Чуть больше пяти лет назад посчастливилось познакомиться с первой книгой Игоря Кулькина «Монстр», небольшой аккуратной книгой в красной обложке с золотистыми буквами заглавия. Вижу, как она прикорнула в ладонях, дожидаясь, пока зашелестит страница, как боятся теплые влажные пальцы перенять на себя позолоту стройных букв с обложки. И все равно не уберегла: чуть потерлись, побледнели к заключительным рассказам. Подступало приторное лето, было жарко той липкой жарой, что всякий год пристает к телу Волжских степей. И в повести, открывающей «Монстр», – жара поезда и сухой ветер, выдувающий неосознанную теплоту добра из головы героя – предприимчивого журналиста.
Теперь – разномастье осени, собравшей в себе одной все возможные погодные этюды, и новая книга Игоря Кулькина с летучим названием «Капитан дальнего следования». Легким, что ветер того и гляди подхватит, понесет, выплюнет где-то в замечтавшемся одиночеством краю на согретый желтый камень.
Если возможность прочитать «Монстра» казалась просто удачей, то выход в плавание «Капитана…» – именно счастье. И пусть в литературной геометрии не стоит проводить через две точки прямую, поскольку творческая биография вряд ли может быть абсолютно прямолинейной, иначе изогнется вопрос: творческая ли она? Забег, несомненно, творческий, а судя по существенному уплотнению образного пространства во второй книге, это только разбег: одухотворяющих слово сил достаточно много для дальнейшего нарастания скорости (не скорости письма – здесь верный принцип «меньше, да лучше» – скорости внутренней, невидимой работы сознания). «Монстр» – только первые уверенные шаги, первые юношеские награды. «Капитан дальнего следования» – смелая заявка на победу. Самую приятную из всех побед – человека над самим собой, посылка преодолеть самого себя, а значит преодолеть невидимый предел невозможности.
Произведения Игоря Кулькина нельзя читать, скользя по хрустящим страницам гладким глазом, быстро кидая масляный черный зрачок то в начало, то в конец строки. Да это просто не получится: мысли как рыбы клюют на удочки, расставленные в каждом абзаце. Уже в повести «Монстр», давшей название книге, взгляд то и дело останавливался на образах, светящих из текста маленькими прожекторами, заставляющими зажмуриться на мгновение, потереть мысленно глаза и вновь клюнуть на ту же лакомую наживку, и снова почувствовать ее вкус: «Обливная красота кавказской ночи волокла, как старуха, свою темную, вязкую одежду» («Монстр», 44). Или: «Минуты целуются с часами, и время катится прочь, как мудрое перекати-поле» («Монстр», 68). И нет смысла препарировать красоту фразы, не стоит выуживать метафоры, эпитеты, сравнения… Запустите руку в любой абзац – и достанете их солидную горсть.
В «Капитане» автор жонглирует словами и образами с полнейшей внешней свободой. Да только один жонглер знает, какова цена умения управляться сразу с дюжиной булав или мячиков. Письмо становится динамичнее, насыщеннее. Образы утончились, как если в «Монстре» они сотканы из сатина, а в «Капитане…» скорее походят на шифоновые. И почти невидно зазора между нитями, а легкая полупрозрачность, создавая все новые и новые комбинации складок под ладонями ветра, приобнажает замыслы и сохраняет вполне опознаваемыми контуры. Добавляются новые измерения, возникает объем, и в «Капитане» уже лихо можно потрогать изображенные предметы, повертеть их в руках, взвесить на ладони. «Полутьма была словно влажное, теплое полотенце», а «белые облака, словно разорванная простыня, неслись от ветра над головой» («Город гражданина Тищенко», 78). Наращивает слои художественное время, в «Монстре» огибающее преграды плоскогорья, в романе второй книги срывается в чернеющие ущелья прошлого, и в какой-то момент свободного падения начинает молниеносный подъем на освещенную равнину современности, да и тут петляет по тропкам памяти. То герои вспоминают «время после окончания института, когда в застывшем, как зеркало, мире никак не мог разглядеть себя» («Город…», 85), то первые дни студенчества, первую любовь, то время далекого детства, когда «все знали друг друга, и в магазин ходили в халатах и шлепанцах, не закрывая дверей на замок» («Город…», 39).
