Талантливым писателям, живущим в провинции, и раньше было не очень просто, но сегодня их доля особенно тяжела. Если они не лукавят, не продаются, не пишут на потребу, следуя рыночной конъюнктуре и держа нос по ветру, то они неизбежно обречены на: а) невозможность издаваться серьезными тиражами, б) малоизвестность (что следует из пункта «а», поскольку их произведения остаются непрочитанными, неведомыми большинству их потенциальных читателей), в) почти полное отсутствие возможности заниматься тем главным, к чему они призваны, ради чего им дарован талант, – творчеством: книги им приходится издавать за свой счёт, а чтобы заработать на эту «прихоть» да ещё и прокормить себя, а часто – и семью, они, конечно, работают. Не писателями. Профессия «писатель» отсутствует в российском реестре профессий.
Больно, тяжело, горько об этом писать. Страшно, что такое положение многим уже кажется нормальным.
…Наш земляк, литературный критик Александр Алексеевич Михайлов, передал мне часть своей переписки с известными писателями. Среди этих писем – и переписка 1970-х – 1980-х годов с одним ленинградским поэтом, который, в частности, просит неустанно помогавшего талантливым авторам Михайлова помочь ему с изданием «Избранного» – сборника стихов к юбилею, массовым тиражом. Поэт этот был почти опальным, не очень охотно издававшимся, поэтому речь он вёл о «небольшом» тираже – «всего» 50 тысяч. И добавлял, что гонорар, который он получит за этот сборник, позволит ему жить и заниматься творчеством… два года, не заботясь о заработке (!).
Сегодня такая возможность – жить на гонорары и заниматься тем, к чему ты призван, – писателям недоступна (о «книггерах», выдающих на гора по договорам с крупнейшими издательскими холдингами по книжице-стряпне каждый квартал, не говорю).
Известный критик Сергей Чупринин, главный редактор литературного журнала «Знамя» (тоже, кстати, наш земляк, уроженец Вельска), вспоминает: «Когда я начинал, минимальный тираж книги, выходящей в московском издательстве, для прозы был 30 тысяч экземпляров, для поэзии – 10 тысяч. “Злобная” советская власть не разрешала выпускать книжки меньшим тиражом. А теперь 30 тысяч – это уже бестселлер! А обычный тираж поэтического сборника – 1 тысяча. Бывает 500, 200, 100 экземпляров. Но 100 экземпляров – это тираж, который даже не попадает в книготорговые сети: книги просто раздариваются. Авторы, которые появились на литературной арене в 2000-е годы, считают, что это нормально. Это новая реальность. Я к ней не привык. Я помню еще те богатырские времена, когда литературное слово разносилось по всей стране – и влияло на какие-то события, на мнения, влияло на людей».
И то, что эта «новая реальность» не истребила до конца хорошую литературу, не убила в современных писателях – нет, даже не стремление писать (такое, сродни зуду, стремление больше присуще графоманам, для которых нынешнее время – райское), а осознание их художнического, гражданского, человеческого долга, возлагаемого на них талантом, – восхищает и поражает меня. И высоких слов, чтобы выразить своё отношение к таким писателям, я не боюсь: их творчество, – творчество несмотря ни на что и вопреки всему, – есть служение и подвиг. Не преувеличиваю – подвиг. Но невольно думаешь и о том, скольким же произведениям эта «новая реальность» не дала появиться на свет…
На Архангельском Севере талантливые писатели, к счастью, есть и сегодня. И каждое новое яркое произведение, публикуемое ими, радует особо: жива в нашем крае большая литература, продолжается достойная литературная жизнь.
Среди современных авторов, живущих и работающих на Архангелогородчине, один из самых ярких и интересных – Валерий Чубар. О нём нужно писать большие рецензии, аналитические работы, развёрнутые исследования: многогранность его таланта позволяет ему каждым новым произведением открывать какие-то новые стороны его дарования и показывать новые срезы изображаемой им жизни. Валерию Чубару подвластны разные литературные жанры, он создаёт и рассказы, и прозу больших жанровых форм, и поэмы, и стихи, и драмы. Произведение «Братья», которое он опубликовал в первом номере журнала «Двина» за 2017 год, принадлежит к очень редкому и очень трудному жанру – это драматическая поэма. Жанр этот труден потому, что требует от автора и большого поэтического дарования, и драматургического мышления, но это и очень интересный жанр, позволяющий предельно ёмко, сжато показать события эпического масштаба, и при этом придать им достоверность происходящего здесь и сейчас – за счёт драматургической подачи, монологов и диалогов героев. Обращение к жанру драматической поэмы (или поэтической драмы) – свидетельство творческой зрелости автора, по-настоящему высокого уровня его мастерства. И не только творческой, но и человеческой состоятельности, развитого национального самосознания, ощущения себя внутри потока национальной жизни. И ещё: это жанр, имеющий свою «память», то есть обращение к нему современного автора сразу связывает его с давней и очень значимой традицией, прежде всего – с фольклорными героическими поэмами, с драмами на исторические сюжеты, показывающими важные события отечественной истории. И это всегда насыщенные авторским, лирическим началом произведения. Автор обращается к тем или иным событиям давнего или не очень давнего прошлого, потому что они волнуют его, чаще всего – связью с современностью. Достаточно сказать, что именно в этом жанре написан «Пугачёв» Сергея Есенина.
