Заметки по прочтении книги Валерия Сдобнякова «Последний день»
В своей новой книге Валерий Сдобняков представлен повестью «Сезон», несколькими рассказами и очерками. Арсений Ларионов, автор предисловия к книге пишет, что «Последний день» – это «текущая» книга автора, иными словами, всё написанное и опубликованное в периодике не откладывалось «в долгий ящик», а собиралось «под книжную обложку». Хотя лично меня при прочтении никак не покидала мысль, что книга эта – и, прежде всего, для самого писателя – пограничная. Утверждающая нечто важное, некую серединную и, одновременно, начальную точку его творчества, когда определенный жизненный этап пройден и уже «сброшюрован в архив», а дальнейшее – вот оно, перед тобой только-только сызнова открывается… Как, скажем, для Сашки, героя повести «Сезон» или мальчугана Кольки из одноименного повествования.
Не соглашусь с определением жанра последнего. «Колька» – скорее повесть, пусть короткая, но повесть. Внутренне трагичная. Ибо развитие действия приводит к необратимой потере. Главный герой, Колька безвозвратно прощается с миром детства, с миром, где он может разговаривать с деревьями, летать на ветре и многое-многое – позабытое нами, взрослыми. Он готов делиться этим своим миром со своим взрослым другом, от лица которого в повести идёт повествование, приехавшим к ним в деревню в отпуск, и который становится невольным инициатором Колькиной трагедии. Он просто оказывается не готовым «вернуться» в Колькин мир, потому что слишком давно покинул его. Где-то в глубинах его памяти оживают смутные далёкие воспоминания, он даже что-то понимает, но понимает лишь умом. А это – не то: «…взгляд зоркий да чувства ясные из души идут. А душу другого как научишь?» – спрашивает его Владимир Николаевич, отец Кольки. Действительно, как?.. Да и не вопрос это – скорее, утверждение. И дальше, точно предчувствуя что-то:
«– Ты поосторожнее с Колькой. Привязался он к тебе, как бы беды не вышло…»
Невольно вспоминается Экзюпери: «Ты в ответе за тех, кого приручил». К сожалению, ответственность эта слишком велика, и далеко не каждый к ней готов, не каждый осознаёт её. Невзначай брошенная фраза: «Подарки возвращать нельзя», – воспринимается ребёнком как истина. Да истина, собственно, и есть. Только всегда ли мы следуем тому, что порой машинально, скорее по выработанной годами привычке утверждаем?
А нам верят, дарят в ответ самое дорогое – звезду, отражённую в колодце. Но мы этого не понимаем, не ценим, просто не обращаем должного внимания, не задумываемся.
«– Звезда… Звезду-у оста-ви-л…
Пробежав ещё несколько шагов, Колька свернул с дороги и упал в траву…»
Собственно, и в Колькиной судьбе всё предопределено: увы, нам многое даётся с рождения, но мы легко соглашаемся с довлеющим над нами миром, расстаёмся с этим хрупким даром – видеть и воспринимать всё вокруг открыто и искренне… А потом ищем всю жизнь, в надежде вновь обрести.
Случайно ли, но пограничность, о которой я упомянул ранее, точнее, резкий поворот, обозначен сразу же в самом начале книги: «Дорога круто сворачивала вправо и вниз…» Собственно, герой повести «Сезон», тоже волею случая – случая ли? – решил круто изменить свою жизнь – из студентов да в старатели… И пусть даже всё это только вынужденно, просто нужно денег заработать, дабы «подняться» на одну ступеньку со своими более обеспеченными сокурсниками по институту, пусть это всего на один сезон… или же?.. Как потом скажет Сашке его сотоварищ по артели геолог Михаил Васильевич: « А знаешь почему? Да все бегут от той нормальной жизни… Бегут от фальши. Главное же, жизненные ценности в нормальной жизни ненормальные». Я невольно уточню для себя – сиюминутные.
Но они, эти «ценности», почему-то превращаются в самоцель, которой человек стремится добиться именно сегодня… именно в этой жизни… и любой ценой. Порой не задумываясь даже, что цена непомерно велика, а, согласившись, даже внутренне, платить её, смирившись, понимает – пути для отступления назад уже нет. Как у Алексея из рассказа «Съёмщик».
Золото увиделось мне в этом рассказе неким символом, я бы даже сказал, идолом, олицетворяющим мирское зло, жажду наживы. Оговорюсь, автор так не сгущает краски – нигде в рассказе напрямую об этом не говориться. Это – просто моё прочтение.
