Творческие биографии наших выдающихся земляков В.И. Даля (1801-1872) и В.М. Гаршина (1855-1888) поражают многочисленными чертами сходства. И это, несмотря на существенные различия в индивидуальных судьбах и резкую контрастность выпавших на их долю исторических эпох. Наблюдаются знаковые схождения и в их неповторимо самобытных художественных произведениях. Обоим классикам были присущи такие качества, как патриотизм, целеустремленность, работоспособность, коллективизм, свободолюбие, честность, доброта, сострадание, терпение, стремление к новому, способность принимать нестандартные решения… Перед нами по сути сводная характеристика корневой ментальности трудового народа Луганщины, о чем убедительно свидетельствует местный фольклор [1, с. 163-180].
Сопоставление творческого пути Гаршина и Даля выглядит тем более корректным, что они покинули Луганщину в весьма раннем возрасте. Семья Далей переехала из Луганска (тогда Луганский Завод) в Николаев в1805 г. [2,с. 26-27]. Гаршин был увезен из Старобельска в Петербург матерью в1863 г. [3,с. 7]. Далю было четыре года, Гаршину восемь лет. Понятно, за этот период времени у них – и у Гаршина предположительно гораздо прочнее ввиду его более старшего возраста – могла сформироваться только эмоционально-нравственная основа будущей личности и первоначальная картина окружающей действительности. Правда, высокообразованные и любящие друг друга родители Владимира дали ему прекрасное домашнее воспитание. А вот родители Всеволода, хотя и были достаточно образованными людьми, не ладили между собой. Должного внимания сыну не уделялось [4,с. 10-11]. И все же, видимо, запечатленный в подсознании образ малой родины с ее менталитетом существенно повлиял на черты складывающегося характера и жизненную судьбу в целом каждого из писателей.
В самом деле, оба автора самозабвенно любили природу, с удовольствием совершали пешие прогулки и путешествовали, прекрасно разбирались во флоре и фауне. Даль обустраивал зоологический музей в Оренбурге; был даже избран членом-корреспондентом санкт-петербургской Академии наук по разряду естественный наук в1838 г. [5, с. 38]; явился одним из учредителей Русского географического общества в1845 г. [2, с. 135]; выпустил учебники по зоологии в1847 г. и ботанике в1848 г. для воспитанников военно-учебных заведений, причем за составление «Зоологии» удостоился Высочайшей благодарности [5, с. 39]. Гаршин мечтал поступить на естественный факультет университета, но из-за бюрократического запрета, по свидетельству его матери Екатерины Степановны, не смог этого осуществить [3, с. 481], хотя неизменно и едва ли не профессионально изучал растительный и животный мир [3, с. 12,31,56,62], щедро делился своими знаниями с окружающими, в том числе и с младшими товарищами [3, с. 28-29,36].
Тяжелая болезнь и непродолжительная жизнь не позволили Гаршину в полной мере реализовать себя. Многое из осуществленного Далем в его судьбе как бы только намечено. Скажем, Гаршин напряженно работал над замыслом романа о Петре I, хотя и не завершил его [3, с. 56,57], а Даль вывел образ первого российского императора в своих «Матросских досугах» [6, с. 140-146]. Если Гаршин, как он сам признавался, около1874 г. намеревался стать врачом [3, с. 8], то Даль получил медицинское образование в 1826-1829 гг. [5, с. 37]. В отличие от Даля свою склонность к педагогике Гаршин воплотил не в учебниках, а в составлении в1886 г. более скромного «Обзора детской литературы» [3, с. 38]. Но оба они, как известно, сочиняли оригинальные детские сказки.
Их творчество пользовалось большой популярностью. Они находились в центре литературной и культурной жизни. Даль был одним из родоначальников натуральной школы. Гаршин возвещал своими произведениями о возникновении новой волны писателей-реалистов и горячо пропагандировал живопись художников-передвижников. Проживая в Петербурге, писатели устраивали у себя литературные четверги [7,I,с. IV;3, с. 69]. При всем том их сближало увлечение механической ручной работой, потребность постоянно что-нибудь мастерить. Более того, по проекту Даля и под его руководством были сооружены плавучие мосты через Вислу в1831 г. [7,I, с. XXIV-XXVI] и несколькими годами позднее через реку Урал [2, с. 103], а Гаршин разработал проект специального железнодорожного вагона для перевозки хлеба [3, с. 44,64].
