Свою автобиографическую повесть "Из малых лет" А.Н. Стрижев создавал не для печати: в ту пору (1972 год) такое не пускали в народ – цензура свирепствовала. И создавался текст без расчёта на публикацию, надо было просто высказаться о том, что наболело за долгие годы. Но автору повезло невиданно – он был знаком с писателем А.И. Солженицыным, и писал свою исповедальную записку только для него одного: ему требовалась конкретика тамбовского села, обиходный язык крестьян, исконный народный дневник с опорой на Святцы. - Для одного человека писалось это, но что за человек то был?! - Записку он одобрил. Но опасности кругом подстерегали, и даже черновики пришлось прятать. Двадцать лет пролежали неведомо. Когда же чуть прояснилось – записку достал и стал заново читать. Подправил – получилась повесть "Из малых лет". Впервые она напечатана в книге "Хроника одной души" (1991). Вот какие внутренние рецензии получал А.Н. Стрижев, посылая эту повесть в журналы. Ответы даны без сокращений.
***
Александр Стрижев. Из малых лет. Повесть. 6,5 а.л.
Твёрдо сложившееся впечатление о повести: освещена она сердцем, чутким к людским болям, и написана талантливой рукой.
Вот, казалось, не новы и форма произведения – возвращение в деревенское детство, и кое-какой «материал», а прирастает к душе, волнует, тревожит. Ну, скажем, выползы ребятишек в голодные вёсны за первой съедобной травой, и что это за трава, или – работа водяной мельницы, или засолка капусты, или выпечка хлеба в деревенской избе и т.д. – уже и читано в других книжках, например, в «Драчунах», в «Карюхе» у М. Алексеева, – читано, да снова и по-новому читается, ибо сказано о незапамятном, наболевшем своё, незаёмное Слово.
Я, разумеется, никоим образом не могу решать судьбу повести, это дело редколлегии, но очень рекомендовал бы ей попристальнее приглядеться к этой вещи – она заслуживает того. И раз уж мне довелось читать повесть, то я не могу не высказать автору своих замечаний. Может быть, поразмышлять вместе с ним.
Плотно, ёмко написанная вещь наполнена ценнейшими штрихами деревенской жизни, подвергшемуся жуткому социальному погрому, который не только разорил село, но убил и продолжает убивать человека в человеке... Чего стоит конный сторож, который настигает детей, собирающих на поле колоски; чего стоят сборщики налогов, сбрасывающие на пол иконы, чтобы найти и отобрать у старой женщины припрятанные на чёрный день за божницей деньжонки; чего стоят сами эти грабительские налоги, обрекающие людей на голод и нищету... А история с начальником политотдела МТС Смагиным, грязным развратником, принуждающим к сожительству беженок в тылу!
Картины страшные, отчётливо спроецированные на «систему». Но всегда ли доказательно? Вот об этом хотелось бы поговорить.
Начало войны. Немец «возле Рязаней», надвигается на затаившееся в ожидании чужеземного нашествия село. «Немец двигается... Цыплочков переловит, овечек прирежет, достольную коровочку Лысёнку за рога сведет. Сколько голов поклал, всё мало, до наших добирается. A они уж и не наши ничуть. Захочет Чертан усатый – и сбриты наши головы».
Этот «чертан усатый» появляется в повести не один раз, в самом отвратительном виде... «... и там /в сельсовете/ телефон подвешен в дубовом футляре. По бокам звонки и ручка, вертеть город. Повыше на жести в рамочке усатый Чертан сердится. Чего не так – слопает, видишь, глазищи злостью налил». «О, вот напасть, так напасть! Забредёт щетинистая бригада /свиньи/ на картошку всхожую – бабе сплошной разор на целый год. Перепашут анчихристы грядки, опрокинут бодрые кустики, тогда хоть бей иль не бей Чертаново отродье, легче не станет. Пересевай конец огорода, баба. А чем? Подскажи ты, Свиной хозяин, спрятанный под царскими сводами. Косточки лопаешь народные, кровью запиваешь. Погоди, Чертан низколобый, и на тебе Вельзевул воду повезёт». И далее: «А теперь узнай попробуй, сильно ль бабью душу кошки скребут, когда в цветень ненаглядную обчественные свиньи огород без найма опашут? Рыдай и кляни не их, убегших от подпаска, шелудивых, заеденных вшами и бескормицей, а того самого Чертана, что распластан на пожолклой газете, безо лба, при волосатом хряпале... Анчутку того и проклинала русская женщина».
