Сергей Дурылин (1886–1954), знаменитый ныне писатель и мыслитель, оставил записи «В родном углу» (частично опубликованы в 1991 г .: [3]), где рассказано о его купеческой родословной – с душевностью и знанием уклада.
Есть и явно очень дорогая для автора запись с версией того, что мать Анастасия Васильевна (1852–1914), в первом браке тоже входившая в купеческий род – Калашниковых, по рождению своему принадлежала к внебрачной череде дашковских «выходков» [3; 124]. Фамилия прежде всего вызывает в памяти образ знаменитой Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой.
Детали нам неизвестны, зато известно, что эта мужская линия князей Дашковых пресеклась со смертью Павла Михайловича в 1807 году, остались лишь его побочные дети, не признанные Екатериной Романовной и воспитанные ее дочерью Анастасией, тоже, кстати, отвергнутой суровой матерью, президентом двух академий... Не это ли имел в виду Дурылин?
Чувство С.Н. к своей матери было чрезвычайно глубоким, причем с пониманием скрытой ее личности, невидимых миру достоинств неброской, не очень образованной женщины.
В фонде Дурылина (РГАЛИ, ф. 2980) есть несколько портретов матери, в том числе особенный – на смертном ложе. Мы видим строгий, гордый профиль, с каким-то привычным отпечатком благородства – княжна… «Живые» портреты этих черт, как ни странно, не выражали… Известно, что именно портрет на смертном ложе так хотел иметь сын, обращаясь с просьбой создать такой портрет к Исааку (Леониду) Пастернаку, известному художнику, портретисту, отцу дурылинского друга и отчасти последователя – Бориса. Исаак Пастернак отказался – с деликатнейшей вежливостью, поясняя, что совершенно не переносит вида мертвецов (хотя скончавшегося недавно Льва Толстого зарисовывал). Какая это дурылинская тема – обращение к мертвому как к живому…
Теперь возьмем сюжет великой повести «Три беса» (1918–1923; [5]) – как обычно, с биографической подоплекой.
В разделе «Бабушкин бес» говорится о любви к мужу, сильной, открытой и неутоленной. Со смертью супруга безутешная вдова живет только его памятью, все отодвигая от себя прочь, даже воспитание детей. Любовь к мертвецу становится всепоглощающей страстью, с желанием воскресить и насладиться. Замечательное бесовское наваждение при чтении супружеских писем вызывает призрак мертвого, и женщина в истоме испускает дух. Вот как надо читать!
С одной стороны, здесь черты подлинной любви Анастасии Васильевны к первому мужу-красавцу и ветренику, в том числе и святыня мужниных писем, так бережно хранимая матерью. С другой – есть сходство с историей любви княгини Екатерины (до замужества – графини Воронцовой) к князю Михаилу Дашкову. Наконец, как водится у Дурылина, очевидна и чисто литературная перекличка с явлением покойного супруга. Пусть это и «Каменный гость» – без всякой измены и соперника (вспомним и юношескую пьесу С.Н. на сюжет «Дон Жуана»).
Вот и у Екатерины Большой (российской императрицы), с которой неразрывно имя Екатерины Малой – Дашковой, в комедии «Шаман сибирский» некой купеческой вдове обещают показать мертвого мужа наяву и приводят «каких-то наряженных бородачей, коих она, испугавшись, приняла за мертвого сожителя».
В дашковских «Записках» мотив несколько меняется: супруг княгини как-то принял за привидение ее самое, явившуюся неожиданно во время его болезни. Кстати, и переписка супругов Дашковых подробно отражена в мемуарах: это своего рода печать любви, княгиня часто обращена к письмам мужа – Михаила Ивановича.
Дурылин очень любил в своем творчестве давать новое и часто лучшее развитие какому-то сложившемуся, прочитанному им сюжету, словно показывая, как можно представить тот же тематический материал в ином духе, чаще всего усиливая и перетолковывая первоисточник, порой самый даже ничтожный (такую версию можно дать к «Колоколам» Дурылина по отношению к «Колоколам» И. Евдокимова (1926): вот мол, как надо показать тему колоколов!).
Итак, читая «Три беса», мы все вращаемся в деталях дашковской сферы, которые постепенно выстраиваются в понятную образную игру, с обостренным чувством своей родословной, которая всегда становилась у Дурылина источником художественных откровений.