Порою возникает ощущение, будто Гаршин был хорошо осведомлен о далевской биографии и как бы сверял по ней свой жизненный и творческий путь. Однако определенных свидетельств об этом пока не найдено. Да и возможно ли запрограммировать, в частности, хотя бы то, что в семьях Далей и Гаршиных росло по четыре сына, а двое самых старших из них учились в Морском корпусе [2, с. 27;3,с. 6,12]. Владимир был старшим и прошел корпусное воспитание, Всеволод был третьим и поэтому оставался дома, хотя и задумывал позднее роман о матросской службе [3, с. 19]. Оба они с трудом, но в конечном итоге хорошо научились плавать. Правда, Гаршину это искусство далось в девять лет [3, с. 11], а Далю едва ли не в девятнадцать. Даль сожалел о том, что из-за морской болезни не сможет «приносить ни малейшей пользы отечеству» и будет «в тягость самому себе и другим» [2, с. 35]. Сходные чувства и мысли волновали в более зрелом возрасте и неизлечимо больного Гаршина, пытавшегося все же преодолеть свой недуг [3, с. 65-66]. Оба классика представали в восприятии современников как олицетворение честности, добропорядочности, сострадания.
Родители воспитывали их в духе патриотизма. О служении родине с детских лет мечтал Даль [2, с. 22], а Гаршин, еще будучи ребенком, частенько собирался «в поход – служить царю и отечеству» [3, с. 10]. Поэтому не удивительно, что они добровольно при возникновении военной опасности уходят на фронт соответственно в 1829 и 1877 гг. Поразительно другое – они участвовали как будто в одной и той же, прерванной почти на полвека и вновь вспыхнувшей русско-турецкой кампании на Балканах за освобождение Болгарии. И хотя Даль был доктором, а Гаршин рядовым, оба они неоднократно рисковали жизнью. Несмотря на свою принадлежность к дворянскому сословию, они дружили с простыми солдатами и пользовались их уважением.
Последнее весьма примечательно. Общение с представителями народных масс несомненно способствовало осознанию важности традиций малой родины для личностного самоопределения. Необъятные степные просторы Луганщины изначально формировали тягу к путешествиям и – по контрасту и одновременно подобию колышущимся ковылям – любовь к морскому раздолью, шире – к природе вообще. Необходимо учесть также исконное трудолюбие местного крестьянства и пролетариата, стремление занять активную жизненную позицию, чувство солидарности и, конечно же, потребность преодолеть собственные слабости. Естественно, писатели не только вбирали в себя обозначенные качества, но и в своем творчестве пытались выразить принципиально важную общечеловеческую проблематику, ярким подтверждением чему являются их антивоенные произведения.
Непосредственно свои впечатления о войне Даль отобразил в повести «Болгарка», опубликованной в1837 г. в июльской книжке «Московского наблюдателя», а Гаршин в напечатанном в № 10 «Отечественных записок» за1877 г. рассказе «Четыре дня». Эти небольшие по объему произведения (хотя рассказ вполовину меньше повести) основаны на реальных фактах. И там и здесь повествование ведется программно «безыскусственно» от лица очевидца и участника событий, не претендует якобы на высокохудожественность. Авторы, похоже, совершенно не заботятся об отделке текстов. У Даля читаем: «<…> это отрывок из дневника и ничего более» [7,VII, с. 109]. А рассказ Гаршина, воспроизводящий переживания тяжелораненого и оставленного на поле боя солдата, завершается так: «Я могу говорить и рассказываю им все, что здесь написано» [3, с. 99]. Иными словами, перед нами опять-таки дневниковая проза. Правда, рассказ более спрессован, экспрессивен. Повесть же многоэпизодна, развернута во времени, включает в себя относящиеся к сентябрю1833 г. воспоминания Даля о встрече с Пушкиным в Оренбурге, размышления о прекрасных героинях, обрисовку поездки автора-врача из Дерпта на Балканы, изображение знаменитой Кулевчинской битвы. Однако описание самого происшествия, давшего название повести, занимает еще меньше места, чем весь гаршинский рассказ.