Главный герой «Съёмщика» Алексей понимает, что именно погоня за металлом погубила его отца, отдалила его: «…между Алексеем и отцом установилась негласная договорённость не смотреть друг другу в глаза. И оба эту договорённость исполняли твердо. Так проходили дни, складывающиеся в месяцы и годы. И прошла жизнь отца, а Алексей не сумел привыкнуть и привязаться к нему – он оставался чужим, сторонним, приходящим».
Хотя Алексей и признаётся себе: «Он любил меня. А я его?.. Тоже… Наверно». Но это страшное признание. Они, родные «наверно» люди – чужие друг другу в этом мире. Опять же, золото становится невольной причиной и его, Алексея предательства. Он, сам того не осознавая, предаёт собственную мать. Мать, предчувствуя смерть, хочет рассказать Алексею, как погиб отец, просит остаться. Но Алексей малодушничает, подсознательно боится правды, даже не зная, о чём она:
«– Что ты мама, я не могу, меня ждут.
– Тяжело мне, – тяжело, со стоном вздохнула мать, – умру я скоро. А мне сказать тебе что-то надо.
Алексей ничего не ответил, раздражённо вышел из комнаты, не закрывая за собой дверь».
Нелепость ситуации ещё и в том, что отец Алексея погибает, влекомый жаждой обогатиться – для себя, для семьи ли… Алексей же просто слепо «служит золоту», его, несмотря на последнюю просьбу матери, уводит из дома гипертрофированное до абсурда чувство долга. То, что внушалось нам со школьной скамьи десятилетиями.
Понимая ситуацию, пытается остановить Алексея и его сослуживец Матвеевич, выдавая ему табельное оружие. Напоминая, что мать больна и сильно плоха. Но Алексей всё же уезжает на прииск, «снимать» добытый старателями металл.
По дороге он понимает… или признаётся себе: «Она хотела говорить об отце. Мать знает об истинной причине его гибели и хотела открыть тайну мне. А я испугался. Дрянь! Подонок! Назад! Сейчас же назад!» Но остановиться уже не может.
И мать вынуждена покаяться, хотя и хорошо знакомому, но всё же постороннему Матвеевичу, попросить его помочь искупить ей грех мужа, чувствует, что у неё на это нет уже ни сил, ни времени:
«– Ты уж возьми золото-то, снеси… И прости меня, – не открывая глаз, проговорила женщина.
– Бог простит…»
А, получив на прииске известие о смерти матери, Алексей запоздало признается себе: «Она умерла из-за меня. Я её предал…» И расплата настигает его. Не в силах справиться с такой ношей, он сам выносит себе приговор и сам же приводит его в исполнение. Благо, оружие под рукой с самого начала рассказа: «…еле слышный, сухой, короткий выстрел, подобно невероятной силы грому, привёл людей в замешательство, заставил оцепенеть». И крупицы золота, рассыпанные в луже крови…
А правда-то, пожалуй, в словах пьяного парня из рассказа «Искушение»:
«Парень из-под бровей тупо посмотрел на Сергея. Затем, соглашаясь, кивнул головой и почтительно произнёс:
– Родителей уважать надо. Понял, да?..»
И вот уже, на поверку, выходит, что всё то к чему мы стремимся: будь-то материальные блага в виде модных джинсов или возможности потусоваться в компании, где ты «за своего» (так это происходит с героем повести «Сезон»); или желание выглядеть значимее, лучше, больше в чьих-то глазах (так герой рассказа «На острове», только из желания «показаться» в глазах близких людей, похвастаться, убивает на охоте кедровку) – всё вдруг оказывается ненужным и неважным.
«– А ты убил её ради баловства… И подержав птицу ещё какое-то время у себя на ладони, молча протянул её мне. Я принял, и не знал, что с ней делать дальше…»
И это уже не избыть, это останется в нём, как зарубка в памяти, как некий «ограничитель» до конца жизни.
Опять же, случай заставляет задуматься о бренности всего земного и героя «Сезона»: «…должен был Сашка задуматься о прожитой жизни и о предстоящей впереди. А что, если предстоящей не будет? Готов ли он к смерти? Весь трагизм этого вопроса заключался не в том, что дальнейшей жизни могло не быть, что она сегодня могла оборваться. Нет, главное было в том, что только сегодня Сашка задумался об этом, прожив на земле целых двадцать один год».
Так, наверное, каждый из нас «вдруг», однажды понимает – жизнь дарована всего лишь раз, и не только нам. Мысль о недолговечности нашего пребывания в мире точно эхом отзывается и в рассказе «Утиная охота», где герой вспоминает случившееся с ним в детстве. Два подонка стреляют по нему, мальчику, из охотничьих ружей, только ради того, чтобы «проверить», годятся ли патроны. И он только чудом избегает смерти. Для него, это тоже внутренний, «постоянно включенный» ограничитель.
