Жизнь истинная есть только та, которая продолжает жизнь прошедшую, содействует жизни современной и благу жизни будущей. Лев Толстой
“Какова причина моему и всякому существованию?”, ” Что такое смерть?”, “Что значит и зачем то раздвоение – добра и зла, которое я чувствую в себе?”, “Как мне спастись?” – все эти “невозможные уму”, “безответные” вопросы, записанные Л.Толстым в записной книжке, можно назвать общечеловеческими и составляющими единственного, всеобъемлющего вопроса бытия, который задает себе каждый живущий на Земле человек – “Зачем я живу?” Чтобы ответить на него человечество на протяжении веков и тысячелетий пыталось смоделировать картину мира, создать, своего рода, “единую теорию строения Вселенной”. Эта модель имела этапы своего развития. Ключевыми из них можно назвать теорию Ньютона, абсолютизирующую реальное пространство и время, теорию Эйнштейна, исследовавшую “разумную природу реальности”, святоотеческую теорию духовной реальность физического мира. Последнюю можно пояснить словами святителя Григория Нисского, который писал: ” …актуальная бесконечность Божественного бытия определяет динамическую бесконечность человеческого пути и подвига, в котором всегда есть начало дальнейшего – даже за пределами земной жизни и самого времени”. Существенным современным вкладом в развитие этой теории, на мой взгляд, является повесть Николая Дорошенко “Прохожий”, опубликованная в десятом номере “Роман-журнала. ХХ I век”, в2003 году.
Автор не испытывает интеллект читателя сложными ассоциативными нагромождениями, не мучает его воображение захватывающими сюжетными коллизиями, а сразу доверительно сообщает, что эта повесть о жизни, и начинает рассказ с конкретного определения темы и места действия: ” Как течет река – все видели; как течет время – все знают; но только из нашей деревни можно наблюдать, как течет жизнь”. Эти, на первый взгляд, простые слова вступления, обладающие некой ритмической организацией, скрытой динамикой и периодичностью, сразу захватывают читателя и словно втягивают в особый мир, из которого можно, оказывается, наблюдать, как течет жизнь. Автор, правда, сразу же, в первом абзаце повести, оговаривает, используя термины кинематики, условия этого наблюдения: ”любое движение лишь тогда по-настоящему обнаруживает себя, когда, наблюдая его настырность, сами мы вынуждены оставаться навсегда неподвижными”!!! На первый взгляд – условие невозможное. Однако, сущность его давно и полно исследована в богословии, рассматривающем “кинезис” (движение), переходящий в “статис” ( покой), как существенные фазы тварного бытия, которые для каждой единицы творения определяются только в соотношении с понятиями времени (движется во времени) и пространства ( пребывает в пространстве). В богословии же показан и вектор этого движения преп. Максимом Исповедником - движение творения есть движение по отношению к Богу, а цель и конец движения – пребывание в Нем.
В повести Н.Дорошенко имя Бога если и упоминается, то только во фразеологических оборотах, нет в ней примеров религиозно-мистического опыта, но иконописные конструкции – очевидны: ” Ах, как трудно, как же трудно стерпеть свой покой, если рядом все куда-то спешит! Хоть плачь, хоть кричи, хоть гляди тихо, а все равно, оно летит, плывет, ползет, свистит, гудит, ревет, воет, скрежещет, грохочет; кажется, уже один только ты не знаешь, что вокруг тебя происходит… Озираешься по сторонам, думаешь: ”Боже мой! Ради чего не стало на всей земле покоя?!” Но – даже сам себе становишься необъяснимым. Самого себя начинаешь воспринимать, как ночную звезду, пристально глядящую сразу во все стороны, но – ни к чему во всех сторонах не причастную”. Не о той ли самой неподвижности, непричастности писал в своей духовной работе “Умозрение в красках”, посвященной русской иконе, Е.Трубецкой: ”…именно этой-то кажущейся физической неподвижностью и передается необычайное напряжение и мощь неуклонно совершающегося духовного подъема: чем неподвижнее тело, тем сильнее и яснее воспринимается тут движение духа, ибо мир телесный становится его прозрачной оболочкой”.
“Непричастный”, “неподвижный” – ключевые слова первых абзацев повести, становятся образно-убедительными только в антиномичной связи с определениями активного, вовлекающего движения, и опять кажется, что автор повести вольно или невольно вторит Е.Трубецкому, который писал: ”Ошибочно было бы думать, однако, что неподвижность в древних иконах составляет свойство всего человеческого: в нашей иконописи она усвоена не человеческому облику вообще, а только определенным его состояниям; он неподвижен, когда преисполняется сверхчеловеческим, Божественным содержанием, когда он так или иначе вводится в неподвижный покой человеческой жизни. Наоборот, человек в состоянии безблагодатном или же доблагодатном, человек, еще не “успокоившийся” в Боге или просто не достигший цели своего жизненного пути, часто изображается в иконах чрезвычайно подвижным”. В связи с этим определением, хочется предположить, что композиционно повесть Н.Дорошенко, в некотором смысле, повторяет композицию икон новгородской школы, в которых, обычно, в центре помещались фигуры неподвижные, преисполненные духовной мудрости, а вокруг них в неимоверных позах и телодвижениях изображались люди обремененные страстями. Конечно, подобная аналогия сугубо субъективна. Но очевидно, что в центре своего повествования Н.Дорошенко располагает маленькую, словно сжимающуюся, как в ледяной проруби вода, - патриархальную русскую деревню – “ненужный бугорок” и нескольких ее стариков. А вокруг обреченного, но живого ядра этой деревенской жизни вращается, кипит тягостное для ее обитателей движение жизни иной. ” Оказалось, что постороннее для всех нас движение жизни все-таки хлестануло и по нашей деревне, размыло ее, - так речные струи смывают с гладкого песчаного дна реки ненужный им бугорок”. Это движение жизни в повести олицетворяет и новая, мощная трасса, расположившаяся всего в трех километрах. от деревни, “за серебряной равниной Ходяковского болота”, и молодые герои повести, иногда нарушающие своим появлением устоявшиеся пространственно-временные связи патриархального быта.