Я могу предположить что «серп и молот» крепко прошлась по судьбе Александра Стрижева, а в приведенных цитатах просматриваются прежде всего скверные плоды коллективизации: колхозная «бригада» свиней забрела на частный огород. И избави меня Бог выступать в защиту Сталина: Но всё же, всё же… Шла война, шло тяжелейшее испытание народного духа... Мне, человеку по годам старше Александра Стрижева, прежде чем попасть на фронт, пришлось поработать год на военном заводе, вдали от родного дома /12-часовая смена, выходных дней не существует, жиденькая похлёбка в заводской столовой, вши в холодном, щелястом общежитии/ и… нет, не было тогда такой биологической озлобленности на человека, стоявшего во главе обороны страны. Хоть, может быть, и ошибочно, всё-таки верили тогда в Сталина, и /выскажу своё мнение/ неизвестно, прокормил бы тыл – и фронт, и самого себя – без коллективного сельского хозяйства, дали бы мы фронту на своём заводе едва ли не треть всех патронов без административно-командной системы… Правда, сгибаясь в три погибели под патронными ящиками, загружая всю ночь ими вагоны, не думалось об этом. И мне как-то неловко слышать от Александра Стрижева издевку над широко бытовавшим тогда, принятым народом лозунгом «Помощь фронту»: «Суконки, лапти /смешно и наивно!/ собирают для солдат, сушить картошку велят, сухари. Так бы и сказали: армия по миру пошла, а то «помощь фронту». Армия не «по миру шла», а истекала кровью в немыслимой борьбе, и в случай этот с попавшим ребёнку /!/ клочком газеты, со всеми его, ребёнка, комментариями просто не верится. Не по возрасту, не по уму ему такие рассуждения: не верится в «деревяшки вместо оружия», в «бревно вместо пушки... на передке от телеги», с которыми наших солдат «гнали на убой» – такие маскировочные средства применялась в первые дни войны; но ведь не воевали же ими в прямом смысле. Не верится, будто Фимушку Скрыпку выселяют из деревни Бог весть куда /На Урал, в Дзержинск комаров кормить/. «Как стращали анчуткм, так и делают. Сын Скрыпкин – Лапёр быдто в плен сдался. Всю часть немец слаущил, закогтил, а Лапёр виноват...». Не могло быть такого в 1941 году. Такая шла война, такая неразбериха, сплошные «котлы»: кто убит, кто в плен попал, пода учти, писарей бы не хватило, чтобы сообщать на места о пленных и давать указания о репрессиях в отношении их родителей... Да и выясняется спустя какое-то время, что Лапёр я не был в плену, а попал в окружение и благополучно вышел из него.
Я ничего не хочу рекомендовать Александру Стрижеву, я пишу о своем читательском ощущении кое-какой неправды, кое-каких перехлёстов, желчи, вызванных, вероятно, какими-то одному автору известными причинами, но художник должен всё-таки поставить себя выше личных обид, мыслить трезвым рассудком. Как поступит автор, как поступит редакция – их воля, моё дело высказать своё, разумеется, личное мнение.
Второе. Не согласится ли со мной Александр Стрижев, что вещь его сюжетно чуточку «прихрамывает». Две части повести сильно рознятся по чёткости построения. Первая, думается, выглядит более отработанно. Во-первых, в ней всё время ощущается дыхание войны, ею как-то диктуются поступки персонажей, ею устанавливается психологическая среда людского обитания. Первая часть «Земное верстание» заканчивается фразой: «А что он сулит новый, 1942 год?».
Но во второй части трагедия войны как бы обойдена, время действия мешается. Значительное место в ней отведено описанию великих религиозных праздников – Рождества, Крещения, Маслены, Паски, яств, которые готовило всё село – черепельников, драчен, каравайцев, блинчиков, пышек, щей с бараниной, студней, преснушек и т.д. Всё это, конечно, читается со слюнкой во рту, но как это всё входит в сюжет вещи? Не тормозит ли его, не похоже ли на крестьянский религиозный календарь?
Или история монашек Лизы и Саши – не затянуто ли? Или вот Иван Чуфистов /правда, это из первой части/, деревенский богатырь, прошедший длинный и сложный жизненный путь и в конце концов вставший против своего же мужика. На стр. 59 говорится: «После собрания выступит силач Чуфистов. К его выходу народ поднабежал, на полу сесть негде». А дальше идёт пространная биография Чуфистова, выступления же его... так и не последовало.