Может быть, поэтому, вопреки всем законам драматургии, ружьё, которое герой «Утиной охоты», будучи на охоте, снимает со стены, в конце рассказа всё же не стреляет. «За всё время нашего блуждания я так и не снял ружья с плеча. Мне не хотелось ни в кого целиться, тем более – убивать. Жизнь вокруг так удивительно красива и хрупка…» Вспомнилось чеховское: «Если в начале пьесы на стене висит ружье…» Но – жизнь вокруг «красива и хрупка», и вправе ли мы без веской причины обрывать её?..
Ощущение красоты жизни, как откровение, приходит и к Сашке из повести «Сезон»: «– Его вывел из оцепенения пролетевший перед лицом жёлтый берёзовый листок. Он упал метрах в двух от Сашки, зацепившись за тёмно-коричневый прутик орешника. И Сашке почему-то неодолимо захотелось его потрогать, подержать в руках, ощутить пальцами прохладную дождевую сырость на его глянцево гладкой поверхности…»
Именно в такие минуты, невольно, неосознанно хочется воскликнуть:
– Господи!..
Отдельно нужно сказать о рассказе «Лестница». Рассказ этот, на мой взгляд, граничный и серединный, не только по своему месторасположению в книге, но, пожалуй, и по своей «несущей», смысловой нагрузке. По признанию автора, он написан гораздо раньше всего остального, в феврале 1982 года, «и пусть он останется документом времени, в таком виде в каком двадцать лет назад он вышел из-под моего пера…»
Пожалуй, никто из нас не в силах, даже при самом огромном на то желании, – переписать набело свою жизнь, да и не нужно этого делать, гораздо важнее, на мой взгляд, до конца остаться откровенным и честным, хотя бы с самим собой. Как писал мне в письме В.Я. Курбатов: «…единственный подлинный читатель наших сочинений – Бог. И у него ни одна запятая не пропадает. И там все тексты хранятся «в подлиннике», за который с нас и спросится».
Вернусь, однако, к рассказу. Порой мы не можем понять, почему нас тянет к тому или другому человеку, почему именно общение с ним необходимо для нас именно в данный момент. Так главного героя «Лестницы» настойчиво тянет к девушке-инвалидке Ольге, у которой «…отнялись ноги… парализована правая часть тела, но у которой ясный и добрый ум».
«Я пришёл к Ольге во второй раз примерно через неделю. Зачем? На это трудно ответить сразу…» Впрочем, если вообще ответить возможно. Можно, конечно, предположить, как это пытается сделать герой «Лестницы» – милосердие… её пронзительный взгляд прямо в глаза собеседнику… собственное ли ощущение, что ты кому-то нужен… – нет, всё не то!
Рано или поздно все мы задаёмся главным вопросом – для чего мы здесь, в этом мире? И если нам что-то предначертано, то – что и кем? Попытка найти свой ответ и приводит героя рассказа к Ольге. Пусть не самостоятельно приводит, пусть по подсказке учителя Евгения Ивановича, но он всё же сам проходит эти двадцать ступенек «своей» лестницы. «…– Ты должен идти один… А мне нельзя там быть, незачем… Я свою жизнь уже прожил», – говорит ему учитель.
И прав он оказывается: «…в её рассуждениях я тогда почувствовал что-то схожее со своими мыслями, и мне показалось, что на вопрос, мучающий меня, может ответить Ольга. Или нет. Я мог сам найти ответ на него, но только в разговоре с ней» (Выделено мной – С.Ф.).
Пожалуй, вот оно – для нас важно убедиться в своей правоте или неправоте, подтвердить свои мысли или опровергнуть их. Подтвердить или опровергнуть самому. Но чтобы сделать это, большинству из нас нужен некий камертон для настройки нашего сознания. И если его не ощущается внутри, мы невольно ищем его вокруг и материализуем в ком-то реальном, наиболее созвучном нам на данный момент.
В этом трагедия Ольги. Она привыкла быть таким камертоном для людей, приходивших к ней со своими проблемами. Если хотите, своеобразным проводником между человеком и Человеком. При этом, не особо задумываясь, что общение воздействует обоюдно, что трансформируется и её разум. Он тоже воспринимает мысли собеседников и как-то реагирует на них. И вот: «Ольга меня почти не перебивала, только слушала и улыбалась…» А дальше – «Она перестала говорить сама. Перестала совсем».
Возник некий духовный резонанс: «Для Ольги наркотиком были мои рассказы. Я отравил ее ими. Сознание её, наверное, противилось. Ведь так легче, когда не знаешь, сколько теряешь в жизни хорошего и интересного из-за того, что прикована к кровати».