Нежную симпатию, родственные чувства вызывают своей немногословностью, несуетностью, мудростью, кажется вечно знакомые герои повести ”Прохожий”, смиренные образы которых согреты теплотою искренних чувств. Скудность их существования, которая заключается ныне не в отсутствии хлеба насущного, а оказывается понятием более сложным, не убивает ”жизнь человеческого лица”, не иссушает “одухотворенный народно-русский облик”.
“Наиболее охотно пускали шефов к себе на постой наши старухи. Баба Олена по двадцать человек брала. И словно сама молодела, прояснялось ее лицо вдруг ожившей улыбкой.
А ничего, гуляйте себе, - говорила она шумливым квартирантам. – Ваши годы такие, что не усидишь на месте. Весь вечер могла она участливо глядеть на громкие игрища гостей. А один раз даже заплакала. Расплылись губы ее, полные синей, уже неподвижной крови, в горьком плаче обнажили гладкие, без зубов десны, из глаз ее высветились слезы, и не успела она их утереть, юркнули они в темные ходы морщин, тут же проступив безутешной влагой по всему лицу.”
Так и хочется воскликнуть – “Ах, как хорошо! Ах, как хороша!” Воистину, прекрасна эта старуха, меткий портрет которой вновь дает явно любящий свою героиню автор: ”…из вишневых зарослей засохшим листком выглядывало лицо бабы Олены”. Из вишневых – подчеркивает автор, намекая на то, что когда-то как вишенка была хороша Олена. Но, как известно, не только внешней красотой красив человек, но той красотой, которая веками спасает и спасает мир, той великой духовной красотой, физический образ которой высвечивают эти пролившиеся на помин русской песенной речи слезы. Малоразговорчивая, одинокая, медлительная, брошенная детьми старуха, у которой и богатства-то – кот да чугунок, несет в себе такую мудрость, такое знание, которое не по силам молодым. Пережив на своем веку беды всякие – и войну, и голод, и тяжкий труд, понимает баба Олена, что ныне выпало испытание пострашнее. Коль не одолеть русского человека ни огнем, ни голодом, решил враг рода человеческого взять его сытостью. “Было времечко, - вздыхала баба Олена, - вареник не из чего слепить было, а теперь кота хлебом кормить совестно. Ест, сатана, одно мясо. Да еще и свежатину ему подавай. А с другой стороны – раньше вокруг одной картофелины семь человек садились, а теперь, ешь - не хочу, а кормить некого!”
Известны в истории случаи, когда пятью хлебами и двумя рыбами насытились пять тысяч человек, а на Руси одной картофелины хватало на семерых, но это было, когда души были сыты. Как же страшно, когда чугунок полон, а кормить некого. Вообще, этот бабы Оленин чугунок имеет в повести какое-то особенное, атрибутивное значение. Ведь, как известно, святые и святители, герои и страстотерпцы изображались по канонам со своими личными, напоминающими об их подвигах или муках атрибутами. Так и баба Олена через этот чугунок ведь муку и принимает, и постигает ее. “Сейчас бы им наварила, и напекла всего…” – да есть-то некому; пенсию для дочери скопила, в чугунке хранила – полон до краев был бумажных денег, да отдать не успела, деньги в ничто обратились – не мука ли. И мается баба Олена со своим чугунком, как со своею богатою душою – много в ней доброго, дорогого, а отдать, кажется, некому, да и время ее на исходе. “Чугунок переставляла она – то в печку, то на стол, то на порог, то аж за калитку, чтобы там очистить его песком… Не гудела бы еще и дорога, кинула бы чугунок о землю баба Олена, потому как казалось ей, что даже у времени нет охоты двигаться дальше”. Но не кидает, так как знает, коли кинет, коли разобьет его, тогда уж ничем не остановишь эту алчную, ненасытную змееподобную дорогу. И чистит непрестанно свой чугунок пропитывающимся сажею песком: “…песок о чугунок шуршит – шурш, шурш, шурш” – секунда, за секундой, день за днем, год за годом – так в повести слышно течет время, и не останавливается для бабы Олены, кажется, даже и после ее смерти, и продолжает солнечно сиять начищенный ею любовно чугунок.
