Далече рано перед зорями

Незадолго до кончины Прасолов как бы подытожил свой трудовой путь в письме к Василию Белокрылову: «Я с 1951 года не сидел долго в одном месте. Двадцать три рабочих места (или больше, черт знает), два захода в обстановку, где вывернуто в жизни и в человеке, и полная, порой тягостная одиночеством свобода, то есть, прежде всего – в личном порядке – надежда на самого себя и даже ненужность твоя кому-то – тоже в личном порядке».

   Алексей Тимофеевич мог сказать о себе строкой популярной в те годы песни: «И носило меня, как осенний листок...» За два, без малого, десятка лет – двадцать три записи в трудовой книжке. Перекашивало и семейную жизнь. О таких срывах в народе обычно говорят так: «Пока трезвый – душа-человек, а как выпьет – не приведи Господи...».

   Да, принимался лечиться – не помогало. Шел даже на самые крайние меры по отношению к себе, на какие смог бы решиться не всякий человек. Его горькая исповедь об этом сохранилась в письме давнему и близкому приятелю Ивану Ильичу Моргунову. Личность тоже неординарная, одаренная от природы. Тем памятным мне летом шестьдесят седьмого в редакционную комнату к Прасолову залетал скорый на ногу, быстрый в разговоре человечек, внешне схожий с Алексеем Тимофеевичем: невысок, сухотел. Постарше возрастом – участник войны. Называл он себя «секретаршей-машинисткой киносети». Ведущий актер в народном театре. Был способнейшим радиокорреспондентом, но однажды лишился микрофона – пьяным напросился брать интервью у первого секретаря обкома. Моргунов в ту пору стал абсолютным трезвенником. С Прасоловым их особенно связывала рыбацкая страсть. Подолгу говорили о рыбалке.

   После искренне печалился, горевал Иван Ильич, узнав, что его друг наложил на себя руки. К тому времени мы с ним работали вместе в районке. Однажды Моргунов принес письмо, дал прочесть. «Оно вроде очень личное, но знать его не грех. Виднее станет Прасолов».

   Писал Алексей Тимофеевич в Россошь из-под Воронежа, но – из-за колючей проволоки – «почтовый ящик ОЖ» в Кривоборье.

   «Добрый день, Ваня!

   Хотел бы я, чтобы ты прочел мое, быть может, неожиданное и нежелательное письмо втихомолку. Не потому, что я пишу о каких-то недобрых делах, а просто по той причине, что не люблю чувствовать за плечом постороннее ухо.

   Девять месяцев я нахожусь в той обстановке, о которой не раз думал прежде. Думал не оттого, что она приятна, а потому что она мне в последнее время была необходима. Я уехал из Россоши с этой мыслью: ведь мне неохота было изолироваться на время от вольной жизни, которую я порядочно испортил, на глазах родных и знакомых. Это я решил сделать после того, как подуправился с некоторыми личными делами и на стороне, где меня могли знать как приезжего. Я проработал ровно столько, сколько задумал, чтобы успеть получить гонорар за поэму. Получил, купил костюм и сам себе сказал: теперь пора. Ведь рано или поздно я окончательно бы спился. Мне нужно было горькое, но необходимое лекарство – изоляция на год, на два, чтобы окончательно очиститься от заразы, которая меня все больше захватывала на воле. Другого выхода, кроме конца где-нибудь под тыном, у меня не было.

   И вот я девять месяцев не знаю, что такое водка и баба. Я никогда за последние годы не чувствовал себя так облегченно и спокойно. И знаешь, у меня сейчас такое отвращение к прежней полутрезвой жизни, что я не верю порой: неужели это со мной было?

   А напиться здесь просто. Я работаю зав. клубом, за зону выхожу, когда мне нужно, конвоя в нашем лагере нет, люди работают на стройке рядом, а часто и вместе с вольными, так что возможность богатая. Было бы желание. А желания-то у меня теперь уже абсолютно нет. Я сейчас много читаю и думаю. А думая, продолжаю писать. Есть уже пять рассказов, блокнот стихов и несколько глав повести в прозе. Я готовлюсь к новой жизни – и с трезвой головой. Здесь я на хорошем счету: являюсь секретарем совета коллектива отряда, где разбираем и выносим приговоры за нарушение режима, редактором стенгазеты, культоргом. Недавно ездил делегатом в другой лагерь возле Рамони. Красота у них! У многих таких условий дома не было и не будет. Но у них режим строже. У нас – слабый, а у них общий. Встретил многих из РоссошИ.А. Колиух в Воронеже, в лагере, который зовут «двадцаткой». Оттуда тоже были делегаты – люди солидные: инженеры, большие руководители. Освобожусь я в мае того года по половине срока. Как раз намеченное доделаю и выйду не с пустыми руками. Переписываюсь с Воронежем, Тамбовом и Белгородом. Недавно отослал новую поэму.