Дальше, согласно всем законам физики, достигая определённой частоты, колебания становятся разрушительными. Лестница заканчивается. Мир неожиданно сильно расширился для Ольги, нарушилось что-то привычное… и вот уже понятно, что нельзя помочь всем, а жалеть и сочувствовать: «…жалость… так это минутное. Всех не пережалеешь».
Разговор теряет смысл, превращается в монолог. Теперь это нечто другое, не просто возглас, а вполне осознанное обращение:
– Господи...
Соприкоснулись ли наши души с вечностью, плохо ли нам, душно в этом донельзя сжатом пространстве мира – мы вдруг вспоминаем о Создателе.
И вот: «Господи, зачем всё это? Останови! За что? Ведь мы и так несчастны, не за лёгкой жизнью приехали сюда. Значит, не так хорошо в наших домах, если мы безжалостно их побросали», – вопрошает Сашка в повести «Сезон». Причём сам он не знает: «…откуда в нём эти слова. Он никогда раньше не обращался к Богу, не просил у него защиты или прощения…»
Действительно, не всё так «хорошо в наших домах», коли «…на собственной земле в батраки нанимают», – это уже горько думает Александр из рассказа «Утешение»…
Аналогичное происходит и с Сергеем, героем рассказа «Искушение». Случай… или провидение, после смерти отца, приводит его в заброшенный храм.
«– Господи, помилуй меня грешного, – вскричал Сергей не по воле своей… Разорённый храм вокруг – это его, Сергея жизнь. Это его душа, в скверне и в нечистотах ждёт утешения».
И «это понимание как озарение, как вспышка…» Оно действительно поначалу ослепляет. Потом заставляет задуматься: почему так?..
«О душе забывать начали. – Говорит Владимир Николаевич из рассказа «Колька». – А ей не подсказки, ей жизнь нужна, чтоб со слезами, с болью, с обидой и злостью, чтоб не на перине душа нежилась, а в мозолях была от работы непосильной».
Он может, имеет право так говорить, ибо мудр и силён своей родовой памятью: «…Ещё чего-то нужно. А чего? Не знаешь? …Зато отец мой знал». Той самой памятью, которая остаётся на земле после нас. Отремонтировать ли храм, вырастить ли ребёнка, посадить ли дерево, которое будет радовать людей и после нас и которое будет не просто берёза, а – «жизнь моя», – это уже дед Кольки, отец Владимира Николаевича.
Нечто подобное говорит и Ольга («Лестница»): «…она, память, и есть жизнь… Каждый час, минута становятся жизнью только тогда, когда мы проживём этот час, эту минуту и секунду. Когда они уйдут в прошлое, в память». И этому хочется верить. Дело за малым. Верить – от слова вера. Но мы, чаще всего, вспоминаем о вере в минуты крайнего отчаяния. Как тот же Сашка: «Может быть, раньше ему никогда не было так плохо, он не видел смерти, не стоял от неё столь близко. Выходит, эта молитва, эти слова всегда жили в нём и только ждали часа, чтобы вырваться из сердца, прорваться в сознание, объять ужасом душу» («Сезон»).
Когда так прижмёт, что дальше некуда: « Господи прости! – зашептал Александр, не отрывая взгляд от неба, куполом нависшего над ним. – За малодушие и неверие, за то, что молился Тебе, а спасения, помощи, защиты искал у людей, надеясь только на их соучастие и милосердие. Но что они могут, если на то не будет воли Твоей, Господи. Только от тебя жду я помощи и защиты. Нет больше счастья для меня, чем подчиниться воле Твоей» («Утешение»).
Хотя сказано было отцом Валентином тому же Александру из «Утешения»: «Надо верить, что испытание это послано нам Господом для нашего же собственного блага. Унывать нельзя, скорби посылаются нам в очищение грехов. А это радость. Терпением проверяется наша вера. Поэтому – надо терпеть».
Но терпения ли, понимания, ещё ли чего-то… – недостаёт нам в этой жизни, и опять ищем сиюминутного… подспудно, всё же, в конце концов, надеясь обрести вечное. Забыв, что вначале было всё: «…мир этот есть, но открыт он только для Кольки. Колька понимает это, потому и жалость в глазах. Он смотрит на меня, и видит… то, что бесконечно разделяет нас» («Колька»). Было. Но куда-то делось… Куда?