Не на его ли свет пришла Оленина дочь из краев далеких, на похороны вовремя успела? Сначала безучастная, не проронившая ни оного доброго слова, ни одной теплой слезинки она и не подозревала, что неспроста здесь оказалась, что не обычные это похороны для нее, что привела ее сюда Божия природа человека, исконное предназначение быть “ началом дальнейшего” за пределами материнской жизни. Так уж исстари ведется, и не важно, какого ты роду-племени. Ведь когда-то тоненькая, грациозная, в шелку и в бархате воспитанная графиня Ростова сумела понять “все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке”. Приехала дочь бабы Олены для того, чтобы унаследовать бесценный чугунок, наполненный до краев нерастраченной материнской любовью, постичь и принять содержимое его в свою душу. Трудно вмещала, с рыданьями, с болью, с такой болью детей рожают, с такой болью прилюдно каются. Тяжело ей бедной пришлось, но наконец “ вытерла слезы круглым своим кулачком, сипло промолвила:” Ну, все, кажется жива я осталась. А то боялась, что сердце лопнет”. Не лопнет сердце русского человека, уж так Бог позаботился, сотворил его и умным, и крепким, и для самой большой любви вместительным.
А какова самая высокая составляющая любви героев повести, известно, – это их Родина. Родина для них это не просто территория проживания. Родина – это и то, что в глубине небес ее, - Бог единый всещедрый, милостивый заступник, лебеди и журавли, и то, что в глубине земли ее – косточки предков, корни вековых деревьев, и свекла, и морковка. Родина – и то, что на самой земле находится, могучий, одухотворенный образ которой автор повести может высветить одним неожиданным, потрясающим штрихом, - вскользь заметив, как заполнивший бескрайние просторы земли русской ветер качает м а к у ш к и трав! Так высоки и могучи на этой земле, оказывается, травы, что есть у них макушки, как у церквей или шлемов витязей. А какова же тогда сама земля!? Автор создает сказочный, чудесный насыщенный фон своей повести, герои которой любовь к Родине понимают в защите непостижимого для чужеземного ума исконно русского образа жизни. Вот за него-то и воюют, из последних сил держат оборону герои Н.Дорошенко, защищают свой, кажется, никому “ненужный бугорок”. Защищают так, как повелось издревле – своею любовью к отеческому гнезду и своим трудом.
“Каждый день набирала в горсть песку баба Олена, склонялась над чугунком, будто над самой последней своею думкою. Иван Макаров, помышляя о внуках, скучающих наедине со взрослыми и не имеющих товарищей-однолеток, все же пока лишь для проформы приценивался к домам на центральной усадьбе, но, придя домой, сразу отдавался более привычным делам – менял корове в полу прогнившие доски, закапывал прель под корневища яблонь и груш. И делал все это он с таким видом, словно нес два полных ведра и очень боялся их расплескать. Панкратий тоже не сидел на одном месте: пыхтя, катал по двору дубовые бревна, затевал строительство еще одного амбара”.
Извечные темы – “тема семейная” и тема “святости хлебного труда” достаточно полно исследованы в русской литературе с учетом особенностей своего времени. Н.Дорошенко, сберегая вечностные ориентиры, углубляет, находит свое продолжение этих тем в условиях новой российской действительности, в начале третьего тысячелетия, в условиях развитого научно-технического прогресса, когда, кажется, хлеб, выстраданный собственным трудом, не есть необходимое условие человеческого существования. Сегодня, для того, чтобы выжить и жить, кажется, не обязательно трудиться в поте лица своего, человечество выработало множество окольных, хитрых путей. Но если раньше о них было известно только малой части человечества, имущему классу, то теперь эти пути не тайные – знание о них, даже навязывается, особенно в средствах массовой информации. Но герои Н.Дорошенко крепки, как камни, в своей патриархальной убежденности, в своем, может быть даже не осознанном, страхе Божием. Они не желают жить так, как им велят новоявленные “учителя”, они не дозволяют себе понять, “отчего выскобленная, в десяти шампунях вымытая женщина плачет и не хочет жить с приличным человеком, пьющим вино маленькими глоточками, не снимающим с себя весь день галстук, а главное – кто же их кормит и поит, если они или в ресторане сидят, или в машине едут, или в ванной моются, или просто спрятались в тенечке да говорят, говорят про свою любовь”.
О любви герои Н.Дорошенко не говорят, они ее доказывают делом, трудом, они ее хранят в сердце, молча постигают смысл жизни. Герои повести “Прохожий” – люди немолодые, имеющие, по оставшимся от советской власти осколкам честных законов, пенсии, на протяжении всего повествования трудятся. Автор показывает труд тяжелый, но это не подневольный, кровоточащий некрасовский образ труда, не праведно-рациональный гоголевский, но опоэтизированный свободой выбора труд во имя самосовершенствования. Дорошенковские старики, которые могли бы полеживать на полатях, трудятся и ради денег, мечтая помочь детям, и не ради них. В повести все время появляются какие-то огромные сказочные по меркам крестьянина богатства, шуршат охапки бумажных денег, которые обесцениваются, непременно превращаются в обман, но герои повести продолжают свое дело, словно сидит в них бессмертная мысль, высказанная некогда Левиным: ” Нельзя было не делать дела…, как нельзя бросить ребенка, которого держишь на руках”. Для бабы Олены, для Ивана Макарова, для Панкратия – труд это не инстинкт, не средство от скуки духовной, а, наоборот, следствие богатства души, наполненной любовью, это их семейное качество, средство приближения к чудесной мечте, к счастью, которое, конечно же, у каждого имеет свои особенности, но у всех похожее, находящее воплощение в детях и внуках. И Олена, и Иван, и Панкратий мечтают о том, чтобы дети увидели родительский подвиг, поняли причину стараний и страданий, и через это понимание наполнили сердца любовью, а любви бы было так много, чтобы осталось и детям детей, и внукам, и правнукам… И наготавливают дорошенковские старики этого старания и страдания про запас, как если чья-нибудь баба “удумает наготовить пряжи не только на рушники, но и на кодри, на лантухи, на дорожки, да к тому же – на весь век, на все времена, которые в свой черед придут”.
