Одна из самых занимательных и полезных воображаемых культурологических гипотез сегодня — взгляд русских литературных классиков на современную российскую действительность. Можно было бы и укрупнить задачу — взгляд на современный мир. Но когда речь идет о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом и Чехове, эта максимальная задача естественно входит в объем русского гения: говоря о нравственной температуре России, чувствовать и понимать мировой градус.
«БУРЖУАЗИЯ очень любит… романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым»,— писал Чехов-критик по поводу романа Г. Сенкевича «Семья Полонецких». И эта оценка как нельзя более справедливо относится сегодня прежде всего ко всей телесериальной продукции, в которой и положительные, и отрицательные «новорусские» герои-олигархи, сшибаясь друг с другом в борьбе за народные газ, нефть, лес, землю и воду, «тоже плачут» и хотят быть счастливыми.
Это всего лишь одно из замечаний Чехова вскрывает безнадежность очередного заблуждения не только новой российской буржуазии, но и ее жизнеописателей и летописцев, начинающих «новую историю» России с чистого листа, словно бы не было и нет у нас ни «Станционного смотрителя», ни «Шинели», ни «Живых мощей», ни «Кому на Руси жить хорошо», ни «Воскресения», ни «Преступления и наказания», ни «Приваловских миллионов», ни, наконец, «Палаты № 6».
Один из глубочайших историков русской литературы Д.П. Святополк-Мирский, «красный князь», как называли его в России, безоговорочно принявший коммунизм, завершил свой очерк о Чехове тревожным замечанием о том, что его, классика из «первой десятки, временно положили на полку». Явление это действительно было временным и весьма недолгим. Зрелая советская культура сняла Чехова с полки, широко тиражировала его и дала возможность богатого и яркого воплощения Чехова в театре и кино.
Советскому искусству понадобился Чехов, открывший новый золотой век реализма в России, остросоциальный Чехов и одновременно подлинно русский Чехов — вне зависимости от его европейской и мировой славы.
Временно положить на полку — наименьшее из зол для русского классика, как мы понимаем это теперь. Сегодня Чехов-художник (в значении чеховского наследия) взят в плен подобно князю Игорю, где гостеприимный Кончак предлагает ему все блага мира в обмен на свои правила игры.
«Девиз Сары Бернар,— осмелился писать еще в 1881 году о мировой театральной «звезде» молодой журналист Чехов,— «Quand meme», то есть «во что бы то ни стало». Девиз хорош, эффектен, ослепителен, поразителен и вызывает чихание… Любит она больше всего на свете… рекламу. Реклама — ее страсть… Мы далеки от поклонения Саре Бернар как таланту. В ней нет того, за что наша почтеннейшая публика любит Федотову: в ней нет огонька, который один в состоянии трогать нас до горючих слез, до обморока». Этот первоначальный Чехов с его убийственно-саркастической оценкой американского культурного типа, равно как и Чехов — автор лаконичнейшего по форме и грандиозного по глубине гражданственности и русскости некролога «Н.М. Пржевальский» — более всего опасен современным «делателям» культуры от Калифорнии до Твери. Этот чистый, кислородный Чехов ненавистен, непереносим для затхлого гламурного пространства «Фабрики звезд» и ее покровителей, «детей Розенталя» и их создателей.
Вот почему, минуя и обходя этого Чехова, они торопятся взять в плен самую таинственную часть чеховского наследия — его пьесы, пытаясь именно через них исказить пронзительный образ писателя, в человеческой природе которого на первом месте значился нравственный императив, «великое надо», как говорили древние греки. Примерам борьбы с Чеховым на сцене сегодня несть числа...
Антон Павлович Чехов родился 17 (29) января 1860 года в Таганроге на Азовском море, в семье купца. Его дед был крепостным крестьянином в одном из поместий Воронежской губернии, а отец, Павел Чехов, перестал быть крепостным в возрасте девяти лет. Глубоко религиозные и малообразованные родители сумели дать детям хорошее образование. И Антон Чехов остался верен своей семье, став ее главной опорой до конца жизни, преподав, может быть, главный урок человече-ской и сыновней верности.
В 1879 году Чехов поступает в Московский университет на медицинский факультет, но, как без тени кокетства пишет сам в «Автобиографии», «о факультете имел тогда слабое понятие и выбрал медицинский факультет, не помню, по каким соображениям, но в выборе потом не раскаялся». В этом признании о выборе — весь Чехов, наследник и духовный потомок пушкинской Татьяны Лариной, чей выбор навсегда венчался хрестоматийным обетом: «И буду век ему верна».