О чём бы ни писал человек, в конечном счёте, всё о себе получается: «…непостижимый идеал Божьего дара был дан мне в рождении. Но неразумно, расточительно обошёлся я с ним», – это уже не Колька из одноимённой повести, это Валерий Сдобняков о себе в очерке «Дорога к храму». Так или иначе, со временем любой писатель приходит к тому, что писание не исчисляется количеством опубликованных строк, да и не в публикациях вовсе дело. И литература – не самоцель вовсе, а средство самосовершенствования, средство обретения себя в этом мире.
Здесь правомерно немного сказать о публицистике. С одной стороны, жанр этот предполагает большую ответственность за сказанное – говорят и совершают поступки отнюдь не герои твоих произведений, а ты сам. Вот – ты, вот – читатель. Никаких посредников. С другой – можно прямо, без обиняков говорить, что ты думаешь. Не случайно в 90-е годы прошлого века многие прозаики, да и поэты активно стали работать именно в этом жанре, словно почувствовали – сказать нужно много, а время ограничено. А сегодня, при огромной концентрации поля информативного и ограниченности духовного пространства – особенно. Почему-то на ум сразу приходят В.Г. Распутин, В.Н. Крупин, В.М. Шукшин…
В книге Валерия Сдобнякова очерки «Яблоки русского сада», «И просто – жить», «Друг» и «Дорога к храму» – совсем не случайный «довесок». В них Валерий как бы собирает воедино и конкретизирует систему ценностей, созданную им в «Последнем дне».
«Яблоки русского сада» – очерк о человеке, пережившим Великую Отечественную войну, блокаду, – о большом русском поэте Олеге Шестинском. Впрочем, Валерий открывает читателю и другую малоизвестную сторону творчества Шестинского – его прозу. Чувствуется, что Олег Николаевич не просто человек, с которым автор дружен, Шестинский близок ему духовно, как человек сильный, последовательный в своих убеждениях. Недаром автор очерка говорит о поэте, как о человеке глубоко верующем, светлом и открытом. Валерий сильно огорчается неожиданному непонятному охлаждению их отношений и искренне радуется возобновлению общения. Дружбу с Шестинским автор высоко ценит и очень дорожит ей. Дорожит теми минутами общения с ним, которые дарит Валерию судьба.
Вот только небольшой фрагмент из их беседы с Шестинским. Олег Николаевич говорит здесь о недавнем прошлом России, если быть точным – о 90-х годах ХХ века: «…двадцать лет было потрачено на то, чтобы уничтожить общенародное неразрывное восприятие русской истории во всём её разнообразии и полноте». При этом он излишне не идеализирует более давние периоды истории и не очерняет ситуацию 90-х. Более того, он глубоко убеждён, что «те здоровые потенциальные силы, которые таятся в России, прорвутся и ещё много сделают для нашего народа, общества, державы». Цитирует слова из проповеди Иоанна Кронштадтского: « Чудо Господь даёт человеку крайне редко. Но при невыносимых обстоятельствах мечтай, и оно явится». И, поясняет, что в его понимании есть чудо: «Это та подвижническая, жертвенная деятельность отдельных людей, которые могут «свет от себя излучать».
Впрочем, сказать, что «Яблоки русского сада» просто рассказ о друге, о поэте – ничего не сказать. Повторюсь, всё, что мы пишем – пишем о себе, словно утверждаясь или опровергая что-то своё, как герой рассказа «Лестница». Или сам Валерий, посадивший у своего деревенского дома яблоньки, которые, вопреки прогнозам соседей – «ты же видишь, что ни у одного дома в нашей деревне яблони не растут», всё же прижились. Вот и «приходится задуматься, что лучше – поступать, как принято, «как все» или так, как подсказывает тебе твоё сердце. Конечно, и на собственном пути будут потери, неудачи, ошибки… Иногда и потери вместе с горечью вселяют в сердце ещё что-то дорогое, заполняют его благодарной памятью за то, что эта потеря стала возможной. Ведь до неё была иная наполненность жизни, которую мы по достоинству и можем оценить только со случившейся, произошедшей утратой».
Продолжая мысль Шестинского о чуде, Сдобняков пишет: «Пусть кто-то пытается гасить перед людьми свет. Плоды трудов твоих от этого ничуть не потеряют свежести». Словно плоды тех яблонек, которые нами посажены. А значит – «придёт другой человек и включит свет. И люди изумятся количеству и красоте тобою созданного». Просто надо жить и работать, делать, что ты можешь, что дано тебе – делать на радость людям и во их благо.
«И просто – жить» – очерк о друзьях Валерия: художниках Владимире Ивановиче Заноге и Викторе Ивановиче Пурихове. Это люди талантливые, увлечённые, верующие. Они так и живут – просто делают своё дело: «…что ж, теперь будем просто жить. Вот и живём. И помня прошлое, и мечтая о будущем, и согреваясь памятью в ненастные житейские дни». У каждого из них есть свой дом в деревне – свое «деревенское убежище», потому что «места вокруг Нижнего Новгорода чудесные, красоты сказочные», а для души красота целительна и живородна. Без умения видеть красоту и ценить её ничего стоящего не создашь.