   Жизнь у нас очень похожа на армейскую, но солдатам труднее – у них ученье, а у нас – работа и после свободное время. Есть кино, телевизор, который у меня в клубе, всяческие мероприятия – спортивные соревнования, шахматные турниры и т.д. У нас народ неиспорченный, блатных нет. Сроки – от шести месяцев до трех лет. Начальник по политико-воспитательной работе – майор, хорошо знающий меня по Воронежу. Он сам газетчик. Страшно похож на нашего Ивана Матвеевича Грачева, только зовут Ив. Григ. Драчев!

   В Россошь я не вернусь. Не знаю, как там моя бывшая половина существует. Я с ней порвал всяческую связь и написал только об одном: пусть берет развод, срок у меня дает ей право на быстрый и бесплатный развод. Но она почему-то не берет. Надеется? Так это пустая надежда. Отрезанный ломоть не приставишь. Сережу, Ваня, мне очень больно терять. Какой он там теперь?.. Ты его не видел в последнее время? Не от той я родил его, от какой надо бы.

   Ваня, напиши мне о жизни, работе, рыбной ловле. О, я часто вижу себя на рыбалке! Но – во сне. Здесь рядом Дон, но рыбы мало, кругом мель, я пешком переходил весь Дон, на середине – по горло. Ну да это впереди все. Я, наверное, как выйду, так рыбалить уж буду на реке Воронеж, где и был до приезда в Россошь.

   Итак, до свиданья. Жму писучую руку и желаю добра. Пиши подробно обо всем. Не то обижусь. А зеки (заключенные) страшны в обиде! То-то! Будь здоров, Ваня.

   Пиши сразу, ладно?»

   «В два захода» в 1961-1964 годах Алексей Тимофеевич провел около трех с половиной лет в местах заключения. Это были трудовые исправительные колонии близ Воронежа, где, как известно, уголь, железные, урановые и иные руды не добывают. Выполнял обязанности заведующего клубом, библиотекаря. Как учитель по образованию, занимался, по сути, воспитанием таких же осужденных. «Читаю на радио «неотправленные письма». Ночами пишу, днем отсыпаюсь. Здоровье в порядке. К комплексу упражнений добавил утреннее и вечернее обливание холодной водой». Так что – «бывалый зек советского карательного лагеря; в поэзию Прасолова надо вчитываться, как он сам врубался в руду, работая на шахте» – это байки. Выданы они на – журнальные, книжные – гора «Прасолововедами» современной литературы. Написаны ради красного словца, от лукавого.

   «Горькое, но необходимое лекарство» – так он оценивал сам время пребывания в заключении.

   В воспоминаниях и литературоведческих статьях, посвященных поэту и его творческому наследию, написано немало надуманного о его противоречивых взаимоотношениях с коммунистической партийной и советской властью. Крестьянского сына, сельского учителя «на заре туманной юности» из самой, что ни на есть глубинки, заметив его поэтический природный дар, пригласили на работу в редакцию областной молодежной газеты. В коммунальной квартире дали комнату. Как тогда говорили, без отрыва от производства поступил учиться в университет. Его стихи печатаются в областных газетах, в коллективном сборнике, рассказ-повесть «Друзья» – в альманахе «Литературный Воронеж». Вскоре вернулся в Россошь, появилась семья, родился сын. Работал в редакции газеты. Получил квартиру, чуть погодя переселились в жилье лучшее. Случились жизненные срывы. Отбыл первый срок за колючей проволокой. В обкоме КПСС учли его просьбу: направили трудиться в межрайонную газету поближе к Воронежу – в поселок Анна. И после второго срока в редакциях двери ему не закрыли. Издавал книги. Стихи публиковались в самых читаемых отечественных литературно-художественных журналах. Причем, не за бесплатно, денежные гонорары в те годы платили исправно и неплохие. Не без хлопот и нервных переживаний, конечно, уже с членским билетом профессионального литератора, Прасолов в конце концов обретет квартиру в Воронеже, куда стремился. Тогдашнему «партийному министру областной печати» Георгию Федотовичу Струкову поэт подарил еще пахнущий типографской краской новый сборник стихов «Во имя твое» с надписью «от души»:

   «Приходил с бедою

   Десять раз в году.

   А теперь с живою

   Радостью иду!

   Сердечное спасибо Вам за все доброе! А. Прасолов. 10 мая 1971 года».