Семья мальчика Саши представлена в основном его бабушкой Авдотьей Павловной. Мать почему-то упоминается очень редко, отец – и того реже, они как-то выпадают из действия повести.
Смущает меня эпизод в самом конце повести – страшная, приправленная значительной дозой натурализма картина попытки изнасилования прохожим тридцатитрехлетним человеком Авксентием молоденькой учительницы Кати. Дело здесь не только в излишнем натурализме – пожелай автор, его можно и притушить. Дело – в поступке председателя колхоза Рогожкина, на протяжении повести типа во всех отношениях отрицательного. А тут, увидев «изодранную, покусанную, запачканную» Катерину Алексеевну и, узнав в чём дело, он близко принимает её обиду, настигает на коне Авксентия и забивает его плёткой, вероятно, насмерть... Не кажется ли автору, что слишком стремительна перемена в характере Рогожкина?
Вот с чем решительно не могу согласиться, это с засоренностью, особенно начальных глав повести диалектизмами. Всё-таки здесь нужна какая-то мера. Вспомним, как умно, осторожно, складно пользовался орловским, воронежским, малороссийским говорами Иван Бунин, какой чудесный художественный, психологический эффект при этом он получал. И Александр Стрижев может сказать истинно народное словцо: «топорище», «дежа», «сукрой», «напалок варежки», «робочкой стоит»... А вот это бесконечное «кубыть», эти «взголчились», «не избеёдав», «влюхаешься», «пригудали», «встрапилось», «повержилось», «оборкался» и т.д. – тут хоть по шейку сиди «в народе», но если ты из соседней губернии, не поймёшь, о чём речь, и в словарях не найдёшь, по-моему тут больше жаргона, чем диалекта. В данном случае я бы настойчиво рекомендовал автору «почистить» повесть.
Полагаю, редактирование повести не потребует большого труда и редакции, и уверен, читателя ждёт произведение честное и неординарное.
М. Горбунов, член Союза писателей
23 января 1991 г.
* Из редакции журнала «Москва» от Вл. Крупина (получена)
II.
РЕЦЕНЗИЯ на рукопись: Александр Стрижев «Из малых лет». Хроника одной души. Повесть. 151 стр.
Это не совсем повесть – это скорее хроника и не одной души, а одной деревни. Это – отрывочные воспоминания детства в деревне на Рязанщине в сороковые военные годы.
Сюжета нет – цепочка картин, связанных темой детства, и не связанных действием, рассказ о крестьянском труде и быте от лица автора – то ребёнка, то взрослого наблюдателя. Он подробно рассказывает о трудностях крестьянской жизни в сороковые годы: постоянный голод, незаконный /и подсудный/ сбор «колосков», бедность во всём, непомерные поборы сельхозналога, утеснения «властьимущих» и в это время и – по рассказам старших – в первые годы после революции, например, разорение церквей, гонения на верующих. Но прежде всего и с документальной дотошностью описываются труд и быт в деревне. Подробно шаг за шагом описано, как пашут, жнут, собирают картошку, как прядут, шинкуют капусту, режут поросёнка и т.п. Так же подробно описан быт: баня, посиделки, деревенские игры от лапты до «стенки на стенку», народные традиции – церковные праздники: Рождество, Крещенье, Спас, но также суеверия, пережитки язычества: домовой, заговор, деревенская ворожея. Всё это – основное содержание повести, кое-где оживлённое черточками настоящего – приметами войны: похоронки, инвалиды, трудовые повинности – рытьё окопов, слухи с фронта. Это дано как материал, ждёшь действия, развития характеров, но картина за картиной, не углубляясь, идут этнографически подробные описания, эпизоды – случайны, а лица – мелькают, не задерживаясь, иногда появляясь мельком, хотя многие из них могли бы послужить основой для глубоких психологических разработок. Немногие, запомнившиеся по одной гипертрофированной черте, это например, злобный Хрипун, силач Чуфистов, добрая, но расплывчато написанная Авдотья Павловна. Это – фон? А где же действие? Его нет не из-за отсутствия сюжета, интриги, а из-за отсутствия внутреннего развития героев. Статика повести объясняется перевесом кропотливых описаний быта крестьянского за счет описания людей и их судеб, обстановка заслоняет лица, психологический анализ уступает почти научному бытоописанию. Это переводит произведение из разряда художественной прозы в разряд этнографических зарисовок. Но не столько это, сколько язык.