Может быть, поэтому полотна Владимира Заноги, художника с ярко выраженной православно-мировозренченской направленностью «наполнены «вкусом жизни… Его букеты цветов, ветви с яблоками, рыбы лежащие на зелёной траве, озёрные кувшинки – всё есть гимн жизни, гимн Творцу, создавшему её». Так же, как и «картина, на которой изображён преподобный отец наш, святой Батюшка Серафим Саровский… художнику удалось в ней передать вечно живущий в нас вкус к жизни, его философское начало – которое, конечно же, не только в физическом потреблении, но, в первую очередь и превыше всего, в духовном».
Да и работает Занога настолько увлечённо, что оторвать от работы, когда он пишет этюд на острове, стоя в неустойчивой лодчонке, автору очерка удаётся лишь с большим трудом и то, потому что световой день уже заканчивается.
Гармония картин Владимира Заноги – это не только его личная внутренняя гармония. Их краски гармоничны и в своём соприкосновении с миром – восприятие его картин людьми на художественных выставках и т.д. – и в «общении» с духовным миром близких ему людей: «…пейзажи Владимира перекликаются с замечательными «воздушными» акварелями его супруги Нины Ивановны Ждановой», которые «нежны и хрупки. Это первозданный мир гармонии, только что зародившийся из предчувствия». В то время как работы Владимира Заноги – «это уже совершенный, устоявшийся мир красоты. Уже всё возможное свершено».
И конечно, наряду с красотой мира, бесценное для художника умение видеть жизнь не только в крайних её проявлениях, но и в самом простом. Вот как пишет автор о скульптуре Владимира Пурихова: «…передо мной образ насыщенный глубокой, не показной, а искренней человеческой любовью, человеческой добротой». Иначе и быть не может, ведь сам скульптор рассказывает о том, что вдохновило его на создание этого образа: «…мама выходила меня провожать далеко в поле. И пока я шёл, то всё оглядывался и видел, что мама не уходит, а стоит… прижав руку к груди, и провожает меня взглядом…»
И опять, этот очерк – не просто рассказ о друзьях, о хороших людях. Рассказ о них, невольно рождает в душе автора собственные переживания, собственные мысли и своё отношения к тому, что твориться вокруг: «…тело исконной России сознательно, без всяких войн и национальных конфликтов, без политического шума и социальных потрясений начинают разрывать на части и приготовлять для враждебного заселения». Но «…осквернённой же земля не может находится долго. Она начинает отстаивать свои права. И поэтому на неё обязательно придут другие хозяева, которые землю вновь заселят, вернут её жизни», – и это закон нашего бытия, но не от нас зависящий.
Однако мы, и никто иной, виноваты, что запустевает, зарастает быльём исконная православная культура, а «православные люди в историческом, культурном, эстетическом, философском, литературном, художественном планах (автор, по его признанию, намерено сгущает здесь краски, впрочем, как мне кажется, ненамного) – самые необразованные и духовно не требовательные». Потому как понять не могут и думают многие, что «вопросами культуры могут заниматься все, кому не лень». А говорить можно всё, что угодно, лишь бы складно было. Кому-то покажется, что здесь я уже краски сгущаю, однако – вспомнилось, как на одном из заседаний бийского литобъединения в начале 90-х один из местных пиитов прочёл следующее: «Если надо, поверим в Христа, // Только ты сохрани наши души!» Почему-то многие там восприняли эти строки как нечто высоко духовное. Совершенно не задумываясь, что речь-то идёт о торге с Всевышним. Мол, «если надо», мы – поверим, но ты-то сохрани, будь добр! Да мало ли подобных нелепостей в нашей жизни!..
Те, кто понимают это, бьются, чаще всего, аки рыба об лед, и сделать мало могут, быстро сгорая. Так великий русский скульптор Вячеслав Клыков (очерк «И просто – жить»), как вспоминает Валерий, произносит яркую и эмоциональную речь на открытии памятника киевскому князю Святославу Храброму, отцу князя Владимира, крестителя Руси. На празднике Клыков – тоже очень живой и общительный. Но… когда «мне передали фотографии с этого праздника, я удивился грустному и сосредоточенному лицу скульптора на всех снимках. Будто тяжёлая дума давила его пылкое, страдающее за отчизну казачье сердце. Давила и додавила».
