Мы обещали в последней статье нашей показать, что наши первоклассные литераторы почерпали свое вдохновение и свои сюжеты из области православной по преимуществу, хотя и стеснялись открыто в том признаваться. Одни это делали по ложному стыду, другие – с целью педагогическою.
Впрочем прежде, чем продолжать свою речь, я обязан извиниться пред читателями за столь долгий промежуток между своими статьями. Последняя из них была напечатана 22 ноября н. ст., a сегодня, слава Богу, уже 20 декабря; однако в этом не моя вина: продолжение той статьи я выслал в Белград на другой день после получения в печати предыдущей; но имел глупость послать ее простым конвертом, хотя и с двумя марками, и она видимо затерялась у любителей читать чужие письма. Дознал я о своей пропаже только по приезде в столицу, на другой день после Введения и пишу свою работу наново: не взыщите, если она будет подобна подогретому обеду. Итак к делу, впрочем после еще одного небольшого введения. Людям самолюбивым, – а таково большинство писателей – свойственна одна привычка домашних кошек: они любят принимать от человека ласку, но даются на это не сразу; если прямо пойдете к ней навстречу, она будет отбегать и жаться; должно приближаться к ней незаметно и погладить ее сперва как-нибудь сбоку; тогда она пойдет к вам на руки и будет уже ласкаться, a если будете ее подманивать, то подойти она подойдет; но в руки не дастся; то подойдет, то отскочит. Таково отношение к Церкви и наших писателей – в большинстве, и нашего обществе – в значительной части его типов. Души их тянутся к Церкви, к Евангелию, к храму, а какая-то внутренняя одичалость их отталкивает, и только к старости они перестают бояться того, «что будет говорить княгиня Марья Алексеевна», и на соблазн и конфуз своих взрослых сынов начинают креститься широким крестом, а потом уже не опасаются и в печати расписаться православным христианином. – «У меня отняли Бога в военном училище, – пишет Достоевский, – а обрел я Его вновь в каторжной тюрьме среди русского простого народа». Постоянная тема романов Достоевского это – борьба в русском сердце чуждых ему и ложных теорий Запада, чуждой его сердцу и ложной, горделивой и сухой настроенности с убеждениями и настроениями христианскими, родными его сердцу. Западные убеждения и манеру он усвоил по доверии к тему, что внушалось ему в школе и в «хладном свете» (см. Пушкина – «Безумных лет угасшее веселье»), а поддерживалось все это проснувшимися в юности страстями на пирах «Вакха и Киприды»...
Однако 1) опыт жизни, 2) сближение с народом и 3) те, небольшие хотя, но мощные соприкосновения с православною религией чрез церковные службы и Евангелие, – все это пробуждало в нем противоположные настроения, мысли и чувства и вся его внутренняя жизнь проходила в этой, можно сказать, трагической борьбе. Не всегда, даже редко, (до 80-х годов) эта борьба возникала между ложными якобы научными течениями и религиозною совестью; она происходила с полным трагизмом и в более ранние времена, когда ложных учений почти не знали. Вот мы упомянули о том, что Достоевский жалуется на военную школу, отнявшую у него Христа. Но разве школа сороковых годов, да еще военная, могла знакомить своих питомцев с отрицательною лженаукой? Нет, не такая лженаука, о которой разве краем уха слышали юноши Николаевской эпохи, убивала часто их благочестивую настроенность и ослабляла энтузиазм «за Веру, Царя и Отечество», а именно западная культура, тот дух горделивости, себялюбия и ложного стыда пред своими добрыми, нежными чувствами, который так плохо мирится с земными поклонами в церкви, с русскою сердечностью и русским умилением. Именно в усвоении этой европейской (или что то же древнеримской языческой) настроенности заключается причина того, что ее представители инстинктивно чуждаются, ежатся при приближении к области христианской, либо соединяются с нею только тогда, когда переходят в особый транс, конечно почти всегда наедине, и выступают из него, когда вновь погружаются в болото светскости. Те, которым оно нравится, или точнее – пока оно нравится, – потому именно бросаются с жадностью на все протестующее и с глупым индюшачьим доверием относятся ко всякой отрицательной книжке и брошюрке и бывают готовы находить голос «науки» там, где пред их глазами бред сумасшедшего (напр. Ницше) или сумбурная болтовня какого-нибудь необуддиста. Впрочем, совсем отбросить свои моральные и церковные симпатии они все-таки не решаются, но стараются держать их в черном теле, как бы про запас на всякий случай, и потому особенно интересуются писателями, не договаривающими до конца, или кажущимися им таковыми, наприм. Львом Толстым и Вл. Соловьевым, – закрывая глаза и уши пред более определенными их парадоксами.
II.