Стиль произведения, написанного от первого лица, перенасыщен просторечиями и диалектизмами, язык не только диалогов, но и авторский – не литературный язык, а просторечно-диалектный. Нарочитость сохранения в нём местных особенностей доходит до того, что сохраняется /в авторской речи!/ даже фонетическая специфика местного наречия. Например, автор, излагая свои мысли и наблюдения, использует фонемы «обЧий» вместо «общий», стр. 9, «обЧественный» вм. «общественный», стр. 10, аНбары вм. «амбары», стр. 9, 108, Щ вместо «ещё», стр. 59, и т.п., не говоря уже о просторечиях: кубыть, пхай, гожо, не надоть, навроде, надысь, епутаты, гаже не любят, пыряет, маснится и т.п.
Просторечия и диалектизмы, не понятные большинству читателей без лингвистического словаря, встречаются иногда 5-6 раз на одной странице: на подбрудке, заложка, взголчились, оторвяжник, стебло, занемовал (стр. 2); оказинный, привобычится, повержилось, изводянный, маснится, осядет, срывка, дибят (стр. 7). Сравнить со следующими словами: пригудали, лялякать, вшинята, варушки, встрапилось, повержилось, вывершивать, ватолы, оборкаться, вставчик, слющил, калгата, вторпанился в котях, мятлушка, оттулилось, гунули, муругий, постать, загонка, лапас, заглабают, чувица, натина, батман, угланьё, зобня, напалок, ривон, Евандиль и т.п. Если некоторые с трудом можно понять по контексту (ривон – район, Евандиль – Евангелие), то остальные представляют непреодолимый барьер.
В результате введение народной речи в произведение вместо усиления художественной выразительности образов – разрушает их цельность. Это не парадокс: механическое перенесение не народного даже, а простонародного, диалектного наречия в произведение нарушает ту меру, которую соблюдали классики. Ни Пушкин, ни Лев Толстой не только не выражали свои авторские мысли на таком языке, но не заставляли на нём изъясняться даже своих крестьян в «Капитанской дочке» или «Анне Каренине». Тем более это относится к современному писателю: современный литературный язык это – данность, и его нельзя изменить искусственно таким путём, хотя надо обогащать за счёт народной речи, народного языка. Но в меру закона художественной гармонии. Нарушение её, как в данном случае, нарушает восприятие и мыслей и метафор автора, резко снижает художественность или вообще её разрушает. Введение потока просторечий и диалектных слов тормозит, а порой останавливает воспринимаемый читателем речевой поток, создающий зримо и чувственно ощутимый образ. Автор как бы предлагает изучать язык крестьян Рязанщины, вместо того, чтобы так изображать их жизнь, чтобы некоторые слова из их речи органично и легко вошли в наш язык через художественный образ.
Автору можно порекомендовать поработать над языком повести, если он хочет добиться того, чтобы она стала общепонятным произведением искусства.
25 марта 1989 г.
Н. Плотников
[внук известного подвижника Иосифа Фуделя].
* Из редакции журнала «Новый мир» от Вадима Борисова.
III.
ХРОНИКА ОДНОЙ ДУШИ
Знаю я Александра Стрижева – Сашу – давно, а потом и вовсе сошлись, сдружились – вместе в одном журнале стали работать, году, кажется, в 72-ом. Я тогда всё норовил задумываться о проблемах села и статьи о том писать, а он больше рассказывал о лекарственных травах, о народных приметах да фенологических наблюдениях. Помню, даже поругались только из-за этого. Я ему: что ж ты всё о травках пишешь, когда кругом люди стонут, плачут да, одурев от такой жизни, идут обирать луга и леса, с корнем выдирая лекарственные травы, которые ты бездумно рекламируешь. Он обиделся, и долго после того между нами были прохладные отношения. И вот однажды, после какого-то редакционного застолья, наши сердца снова подобрели, и Саша начал вдруг читать мне стихи. Свои стихи! Да какие! Они буквально покорили меня блеском ума, поэзии, глубиной понимания жизни и суровой правдой.