Дурылин словно видит себя потомком Дашковой Екатерины Романовны (1743–1810) – в противоположность трагическому обрыву дашковского рода (фамилия была передана по повелению императора графу И.И. Воронцову – с оставлением графского титула). И смело пишет картину прошлого столетия.
Теперь к Дашковой – пусть пока связь с комедией сибирского шамана останется в стороне.
Ну конечно, фамилия героев в «Трех бесах» говорящая – Древляниновы. Это явная подмена, причем часто встречающаяся, – с ассоциативной начальной буквицей «Д». Так строился и ряд псвдониомв С.Н.: С.Д., Д. Николаев, Дунаев, сэр Джон… В семье Дурылина был такой случай: в письмах с фронта племянник писателя Сергей Георгиевич описывает свои дела через фигуру вымышленного Семена Григорьевича: совпадение инициалов было шифром этого семейного эзопова языка. Итак, Дашковы – Дурылины – Древляниновы…
Но шифр не только в этом.
В «Записках» Е.Р. Воронцовой-Дашковой говорится о древности (буквально так и сказано) ее родовой фамилии, а дальше происходит типичное дурылинское смещение: древность воронцовская переносится на дашковскую (практически равноценную), и вот – Древляниновы, развитие запомнившегося корня. Княжеский титул присовокупляется. А уж Дурылины остаются в глубоком подтексте.
Продолжим корнесловие…
Есть и обратный перенос свойств героини: Е.Р. Дашкова в девичестве Воронцова, а Древлянинова из повести – «Чембулатова». Как объяснить такую подчеркнуто татарскую линию? Только переносом от дашковской: Воронцовы происходили якобы от варягов, а Дашковы, при всей легкости народной этимологии от женщины Дашки, вели якобы род от татарина Дашкана или что-то подобное (иная версия – восходят к Владимиру Мономаху; часто версии переплетаются, легко спутать источники). Так что в Древляниновой Дурылин переплавил воронцовскую древность с дашковской татарщиной. И так во всем!
Будем иметь в виду, между прочим, и героя комедии «За мухой с обухом», направленной Екатериной II именно против Дашковой, – по фамилии Дурындин. Словно Екатерина указала будущую сложную связь!
Свою фамилию писатель носил с толком, часто заменял благородными псевдонимами, вроде Раевский, Северный, и всякое звучание родного корня встречал заинтересованно, достаточно отметить душевное отношение к розановскому словцу дуроломы.
Так уже сплетается густая сеть личных ассоциаций с историей княгини Дашковой, будто под пером неожиданно восстановившегося в родстве потомка. Не пресекся род Дашковых!
Заметим, что в варианте повести и сама героиня носит имя Екатерины. Остальные имена не вызывают прямой переклички, отчасти надуманно-говорящи, как Патрикий Патрикиевич. Совпадает количество детей – трое, но с иными именами (Анастасия, Михаил, Павел – в первоисточнике, у Дашковой). Не исключаем, что имя матери тоже могло дать ассоциацию с дочерью княгини.
Приведем по порядку детали дашковских «Записок», вовлеченные в новую ткань.
Прямо скажем, читая повесть «Три беса», даже еще переписывая ее с рукописного архивного источника, мы не имели никакого дашковского предубеждения, просто были захвачены как самими архивным поисками, так и силой дурылинского слова. Настоящая поэзия!
Пожалуй, первым зацепило прозвание княгини Д. – Адам Смит. Женщина на хозяйстве была не такая редкость, но не всякую деловую вдову стали бы так величать. Вспомним хоть ту же Настасью Петровну Коробочку. Кстати, и перемещение из столиц в имение напоминает дашковское Троицкое под Серпуховом.
Героиня Дурылина не такая англичанка, как княгиня Дашкова, жившая в Англии, лично знавшая этого пресловутого Адама и, наконец, извлекшая оттуда самых лучших для себя людей, – рассорившись со всеми в России, со своими детьми, и приблизив всяких Гамильтонов, Уильмотов, которым и посвятит свои «Записки».
Странно: само прозвище по имени знаменитого экономиста кажется не сильно мотивированным в тексте, и именно поэтому возникает мысль о какой-то скрытой авторской мотивировке. Мысль о Дашковой здесь уже смутно предчувствуется.
