В 1847 году в журнале «Отечественные записки» были опубликованы две повести, созданные в рамках «натуральной школы»: «Павел Алексеевич Игривый» В.И. Даля и «Противоречия» М.Е. Салтыкова. Эти произведения выдвигали на первый план героя – русского интеллигента 1840-х годов, изломанного средой и жизненными обстоятельствами. Однако при всей близости, герои воспринимались как антиподы. Андрей Павлович Нагибин («Противоречия») – герой-рефлектер, образ не новый для русской литературы 1840-х годов. Известно, что в своих первых произведениях Салтыков предстал «как пленник определенных литературных пристрастий» [1]. О влиянии на молодого Салтыкова Лермонтова, Гоголя, Герцена, Достоевского, Панаева говорилось уже очень много, и этот факт не вызывает сомнения. При всей своей «литературности», образ Андрея Павловича Нагибина довольно интересен как образ современного героя. В нем угадываются черты людей близких Салтыкову, людей его поколения.
Очень современной выглядела основная черта Нагибина – все разрушающая рефлексия, скрупулезный анализ всех и вся: «Я сам делаю себе пытку из жизни, подвергаю анализу всякий мельчайший факт ее и никогда не доверяю первому движению своей природы. <...> Рефлектерство так уже сжилось со мной, сделалось до такой степени принадлежностью моего существа, что без него и жизнь мне невозможна» [2, т. 1, с. 101]. Нагибинская самохарактеристика перекликается с герценовской оценкой петрашевцев – «героев» 1840-х годов: «Они все были заражены страстью самонаблюдения, самоисследования, самообвинения…» [3, с. 336].
Герой повести психологически близок «петрашевцам», его внутренний мир, как мозаика, состоит из болезненных противоречий. Нагибин ощущает себя одновременно и «лишним человеком», готовым бросить «в глаза железный стих, облитый горечью и злостью», и «маленьким человеком» [1], подобным Макару Алексеевичу Девушкину, пытающемуся ответить на жизненно важный вопрос: «...отчего бы это люди в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим?» [2, т.1, с. 163].
Герой же повести Даля – Павел Алексеевич Игривый – является результатом авторских поисков положительного идеала своего времени. В молодые годы Павел Алексеевич был человеком, стремящимся к активной деятельности, думающим о благе близких, мечтающим о полноценной гармоничной жизни. Исследователи отмечают близость характера Игривого романтической традиции [4], но, если рассматривать далевского героя как современного человека, то можно выделить черты, свойственные людям «40‑х годов», поколение петрашевцев, сломанного, лишенного опоры, возможности найти свое место в жизни и обрести гармонию в ней. Все силы Павла Алексеевича были отданы осмыслению противоречий между богатыми возможностями человека и их нереализованностью из-за собственной нерешительности. Наверняка герой задавал себе вопрос «Кому я нужен, какую могу я принести пользу?», по крайней мере, Даль заставляет читателя поверить в то, что когда-то этот человек был способен на большее: «… приведя дела свои в порядок, с нетерпением рассчитывал и соображал он теперь что-то по годам и месяцам и заглядывал в будущую судьбу свою гораздо далее вперед, чем это нам дозволено» [5, с. 259].
Герой Салтыкова, не выдержав давления обстоятельств и жизненных невзгод, принимает решение отказаться от борьбы. Уход Нагибина от действительности делает его духовно мертвым, «пустым» человеком. «Да, мои силы до того парализованы, что я могу только наблюдать за жизнью, но не жить <…> бесплодное созерцание жизни принял за действительную жизнь, – признается Нагибин» [2, т. 1, с. 132].
Даль же сочувствует Павлу Алексеевичу, акцентируя внимание читателя на трагичности его судьбы: «В другом месте и при других данных Игривый, вероятно, сделался бы человеком более замечательным, или, вернее, более замеченным; вы, может быть, убедились, что у него достало бы на это и чувства и ума…» [5, с. 301].
В конце 1840‑х годов Белинский разоблачал «романтиков жизни», видя их слабость в «ничтожной натуришке, неспособной ни к убеждениям, ни к страстям» [6, с. 90]. Герцен же увидел в романтизме проявление враждебных отношений между человеком и средой, которая «насильственно исказила весь нравственный быт» русского общества [3, т. 2, с. 88].
В повести «Противоречия» Салтыков попытался совместить обе точки зрения, еще не определив до конца собственной позиции, но склоняясь к мнению Белинского. Концепция Даля бесспорно была ближе герценовской. У писателя к концу 1840-х годов уже сформировались и манера письма, и свой оригинальный взгляд на современного героя, на его «лишность». В этом далевская позиция по отношению к герою времени, его положительный нравственный потенциал предвосхищает появление такого типа как Обломов. На повесть Даля как один из литературных источников образа главного героя романа И.А. Гончарова «Обломов» неоднократно указывали исследователи [7]. Они отмечали трагизм Павла Алексеевича Игривого и Ильи Ильича Обломова, их неспособность быть счастливыми с любимыми женщинами. Кроме того, исследователи указывали на несомненную близость героя Даля с пушкинским Ленским, которых роднит прямодушие, самоотвержение, деятельное добро, христианский взгляд на мир.