Свобода для монстра
"Гуляйте, пока плешь не съест голову, пока не приедятся ухмылочные взгляды в след и горбатое время не унесёт, шаркая, судьбу в грязной мешковине жизни, пока века не сожмут зубы и не отплюётся морщинами старость" («Монстр»,49). Эти сильные слова из повести «Монстр», одновременно начиненные изрядной долей безотчетного счастья перед непостижимой жизнью и невыносимой горечью преходящего, становятся не только красивым выражением, подогреваемым южным солнцем, но и страстным призывом к свободе. Свободе духовной, чисто человеческой, доступной только нам – людям, да так зачастую и не достигаемой.
Успешный журналист Сергей направляется в Сухуми за новой сенсацией: прошёл слух, что там обнаружено живое подтверждение успешного эксперимента по скрещиванию обезьяны и человека. В высшей мере актуально, особенно в свете сегодняшних многочисленных популярных программ на аналогичные темы.
«Большие влажные глаза смотрели с хрупкой беззащитностью, наивные и живые. Он был похож на жеребёнка, вытолкнутого из родного людского стада, напуганного неожиданной широтой убегающей вдаль жизни» («Монстр», 89). И это трогательное описание монстра-отшельника?! Существо, несмотря на страх перед людьми, – обоснованный страх разрушения своего шаткого мира – сохраняет способность ничем не подтверждаемой из вне любви, звонкой светлой радости, доступной лишь детям, со временем у людей уступающей место холодной беспринципности и безверия.
Кто же при таком раскладе оказывается монстром, получеловеком? Нет, не предмет исследования, поселившийся в сумраке пещеры, а сам исследователь, подобно хирургу режущий мягкие ткани человечности, чуткости, и накладывающий на их место жесткие грубые швы современного понимания счастья. Действительно ли он предпочитает хорошо оплачиваемую работу дружбе Серго и любви Нади? Вряд ли. В нем закипают сомнения, подогреваются душевные терзания. Только он боится довериться им, боится втянуть в легкие запах внутренней свободы, как житель тихой пещеры опасается впускать в свою жизнь чужаков. Душа Сергея все-таки живая, восприимчивая, и он испытывает благоговейный трепет под сводами православных храмов, хотя «в церкви не был с того времени, как обрел стабильный взрослый рассудок» («Монстр», 50): «И молча отступают к дверям, ругаясь и воя, кичливые воинственные мысли – верные спутники непобедимой глупости, и спокойно и тихо на душе» («Монстр», 51). И вот она – внутренняя свобода, свобода мыслить и решать по совести. И вновь она растеряется, расплескается до капли в извилистых переулках города, такого живого своим повсеместным, не прекращающимся ни днем, ни золотисто-розовой фонарной ночью движением, подобным Perpetuum Mobile; города, сушащего сквозняками чувства добра и по-детски истинного счастья. «В город. В это исчадие ада, в гремучую воду улиц, где несутся мысли и леденеет душа, где поминутно ломаются судьбы и трепещет убиваемая совесть. Только там я свой, честолюбивый и наглый, только там просыпаются мои врожденные инстинкты, беспощадные и животные…» («Монстр», 76).
Осужден ли журналист авторским и нашим – читательским – приговором? Его и всеобщий судья – время. Сергей несвободен в своем выборе, как несвободен почти каждый, желающий найти место в мимолетном, конкретном; его мысли, «тяжелые, как глыбы, были притянуты к грешной земле» («Монстр», 40); и петляющая дорога – избранная судьба, и поезд, как летящее время, уносящее в безвестную даль одинокого человека. Одинокого, чувствующего в себе невероятные силы, не знающего, как их применить, терзающего из-за этой неустроенности себя и других. "…он просто…герой. Хоть и своего времени", – говорит о лермонтовском Печорине журналист, а между тем оба – герои нашего времени, которое, по сути, не меняется. Разрастаются эпидемиями и затухают войны, оставляя рубцы на лицах стран (а в повести «Монстр» это события в Чечне, уже прошедшие, но совсем не забытые), трансформируется мировоззрение, а время течет себе как ни в чем не бывало, не зная преград, если только это не время, циркулирующее внутри одного человека.
Звонко мелькнула ярким солнцем среди «вылизанных, как блюдца, гор» («Монстр», 36) и замолкла надежда на внутреннюю свободу, исчезла вместе с девушкой с подходящим именем Надежда, вместе с Серго – антиподом Сергея, несмотря на схожесть имен, ведь именно журналист становится «получеловеком» не по людской молве, а по сути. Внешнее и внутреннее предстают в их неоднозначной, причудливой взаимосвязи, противореча друг другу. Диковинный монстр со звероподобной внешностью, более склонный поступать по совести, истинно свободный от слишком человеческой черствости, коркой наросшей на душе людей за годы трений с несговорчивой, неуступчивой, лощёной городской удачей. И человек, совершенно нормальный, ничем не отличающийся от миллионов других, слушающий дребезжащий мир суетливых сплетен, лишь на мгновение вспомнивший голос души, и предпочитающий забыть его вновь, предоставив южному ветру выдувать из головы «ненужные мысли», вернувшийся к внешней вольной жизни, с кажущейся свободой выбора и мнимой правотой поступков.