Берем другой ключевой эпизод повести: князь Патрикий, молодой генерал, изгнан из Петербурга, в отставку – за нежелание нарочно проиграть в карты некоему высшему лицу: угадывается сам император. Строптивый князь уходит из-за стола, отшвыривая золотой червонец.
Но ведь это же эпизод игры Екатерины Дашковой с Петром III! Только там был империал – 15-рублевая монета, и до отставки дело не дошло, поскольку Дашкова не была тогда никаким должностным лицом, а только крестницей Петра Федоровича и в свите его жены. А вот муж, вскоре – генерал, Дашков был отставлен от службы в столице именно из-за ссоры с этим императором-картежником. Неожиданную отставку переживает и сын Дашковой – Павел – от своего тезки императора, крестного отца, причем после периода необычайной милости («После такого беспредельного доверия и горячей любви кто бы мог подумать, что Дашков менее чем через год получит отставку? Но оно так и было…» – пишет княгиня. Примерно так было и в дурылинской повести.)
Если принять хронологию «Трех бесов», то несчастная игра Патрикия могла быть с императором Николаем I, но это совсем другой характер, и карты уже не играли такой роли у царей, как в XVIII-м столетии. Снова недостаточность внутренней мотивировки приводит к поиску внетекстового источника. И так снова всплывает Екатерина Дашкова…
Более непосредственно связан с картами Александр Сергеевич Пушкин, еще один мимолетный герой «Трех бесов» и по жизни несчастный картежник. Он дарит великому игроку Патрикию свою повесть, напечатанную в 1833 году, а тот ссужает поэта деньгами. Речь о «Пиковой даме», разумеется. Вот четкая деталь для хронотопа.
(В скобках заметим, что на дедушкину приманку Дурылин выводит не только картежника, но и тоже хорошего знатока бесовщины: Закружились бесы разны, будто листья в ноябре. И т.д.: Фауст, Демон 1823 года, Балда и другие.)
Сама линия карточной игры не нуждается в особом представлении, когда речь идет о XVIII-м столетии. Для Дурылина здесь и очевидное дьявольское наваждение, ломающее столько судеб. Дурылин, принимая сан священника в 1922-м году, среди многих обетов дал и отказ от карт, к чему, впрочем, кажется, и не был никогда пристрастен. Это тоже могло вывести сюжет с картами на ведущее место в первой части «Трех бесов» – «Дедушкин бес».
И подчеркнем: ни один великий писатель, изобразивший беса, что Пушкин, что Гоголь, что Достоевский, не дал такого сильного и точного рисунка, как Дурылин. Здесь черт не ведет диспутов, не дурачится, а вызывает совершенно не поддающееся мысли и описанию омерзение, ужас, как и должно быть: «У вас на эполете черт!» – кричит вдруг счастливый игрок. И все. Что тут еще сказать? Боится обыграть черта, что ли?
И была бы здесь Дашкова почти ни при чем, как давно порвавшая с картами, если бы и у нее в «Записках» не действовал тоже Пушкин, конечно, совсем другой и вроде самый гнусный, но такой запоминающийся (между прочим, кажется, у Михаила Пушкина княгиня одолжила мундир для участия в перевороте 28 июня). И все решает фамилия: дашковский Пушкин привел и Дурылину в повесть своего однофамильца или дальнего родню. Карты оказались очень кстати.
Наконец, имеем портрет Древляниновой: «Когда я пишу это, ее портрет, поблекший и потемневший, висит предо мной: вот она, в палевом платье, украшенном алмазами, с пунцовой розой в волосах, она смотрит на маленькую английскую собачку, лежащую у нее на руках, без улыбки, без малейшего внимания; кажется, вот сбросит собачку с рук и пойдет величавая, высокая, с надменным и холодно-прекрасным лицом, с маленькой родинкой у левого угла губ». Это напоминает ряд портретов Дашковой, делавших ее красивой и высокой. Не помнится на портретах собачка – книга толстая в руках, алмазы же относим к всегдашнему портрету императрицы на груди Дашковой, нет только ордена Св. Екатерины (хотя в повести сказано о представлении к этому редчайшему ордену – круг связей резко сужается, а на слуху только екатерина Романовна – из кавалерственных дам этого ордена!) и красной ленты, зато точная дашковская деталь – родинка над губой. Впрочем, как же и без собачки – не на портрете, так в жизни: известная маленькая черная Фиделька у ног пожилой, сосланной княгини…
Это знак, или ключ, к дурылинской загадке: в конце концов, что его повело в годы гражданской войны вспоминать о людях давно прошедшего времени? А если это своя родословная! Если это мысль о превратности своей судьбы!
