирование, загонять в какие-то шоры.
– Мешает инерция мысли?
– Человек! Кто его познает? Все наши доктрины, все наши постулаты основываются на экономике, и редко учитывается фактор самого человека, его загадочная природа. Если мы не придём к ещё большей сдержанности в использовании ресурсов самого человека, к выявлению его тёмных сторон, нас будут ждать ещё большие трудности. И, возможно, необратимые.
– И здесь писатели могут сыграть свою важную роль исследователей и провозвестников.
– Могут сыграть такую роль. И они играют, наверное. Но ведь истинных так мало.
– О современниках говорить непросто.
– Мы ведь тоже не знаем, кто мы: ложные или нет. Только время покажет, а не награды, лауреатство, звания.
– Михаил Михайлович Пришвин не имел ни одной литературной премии.
– А сколько облауреатченных, либо наивысшими наградами освящённых ложились в могилу и сразу же исчезали из литературы...
– Они никому не прибавили энергии мысли, энергии духовной, энергии моральной, которая и создаёт подвижников.
– Настоящий писатель – духовный учитель народа. И всё же, вопреки всему, остальные – тоже нужны. Для нашей страны у нас не так много писателей. Без культурного слоя, без перегноя высокая сосна не поднимется.
– А вам не мешает работать ваша известность?
– Я не реагирую на это. Даже не знаю, так ли уж известен, чтобы говорить б этом. Дело в том, что в моей душе осталось много не высказанного полностью, более того не высказано главное. И это знаю только я и могу сделать только я. Отсюда постоянное желание реализовать это самое главное, что в тебе осталось, и чего ты не успел высказать по житейским причинам. Потому вся внутренняя жизнь направлена на эту работу. А внешней моей жизни для меня не существует. Я даже не люблю, когда мне об этом говорят.
– А как вы относитесь к тому, что пишут критики о ваших произведениях?
– У меня довольно сложное отношение к тому, что написали критики обо мне. Если серьёзно проанализировать, станет понятно, что всё это – скольжение по поверхности. Время ещё не поспособствовало созреванию. Возможно, имеются другие, не зависимые от критиков, весомые причины, которые не позволили им достичь глубины осмысления...
– Знаю, что вы долгое время работаете над новым романом. Завершен ли окончательно ваш «Гонец»?
— Это вопрос опять связан с окружающей жизнью, с тем, что происходит вокруг. Мы этого касались в недавнем разговоре. В нашей действительности что-то уже поменялось, что-то меняется, что-то будет ломаться. До какой степени дойдут эти перемены, пока что не понятно. Никто не может что-либо твёрдо утверждать, ведь это зависит от многих причин. Человечество подошло к какому-то очень опасному порогу не любви, а ненависти. Мы не можем быть индивидуалистами, не можем сами по себе чувствовать, мыслить, двигаться. И потому это состояние неединства мира, изменение окружающей среды очень влияет и на то, что ты ещё вчера считал незыблемым. Пошли какие-то трещины, и они уходят всё дальше в новых направлениях с новыми изломами. И это мешает поставить точку. И это заставляет моё сердце тревожиться за будущее...
Анатолий Парпара
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