При штурме города Сливно тяжело ранили друг друга болгарин, сражавшийся по принуждению, по его словам, на стороне турок, и донской казак. Волею случая они оказываются во дворе одного дома, что подает повод ко взаимным обвинениям. Болгарин клянется, «что он не тронул ни одного русского, что крестился и отмаливался; а казак, не уважив креста и покорности его, изрубил его и искалечил» [7,VII, с. 125-126]. В свою очередь казак утверждает, будто болгарин коварно выстрелил в него и попал в локоть. За ними ухаживает невеста раненого болгарина, который начинает безрассудно ревновать ее к казаку. Болгарка безуспешно пытается оправдаться, но под влиянием несправедливых упреков и страшных угроз ревнивца бросается в колодец.
Нетрудно заметить очевидную близость ситуаций в сопоставляемых произведениях: два изувеченных неприятеля оказываются рядом на ограниченном пространстве. У Гаршина это раненый в ноги «из вольноопределяющихся» «барин Иванов» и убитый им в штыковой схватке турецкий солдат. Причем «барин Иванов», если быть точным, находится неподобранным на поле боя менее четырех дней. Когда его несут на носилках санитары, лазаретный офицер Петр Иванович обращается к нему с вопросом: «Да как вы выжили эти трое с половиной суток?» [3, с. 99] (курсив в цитате мой. – Ю.Ф.). Напомним, перепалка между болгарином и казаком у Даля длится недолго: на третий день болгарина отводят к его живущим неподалеку родителям, а казака, который был ранен не только пулей в руку, но и копьем в ногу, относят «на носилках в стан» [7,VII, с. 128]. Как видим, хронотоп в рассказе и рассматриваемом эпизоде повести во многом совпадает. И хотя образ невесты у Гаршина не выведен, он все же возникает в горьких размышлениях героя: «<…> прощай, моя невеста, моя любовь!» [3, с. 98]. Невозможно утверждать однозначно, знал ли Гаршин о далевской повести, но выявленные сходные черты не исключают подобного предположения.
Однако дело не только в этом. Оба писателя резко осуждают саму идею вооруженного разрешения межнациональных конфликтов. Бессмысленность силовых мер вытекает уже из самой расстановки враждующих сторон. В результате, запутанным оказывается ответ даже на такой, казалось бы, простой вопрос, с кем воюют русские солдаты. Вроде бы с турецкой армией. Но на поверку у Даля противником оказывается болгарин, а у Гаршина египтянин. Герой рассказа, осуждая себя за убийство другого, как ему сейчас кажется, совершенно невинного человека, размышляет: «Глупец, глупец! А этот несчастный феллах (на нем египетский мундир) – он виноват еще меньше. Прежде, чем их посадили, как сельдей в бочку, на пароход и повезли в Константинополь, он и не слыхал ни о России ни о Болгарии» [3, с. 93].
Война под пером писателей предстает как непредсказуемая ужасная суматоха, в которой непонятно, кто кого и как ранил или убил. Например, «Четыре дня» начинаются так: «Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули <…>. Что-то хлопнуло, что-то, как мне показалось, огромное пролетело мимо; в ушах зазвенело. «Это он в меня выстрелил», – подумал я» [3, с. 89]. В бою время летит стремительно. Осознание происходящего происходит потом. Герой рассказа сперва совершает механическое действие штыком и внезапно отстает от своих наступающих товарищей и лишь затем понимает, что он ранен и что он убил. У Даля сходная мысль выражена несколько иначе. Врач-повествователь проводит специальное расследование с целью рассудить болгарина и казака, но не в состоянии сделать окончательного вывода: «Не могу виноватить здесь ни того ни другого; может быть болгар наш обеспамятел от страха, когда прижали его в общей свалке, где все летело через голову, выпалил, а после и сам не помнил этого; может быть и казак в тесноте и с попыхов не разглядел, откуда пуля пожаловала <…>» [7,VII, с. 127].