Дальше вступают более весомые, но не такие детальные ассоциации.
В основе повести – история любви, аналогичная дашковской: красавец князь, глубокая страсть, бешеная ревность женщины и не очень яркое чувство мужа, признание его случайных наложниц, быстрая генеральская карьера, наконец, ранняя смерть. К смерти князь Патрикий становится монахом – как и мать Михаила Дашкова-старшего заключает себя в монастырь.
Затем идет история вдовства, так и в «Записках» Дашковой. Только история с иным решением, здесь-то и скрывается дурылинское зерно: Дашкова вся уходит в воспитание детей – Древлянинова замыкается на своих чувствах к покойному, все остальное отступает, исполняется безразлично и с неприязнью. Это сильный художественный ход, яркое и психологически вероятное, убедительное решение. И в этом весь Дурылин с его страстью перетолковывать прочитанные или прожитые сюжеты (разумеется, с учетом совершенства новой художественной формы, своего слова).
Бес вторгся в линию вдовства, когда княгиня Древлянинова не смиряется со смертью мужа, оспаривает пострижение в монахи, просит от Бога недолжного – дать ей вновь близость с мужем. Словом, перетолкование истории как матери Анастасии Васильевны, так и Е.Р. Дашковой. И все это принимает странную форму ночного чтения супружеских писем.
Сюжет идет от заветных писем матери в первом браке с купцом Калашниковым, но также и от Е.Р. Дашковой, на старости читающей письма императрицы, – после смерти Екатерины II, которая была для нее всем-всем.
Вообще значение письма в культуре XVIII-го века чрезвычайно и пронизывает «Записки» обеих Екатерин. Плюс накладывается бытовавшая в екатерининский век мода на представления и передразнивания, копирование известных лиц (ср.: «Я выказывала некоторое предпочтение этой девушке, смешившей меня тем, что передразнивала всех и особенно забавно Ч.», – «Записки…» Ек. II [6; 86]).
Дурылин в роли чтеца изобразил молодого слугу покойного Патрикия: княгиня призывает его ночами и заставляет под угрозой смерти читать голосом мужа семейные письма – из-за ширм, чтоб не видеть чужое лицо и наслаждаться своими собственными видениями. Разумеется, эти ночные бдения привели к слухам о любовной связи, что также перекликается со слухами о любовниках самой Дашковой. Вероятно, мнимыми. К таковым причисляли и ее дядю, графа Панина, явившегося опекуном имения Дашковых, – как князь Телятев в повести (заметим и аналогию мотива расстроенного имения после смерти мужа, которое восстанавливает вдова; линии Дашковых порой пересекались с князьями Телятевскими, а под Серпуховом имение село Телятьево расположено недалеко от дашковского Троицкого).
Конечно, в изображении Дурылина нельзя видеть такие отдельные три дьявольских обольщения, три частных случая: по сюжетам – это бес игры, бесы любви. Нет, отпечаток дьявольщины виден во всей судьбе героя, не только в ключевом мотиве, не только за карточным столом, а во всем обличии, в каждом слове, каждом шаге. Три беса названы условно, как условно вынесен в заголовок какой-то кот – в повести о любви «Сударь кот».
Бесов, как известно, легион, который и отражается в виде пусть и одной персоны (так, выведенный Дурылиным мелкий бес, назвавшийся Зеленчук, плодит в жертве своей весь этот легион – буквально в каждом ее движении, и его изгоняют таким же легионом святых крестов). Каждый штрих в истории своих героев Дурылин метит этим отпечатком бесовства, поэтому так напряженно, изломанно видятся его персонажи – пусть в самых обыденных или даже положительных обстоятельствах (быт, отношение к детям, дела и проч.), словно все обыденное тяготит их, отвлекает от бесовской страсти.