Доктор Чехов не только ни разу не изменил клятве Гиппократа, но и внес образ врача в творчество как краеугольный камень мировоззрения. Беззаветный ученый и практик доктор Дымов из «Попрыгуньи» — вершина человеческого служения у Чехова. Доктор Старцев из «Ионыча», вспоминающий «про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием, и огонек в душе погас»,— апофеоз падения врача и человека, некогда давшего одну клятву вместе с доктором Чеховым.
Старые москвичи сохранили трепетные, абсолютно документальные воспоминания о том, как живший на Садовой-Кудринской в частном доме уже известный писатель Антон Павлович Чехов, принимая больных на дому и отдавая рецепты своим малоимущим пациентам, незаметно вкладывал в них деньги на покупку лекарств…
Врачи — герои Чехова ставят диагноз больному, исходя не только из чисто медицинских мотивов, но и с мыслью об ответственности человека за жизнь частную и общую. Так, доктор Королёв в рассказе «Случай из практики» убежден, что его пациентке «нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, если он у нее есть», ибо уверен, что дети и внуки того поколения побросают всё и уйдут: ведь «мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку».
Но как же с этим может примириться нынешняя рыночная российская психология! Ведь больше всего она боится выводов еще тургеневского Базарова, которым, безусловно, следует и Чехов: «Исправьте общество, и болезни не будет».
Современные так называемые соавторы Чехова, его адаптеры, толмачи и постановщики, «оригинальные» исследователи и «новаторы» больше всего обходят того Чехова и тех чеховских героев, которых нельзя изменить и «исправить» по-своему, на которых невозможно паразитировать, усекая главное и наряжая их в иные одежды и формы.
Таким главным героем чеховских симпатий был и остается откровенно обозначенный им как личный кумир Н.М. Пржевальский. «Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг»,— не самоуничижаясь, пишет Чехов, но так, словно бы и свои книги вкладывает в эту сотню. «Их идейность,— продолжает автор,— благородное честолюбие, имеющее в основе честь Родины и науки, делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу».
Одолеваемый именно идеей подвижничества, одновременно хорошо понимая общую опасность путешествия и особенно опасность для своих слабых и больных легких, писатель через два года после смерти Пржевальского совершает с исследовательскими целями путешествие на Сахалин. Очевидно, что сегодня мало кому из «букеровских», равно как и «антибукеровских», литературных лауреатов вполне понятна причина этой загадочной чеховской «mania sachalinosa». Ведь Чехов выполнял не просто исследовательскую, но прежде всего — важную государственную задачу. Со всей своей сдержанностью и беспристрастностью он дал русскому обществу и властям сведения о жестоких врачах, о человечных и бесчеловечных администраторах, о казнях и наказаниях плетьми, а рядом — о трогательном венчании в тюремной церкви молодого каторжанина, о сахалинских семьях и особенно о полюбившихся ему сахалинских детях. Таким образом Чехов привлек самое серьезное внимание к положению ссыльных и каторжан в стране. Более того, книга «Остров Сахалин» Чехова, по мнению того же Святополка-Мирского, повлекла за собой некоторые тюремные реформы, произведенные правительством в 1892 году.
Какая яркая, поучительная история! И какой урок результативности гражданского писательского слова для нынешнего нашего времени!
Чехов в его грандиозном художественном объеме, Чехов с его исключительной гуманитарной и духовной перспективой — конечно же, отдельная, самостоятельная и насущная культурная задача современной России. Особенно в свете юбилея. Однако решать ее достойно страна нынче явно не в состоянии.
Проблемы и особенности чеховской прозы, его уникального художественного метода необыкновенно современны и востребованы. Особенности чеховской мелодрамы, художественная логика чеховского водевиля, мир чеховских рассказов о детях, феноменология чеховского жанра, опыт художественного антропоморфизма в повествовании Чехова, скептическое отношение писателя к технике как насильственной форме упорядочения жизни, трудности искания правды как ведущая тема чеховского творчества, внутренние споры с догматической проповедью «малых дел» — важнейшие научные и идейные направления в освоении Чехова в XXI веке, в «снятии» его в очередной раз с полки.
И всё-таки каждое новое время отбирает у классиков то, что наиболее всего соответствует его тревогам и неразрешенным вопросам. Вот почему современная мыслящая, страдающая и не забывшая своего Чехова Россия выбирает для себя из его прозы и драматургии самое насущное, не искажая смысла, а только прислушиваясь к его простым и глубоким замечаниям о характере и законах жизни.