Никогда до этого ни я, ни кто другой в редакции даже не догадывался, что Саша Стрижев, наш фенолог, пишет стихи. Мы допоздна ходили с ним по улице, потом спустились в метро, там притулились к стенке – и говорили, говорили, говорили... И я, уже по-дружески, почти по-братски, вынес ему суровый приговор: «Ты – преступник, Саша, тебя Бог наделил таким поэтическим даром, а ты, пусть из-за окаянной нужды, пусть из-за своей лени и неуверенности, дар этот подменил писанием пятирублёвых заметок во все газеты и журналы»...
А он, вместо оправдания, еще добавил вины своей, сказав с какой-то неизбывной тоской: «Я ведь только малую часть тебе прочитал из того, что написано. До ещё повести и рассказы есть»...
На последнюю фразу я не обратил внимания – повести и рассказы могут быть плохими, а вот стихи...
И вот прошло с тех пор без малого двадцать лет. Стихи его лежат всё там же – в столе, по углам в доме и в сарае. Но увидели свет повести и рассказы. Буквально под конец минувшего года в «Молодой гвардии» вышла книга Александра Стрижева «Хроника одной души». Нет, я не ждал никаких потрясений от чтения стрижевской прозы – я хорошо знал несколько старомодный стиль его фенологических заметок, знал, что никому не дано владеть стилевым многообразием, поэтому и читать начал с этим предубеждением и только потому, что он мне друг.
И вдруг... Нет, клянусь вам, это не только не похоже на его заметки, но ничего подобного я ещё не встречал в талантливой нашей деревенской прозе. Не встречал ни языка такого, ни такого видения жизни. И рассказывает-то он вроде бы о себе, о людях своей тамбовской деревни, а за этими рассказами видится вся крестьянская Россия в самые разные периоды её жизни. Ну, а так как выпало ей больше худого, трудного и страшного, то и в книге так. Но вот что удивительно, душа от чтения хоть и страдает, однако и трепещет: то ли от любви к людям, обыкновенным русским людям из глухой деревеньки, пусть и не сильным, но живучим, что ли. И соглашаешься о автором «У Господа светлых дней много, и все как один – впереди!».
Меня так ошеломило чтение, что я уже не мог следовать за автором, а «бежал» по страницам книги, выхватывая глазами разные эпизоды, разные сценки. Прочитываю – мурашки по телу! Отложу книгу, напереживаюсь, своё повспоминаю – да и опять за чтение. И всякий раз дивлюсь: откуда знания столько, правды народной жизни, откуда у автора слов таких понабралось, которые душу прожигают, от которых сердце начинает чаще биться! Всего лишь хроника одной души, прозябающей в глухой деревеньке, а перед тобой широчайшая панорама, будто вся страна перед тобой, вся жизнь её от начала века до наших дней.
Дивлюсь и думаю: сколько за последние годы о прошлом нашем понаписано-поразвенчено, однако вот такой правды не встречал. Не знаю, почему так. Может, развенчивающими авторами гнев и злость овладевала, а они не всегда хорошие советчики. Может, автор книги как раз и не задавался целью что-то развенчать – его не политические процессы интересовали, а люди, измордованные этими процессами. Да, наверное так. Потому и правды больше, что в книге не процессы, а невыдуманная жизнь, рассказанная настрадавшимся человеком, талант которого, творения которого так долго лежали под спудом, в тайне даже от друзей – и такое вот бывает на Руси, богатой даровитостями. Жаль только, что дар этот пролежал втуне двадцать лет, что за все эти годы рукопись с такой потрясающей правдой прочитал один лишь читатель – А.И. Солженицын, только ему в ту пору решился доверить её автор. Дар этот обнаружился почти случайно. А мог и не обнаружиться. Так что спасибо всем, кто подталкивал автора, кто так или иначе принимал участие в выходе прекрасной книги.
Честное слово, дорогие читатели, я нисколько не кривлю душой. Я пишу эти слова вовсе не потому, что Стрижев мне друг, что мы по-прежнему работаем вместе: я – в «Сельской нови», он – в приложении к этому журналу, в «Приусадебном хозяйстве». Как раз именно поэтому я бы и не взялся за перо, если бы не испытал тех чувств, которыми захотелось и с читателями поделиться.
Мне просто очень хочется, чтобы вы взяли в руки эту книгу – уверен, она обогреет в вашу душу.
Иван Филоненко
26.XI. 91
* Из Журнала «Сельская новь», вручил Ив. Филоненко
М. Горбунов, Н. Плотников, И. Филоненко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