Человек одержим бесом целиком, и не была ли поводом в обращении к семейно-дашковской истории, скажем, такая реплика в «Записках» княгини: «Есть демон, хранящий меня». Дурылин перетолкует это: «Есть демон, губящий меня» и, вполне возможно, будет клеймить и изгонять этого беса своими повестями – из своего древнего рода. Мотив собственной порочности, греховности постоянен в мыслях писателя, принявшего сан священника с почти монашеским обетом: не это ли путь его героя – Патрикия – от беса к неожиданному монашеству?
Менее развернуто и ясно в составе триптиха «Три беса» представлена история «Гришкин бес» – о том самом слуге, читавшем письма голосом покойного князя. С одной стороны, это признак черновика, не до конца отделанного текста. С другой же – это явление дурылинского стиля: показать явление в смутных, неотчетливых тонах, как оно и происходит в нашей обыденной жизни. Дурылин – реалист!
Гришка – чуть не с детских лет соучастник в бесовстве князя и княгини, но детали не выведены, он словно заражен бесовством от одного свидетельствования порочной жизни. Образ нарисован призрачно, неуловимыми штрихами, но с какой-то очевиднейшей порочностью во всем.
Третий бес тоже играет любовью, скорее это бес похоти – болезненной, не приносящей блага, чреватой уродством, даже самой смертью.
Здесь есть и определенный гомосексуальный оттенок, что так разлито во всей атмосфере Серебряного века. Дурылин – дитя этого века: напомним его роман-сатиру «Соколий пуп» (1915 [4]) с сатано-ведьмой Вячеславой (= дионисиец Вяч. Иванов). И вечное его стремление отторгнуть греховность по первородству – по личной причастности к гремучей смеси этой странной культуры.
В «Гришкином бесе» на поверхности лежит заимствование автором мотива из сказки братьев Гримм о дудочке крысолова. Казалось бы, зачем так нарочито вплетать это? Трудно быть оригинальным.
Заимствование заставляет пережить повторно знакомый мотив, причем так, что событие становится знаком какого-то стойкого, повторяющегося проявления – в данном случае бесовства. Это дает отражение и на сказку Гримм: для Дурылина власть над крысами может стать проявлением именно власти демона – под личиной блага (ср., как о Христе спрашивали, не силой ли дьявола он изгоняет бесов).
Но есть и решение иного, более простого порядка. Крыса пришла в повесть тоже со страниц «Записок» Екатерины II: всякий читатель запомнит эпизод с повешением крысы по приговору императора Петра III – за разрушенных крахмальных кукол. А с пристрастных слов знаменитого В.О. Ключевского стало известно, что на старости и Екатерина Романовна Дашкова дрессировала крыс, да еще с каким-то необыкновенным воодушевлением! [см.: 1; 287].
Пропитанный духом екатерининской, дашковской эпохи, наш автор вводит крысу в повесть и по веянию своего собственного житейского опыта: юное его восприятие поразил ночной эпизод, когда целый переулок купеческой Москвы ему привиделся заполненным полчищем, текущим морем крыс, так что встал на перекрестке даже полицейский, чтобы предостеречь пешеходов от гибели в крысином потоке («В родном углу» [3; 52]).
Юный автор был страшно потрясен этим и сохранил навсегда в своем сердце ненависть к мышам и крысам – врагам Божьим, в его предсатвлегнии, и любовь к врагам крыс – кошкам, прощая сим последним все грехи, вводя их в самый церковный алтарь, чтоб мыши не тронули святых даров (см. журнал «Муркин вестник», повесть «Сударь кот», сам дом Дурылиных в Болшево, даже с кошачьим кладбищем при доме, – словом, полная апологетика этих несчастных животных!).
И вот парень, одержимый бесовством, становится повелителем крыс – и деревенских девок. А затем гибнет иудиной смертью…
Так переплетаются у Дурылина прочитанные мемуары, общеизвестный литературный мотив, житейский опыт – и составляют новую художественную ткань.
И все ради того, чтоб заклеймить трех каких-то бесов – в себе самом и в литературной истории! А литературный источник явился здесь самым нужным подспорьем.
Литература
Воронцов-Дашков А.И. Екатерина Дашкова. ЖЗЛ. М., 2010.