В рассказе с неслучайным местоименным названием «Моя жизнь» Чехов без укоснений говорит о «власти капитала»: «Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным».
У Чехова даже мужик, одурманивающий себя водкой, «верит, что главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость».
Чехов говорит об этом в преддверии важнейших исторических перемен в России, накануне ХХ века. И больше того — с верой в русского человека он как будто смотрит и в XXI век. Ведь Чехову не заказаны никакие исторические и временные пути. И, помня авторитетнейшее определение Лениным Толстого — «зеркало русской революции», мы не погрешим перед истиной, если добавим сегодня, что Чехов — в не меньшей степени также ее правдивое зеркало.
Если остановиться на образе зеркала как форме отражения будущего, Чехов еще и зеркало грядущей экологии, проблемы человеческого устройства и неустройства на Земле. Чехов — воплощение мечты и тревоги земного человека. Не приземленного, но земного в значении любви к земле.
«Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится всё беднее и безобразнее,— горячо переживает доктор Астров из «Дяди Вани» (заметим, снова доктор!). — Вот ты глядишь на меня с иронией… но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти».
Одно из несомненных достоинств Чехова — его ненавязчивое, беспроповедное, без унылого морализма, дидактизма и догматизма отношение к человеку. «Моё святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»,— говорит Чехов. В этом важнейшем перечне приоритетов тело — на первом месте. Может быть, это произносит просто ординарный врач Чехов? Нет, такое признание оставил подлинно гуманный, русский, в первую очередь к себе взыскательно относящийся Человек, главная мечта которого — «восстановление погибшего человека». И эта мечта была оставлена будущим поколениям в драгоценное наследство. Поэтому благодарный ХХ век, а в наибольшей степени его советский период, поставил Чехова не только в ряд великих писателей, но и великих учителей человечества. Оно перенимало у Чехова не только опыт прозы и драмы, но также опыт человеческого поступка и достоинства.
Таким предстаёт Чехов в споре с Сувориным по поводу дела Дрейфуса. Таков принципиальный Чехов, отказавшийся вместе с Короленко от членства в Академии наук после исключения из нее А.М. Горького.
Нет сомнения, что именно этот беспримерный Чехов, почти никогда впрямую не наставлявший своего читателя, повлиял в ХХ веке на всю атмосферу в отношениях деятелей культуры всего мира. Достаточно вспомнить, как страстно и свободно высказывали писатели мира свои взгляды и позиции в открытых письмах по поводу важнейших мировых событий: письмо Алексея Суркова о присуждении Эзре Паунду премии Йельского университета, письмо Благи Димитровой Джону Стейнбеку по поводу американской войны во Вьетнаме, остроумное и вольное послание Эрнеста Хемингуэя Джону Дос Пасосу в защиту русских, коллективное письмо советских писателей 1947 года «С кем вы, американские мастера культуры?» Вот настоящие последователи чеховского поведения.
В течение всего ХХ века русские и европейские писатели внимательно перечитывали Чехова и писали о нем. Венцом творчества Бунина явилась книга о Чехове. Прощаясь с миром в середине прошлого века, о величии русского писателя говорил Томас Манн в «Слове о Чехове».
Недавно на встрече с российскими писателями один из властей предержащих назвал русскую литературу «брендом России». Тут-то, видимо, согласно нашей полезной гипотезе, вся она и застыла в немой сцене. И центральной фигурой этой сцены мог стать даже не Тургенев с его «о великий, могучий... русский язык!», но именно Антон Павлович Чехов — писатель и врач, пристально взирающий сквозь пенсне на новую «брендовскую» властную генерацию и ставящий ей решительно безнадежный диагноз.
Чехов-лирик, Чехов-поэт, Чехов-скептик, Чехов-комик, Чехов-трагик… В сущности это всего лишь общие и холодные определения. Если не считать уточненного бунинского: «деликатный поэт». По-настоящему же художественное мы запоминаем сердцем. Вот почему в сердце читателя навсегда останется образ русского Крыма, рожденный поэзией любви в «Даме с собачкой». А звуки полкового оркестра в «Трех сестрах» объяснят новым поколениям волнующую эстетику прежней эпохи.
Мы не перестанем смеяться до слез над «Хамелеоном» и «Злоумышленником» и плакать над «Цветами запоздалыми».
Но больше всего мы будем благодарны Чехову за мужество жить в ненастную историческую пору и, наперекор всему, верить в русского человека.
Лариса Баранова-Гонченко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