Но мечта о любви вечной, о памяти горчит страхом того, чтобы дети не осудили, не осмеяли немодный, крестьянский труд. И вырывается этот страх из души Панкратия с криком: ” С каких это пор за то, что он трудится, человека осуждать стали?! А я такую закалку жизни получил, что ото топор в ладонь вставлю, а разжать суставы уже не могу, прикипает к топорищу рука на весь день! И даже болит меньше, когда я топором работаю! Вот какая закалка! Только лодырь последний меня осудит за это! Ты понимаешь?! Ты хоть понимаешь, что жинка моя в войну надорванная, двух сынов на свекольном поле родила?! Ты понимаешь, как в сорок лет до земли ее свеклою согнуло, как она даже на карачках каждую ветку и каждую подобранную на дороге соломину в свой двор несла?! Ты понимаешь, как даже в гробу я ее не мог разогнуть?! Ты понимаешь, как мои, и ее сыны кулаками глаза себе повыдавливали на похоронах? Потому что знали, как материнское сердце кровью обливалось по ним, пока она была жива…”
В повести не одно родительское сердце обливается кровью, мучается, надеется, что соберется, склеится непонятно по каким причинам их расколовшийся мир. И не напрасно надеется, есть почва для этого. “ Что ни говори, а, например, моему младшему тут сильно нравится”, - говорит Панкратий Заваленок. – "Мой, увидишь, бабу свою перетащит сюда. Она у него тоже, как приедут, подсолнухи нюхает, говорит, медом пахнут!” А дочка Ивана Макарова на наших глазах возвращается, - медленно, кажется, нехотя. Домой она вернулась будто не по своей воле, а по какой-то ей неведомой, словно от нее и не зависимой причине. А причина была, наверное, такая, что не уместилась в русской ее душе та безнравственная черная сила, которая необходима сегодня для успешного предпринимательства, этой силе преградил путь передаваемый из поколения в поколение, как самая большая ценность, страх Божий. Нехотя, с обидой, что не получилась у нее жизнь, которую по телевизору показывают, начала Татьяна на свеклу ходить, потихонечку привыкала, словно вспоминалось что-то давно забытое и, наконец, так вспомнилось, что мать стала еле поспевать за дочерью со своею тяпкой, приговаривая: ”…трудно и долго жизнь лепится хорошая”.
Трудно и долго вызревают на грядках овощи, строятся дома и амбары, трудно и долго лепится жизнь, трудно и долго течет время в этой деревне. “Год за годом проваливалось время, неслышное, беспамятное”, - вскользь замечает автор, и кажется, что это время существует само по себе, не касаясь обитателей деревни, не устрашая их, а лишь вызывая любопытство, как та зловещая трасса, подкрадывающаяся к их “бугорку”, но не подпускаемая к нему вплотную какою-то неведомою силой. Из этой своей деревни, из этой своей, кажется ничем не примечательной, но устойчивой, словно принявшей самую экономичную во Вселенной форму – форму шара-ядра жизни, старики прислушиваются, как течет по трассе какая-то другая, ненужная ни им, ни тем, кого она поглощает, жизнь. Привычно и каждый раз с новой радостью, следят они из своего пространства, как протекающее мимо с нестрашной неумолимостью время обретает новые зримые образы. “Весеннее солнце выныривало прямо из-за белых, в снегу, полей, и начиналась весна, а снег еще не сходил, уже проклевывалась зелень в лугах, и в самую жару, когда наш Панкратий решался наконец снять рубаху, чтобы обсушить пот на плечах, вдруг начинал желтеть лист на яблонях да березах, ударяли холодные ветры, темнело небо, сыпался промозглый дождь, и тут же морозы начинали стеклить лужи в канавах, а на чистое стекло льда уверенно, как рука на руку, ложился снег. Падал, падал снег, а затем стаивал, чтобы снова вспыхнула, как искра от ветра, яркая, пропитанная солнцем зелень”.
Так просто, так необыкновенно красиво сказано в повести о сложнейших на самом деле процессах, которые в науке называются эволюцией Вселенной, и которые невозможно постичь в отрыве от богословских законов. Не верится, что жизнь “ненужного бугорка” случайно иллюстрирует сложнейшую математико-богословскую теорию, моделирующую соотношение пространства и времени, которое современная наука предлагает отождествить с соотношением двух бесконечностей – количественной и порядковой. Как известно из математики, эти бесконечности совпадают лишь для конечных множеств, но расходятся для бесконечных. Ученый, философ С.Векшинов в статье “Размышления математика об откровении Иоанна Богослова” показывает, что для условия бесконечных множеств, когда временная бесконечность больше пространственной, можно предположить существование такой пространственно-временной модели, где бесконечно расширяющееся пространство имеет конечную точку – Апокалипсис, в то время, как временная история мира не завершается. “А это значит, что еще не исчерпана надежда на спасение вещего мира, на его грядущее богоугодное обустройство”.