Гаршин обильно насыщает свой текст натуралистическими деталями, вскрывающими антигуманную сущность войны. Например: «Лица у него уже не было. Он сползло с костей. Страшная костяная улыбка, вечная улыбка, показалась мне такой отвратительной, такой ужасной, как никогда, хотя мне случалось не раз держать черепа в руках и препарировать целые головы. <…> «Это война, - подумал я, - вот ее изображение» [3, с. 97-98]; «<…> труп заражает меня. Он совсем расплылся. Мириады червей падают из него» [3, с. 98]. Даль также не уклоняется от обрисовки жестоких подробностей: «<…> турки их (раненых. – Ю.Ф.) большею частью изувечили, изуродовали, наругались над ними, а потом еще раздели и разули; нагие, изрубленные, исколотые, стонали они и – молились; ропоту я и не слыхал» [7,VII, с.117]. Страшным символом многовековой межнациональной розни становится окровавленное лицо семидесятилетнего турка, которому кто-то выколол глаза «и пустил по белу свету» [7,VII, с. 131].
Одновременно от внимания Даля не ускользают и образцы потрясающего мужества – боевое знамя, вселяющее надежду в раненых солдат, или генерал без ноги верхом на коне, увлекающий своих бойцов в атаку. Подобных штрихов в гаршинском рассказе нет, тем более что финальная реплика «знаменитого петербургского профессора», руки которого в крови, звучит весьма двусмысленно: «Ну, счастлив ваш Бог, молодой человек! Живы будете. Одну ножку-то мы от вас взяли; ну, да ведь это – пустяки» [3, с. 99]. Но сродни этому и врач в «Болгарке», режущий, перевязывающий, вынимающий пули с хвостиками, привыкает к происходящему и начинает спокойно исполнять «жалкую обязанность свою» [7,VII, с. 118]. Взгляд Даля на изображаемое отличается большей эпической широтой, но ни о какой ложной идеализации войны не может быть и речи.
Надо всем происходящим в сопоставляемых произведениях властвует не смерть, а жизнь. В далевской повести это статная болгарка, которая, судя по некоторым признакам, не вполне равнодушна к донскому казаку, что до определенной степени объясняет ревность ее жениха. В гаршинском рассказе это фляга, которую «барин Иванов» отвязывает от убитого им феллаха. Фольклорная сказка о живой и мертвой воде превращается в реальный символ. Жизнь объединяет недавних неприятелей. Герой сожалеет об убийстве, но остается непроясненным, сожалел бы так о своем поступке феллах, если бы все случилось наоборот. Да и православный казак в повести первоначально настроен вполне миролюбиво по отношению к раненому им болгарину и лишь затем, после его настойчивых упреков, выходит из себя. В таком тонком психологическом рисунке несомненно проявилось глубокое знание обоими писателями отзывчивой и гордой славянской души.
Однако Гаршин идет своим новаторским путем. Он прослаивает повествование сведениями из книги Г.Г.Льюиса «Физиология обыденной жизни» (популярности которой, между прочим, способствовал Даль) и «Апокалипсисом» [8, с. 140-152]. Такое построение предельно сакрализовало текст, позволяло превращать в символ практически любую, казалось бы, проходную деталь, обостряло и одновременно укрупняло основной конфликт. По воспоминаниям брата писателя, Евгения Михайловича: «Рассказ этот, переведенный почти на все иностранные языки, облетел Европу. Вся читающая Россия, под непосредственным впечатлением переживаемых тогда ужасов войны, была глубоко тронута правдивым описанием трагического эпизода, описанного в «Четырех днях». Имя Всеволода сразу сделалось известным; его карточки, на которых он изображен в серой солдатской шинели, покупались нарасхват в местной фотографии, а сам Всеволод оставался все таким же милым, скромным и застенчивым. Особенно конфузился он, когда весной следующего 1878 года его произвели в офицеры; ему было неловко в новой форме, и его стесняла обязанность нижних чинов отдавать ему честь» [3, с. 14]. Мастерски обработанная экзистенциальная ситуация была подхвачена зарубежными авторами, например, Д. Лондоном в рассказе «Любовь к жизни» и Э.М. Ремарком в романе «На Западном фронте без перемен» [8, с. 152-156]. Правда, у Д. Лондона ситуация несколько растянута во времени и пространстве с акцентом на некоей исключительности англо-саксонской расы, оказывается ближе к «Физиологии» Льюиса, нежели к замыслу Гаршина. А вот у Э.М. Ремарка обращение Пауля Боймера к убитому им Жерару Дювалю сродни размышлениям рядового Иванова у Гаршина, но без его системных параллелей с «Апокалипсисом», что в данном случае еще больше усиливает ужас от неосуществимого желания Пауля изменить произошедшее. Таким образом, найденная Далем коллизия, развитая и сакрализованная Гаршиным обогатила всю мировую литературу экстрима.