   Вернемся в 1964-й год. «Я готовлюсь к новой жизни – и с трезвой головой...» – вначале так и вышло. Все-таки возвратился Алексей Тимофеевич в Россошь, в свою первую семью. «Гавриил Николаевич Троепольский, известный уже в ту пору своими «Записками агронома» писатель, меня попросил похлопотать о трудоустройстве Прасолова, – припомнил поэт Михаил Тимошечкин, работавший тогда собственным корреспондентом воронежской областной газеты «Коммуна». – Я занес книжечку стихов Алексея первому секретарю райкома партии Крымову. Рассказал о судьбе автора. Михаил Иванович согласился: помочь человеку надо. Однажды ходили с Прасоловым в заречное село, разговорами коротали дорогу. На обратном пути зашли к Алексею домой. Уток загоняли в стайку. Жена приветливо встречала. Сын рядом. Семейная идиллия».

   Задуманное – с трезвой головой – в очередной раз не исполнилось. Не сумел, не смог выстоять перед пагубной страстью.

   

   ...А в памяти – Морозовка, домик Прасоловых, отмеченная 1978 годом встреча с мамой поэта.

   – Как пристала к нему беда... – рассказывает Вера Ивановна. – Начну выговаривать, а он меня успокаивает: все уладится, мама, не переживайте. Утерпишь – не думать? Сынок, сынок, лучше б я сама легла туда, где теперь ты...

   Мать склонила голову.

   Все та ж она, что шьет и моет,

   Что гнется в поле дотемна.

   Но словно вечностью самою

   Светло овеяна она.

   Чертами теплыми, простыми

   Без всяких слов, наедине

   О человеческой святыне

   Она пришла напомнить мне.

   Молча перекладывали фотографии.

   Увидев на портрете лицо молодого, радостно смеющегося Алешу, очи светлые – чуб волной, мать улыбнулась и сама.

   – Ох, влюбчывый був. В суху грушу влюбытця.

   Когда вышли из хатки, во дворе опять подал на нас голос пес.

   – Это еще внучку Сережке, – говорила Вера Ивановна, – завели сразу две собаки – городскую и деревенскую. Одну оставили, сторожит. Женился уже Сережка. На свадьбу приглашал. Далеко он, побоялась ехать старостью. Алеша тяжело переживал развод. А сейчас Рая, вторая его жена, меньшего внучка привезла...

   Не успела досказать бабушка, как из высохшей на корню белесой кукурузы вынырнул мальчуган. Глаза по-ребячьи пытливые, солдатская пилотка по уши, в исцарапанных руках крепко сжат лук, согнутый из вербовой лозы. Встретив во дворе взрослых, сразу нашел им занятие: притащил кусок жести и молоток. Объяснил:

   – Наконечник на стрелу не согну.

   Бабушка поначалу не разрешала ему вооружаться так грозно, затем махнула рукой. Вспомнила:

   – Алеша тоже носился со стрелами.

   Сказала о внуке:

   – Из такого можно еще делать человека, хорошего и плохого поровну.

   Опять припомнила:

   – В шестьдесят седьмом вроде?.. Точно, еще Алеша в Россоши жил. Поехала к нему за советом: дед мне нашелся. Хорошо знакомый, детьми вместе росли. Из нашей Ивановки, инвалид с войны. Отца и отчима твоих помнит. Алеша отвечает: «Принимайте, мама. На нас не надейтесь». Сошлись, так и доживаем вместе.

   Показывала кухоньку – сараюшко с оконцем:

   – Как дверь открываю, так и запнусь на пороге. Алешу сейчас за столиком увижу. Тут он писал...

   

   В огородной меже теряется затравенелая тропка, уводит в луга, где в зарослях тальника угадывается речная излука, а дальше – поля, простор небесный.

   На пути вербы склонились, лопочут о своем хрусткими листочками.

   Присели овершья на копнах уже слежавшегося сена. В отросшей после июньской косьбы траве желтые пятнышки – цветет поздний одуванчик.

   Прозрачная до самого дна речная вода. Тихий и светлый август. Не верится, что скоро-скоро его остудят осенние зори.

   Теки, река, и берег гладь,

   Пусть берег волны гранью

    трогает.

   Иные воды, да не вспять,

   А все – сужденной им дорогою.

   И сколько здесь костей хранит

   Земля, что накрест переорана!..

   Звезда железная звенит

   Далече рано перед зорями.

   Прасолов, напомню, писал: «Судьба дала мне встречу с одним лишь поэтом. Но им был Твардовский».

   Поэтом был и сам Алексей Прасолов.