Пример дурного опыта прочтения классики на столичных театральных подмостках
Спектакль Константина Богомолова «Князь» в Ленкоме имеет жанровое уточнение: «Опыт прочтения романа Ф.М.Достоевского «Идиот». Но больше всего он напоминает комментарии дворового подростка на грязной стене общественной уборной. Как раз такие, серо-цементные стены и окружают героев, а на задней стене (не сводите с неё глаз ни на секунду, дабы не пропустить чего-нибудь!) то и дело сменяют друг друга скабрезные титры, ориентирующие нас в происходящем. Из которых мы узнаём, что «князь Тьмышкин явился в Петербург из Трансильвании», что кто-то кому-то пишет письмо «менструальной кровью», и много чего в таком же роде. Современные детские песенки, издевательски звучащие по разным поводам, всячески расширяют абсурдность происходящего.
Этот плохой и злой мальчик, не переносящий на дух русской классики, сочиняет на неё мрачную пародию. Придумывает от скуки свои ленивые и желчные фантазии по поводу осточертевших ему героев Достоевского (славе которого он, кстати, втайне завидует). Меж тем сам, не доверяя никому больше, играет князя Мышкина. Играет в цинично-глумливой манере, изображая человека, словно находящегося под действием транквилизаторов и презрительно-равнодушного ко всему на свете. Он и есть камертон спектакля, этот дистанцированный, недобрый, язвительно-надменный человек в сером костюме, периодически бьющийся в судорогах. И аккумулирующий атмосферу циничного и злого стёба, по-своему перекроившего роман.
Разрушительная потребность глумленья, никем и ничем не сдерживаемая, порождает злой искажённый мир с полной сменой знаков и смыслов, которые нам приходится считывать как «новую реальность», на каждом шагу приводящую в изумление и травмирующую наше сознание. На сюжет накладывается калька нынешней ненормативной лексики современности. Превращая коллизии романа в цепь каких-то скверных анекдотов.
Под надзором циничного милиционера приехавший в Петербург князь Мышкин проходит пограничный контроль. Потом, уже в доме Епанчиных, встречается с изображением Настасьи Филипповны – огромным портретом малышки лет шести, возникающим на заднике сцены и начинающим «детскую линию» сюжета. Позже мы видим и саму Настасью Филипповну (Александра Виноградова) – длинную, худую, неприятную девицу, стоящую на коленях за решёткой сада и от лица «малышки Настеньки», карикатурно шепелявя, повествующую о том, как её «трахал» растлитель Тоцкий. Впрочем, эта Настенька, наглая и циничная, сама кого угодно затрахает и угробит. А по ходу развития событий зрителя ориентируют тексты на экране: «Настасья Филипповна жила с Рогожиным месяц. Но накануне свадьбы сбежала к Мышкину… Настасья Филипповна месяц жила с Мышкиным, но потом сбежала к Рогожину… Настасья Филипповна месяц жила с Рогожиным, но накануне свадьбы сбежала в Мышкину…» И так до бесконечности.
Князь Мышкин женится на Аглае (Елена Шанина), которая вдвое старше своей матери (Наталья Щукина). Медовый месяц они проводят «на Клязьменском (через Е) водохранилище», а по причине отсутствия детей решают удочерить Настасью Филипповну. Впрочем, князь Мышкин тотчас же изменяет супруге с Настасьей, усадив её, бесстыдно расхаживающую в бикини, к себе на колени…
Словом, анекдоты, пародии, фарсы, циничные игры – не дающие нам заскучать.
Меж тем «детская тема», тема угнетения и попрания ребёнка, обнаруживает какое-то наркотическое пристрастие режиссёра. Вероятно, в стремлении оправдать тот разрушительный хаос, возведённый на месте романа Достоевского. На сцене цветёт целый букет «педофилических» мотивов – из «Бесов» и даже из «Смерти в Венеции» Томаса Манна – продолжающих линию бедной поруганной Настеньки. А ещё возникает хоспис, куда отдают смертельно больного мальчика (перекочевавшего сюда из «Братьев Карамазовых»). Где больные детки, от имени актёра Виктора Вержбицкого, произносят иезуитски-трогательные монологи о смерти. А потом их одежонку бросают в печь, из трубы которой, словно из крематория, ползёт жутковатый дым. Всё это под песенку «Прекрасное далёко».
А когда Рогожин зарезал наконец Настасью, то она, с торчащим в животе ножом, ещё долго кружится в вальсе из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь» - там ведь тоже героиня пала юной загубленной жертвой. Когда же в финале мы вновь лицезреем прелестный портрет «малышки Настеньки» под песенку «Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки…» - то, конечно, этот тонкий миг запечатлеется в нашей памяти как плач по всем попранным и загубленным детским душам.
Среди всех здешних лиц, в которых ничего человеческого и подлинного, вызывает наше сочувствие лишь Александр Збруев, играющий Рогожина в нарушение всех возрастных канонов. Его одинокая исповедь о страсти к Настасье Филипповне, переходящая потом в монолог смертника, восходящего на эшафот – пример настоящего трагического искусства, отвоевавшего свой «момент истины» среди хаоса, злобы и тьмы.
Александр Демидов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