Опять же вспомнился здесь Шукшин, как он «готовил» к казни своего Разина. Просил Лидию Николаевну, чтобы спать не ложилась, пока не «казнит», – на сердце как-то неспокойно…
Впрочем, сказал, что «сделать мало могут», и сам себе возразил – а мало ли?.. Ведь и Клыков, и Шукшин – если подумать, очень многое успели. Но не больше, чем отведено им было. Впрочем, каждому из нас своё свыше прописано. И то, что дано, – грех попусту тратить. Нет у нас на то времени. И чем раньше мы это поймём, тем полнее предначертанное выполним. Дабы осознать это, видимо, необходимо обретение некоего внутреннего духовного равновесия. Которое тем непоколебимей, чем крепче в человеке вера.
С одной стороны, обретение этого равновесия изначально в нас заложено, в памяти нашей родовой. Вот как автор говорит о истоках православия в творчестве Владимира Пурихова, да и вообще в его жизни: «Думаю, тут срабатывают вековые человеческие корни, коими врос он в нашу русскую землю, в крестьянскую жизнь».
Или же некое провидение в судьбе другого Владимира – Заноги: «Ведь не выбросил же отец собранные сыном иконы, пока он служил в армии, а сохранил, приберёг, хотя и убрал долой от посторонних глаз». И это – несмотря на то, что поколение отцов попадает на самый разгар непримиримой борьбы с «опиумом для народа».
С другой стороны, очень важной кажется мне мысль, высказанная другом В. Сдобнякова вологодским писателем Михаилом Жаравиным (очерк «Друг»), который ушел из жизни в середине 90-х годов прошлого века – в безвременье, одно из самых страшных и разрушительных для русской литературы. Кстати, В.И. Белов сказал о смерти Жаравина: «Смерть Михаила не такая уж нелепая (если можно говорить о смерти в таком тоне). Взгляните, что за жизнь у русского крестьянина, что ждёт каждого крестьянского сына вообще, а особенно талантливого…»
А мысль такая (из письма Жаравина): «Бог, Он, кроме всего прочего, и внутри должен быть». Не обретя этого внутреннего ощущения, можно сколь угодно ходить в храм, креститься, свечи ставить – ничего тебе не откроется. Вспомним, хотя бы, рассказчика из повести «Колька»… То есть, для обретения веры кроме чувства корней, провидения – ещё необходима огромная внутренняя работа, соизмеримая духовному подвигу. Так картина Заноги Серафим Саровский «уже лишена внешних «раздражителей». Она сосредоточено-спокойна». Как сам Преподобный Отец Серафим. Впрочем, об этом чуть позже.
Очерк «Дорога к храму» автобиографичен. И, как мне думается, вполне осознанно расположен Валерием в конце книги. Он, словно цементирует построенную автором мировоззренческую систему, дополнительно скрепляет её фрагменты, ранее выписанные автором в единую картину.
Это и разорённый храм – Спасский Староярмарочный собор – который связан с детством Валерия. Где он испытал чувства, подобные тем, что ощущал герой рассказа «Утешение» Александр: «Было покинуто, жутко, одиноко» («Дорога к храму»). Заброшенность не только внутри, но и окрест – гаражи, ветхие постройки, сараи… и светлое пятно на этом фоне – голубятни. На них стоит особо заострить внимание: впоследствии это возникает как некий образ, памятка, связующая ниточка, – как тропинка из детства у героя повести «Колька». Именно те голубятни из его детства, вспоминаются автору «везде, где видел роспись, изображавшую крещение Иоанном Предтечей Иисуса и спускающегося с небес Святого Духа в виде голубя».
И просветление, когда подростком открыв Ветхий Завет и, едва начав читать его, Валерий понимает, «почему люди верят этой книге». Хотя – «это ещё не было полным признанием существования Бога, но это была ещё одна ступень по лестнице (ассоциативно вспоминается рассказ «Лестница – С.Ф.), ведущей к Нему». И обряд крещения, после которого многое «изменилось в… жизни, стало понятнее, объяснимее».
В этом мире Господь постоянно испытывает нашу веру, дабы укрепить и очистить её. Первым таким серьезным испытанием становится для Валерия смерть отца. Отец умирает в больнице после операций, умирал тяжело: «без покаяния и причастия, и Господь муками помогал искупить грехи. Всё, что происходило с отцом – происходило во благо». Тогда-то и приходит понимание, что наша жизнь – подготовка к жизни вечной. И чтобы достойно подойти к вечному, нужно уже сегодня жить по заповедям Божьим. Срок же наш земной ведом только Богу, и «раз отец закончил его – это ему великая милость». О том пишет и преосвященный Феофан (письмо цитируется в очерке) своей умирающей сестре: «Так не ужасайся, видя приближающуюся смерть: она для тебя – дверь в лучшую жизнь. Ангел-хранитель твой примет душу твою и поведёт её путями, какими Бог повелит».