Кажется, что обо всем этом, если и не знают, то непременно догадываются, чувствуют вечным чутьем, которое пытаются передать векам грядущим, герои повести. Сжимается пространство их обитания, все туже затягивает смертельную петлю другая, страстная, греховная жизнь. Но нет страха у героев повести. Ни один из них не жалуется на свою судьбу, не трусит перед близкой смертью, не пытается постигнуть тайну небытия, словно собирается жить вечно. Боятся старики лишь одного, что не успеют исполнить закон жизни, который в одном из вариантов звучит так: ”…все блага жизни, которыми они пользуются, даны и даются, потому должны быть передаваемы или отдаваемы”. (Л.Толстой “В чем моя вера”) О том, что жизнь и время послушны не чьему-то человеческому намерению, мудро рассуждает в повести Панкратий и убеждает Ивана Макарова, ”что наперед кто-то все наше времечко посчитал”. И зачем бояться этого только кажущегося конечным в своем зримом образе одной человеческой жизни на самом деле бесконечного времени. Точно знает об этом и мать Татьяны, говоря дочери:” А я тебя родила и сразу подумала, что если теперь и умру когда-то, то дальше ты вместо меня будешь жить, что не только на том свете, но и на этом душа моя на каждую травиночку твоими глазами, как собственными, будет не прерываясь глядеть… Выходи за Павлуху…”
“Мысль семейная” – еще одна важная тема повести, разрабатывая которую автор исследует, какими путями из семьи, устроенной по любви, происходит выход в жизнь вечную. В русской литературе подробно рассмотрено, как в семье происходит смирение личностного эгоизма, постижение единства и различия понятий “ближний” и “близкий”. Автор повести, продолжая ту мысль русской классики, что ко всем людям надо относиться так, как ты относишься к своим близким, любимым, ту мысль, что именно в семье, в колыбели истинных человеческих отношений, формируется душа, рассматривает в своей повести страдания одинокой родительской души. В мирное, благополучное наше время, словно в военные годы, раскалываются семьи, теряются дети, сыновья и дочери бросают престарелых родителей. Автор исследует вопрос, не почему это происходит, а к чему это приводит, показывает, что именно дети, даже великовозрастные, являются той ниточкой, которая связывает с жизнью вечной. Инстинктивное, не требующее анализа стремление главных героев повести к семейному, материнскому, отцовскому служению, становится для них путем постижения цели и смысла жизни, роднит их с лучшими героями русской классической литературы, находящими смысл жизни в служении ближнему, в смирении своей животной самости, в стремлении вложить жизнь в ребенка, то есть, по выражению Л.Толстого, в стремлении к “освобождению себя от интереса своего для гибнущего себя”. “Какие мы люди, - говорит баба Олена, - разве ж теперь так живут, как мы?”
Покорные жизненным обстоятельствам, пространственно статичные, в самоотречении и самоунижении, в непоколебимом убеждении, что душевное спокойствие – подлость, герои повести Н.Дорошенко являют собой сокровенные образцы исконный русской праведности, которая, оказывается, не иссякла еще к началу третьего тысячелетия. Не упоминающие имя Бога всуе, очевидно, что герои повести живут по Божиим заповедям, и, кажется, если не молятся в голос, то только потому, что не перекричать им гул трассы, но несут в душах своих непрестанную тихую смиренную молитву, несут, как сказано в повести не зная “настоящей меры тому, что у них есть в сердце”. Но, видно, мера та неизмеримая, бесконечная, коль не боятся эти старики смерти, и даже умирая, вроде бы и не умирают вовсе, как баба Олена, а продолжают следить за жизнью и задавать вопросы “даже не шевеля навеки сомкнутыми губами”. Не боятся герои повести смерти потому, что убеждены, что “правда на белом свете все-таки есть”. Не боятся и потому, как сказано в повести с беспрекословной толстовской интонацией, что есть в каждом человеке “своя мысль, притертая к сердцу”, есть “та самая крайняя догадка, дознавшись до которой люди умирают спокойно, потому, как знают, что дальше будет уже только то-то и то-то…”
Накопление этого знания есть свидетельство самого, что ни наесть активного нравственного роста жизни, беспокойного духовного движения ее, которое автор сложными выразительными средствами заключает в необходимые для этого роста статичные формы бытия. Но это знание, частично унаследованное памятью, требует собственного жизненного опыта, собственной борьбы за обладание истиной, исконно народной веры в чудесное. В повести не однажды говорится о чуде. Вообще, тяга к чудесному – исконная особенность русской верующей души, такой души, которую исследует автор. Герои повести не обделены чудесными событиями, они их ждут, они их принимают, как дар. Разве не чудо свершилось, когда Панкратий только что начал писать долгожданному младшему сыну письмо с указанием точного количества скопленных для него стариком денег, как фары сыновнего автомобиля осветили тусклые окна дедовой избушки, и вся семья сына оказалась на пороге. “Неподвижный, как кочерга, стоял Панкратий возле печи. И, чтобы не упасть, так же, как кочерга, к печи он прислонился. И еле слышно гудел: ” Ы-ы-ы…ы-ы-ы…” Младший сын, уже перешагнувший порог, уже узнанный, попробовал его обнять. Но получилось нерасторопно. Невестка почувствовала свою очередь, взялась, было, поцеловать остолбеневшего от счастья Панкратия в жесткую стерню его щеки…” Дед даже не пожурил сына за долгое опоздание, а только пожаловался: ” Не приезжали ж…”
