Наверняка в жизни каждого человека есть дни, вернее даже минуты, которые подчас почти неосознанно определяют все его будущее: от самых незначительных поступков до выбора главного пути. В повседневной суете, желая успеть переделать намеченное на сегодня, мы чаще всего не задаем себе вопроса «А почему я именно так поступил?..» Но в какой-то момент, может быть совершенно некстати, ты непременно, лицом к лицу, сталкиваешься с этим вопросом, пытаешься вспомнить: когда, от какой отправной точки, ты сделал первый шаг к дню наступившему?..
Для меня первый шаг к знакомству со стихами Юлии Владимировны Друниной был совершенно случайным.
В тот вечер в начале мая 1968 года, я, студент-первокурсник технического ВУЗа, отбросив срочную контрольную работу по теоретической механике, гулял по студенческому городку со своей однокурсницей. Влюбленный в нее до немоты, никак не решался сказать хотя бы одно слово… Видимо, желая помочь мне, она спросила:
– А ты любишь стихи? Можешь прочитать какие-нибудь любимые строчки?
Я любил тогда Диккенса и Юрия Казакова, но прочел ей отрывок из «Газеты Сирано»:
…Как это просто все! И ново и не ново.
Жизнь пронеслась, как на ветру
Случайно брошенное слово.
Бывает в жизни все, бывает даже смерть...
Но надо жить и надо сметь.
И если я прошел по спискам неизвестных,
Я не обижен... Hy, не довелось...
Я помню, как сейчас, один из ваших жестов,
Как вы рукой касаетесь волос...
От того ли, что я прочел не такие стихи, какие она ждала, или по другой причине, но вскоре мы расстались. Глубоко переживая наш разрыв и пытаясь искренне ответить себе на вопрос о любви к стихам, я купил в ближайшем книжном магазине несколько тоненьких сборничков современных поэтов. Мне казалось, что стоит их перечитать, выбрать из них любимого и прочитать ей стихи этого автора, как она все поймет, и мы снова будем вместе…
Среди купленных книг «карманного» формата с мягкими обложками оказался сборник Юлии Друниной «Ты вернешься». Одноименное стихотворение оказалось на двадцать шестой странице и первые же его строки
Машенька, связистка, умирала
На руках беспомощных моих…
обожгли своими неподдельными честностью и болью. Весь вечер я ходил под впечатлением от них. Они сами запомнились навсегда, как когда-то строчки из «Сирано…» в соловьевском переводе. Я не мог сосредоточиться ни на чем другом, не мог ни с кем разговаривать, и снова, уже один, ушел из общежития, спустился мимо института к тихому берегу городского пруда.
Были уже сумерки, легкий туман поднимался от широкой водной глади, словно отгораживая полуостров студенческого городка от грохота трамваев на мосту, от шума бессонного огромного города. А я повторял и повторял про себя только что прочитанные строки …
Мой отец в июне 1941 закончил Ленинградскую полковую школу связи, отделение радистов. В школе их считали «белой костью»: радисту не нужно во время боя под огнем ползать с тяжелой катушкой проводов в одной руке и с оружием в другой, разыскивая обрыв, скручивать покореженные металлические концы, обматывать их изолентой, а потом опять ползти к следующему обрыву… А если очень повезет, то можно остаться живым, вернуться в свою землянку, в которой опять опустевших мест окажется больше, чем занятых… Только военная статистика знает цифры потерь среди фронтовых телефонистов… Отец, после тяжелого ранения в оборонительных боях под Ленинградом в июле 1942, при выписке из госпиталя в тыловом Свердловске был признан негодным к воинской службе: взрывающейся при минометном обстреле мине нет разницы какого «цвета» кость перед ней …
В тот вечер я вернулся в общежитие почти перед его закрытием: мне по-прежнему не хотелось разменивать впечатление от прочитанного на необязательные разговоры с кем-то.
Недели через две к нам из другого общежития привезли тумбочки и раздали по комнатам. В моей оказался довольно потрепанный на вид учебник Тимофеева Л.И. «Основы теории литературы». Каким образом он оказался в техническом ВУЗе, не знаю, но этот учебник я теперь изучал прилежней, чем обязательный термех. Как почти каждый отвергнутый влюбленный я хотел написать такие свои строки, прочитав которые, она поймет как дорога мне и простит мою неосведомленность в поэзии. И, конечно, чтобы написать такие строки, нужно знать как вообще пишутся стихи, какие для них есть правила.
И сборник Ю. Друниной, и неожиданно попавший в руки учебник, навсегда, до окончания института, «поселились» в моей прикроватной тумбочке. С ними я уехал по распределению Уральского военного округа к месту службы в Управление военного коменданта железнодорожного участка и станции Курган. Слово «участок» предполагает что-то небольшое по своей площади или протяженности. Но в данном случае наш участок начинался от Свердловской и Челябинской областей на западе, проходил через Курганскую и Северо-Казахстанскую области до Омской на восток и до Целиноградской на юг, плюс имелся однопутный в то время «аппендикс» в Казахстан до Песков Целинных включительно. На этом пространстве дежурный помощник коменданта отвечал за перевозку воинских грузов, начиная от безномерных транспортов до оперативных воинских эшелонов.