Запах мечты
Две такие разные и в то же время похожие книги из-под одного пера – «Монстр» и «Капитан дальнего следования». Два города – поменьше и покрупнее – в строящемся мире творчества. Счастье в данном случае – в драгоценной возможности почувствовать, осязать новое, те метаморфозы, что произошли в вылепленных авторским сознанием образах, да и (пренебрегая нелюбовью публицистов к нескромному «я») изменения в собственном читательском обонянии. Всё те ли запахи слышатся, или появляются иные, неизвестные. И тогда втягиваешь эти незнакомые веяния, прикидываешь, откуда они пришли: с родной степи, из океанского плеска, с беспутейных космических пространств, млечного пути колких звезд или пригребли вместе с циклоном с безграничных просторов души?
«Монстр» оставил после себя неопределенный запах свободы, жажды этого внутреннего чувства, почти утерянного, словно древняя реликвия в каюте затонувшего старого корабля, поросшего морским коралловым разнотравьем.
Вот над сверкающей поверхностью этого океана с его подводными сокровищами показался новый корабль – корабль капитана дальнего следования. И от книги повеяло мечтой – кристальной, незамутненной, точно только что вымытое и опущенное в чистую холодную воду стекло. Мечтой далекой и неизбывной. И плещется над этим маленьким стеклышком тонкий слой воды, и пульсируют в его радушной прозрачности золотинки солнца, забегают искорки счастья, звонкой молодости и чуткого простодушия.
Кто вообще такой этот странный капитан дальнего следования? Василий Горшколепов из одноименного, закругляющего книгу небольшого рассказа? Да, и он тоже. Внешне – обычный трудяга, выудившийся все-таки на долгожданную рыбалку, чересчур простенький, до серости, внутренне – желающий «бросить все и рвануть к океану, устроиться учителем в неведомом почтовом городе, встречать рассветы на берегу…». Одним словом, мечтатель, капитан дальнего следования. И он, и каждый, кто уходит в плавание за мечтой. «Неугомонной», «дерзкой» мечтой, что постоянно «точит ум» («Капитан дальнего следования», 408). И у каждого запах мечты свой, особенный – иногда ласковой юности, а иной раз и кружащий головы дух власти, как в зачинающем «Капитана…» романе «Город гражданина Тищенко».
Поэтичная политика
Для непосвященного в дела сильных мира сего, не разбирающегося в партиях и отдельных лицах вначале пугающе рябит в глазах: митинги, мэры, заместители, знамена, предвыборная гонка… И чувствуешь: неграмотен, отстал от жизни-то, что понять иногда тоже полезно. Но стоит чуть приглядеться – все складывается в картину, не менее поэтичную, чем изображение холодного морского прибоя. Рассказать о политике не-по-политически – в этом странное и замечательное свойство «Города гражданина Тищенко». И спустя несколько страниц уже не так важны переклички с реальными людьми, с реальными местами, зданиями (а таких ниточек с действительностью, которую принято называть реальной, можно протянуть от данного произведения огромное множество), но остается то важное, что и составляет квинтэссенцию художественности – поэтический образ. Тысячи образов, лаконичных, как выстрел, или раскрывающихся, постепенно разворачивающихся перед зрителем (уже даже не просто читателем), точно бутоны цветов. Так, здание, снятое героями для торговли предстает как «древний, высохший особняк с ввалившейся, словно щеки старика, крышей» («Город», 25), «с насупленными, недоверчивыми окнами»; и вскоре дом после усердного ремонта «глянул побеленными, словно напудренные щеки девушки, стенами», «окна блестели, словно слеза наполнила их» («Город», 26). Образы, переливающиеся подобно прозрачным разноцветным камушкам, высыпанным под проливное солнце.