В повести Н.Дорошенко старики не ругаются, а если и выговаривают друг другу, то как-то по-детски, беззлобно. Тут опять напрашивается аналогия с мировоззрением Л.Толстого, который в человеке ценил “детскость” и считал самой действенной “детскую” молитву, идущую от сердца. Герои повести не ругаются ни друг с другом, ни на судьбу, ни на мир, они будто боятся спугнуть чудо, которое, кажется, все время дышит рядом и сына возвращает в родительский дом, и чуть солнце посильней припечет, выхлестывает ”из земли чистые, охотчие к жизни побеги трав, пшеницы, ячменя, кукурузы, свеклы. Летом на грядках пухнут тыквы, огурцы, помидоры, морковь, словно кто-то, спрятавшийся в земле, смеясь, надувал их наподобие пузырей”. Герои повести Н.Дорошенко надеются на награду счастьем при жизни и, несмотря на свои смиренные жизненные потребности, они, вследствие извечно присущего человеку конфликта веры и разума, явившегося следствием грехопадения первых людей, хотят увидеть носителя чудесного, воочию наблюдать процесс материализации чуда. И в этом своем стремлении, бывает, ошибаются, как случилось в истории с “прохожим”. Хотя ошиблись ли?
То, что повесть носит название”Прохожий”, заставляет обратить особое внимание на сюжетную линию, связанную с появлением в деревне незнакомого человека. Это было даже не появление, а касание. С безучастностью кометы 1812 года касательно плотного, устойчивого к внешним воздействиям ядра деревенской жизни прошел незнакомый человек, кажется, никак не затронув его. Но почему он вызывал такой интерес, такой переполох, пересуды и воспоминания о происшедшем. Что произошло, когда, кажется, ничего не произошло? А произошло-то раньше. Его появление было подготовлено всей жизнью последних времен, времен жестких, непонятных жителям деревни, времен унижения и осмеяния их самой большой любви – их России, относительно вечной жизни которой у героев повести Н.Дорошенко нет никаких сомнений. Используя слова современного петербургского поэта Ю.Шестакова, можно сказать, что они точно знают, что даже когда наступит “ноль пространства, времени земного ноль”, “в самых светлых сферах рая будет жить святая Русь”. Конечно, герои повести такими словами не изъясняются, но чуют это каким-то яростным чутьем, сердцем, освещенным “чистой далью просторной русской земли”. А в тяжелые времена так хочется чуда, счастливой встречи, доброй вести о том, что все плохое кончилось. Счастье, как известно, у каждого свое, но и у каждого общее, соборное. Вот и вышли все жители деревни собором свое счастье встречать. “…лица людские застыли во всей своей ярости к жизни, во всей своей немощи и силе; пусть кто-нибудь прожил бы бок о бок с людьми нашими хоть целый век, но ничего он бы про лица их не узнал, если б не увидел их именно сейчас, в вот эти минуты и секунды. Точно так же нельзя ничего сказать о крыле какой-нибудь птицы тогда, когда она сама его у себя на спине не чувствует, когда не страшится она великой высоты под собой, когда ей хорошо и покойно, когда сердце ее пока еще ни обо что не запнулось. А человеку страшней, чем птице, вдруг учувствовать под собой высоту всей своей жизни”. Но эту высоту измерять-то и не надо, будет измерена она для каждого в свой срок, а вот ощутить ее, еще раз удостовериться, что достижима эта духовная высота, необходимо.
Слишком медленно, держа в напряжении и жителей деревни, и читателей, приближается незнакомец. С доброй вестью так не ходят. Автор подготавливает его появление несколькими значимыми тревожными образами - “охолонувшее солнце”, “кто-то бьет по железу, клепая косу” , замечает, как “губы Ивана Макарова дергались, гнулись в усмешку, но получилась усмешка эта жуткой ”. Стало ясно – чужой! И если в этом эпизоде встречи собор сельчан выписаны сочно, ярко, ясно, как будто крупными густыми масляными мазками, то образ “прохожего” автор создает в акварельной технике, так что получается нечто бесплотное прозрачное, “в сумерках мелькнуло вместо его все-таки человеческого лица только круглое да плоское зияние”. Высоченный незнакомец не запоминается ничем. В памяти остаются лишь его отглаженные брюки и недеревенские сандалии, символы иного образа жизни, того, который наносит магистраль. Но этот чужой, непонятный человек сам испугался жителей деревни, “отступая со своего пути в пыль и нащупывая себе дорогу между непонятными ему их мыслями”.