Любопытно, что и Салтыков вновь обратился к образу человека «сороковых годов» в конце творческого пути и сосредоточил внимание на его трагической судьбе. В этом аспекте можно рассмотреть образ Валентина Бурмакина из «Пошехонской старины».
Это идеалист «сороковых годов», типичный представитель «лишних людей». Он, безусловно, также соотносим с героями пушкинского романа в стихах – Онегиным и Ленским. О близости Ленского и Бурмакина писал В.А. Никольский в своей работе «Салтыков-Щедрин и Пушкин» [8], указывая на общность взглядов этих дворянских интеллигентов-идеалистов, их увлечений. Оба героя становятся пленниками своей мечты, «милыми невеждами», оба обманываются в женщинах, которых принимают за идеал.
С нашей точки зрения, это не пародия и не простое перенесение героя 1820‑х годов в 1840‑е годы. Салтыков обращается к пушкинским образам как к известным читателю формулам «героев времени». Не случайно в Бурмакине так легко угадываются герои «Евгения Онегина». Писатель увидел в человеке «сороковых годов», раздираемом противоречиями, черты пушкинских героев, которые собственно подготовили его появление. Если Онегин и Ленский два противоположных типа человека 1820‑х годов: «лед и пламень», «практицизм» и «романтизм», то Валентин Бурмакин – это не соединение этих крайностей, а совершенно новое переосмысление этих двух характеров.
Теперь Салтыков идет вслед за Далем, делая акцент на романтическом начале и трагической судьбе его персонажа, обнаруживается несомненная близость образов. Оба писателя наделяют своих героев романтическим восприятием мира, свойственным Ленскому. Подобно пушкинскому герою, Бурмакин и Игривый – единственные в округе представители университетского образования (правда, герой Даля так и не окончил курса). Оба появляются в деревне, чтобы вступить во владение наследством так же, как и герой пушкинского романа, Бурмакин и Игривый оказываются до конца непонятыми местным обществом. Как и Ленского, Валентина Бурмакина соседи воспринимают только как потенциального жениха: «Соседи ему не понравились, он не понравился соседям. Думали: вот явится жених, будет по зимам у соседей на вечеринках танцы танцевать, барышням комплименты говорить, а вместо того приехал молодой человек, молчаливый, неловкий и даже застенчивый. Как есть рохля» [2, т. 17, с. 400].
Павел Алексеевич Игривый только на первый взгляд был достаточно близок с соседями: «Соседи так свыклись между собою, что им было скучно друг без друга, если они два дня сряду не виделись…» [5, с. 268]. Ему казалось, что дорогие соседи только и думали о том, чтобы выдать за него свою дочь Любашу. Будучи людьми простыми, соседи Игривого не в состоянии понять его мысли и оценить тонкие чувства, которые тот испытывает к их дочери. От того отец Любаши, майор Гонобобель, даже не замечает смятения Павла Алексеевича, когда объявляет о помолвке дочери: «Окинув взором всех членов семейства, Игривый, к ужасу своему, в то же мгновение убедился, что глупая шутка Гонобобеля была, однако ж, не шуткой, а плачевной истиной» [5, с. 280].
Будучи владельцами крепостных крестьян, оба героя оказались перед сложной нравственной проблемой: как, не отказываясь от пользования крепостными, оставаться высоконравственными людьми. Герои предпочитают верить во всеобщую честность, в бога добра, а смотреть в глаза богу зла. В подтверждение этому приведем диалог Бурмакина со старостой:
«– Слушай, Влас! Ведь ты честный человек? да?
Староста изумился при этом вопросе и во все глаза смотрел на молодого барина.
– Я тебя не подозреваю, а только спрашиваю: ведь ты честный человек? Да? – приставал Бурмакин.
– С чего бы, кажется... – пробормотал Влас.
– Вот и прекрасно. И ты честный человек, и я честный человек, и все мы здесь честные люди! Я и тебе, и всем... доверяю!» [2, т. 17, с. 400].
Вот таким образом Бурмакин разрешает проблему своего «крепостничества».
Игривый готов стать «отцом родным» и соседскому семейству, и их крепостным: «Они (крепостные – Т.Б.) привыкли видеть в соседе своем какого-то опекуна и защитника и человека с некоторым влиянием даже и на своих беспутных господ. Они в таких резких и выразительных чертах представили бедствие свое, крайность своего нищенского положения, что трудно было им возражать. Игривый успел, однако ж, успокоить их несколько, обещав пособить им при посеве…» [5, с. 290].