Вновь и вновь включается своеобразный эффект калейдоскопа, и образы нанизываются, точно бисеринки на невидимые нити. Вот перед Тищенко-студентом «разливается» вечер, «как сладкий сироп» («Город», 32): «и скоро уже неслась музыка, разожженная виниловой вязью, бился в стены, как пойманная змея, бешеный ритм – и таяла полночь, и расходилась кровь – и чтобы успокоиться, ехали на набережную, где мирно мерцали огни, и тихая ночь словно запрокидывала голову и глядела на рассыпавшиеся звезды, похожие на огненных пчел, разлетевшихся по небу» («Город», 33). И такой ритм, когда из отдельных частичек не переставая складывается определенная форма, сопровождает все повествование. Он – точно биение сердца романа, пульсирует, разгоняет кровь по артериям, чтобы она вновь вернулась и пустилась в следующий молниеносный забег. И ритм, постоянное движение и возвращение, – на всех уровнях, во всех органах и тканях этой сложной многомерной системы. Он и в образах, перекликающихся друг с другом, и в композиции, обнимающей собой все действие, заставляющей его поворотить в ту неподвижную точку, откуда взяло забег. Это темп, приближающийся к лирическому, и иногда рассказчик переходит уже к явному ритму, выходя за границы прозы: «Но начальница знала, что завтра, после обеда, в часы вдохновенной сиесты, новый хозяин по кадрам пройдется с маркером красным, и кого он из списка вычеркнет, тот уж уволен, кого же оставит – тот продолжит трудиться на благо родного народа» («Город», стр. 204). Вроде, ничего необычного, но построение фразы придает ритм.
Затейливый рассказчик нередко трогает струны капризной иронии. А сложить из ее звуков мелодию сложно: легко передернуть, переиграть. Но тут все выдержанно, улыбчиво. И трудно не посмеяться (хотя бы внутренне), когда «разведчика» из стана градоначальника один из врагов – митингующих под «стенами власти» – просит подержать знамя: «Ладно, за сто постоите? Только за внешность столько даю. Сразу видно, жизнь тебя достала…» И доверенный мэра «стал честно протискиваться – гонорар отрабатывать надо» («Город», стр. 12).
Люди времени и время людей
Вновь, как и в «Монстре», перед нами журналист. Павел остро чувствует темп современной, вечно спешащей жизни. С момента его прихода в больницу к политику старой закалки, когда «жизнь почти замерла – словно через сито ее цедят», и извечного вопроса: «Так почему же все так вышло?» – начинается листопад событий, подхваченный степным сутулым ветром. И понеслось время со скоростью самой быстрой парковой карусели. Замелькали сюжеты, образы. Это время людей вступило в свои права, отвоевав крохотный островок у вечного. И оглядываешься, как в детстве, в этой круговерти, делающей все вокруг легким и скорым, и выхватываешь взглядом из несущегося мира то ветку паркового клена, то мамино улыбающееся лицо, ожидающее внизу. Любимая, уже пошарпанная годами старая карусель – как вечное, незыблемое, и мы – кратковременные попутчики, совершающие свой волнительный полет в жизнь. Так и в «Городе гражданина Тищенко»: с неподвижности началось головокружительное путешествие. И в эту же больничную неподвижность, «старую, мхом обрастающую» («Город», стр. 5), вернулось, когда карусель завершила очередной круг. И время, то такое близкое, то летящее стремглав в темный колодец памяти.
Одним из образов, организующим повествование, героем, к которому стекаются все реки сюжета, становится тот, чье имя присутствует уже в заглавии – новоявленный мэр города. Как и журналист из повести «Монстр», Евгений Иннокентьевич «не отличался ни преданностью, ни особой склонностью к правде. Единственное, чему он всегда преданно служил, так это своим интересам – фанатично, истово» («Город», 100). Кратко, сжато передается начало жизненного пути Тищенко. Он сам всегда торопится, ему постоянно хочется большего, чем у него есть, а иногда и больше того, что он в силах взять. Он человек времени и необычайно плотно встроился в скорый шаг этого времени людей. Его характер – вечен, он сам – лишь мгновение. Мелькают сюжеты, выдернутые умелой, быстрой рукой рассказчика из одной вполне обычной жизни. Детство, школа, университет, экзамены, расставание с родителями. Это жизнь, точно наблюдаемая из окна поезда, который лавирует «по пересеченному району, словно крот из норы» («Город», стр. 18), потом недолгое хождение в мэрах, всеобщее порицание и того пуще – гибель. И кактус, выброшенный в мусорную корзину, лелейно взращиваемый Евгением Иннокентьевичем три долгих года, – символ так кропотливо возводившегося карточного домика благополучия и власти, в одночасье превратившегося в кучку пестрых бумажек, или в сломанный кактус: «Не вырастет он теперь, стебель пополам переломлен, не восстановится» («Город…», 242).