Мотив сострадания, пронизывающий произведения Даля и Гаршина, вполне созвучен ментальности жителей нашего трудового края. Изначально тяжелые условия существования пролетариата Луганщины, представленного различными национальностями и выходцами из различных регионов, выработали традиции взаимной человеческой поддержки и терпимости. На территории нашего края в XIX в. не зафиксировано никаких проявлений межнациональной вражды. Думается, именно данное обстоятельство предопределило во многом неприятие вооруженного решения спорных вопросов между государствами и народами в произведениях двух наших выдающихся земляков.
Более того. Самой своей жизнью классики по сути манифестировали гуманистическую сплоченность. Так, по словам Всеволода Михайловича, основатель рода Гаршиных «мурза Горша, или Гарша, вышел из Золотой Орды при Иване III и крестился»; мать Екатерина Степановна, в девичестве Акимова, дочь помещика Бахмутского уезда Екатеринославской губернии [3, с. 5]. Мать Владимира Ивановича, Ульяна Христофоровна, полунемка, полуфранцуженка (урожденная Фрейтаг, из рода гугенотов де Мальи); отец, Иван Матвеевич, принявший российское подданство датчанин, родословная которого восходила к князю балтийских славян в VII в. Далю [9, с. 6-9]. Как вспоминал Владимир Иванович, его отец, полиглот и энциклопедист, «при каждом удобном случае напоминал нам (т. е. своим четырем сыновьям. - Ю.Ф.), что мы русские, знал язык как свой, жалел в 1812 году, что мы еще молоды и негодны <…>» [9, с. 6]. В итоге гуманистическое единство народов предстает помноженным на многовековой европейский опыт, а вернувшегося на свою Родину через 11 столетий Ивана Матвеевича можно смело поставить во главе списка всех русских, уехавших когда-либо за границу и вернувшихся обратно. Иначе говоря, усвоив и проанализировав, художественно очистив от рутинных мелочей и духовно возвысив ментальность народа, классики вновь преподнесли ее в дар рабочему люду в отчеканенном и одновременно светоносном виде.
Понятно, сейчас, в условиях привнесенной извне гибридной войны 2014-2016 гг., на первый план выходят другие, также завещанные нам классиками, качества: смелость, мужество, смекалка, взаимовыручка… Луганская блокада по длительности приближается уже к блокаде Ленинградской… Преклоняемся перед поразительной стойкостью луганчан. И помним - в их рядах сражаются с фашистами опытные, проверенные бойцы-гуманисты Владимир Иванович Даль и Всеволод Михайлович Гаршин. Ибо русская классическая литература стала составной частью ментальности местных жителей и во многом сформировала луганский характер.
1. Фесенко Ю.П. Своеобразие фольклора Луганщины // Полифоническая культура Украины. Луганск, 2005. Вып. 1.
Формулярный список о службе управляющего Нижегородскою удельною конторою действительного статского советника Даля В.И. Сост. июля1858 г. / Сообщ. А. Садовский // «Действия» Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. Нижний Новгород, 1898. Т. III. Отд. 3.
Царева В.П. Образ Петра I в «Матросских досугах» В.И. Даля // Пятые международные Далевские чтения: тезисы, статьи, материалы. Луганск, 1996.
Даль В.И. Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб.; М., 1897-1898.
Фесенко Ю.П. Четыре конца света В.М. Гаршина // Полифоническая культура Украины: К 150 – летию со дня рождения В.М. Гаршина. Луганск, 2007. Вып. 3.
Фесенко Ю.П. Наш современник Даль и Русский мир // Далевские чтения-2014: материалы Международной конференции. Луганск, 2014.
Юрий Фесенко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