Преподобный Серафим Саровский – образ бесспорно дорогой автору, один из определяющих его отношения с миром. В «Дороге к храму» Валерий Сдобняков описывает четыре «встречи» с Преподобным, и по изменению эмоциональной окраски состояния автора от встречи к встрече можно очень точно проследить динамику развития этих «отношений».
Впервые ему «пришлось увидеть изображение великого старца на фотографии…, где батюшка Серафим в лесу, сидя на брёвнышке, кормит из своих рук медведя», подростком лет пятнадцати. Впоследствии фотография эта долго была у автора, хотя Валерий, по его признанию, даже не знал, кто на ней изображён. О жизни и делах святого старца он прочёл гораздо позже, уже в более зрелом возрасте. Здесь же фотография попадает к нему волею случая… или провидения и долго хранится у него.
Вторая их встреча состоялась в Абхазии, в Новом Афоне осенью 1990 года. Монастырские картины запустения и впечатления от прочитанного накануне очерка Ивана Шмелева «Старый Валаам» порождали в нём невесёлые мысли: «Ведь все запустения и осквернения творил на этой земле, как и в других подобных местах, всё тот же самый боголюбивый и богомольный народ». Но вот явлен ему в монастырском соборе «образ дорогого согбенного старца, батюшки Серафима Саровского… так неожиданно обрадовал меня, так утешил, будто в далекой чужеземной стране вдруг негаданно повстречал родного, близкого человека». И покидает собор он уже с другими чувствами: «на душе было легко и грустно» (выделено мной - С.Ф.).
28 июля 1991 года на открытии реставрированного храма «физического и духовного младенчества» автора – Староярмарочного собора судьба вновь сводит его со святым старцем, вторично обретённые мощи которого переносятся во вновь открывшийся женский монастырь в Дивееве. «Со мной произошло невероятное. Оказавшись за ограждением, я делаю по направлению к раке несколько шагов и тут же ощущаю, будто начинаю задыхаться. Так неожиданно забилось, заволновалось, затрепетало сердце в груди…» Но «я прикладываюсь и отхожу в сторону, испытывая радостное переживание. Меня наполняет ощущение праздника» (С.Ф.).
И уже осознанное паломничество 1994 года. К которому Валерий долго и тщательно готовился: «И вот – свершилось! Вместе с дочерьми и духовным отцом мы едем в Дивеево, к Преподобному»… Посещение храма и поклонение святым мощам: «После службы мы перешли в правый придел храма, чтобы приложиться к мощам батюшки»… Источник, связанный с явлением 25 ноября 1825 года Отцу Серафиму Божьей Матери: «Матерь Божья ударила жезлом в землю, и «истек из земли источник фонтаном светлой воды». Здесь же Богородица даёт батюшке завет об устройстве в Дивеевой обители четвёртого вселенского жребия Божьей Матери на земле и устав для этой обители… И вот: «Уезжая от батюшки, ощущаю, как меня наполняет чувство защищённости. Чувство, что есть на земле место, где можно найти душевное успокоение от житейских невзгод, есть где найти защиту и истинное приложение своим силам, своему земному труду» (выделено мной – С.Ф.). А возможно и нужно ли большего желать?..
Каюсь, заметки сии я тоже писал больше для себя, чтобы утвердиться в каких-то своих мыслях, отбросить как шелуху всё ложное и ненужное. Всё же, в глубине души надеюсь, грех мой не столь велик, куда хуже было бы, - если б писал все это только ради констатации факта: вышла книга…
В конце же этих «заметок по прочтении», так я вольно определил для себя жанр написанного, не оправдания ради, всё же хочу сказать, – по всем канонам творчества и бытия, им, этим заметкам следовало бы отлежаться какое-то время… Однако, вдруг, вспомнились слова Валерия: «…пусть… останется документом времени…» И подумалось – пусть. Ведь, заметки написаны сразу, по неостывшим ещё впечатлениям от книги.
Возможно, и даже, скорее всего, со временем они приобрели бы другую, более четкую форму, переходы стали бы менее резкими, более точными и ёмкими – формулировки. Подробно я написал бы и о композиции книги, отдельных произведений, и о их художественных достоинствах и недостатках.
Но всегда ли подобный академизм во благо?.. Ведь тогда, скорее всего, они утратили бы свои изначальные эмоциональные оттенки, свою первоначальную ценность – для читателя?.. для автора?.. для меня ли?.. Не знаю.
Алтайский край, г. Бийск
Сергей Филатов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