В этом безмолвном поединке-диалоге, в несостоявшихся отношениях слово “непонятный” является ключевым. На Руси непонятное не любят, это символ темного мира. “Кому непонятное нужно”, - говорит в самом начале повести баба Олена. Много непонятного, чужеродного захаживало на Русь за тысячи лет ее истории, много “учителей” навязывало свои знания (позже выясняется, что этот прохожий - новый козыревский учитель ). Но, как известно, у чужого, инородного на Руси есть два пути – или битым быть и посрамленным убраться восвояси “по старой смоленской дороге”, или
сделаться русским до мозга костей и служить России верой и правдой, как Дионисий, Барклай де Толли или Росси. Но “прохожий” в повести Н.Дорошенко фигура, явно, не такого масштаба: пуглив, кажется жадным этот человек, когда смотрит “сияющими глазами с глубокими ямами неподвижных зрачков” на золото речного русла, на девственно кудрявые макушки ракит, на далекий горизонт русской земли, который имеет ныне цену в твердой нерусской валюте. Есть что-то демоническое в этом персонаже, образ которого автор не разрабатывает до конца. И в то же время, дочитав повесть, об этом герое можно сказать словами Гоголя о Чичикове: ” …что-то странное, какие-то неведомые доселе, незнакомые чувства, ему самому необъяснимые, пришли к нему – как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное суровым, мертвым поучением”. Кажется чудо снова должно произойти в этой почти сказочной деревне – чудо высочайшего порядка – чудо преображения личности. Н.Дорошенко заканчивает повесть, остановившись у роковой черты, у той самой, у которой трагически остановился Гоголь, мечтавший изобразить подобное преображение - преображение личности Чичикова на основе христианского мировоззрения. Но для Н.Дорошенко, как мне кажется, эта остановка лишь передышка перед одолением новой сложнейшей литературной вершины, перед новым творческим поиском путей и причин духовного преображения не только ”прохожего-учителя”, но и большого пласта современных русских людей, оторванных от своих корней, от истинных ценностей, людей, выброшенных из потока традиционной русской жизни и культуры. И в этом смысле дерзну предложить писателю в дальнейшем творчестве углубить, расширить значение символа, который только намечен в повести. Н.Дорошенко в портрете, в пейзаже для раскрытия сокровенной сущности неоднократно использует образ камня, образ, который, как известно, дал апостол Павел, говоривший, что собравшиеся вокруг Христа, “камня живого, человеками отверженного, но Богом избранного” делаются как “камни живые, устрояющие из себя дом духовный”(1 Петр 2:4-5). Задача не из простых, но думаю, она будет по силам автору маленькой повести ”Прохожий”, которую я бы назвала большой поэмой.
Воистину, бесспорна поэтическая лирическая ценность этого произведения.
И если все вышесказанное о повести есть свидетельство того, что Н.Дорошенко замечательный мыслитель, философ, психолог, то исследование художественной значимости повести позволяет сделать вывод, что Н.Дорошенко еще и уникальный художник. Язык повести интонационно и лексически близкий к народному, не кажется выдуманным, нарочитым, он естественен не только своими фольклорными конструкциями и речевыми интонациями, но и своей непостижимой мелодичность. Очевидно, что автор любит словесные эффекты, ищет меткое слово, с помощью которого достигается необычайная яркость выражений. Но этого недостаточно, чтобы добиться такого мелодизма, гармонически выверенного полифонического звучания произведения, которыми обладает повесть. Повесть Н.Дорошенко словно подтверждает слова В.Кожинова, что “подлинно художественная проза обладает своим – разумеется специфическим – ритмом. Он не столь очевиден, как в поэзии, но он представляет собой более сложное явление, необходимой предпосылкой которого было предшествующее развитие поэзии с ее ( в конце концов более простым ) ритмическим построением”. Безусловно, есть поэзия вот в таком диалоге:
"Сначала они долго глядели в сторону Ходяковского болота
– Да, - сказал Иван.
– Вот то-то и оно… - ответил ему Панкратий.
Затем они повернули головы в сторону Липенского луга.
– Да, - сказал Иван.
– Я ж говорю….
И еще чуток помолчав, разошлись".
В тексте повести очень много неожиданных метафор, оригинальных фразеологических оборотов, свежих поэтических образов, так, например, “сумерки незаметно просочились из темных ракит, разлились по канавам, пристыли под листьями лопухов”, “в духоте тягучих, как застывший мед, запахов”, “шум быстро умчавшейся машины воткнулся-таки, словно нитка в игольное ушко, в какое-то свое место в гудящей трассе…” Автор повести предстает непревзойденным мастером литературного портрета, высочайшим живописным образцом рембрандтовской школы можно считать упомянутый выше портрет бабы Олены. Микеланджелловской страстной сдержанностью веет от почти скульптурного портрета Панкратия. “Вот глядите, какой тут теперь Панкратий Григорьевич стоит. С каменными скулами, поросшими поблекшей на солнце щетиной, с мягким, сваренным в поту лбом, с колючими кустами вечно соленых бровей, с глазами неповоротливыми, - то есть так же неповоротливо, как Панкратий глядят лишь волы, когда тянут трескающийся от собственной тяжести воз”. А вот портрет жены Ивана Макарова писатель создает в другой живописной манере, с философской мягкостью и лиризмом русских передвижников.”А жена его как бы даже без приметливого лица была. Так, когда глядишь на воду, то кажется, что у воды нет даже своей поверхности, но отражается в ней и дерево, и облако, и – навеки прячут они все то, что у воды внутри. Даже если кинешь в воду камень, то будто не вода зашевелится, а только то, что в ней отражается”. Повесть сопровождается мастерски сделанной звуковой экспликацией.