Как и Ленский, который «с лирой странствовал на свете», Бурмакин пытается творить. Не только Ленского воодушевлял «поэтический огонь» Шиллера и Гете, вплоть до 1840‑х гг. имя Гете воспринималось под знаком философско-поэтического романтизма. Его влияния не избежал и Бурмакин, который погружается в мир идеалов, в размышления о сути искусства как важной преобразующей силе.
Как известно, Гете считал, что конечной целью искусства является красота. Бурмакин же видит в красоте один «из главных факторов разумного человеческого существования» [2, т. 17, с. 569]. Он пытается найти истинную красоту в жизни. Красота, по мысли Бурмакина – то, что «может до краев переполнить существование человека», обладая ею, «он имеет полное основание считать себя обеспеченным от всевозможных жизненных невзгод» [2, т. 17, с. 413].
Именно красота Людмилы, дочери Калерии Степановны Чепраковой, соседки Бурмакина, поразила его. «Красота была для него святыней, а «женственное» – святыней сугубой [2, т. 17, с. 409]. «Женственное», или «вечно женственное», – одна из «формул» идейной жизни 1840‑х гг. Само же выражение восходит к «Мистическому хору» из «Фауста» Гете, оно венчает произведение:
Все быстротечное –
Символ, сравнение.
Цель бесконечная
Здесь в достиженье
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней [9].
Идеалом красоты и «вечной женственности» для Бурмакина становится Людмила, но, как и Ленский, он обманывается, принимая пустоту и ограниченность за «святую простоту».
Особая, «ангельская» красота Любаши овладевает всеми мыслями и чувствами Павла Алексеевича. В определенной мере он также обманывается в возлюбленной, наделяя ее особой чувствительностью, способностью понимать его без лишних слов. Игривый мечтает ввести Любашу в мир согласия, доверия и добра, который он, как ему казалось, обязательно должен был создать, как только они станут мужем и женой.
Веря в преобразующую силу искусства, Бурмакин решает, что на его долю выпала роль Пигмалиона, которому суждено вдохнуть в эту статую живой дух. И мысль, что, «быть может, одного его решительного шага достаточно, чтобы вожделенное чудо свершилось, все глубже и глубже укоренялась в нем, разливая сладкую тревогу во всем его существе» [2, т. 17, с. 369‑570].
Как и Ленский, читавший «… мечты свои / Предмету песен и любви, / Красавице приятно-томной, / Не замечая, что она / Совсем иным развлечена», Бурмакин таит надежду ввести Милочку в среду своих московских друзей, с их неустроенным бытом и горячими спорами на философские темы, привить ей любовь к серьезному искусству.
Переосмысливая судьбу Ленского, Салтыков рисует не менее трагичную судьбу Бурмакина: он вынужден бежать из родного дома. След его теряется для автора и читателя.
Безусловно, судьба героя Салтыкова во многом повторяет жизненную трагедию Павла Алексеевича Игривого, который самоотверженно посвятил всего себя любимой женщине. Утратив связь с ней, он потерял смысл жизни. Безответная любовь лишила героя всех душевных сил, обстоятельства не дали возможности развиться его другим талантам и способностям.
Таким образом, в конце жизни Салтыков изменяет свой взгляд на человека «сороковых годов» и видит в нем не столько болезненного рефлектера, сколько трагическую фигуру, достойную не только критики, но и сочувствия. В этом плане бесспорно влияние повести Даля на концепцию героя Салтыкова. В итоге, в «Пошехонской старине» появляются образы, демонстрирующие новое отношение писателя к типу «лишнего человека».
Литература
Строганова Е.Н. О литературной основе повести Салтыкова «Противоречия» // Творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина в историко-литературном контексте. Калинин, 1989. С. 30.
Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч: В 20 т. М., 1965–1977. Т. 1. 463 с.; Т. 17. 624 с.
Герцен А.И. Собр. соч: В 8 т. М., 1975. Т. 2. 467 с.; Т. 6. 539 с.
Ермолаева Н.Л. Владимир Ленский и Павел Алексеевич Игривый (О пушкинской традиции в творчестве В.И. Даля) // В.И. Даль в парадигме идей современной науки: Язык – словесность – самосознание – культура. Ч. 1. Иваново. 2001. С. 239‑248.
Даль В.И. Избр. произведения. М. 1983. 447 с.
Белинский В.Г. Полн. собр. соч: В 13 т. М., 1955. Т. IX. 623 с.
Ермолаева Н.Л. Эпическое мышление И.А. Гончарова. Автореф. дис. … докт. филол. наук. Иваново. 2011. 23 с.
Никольский В.А. Салтыков-Щедрин и Пушкин. Калинин. 1989. С. 50‑61.
Гете И.В. Собр. соч: В 10 т. М., 1976. Т. 2. С. 440.
* Далевские чтения-2016: В.И. Даль и Русский мир: материалы Международной конференции / Отв. ред. Ю.П. Фесенко. – Луганск: Изд-во ЛНУ им. В. Даля. – 290 с.
Т.В. Белова, Тверской государственный университет
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