Я бегал на дежурстве от караула транспорта к караулу эшелона из одного приемо-отправочного парка станции Курган в другой, уезжал в командировки «на линию» – на небольшие станции с боковыми или торцевыми аппарелями, где контролировал погрузку техники возвращавшихся с учений (или с уборки хлеба на целине) воинских частей, изучал военно-техническое описание участка и требования к комплектованию «тревожного чемодана» офицера… Я многому учился. И по-прежнему в моей прикроватной тумбочке лежали сборник Юлии Друниной и учебник по теории литературы. Правда к ним уже незаметно прибавились «История античной литературы», «Особенности перевода верлибра»… Одна книга приводила за собой другую…
Чем больше я изучал поэзию, тем тяжелее мне стали даваться обязательные письменные отчеты разных видов, в которых за округлыми общепринятыми оборотами нужно было спрятать требующие немедленного решения вопросы, и умело показать успехи там, где до них еще далеко… Поэзия приучала к честности. Мало кто представляет себе насколько тяжел труд железнодорожников. Подписывая «скорректированные» отчеты я ощущал себя отступником перед ними. Когда это ощущение стало невыносимым, я ушел в мастера на погрузо-разгрузочные работы.
В конце 1988 года я увидел в книжном магазине только что вышедшую книгу Юлии Владимировны «Метель». В этот же день, не отрываясь, я прочел ее. Многое было новым, но главное, боль за людей, в чьи судьбы вмешалась война, жажда чистоты в человеческих отношениях обрели призывно-тревожное звучание.
И знакомое стихотворение «Ты вернешься» к тому времени стало мне дороже не только потому, что уже сам «хлебнул армейской каши», пусть не в сравнимое мирное время, но я увидел службу «изнутри», увидел те ее стороны, о которых говорить не принято; стало дороже от того, что моими первыми наставниками были фронтовики.
Вместе с нами, кадровыми офицерами, служили вольнонаемными несколько женщин. Одна из них, Мария Галактионовна Журавлева, прошла всю войну именно связисткой. Но она никогда не ездила на встречи с однополчанами, потому что встречаться было не с кем: после каждого тяжелого боя, не говоря о боях наступательных, оставшихся в живых связисток можно было сосчитать на пальцах одной руки… Сейчас Марии Галактионовны нет в живых, и уже не спросишь были ли у нее ранения, в одной ли воинской части она служила или перебрасывали в другие при формировании… Запомнилась она прежде всего своей неподдельной отзывчивостью, даже имя у нее было такое же – Мария, Машенька…
Помните, раньше в конце книги была фраза: «Ваши отзывы направляйте по адресу….»? И вот я впервые решился написать Поэту что значили для меня ее строки, как я по книжкам учился поэзии, о том, что свои первые опубликованные строки отвез девушке, однажды спросившей меня люблю ли я стихи, о том, как в короткие перерывы на работе читал машинистам и грузчикам своей смены ее стихи. Написал и строки, посвященные самой Юлии Владимировне. Написал и отправил безо всякой надежды на ответ. А через некоторое время получил бандероль от Юлии Владимировны с ее последней книгой «Полынь»: с дарственной надписью и с коротеньким, но таким доброжелательным письмом и с просьбой сообщить о получении книги. Это был конец августа 1989 года. Я отправил открытку со словами благодарности…
Потом был вечер 22 ноября 1991 года, когда Центральное телевидение сообщило о том, что Юлии Владимировны не стало. Оглушенный, раздавленный трагической новостью, я ушел из дома. Как когда-то в шестьдесят восьмом году, прятался от людей. Прятался в заснеженных темных улицах нового микрорайона, также бродил допоздна по берегу замерзшего озера и не мог поверить, что ее уже нет…
Никто никогда не узнает того внутреннего состояния, которое приводит человека к самовольному уходу из жизни.
В отношении решившихся на смертный грех в Православной церкви запрещено совершать церковные молитвословия, гласные поминовения в храме. Но это совсем не означает, что нам за них вообще нельзя молиться.
Преподобный старец Лев Оптинский, не допуская церковной молитвы за скончавшихся вне Церкви (самоубийц, некрещеных, еретиков), завещал молиться за них келейно. Об этом же писал Преподобный старец Амвросий Оптинский.
И может быть молитва за нее, за человека, не щадившего живота своего в боях за Отечество, болевшего болью других, будет услышана, а мы повторим заключительные слова: «Не постави мне в грех молитвы сей моей, но да будет святая воля Твоя»…
Николай Покидышев (Курган)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