Но все эти художественные достоинства произведения, являющиеся необходимыми, не кажутся определяющими ее музыкальной целостности, ее притягательной мелодичности и напевности, очевидность которой только подтверждается диссонансными сбоями, происходящими в нескольких местах повествования. Нарушают гармонию повести банальные диалоги героев о демократии, о перестройке, режут слух имена демократических лидеров, которым не место в этом светлом произведении. Довольно бы их упоминать – “ забыть Герострата!” Хотя, может быть, в этих черно-белых вставках в цветное изображение заключается некий авторский прием: тяжеловесная риторическая неповоротливость их усиливает негативное отношение читателя к современной политической истории России? Но мне кажется, что повесть была бы совершенным гармоничным произведением, с ярко выраженной кульминацией, если бы герои более сдержанно, как и подобает праведникам, рассуждали о сегодняшнем дне, о власти, так, как это делает в одной из последних реплик повести Иван Макаров. ” Я, может быть, хочу понять хоть под конец, почему они там, наверху, так хотят, чтобы мы их всех обязательно ненавидели, почему только ненависть наша нужна им для ощущения своей правоты, почему они не хотят быть похожими на всех нормальных людей!”
Одной из существенных особенностей повести, обладающей необычайной философско-психологической глубиной, имеющей древнерусские корни, образы-архетипы, которые, по мысли К.Юнга, подобно руслам пересохших рек всегда готовы наполнится новой водой, является то, что даже обширный и углубленный а н а л и з ее, на который данная работа не претендует, не может дать обобщающую оценку. Такая оценка может быть получена только на основе объединения частных наблюдений, взаимодействия исследованных элементов и сторон целого, то есть – с и н т е з а. Только синтез позволит ощутить повесть, как целостный организм, увидеть в ней элементарный мир, способный к самостоятельному постижению полной истины бытия, мир, который в своей кажущейся слабости обладает великой силою, готовой противостоять жесточайшей духовной агрессии ХХ I века. В этой особенности, вероятно, и кроется тайна музыкальности, гармоничности произведения, так как известно, музыкальный материал заключает в себе не только достаточно определенное содержание, которое может быть выражено наиболее полно только тогда, когда все выразительные средства, все элементы музыкального языка выступают совместно, но и является основой для дальнейшего развития. Тематическое развитие – характерная особенность повести Н.Дорошенко, в которой жизнь настоящая, “истинная” продолжает жизнь прошедшую во благо жизни будущей. О повести Н.Дорошенко можно сказать, как о музыке говорит музыковед М.И. Ройтерштейн: ” даже воплощая “образ неподвижности”, она непрерывно течет, движется, и это движение основывается на разных принципах – буквального или видоизмененного повторения, продолжения или разработочного развития, сопоставления одного тематического материала с другим”. Акцентирование, повторение уже высказанной мысли на новом уровне, новыми выразительными приемами делает повесть выпуклой, движущейся, живой.
Подобно музыкальному произведению в повести Н.Дорошенко встречаются, выражаясь музыкальным языком, масштабно-тематические структуры, состоящие из некоторых элементарных построений, связанных между собой. Певучие народные слова, как, например, “мамо”, “тамо” создают внутреннюю подвижность текста, обеспечивают его ритмический рисунок. Народные восклицательные, вопросительные интонации диалогов, неравнозначные по силе эмоционального воздействия образы создают звуковысотный эффект и образуют мелодическую линию повести. Музыкальную полноту, многоплановость придает своего рода полифония – одновременное развитие нескольких мелодических голосов. Но, как сказал Б.Асафьев, “резонатором мелодии” является гармония. Гармонию задает автор, чтобы “дорисовать для слушателей те черты, которых нет, и не может быть в вокальной музыке” (Ф.Глинка). Н.Дорошенко задает свою гармонию для читателей. Но как он это делает, как устанавливает узловые слова, акцентирует мысли, достигает ярко выраженной индивидуальной выразительности, наверное, не знает и сам. Очевидно, что повесть написана с вдохновением, а значит, есть в ней элемент предопределенности, Божией помощи. Иначе трудно объяснить и то, как удалось облечь в небольшую изящную форму маленькой повести повествование такой обширности и глубины, для которых прежде требовались масштабы романа. Бесспорно мастерство автора, который чувствует требование времени и умеет на него откликнуться. А настоящее время требует такого литературного слова, которое с одной стороны должно содержать извечные духовные ценности, с другой – быть самодостаточным, кратким, метко бьющим, соответствующим темпу современной жизни, какое только и может выжить в переинформированном ХХ I веке. И с этой точки зрения повесть Н.Дорошенко – несомненно, новаторское произведение.
Когда-то Гоголь писал Прокоповичу: ” Если нет в твоем духе вечной светлости, обратись мыслью ко мне, и ты просветлеешь непременно, ибо души сообщаются, и вера, живущая в одной душе, переходит невидимо в другую”. Обращаясь к современному человеку, я бы сказала, используя мысль Гоголя – “если нет в твоем духе вечной светлости, прочитай повесть Н.Дорошенко “Прохожий” и ты просветлеешь непременно…”
Валентина Ефимовская
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