Время людей окрасило сиянием фонарей и витрин небо в розовый цвет, и теперь оно горит, это небо, и над Тищенко, и над Павлом, и над всеми другими героями, бросая на них легкие рефлексы. «Просто живет человек – а небо ночное совсем другое, чем сто лет назад. Может и мы от этого другие, что сами не заметили всех изменений, что в мире случаются?» («Город…»стр. 59). В городе, созданном Игорем Кулькиным, розовый, сиреневый – всегда искусственные цвета – становятся олицетворением ненатуральности, двойственности, скрытности. В сиреневом свете фонаря Павел видит Юлию, в чувствах к которой предстоит разочароваться, и волосы ее «пахли сиренью». «Фиолетовый силуэт» оплота современной жизни – супермаркета – «кажется загадочным, жутким фантомом». Розовая рубашка мэра Тищенко. У него же, изображавшего на традиционном маскараде флибустьера, – широкая шляпа с розовым пером. В противовес, синий – природный, цвет неба и воды – фигурирует в предметах одежды героев, точно укрывая от жестокости людского мира. В синем пальто девушка на остановке – в каком-то смысле неясная причина начала пути примирения Павла и Дмитрия. Мать погибшего Тищенко, «скромная старушка в темно-синей накидке» («Город…»,301).
Иллюзия – в поведении многих героев. Олег, ненавидящий Тищенко, но дружески улыбающийся ему – своему благодетелю, взявшему на работу, помогающему устроить наилучшим образом дела в адвокатской конторе, выручающему, когда потребовалась помощь, когда Олег преступил человеческий и Божий закон – стал убийцей. Актрису Юлию приглашают в театр «Вавилон» – по выражению Павла, «узаконенный стриптиз». И она убеждает не столько своего молодого человека, сколько себя: «Это современно <…> Это просто самовыражение» («Город…»стр. 254). – И выбирает легкий путь вместо пути верного, на котором нужно прислушиваться к критике художественного руководителя. Похожа ситуация Ольги (даже имя!), восхищающей всех порядочностью и достоинством, на деле же предавшей саму себя из-за сумрачных амбиций, не подкреплённых жизнью. Тема ненатуральности, лжи поддерживается и образом маскарада, заявленного уже в эпиграфе, а также сценой традиционного бала-маскарада. Вся жизнь, особенно жизнь политическая, предстает журчащим, кружащимся карнавалом, где каждый играет отведенную роль: «Была и отвергнутая Софья, и Марья Ивановна – успешная женщина, и Инна – душка… Всем нашлась своя роль» («Город...», стр. 203).
Внешняя роль, а за ней чаще всего – пустота, воздух, растворяющийся во всеобщем гуле, стоит лишь снять концертное платье, и поэтому неоднократно поднимаются к небу воздушные шары: «Как воздушные шары, взлетают надежды» («Город…», 45); воздушные шары покупает Людмила, ставшая камнем преткновения многолетней дружбы Павла и Дмитрия. Тищенко не может запомнить людских лиц, пролетающих вереницей перед ним, «как воздушные шарики, гонимые ветром» («Город», 237).
Герои времени все те же, что и века назад. Недаром даются аллюзии из произведения о всеобщем приятеле Онегине, и Павел «часто видел томики Пушкина на своих полках». В «Городе…» тоже Евгений, только современный, носящий розовые рубашки, «невыносимо строгие костюмы» («Город», стр. 108), шествующий по мягким административным коврам. Тищенко, как и Павел в определенную пору мучаются прямо-таки онегинской хандрой: «Евгению уже надоела эта смутная жизнь…» («Город…», стр. 34). Также «Павел чувствовал, что попал в тупик. Ему ничего не хотелось, ничто не прельщало» («Город…», 88).
Город на Волге
Перед Павлом, сидящем на высокой террасе «Посейдона», расстилается пестрой скатертью широкая панорама: сказочно сочетаются детская, уже давно спящая железная дорога, Волга, старая больница, блестящие купола православного храма…
Это город, что Евгений Тищенко с легкостью именует своим, ведь он был «будто ничей, его словно обронил на остановке, как медную монету, торопящийся к трамваю пассажир <…> ее пинают ногами нетерпеливые прохожие – и никто не замечает ее, пока не появится хозяин» («Город», стр. 36). Но его ли этот город? Не звучит ли и в названии романа ирония? Может ли вообще он принадлежать кому-либо? Он живет своей особой, таинственной жизнью, порой не подчиняющейся законам, выдуманным людьми. В нем скрыта невидимая энергия подводных течений. Под внешней страстной политикой – жизнь, непредсказуемая, капризная, бурлит, силится вырваться на поверхность, как подземная река, загнанная в трубы.