Подобная раздвоенность, подобная лицемерная неустойчивость, конечно, довольно тяжело ложится на чуткую русскую совесть и ищет самозабвения то в вине, то в нелепой браваде своим цинизмом, высшая степень которой сказывается в большевистских вакханалиях, в их садизме. Наконец борьба должна разрешиться, либо в радикальном покаянии, либо в самоубийстве, моментальном или медленном (через запой). Трагизм этой борьбы усиливается в русской душе потому, что это не просто борьба совести со страстями, но борьба двух культур – русской и западной, причем последняя соединяется со страстями души, находящими в ней своё оправдание, а первая поддерживается совестью и опирается на высшие стремления духа. Эта борьба совести со страстями, борьба высоких порывов души с восприятою ложью с особой силой изображена в стихотворении А. Толстого, изображающем пробуждение такого порыва в талантливом музыканте, завязшем в грязную компанию пьяниц.
«Он водил по струнам, упадали
Волоса на безумные очи,
Струны скрипки так чудно звучали,
Раздаваясь в безмолвии ночи.
В них рассказ убедительно лживый
Развивал невозможную повесть,
И змеиного цвета отливы
Волновали и мучили совесть.
Обвиняющий слышался голос,
И рыдали в ответоправданья,
И бессильная воля боролась
С возрастающей бурей желанья.
И в туманной дали рисовались
Берега позабытой отчизны,
Неземные слова раздавались
И манили назад с укоризной,
И к себе беспощадная бездна
Свою жертву, казалось, тянула.
А стезею лазурной и звездной
Уж полнеба луна обогнула.
Струны пели то тихо, то громко,
Умолкали и пелисначала,
Белым пламенем синяя жженка
Музыканта лицо освещала».
Замечательно, что если в душе русского человека победу, наконец, одерживала культура народно-христианская, то его обращение делалось сразу и по всему его душевному фронту. Не прошло и полных суток, как Верховенский – отец «Бесах» Достоевского, так много резонировавший в духе западного скептицизма и презрения ко всему родному, становится горячим проповедником Христовой веры, прежний гордец исполняется духом народным, сливается духом с окружающими его простолюдинами и становится им столь близким. Очевидно, что все это было не вполне чуждо его душе и прежде, когда он вместе с Кармазиновым (Тургеневым) дурачился в гостиной губернаторши, издеваясь над своим отечеством. И вот, стоило только его воле решительно повернуть к культуре христианской, как в его душу влилась, как дотоле запертая в плотине вода, целая система христианско-народных понятий и настроений.
Мы привели один пример, доказывающий, что внутренняя борьба в русском сердце есть борьба двух культур, двух начал определившихся мировоззрений, но из одного Достоевского таких картин можно бы привести десятки и не менее того из других писателей. Укажем только на один полукомический тип у Тургенева, который, обратившись из нигилиста, тут же начал восхищаться не только самой Россией, но даже и русскими гусями. «Посмотри хоть на этих гусей: настоящие арзамасские».
Подобное держание у себя в запасе, в подсознательной области всех основ православного мировоззрения было свойственно даже цинику Федору Павловичу Карамазову, который тоже, хотя минутами, подумывал уйти в «отцы пустынники и жены непорочны». Но гораздо труднее было справиться с собою тем типам, которые глубоко хлебнули нигилистических теорий, как например, Раскольников Достоевского. Этот юноша не столько волновался своими чувственными страстями, сколько безбожными теориями, опиравшимися на его неудовлетворенность в своем убогом общественном положении и внушавшими ему большевистские порывы. Однако и он, изведав плод этого учения, т.е. совершив убийство, встретил в своей душе, в своей русской психической стихии такой протест, созданный уже не резонерством, а всею русской христианской культурой, что не выдержал своей большевистской позиции, донес на себя, но внутренно очистился от прилипшей к его душе черноте не сразу, ибо был молод, а потому родная и святая стихия в нем еще не созрела до сознательных понятий, хотя бы и запертых в кладовой его сердца; ему надо было переработать не только свою злую или сбившуюся в пути волю, но и свои теоретические убеждения, и он достиг полного покаяния только в Сибири, поучаясь от своей невесты активному самоотвержению, смирению и братолюбию.
Так и у большинства героев Достоевского внутренняя борьба происходит у них не столько в их чисто личной жизни, сколько в столкновении двух культур в подсознательной области их души.
И после этого осмеливаются утверждать, будто православно-русской культуры не существует. А откуда брал свое вдохновение, не говоря уже о славянофилах, автор «Дяди Власа»?! «Сила вся души великая в дело Божие ушла». Не он ли, задавшись целью изобразить в своей поэме, будто на Руси живется хорошо только пьяному, отказался от такой недостойней цели творчества, ибо родная картина и ему влила благоговейный восторг перед родиной, и именно пред ее христианской, церковной культурой, и он изображает будущих возродителей ее в виде двух юношей-семинаристов. Случайно попав в лагерь западников, он кончает гимном в честь Александра Второго, а скептически настроенный герой «Обрыва», ознакомившись лично с жизнью гнилого Запада, уже не может бороться с внутреннею тягою на родине, где ожидают его чисто русские культурные типы двух сестер и уже всецело русская их бабушка, «а за нею Великая Бабушка – Россия».
Наша культура – культура духа, освобождение его от страстей и насаждение около себя царства Божия, т.е. правды, любви, молитвы, церковной красоты и единения сословий под крылом Церкви в доме общего хозяина – Православного Царя.
* Новое Время. 1925. № 1107 (2 января).
Митрополит Антоний (Храповицкий)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