И у каждого, хоть немного знающего Волгоград, возникнет уверенность: именно этот город. Но взаимоотношения нашей реальности и реальности художественного произведения не так просты. Да, много перекличек, много аналогий. Одни названия чего стоят: Площадь Павших Героев, кафе «Коты и кошечки», ночные клубы «Акула», «Чёрная зебра»… К этому добавляются фамилии, неоднократное упоминание о Мамаевом Кургане, о немалой протяженности города вдоль Волги, об историческом прошлом, которое соприкасается с сегодняшним в образах ветеранов, в оглушающих страшных взрывах, рисуемых воображением Павла, в рассказах деда Евгения Тищенко о том, как с берега, «где смутно желтел речной песок, поднимались они в атаку и шли наверх, на курган» («Город», 238-239).
Тем не менее, это совсем не обязательно Волгоград. Это просто город, один из многих городов. «Угрюмая и древняя» («Город», стр. 75) Волга в таком ракурсе – знак целой страны, широкой, неспокойной, переменчивой, но родной. Кроме того, это истина в высшей инстанции. Только река не притворяется, не врет людям и самой себе. Она необычайно добра и терпелива по отношению к своим маленьким глупым покорителям, позволяя им немного поиграть в хозяев. Волга… Это один из немногих образов романа, вызывающий авторскую и читательскую безоговорочную симпатию. И, расширяя пространство, появляются названия других городов на Волге: Саратов– фамилия Павла, из Самары соседка Ольги по комнате.
Волга предстает свободной, хоть и сковала ее плотина. Найти же по-настоящему свободного среди героев вряд ли удастся, хотя впечатление полнейшей свободы безусловно производится всеми искусно. Синоним свободы для Тищенко – зыбкая и сладкая власть – оборачивается отверженностью, рабством под началом лязгающей машины политики. Возможно, только Павел, то и дело обращая взгляд к Волге, чувствует проблески внутренней свободы. А город так и живет; лишь на мгновение задержит дыхание, удивляясь людским поступкам, и выдохнет снова степной летучий ветер. И погружаешься в кипящую стоградусную жизнь города, ограненную тонким резцом писательской мысли, в прямоту улиц, бесшабашность переулков, розовый цвет ночи с запахом громогласных праздников, в переплетенные затейливыми кружевами ниточки отношений, городскую завораживающую поэзию. И в этих причудливых хитросплетениях – не только и не столько один город, не конкретные лица, а увесистый кусок жизни, часть души с ее треволнениями и беспокойствами.
И Волга все так же послушно отражает переменчивое разгульное небо. Несется, не зная куда, время людей, рождая своих героев, в чем-то схожих, где-то различных. Течет время книг, в котором трудолюбивые мечтатели вновь и вновь ходят под парусом, наполняемым ветром, приносящим с собой запах мечты. Пять лет межу двумя книгами – «Монстром и «Капитаном дальнего следования». Много это или мало? Ни то, ни другое. Две точки на линии творчества уже соединены. Спаяны хотя бы временем и единым создателем. А бесконечность кривой уже диктует дальнейший извилистый, плавный, а может ломаный, путь. Путь дерзкой, со звонкой сумасшедшинкой мечты, где не стоит уповать на бродячий луч маяка, а только на зоркость предчувствия, да иногда знание неба. Остается лишь надеяться, что на данной линии вырастут еще точки, что они будут с каждым разом заметнее, крупнее, как на сплетениях дорог карты маленькие городки, еле различимые на фоне пестрой окраски переменчивого рельефа, ведут к районным центрам и столицам.
***
Цит. по: Кулькин И.Е. Капитан дальнего следования: роман, рассказы, миниатюры / И.Е.Кулькин. – Волгоград: Издатель, 2010. – 416 с.
(Кулькин И.Е. Город гражданина Тищенко // Кулькин И.Е. Капитан дальнего следования: роман, рассказы, миниатюры / И.Е.Кулькин. – Волгоград: Издатель, 2010. – С. 3 – 304)
Кулькин И.Е. Монстр: Повесть и рассказы / И.Е.Кулькин. – Волгоград: Издатель, 2005. – 224 с.
Алёна Дорохова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