Время, к которому обращается в своей драматической поэме Валерий Чубар, отстоит от нас на тысячу с лишним лет. События, о которых он рассказывает, происходили очень давно, в 970 – 980 годы. Но при этом они показаны так, что читатель, ощущая эту огромную временную дистанцию, одновременно и легко преодолевает её, погружаясь в созданный автором художественный мир и словно становясь очевидцем этих событий.
Валерию Чубару удалось этого добиться прежде всего потому, что эта давняя страница истории переживается им очень глубоко и личностно, словно то, что произошло с детьми князя Святослава – Ярополком, Олегом и Владимиром, – имеет к нему самое непосредственное отношение, важно для него. Не отвлечённо – важно вообще как часть нашего исторического прошлого, а именно лично для него, автора, исключительно важно. Впрочем, почему – «словно»? Действительно – исключительно важно и лично касается. И не только автора, но и всех нас.
Именно это и хочет сказать нам и дать сполна прочувствовать Валерий Чубар. Притчевость, в целом свойственная его художественному мышлению, при обращении к летописным текстам о первой братоубийственной розни на Руси (о том, что это именно первая такая страшная распря, известная из летописей, напоминает автор, приводя в качестве своего рода приложения к поэме выписки из «Повести временных лет»), оказывается столь естественной, органичной, даже – неизбежной, что ни малейшей искусственности, никакого авторского «нажима» в «Братьях» не ощущается.
О том, что имена князей и названия мест, о которых говорят летописи, для него с детства – не пустой звук, Чубар рассказывает в небольшом предисловии к поэме: отец часто привозил его, ещё маленького, в древний Овруч, и Валерий видел и ров, «в котором погиб древлянский князь Олег», и чёрный гранитный камень с надписью: «Здесь похоронен в 977 году удельный князь древлянской земли Олег Святославович» и словами, выбитыми на другой стороне: «Се повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве начал первее княжити и откуда Русская земля стала есть».
Даже когда только читаешь об этом, представляешь этот ров, место, где стоял княжеский замок, надгробный камень, – словно ощущаешь в крови ток времени, гул истории. А что же чувствовал мальчик, видевший это воочию?! Спустя многие годы это детское переживание, соединившись с размышлениями взрослого человека, которому довелось стать современником другой – страшнейшей – братоубийственной войны, окрасило строки поэмы истинностью сильного чувства, не только боли, страдания, но и сопричастности всей долгой истории восточного славянства, личной, кровной связи со всем происходившим тысячелетие тому назад и происходящем сейчас на древних землях полян, древлян, новгородцев…
Рассказывая о том, как разгорелась вражда между Ярополком и Олегом, как убит был сначала Олег воинами брата, а потом – Ярополк воинами Владимира, автор стремится показать не только (и не столько) эти кровавые сечи, в которых отвага и мужество князей щедро были приправлены хитростью и коварством их приспешников, но и жизнь – обычную жизнь людей того времени. Мастерски, ярким полилогом – многоголосьем реплик – нарисована и битва в Овруче, и торжище в Киеве, звучат в поэме голоса византийских купцов, обсуждающих «дикий» славянский край и его обитателей, песни пахарей-полян и викингов-воинов. Удивительно, насколько эта относительно небольшая по объёму поэма оказывается ёмкой по содержанию. Она показывает жизнь в её полноте, жизнь яркую, сложную, интенсивную. Она в брожении: славяне в поисках Бога, в поисках форм государственности, в поисках своих форм культуры. Поэма пронизана ощущением молодости – это, наверное, молодость становящейся нации, полной кипящих сил.
Князья-братья, какими их показывает автор, вовсе не одномерные кровожадные воины, они, получив в наследство от своего воинственного отца Святослава завет: «Власть ваша – на острие копья!» нередко сомневаются в универсальности этого девиза. «Где мой брат?» – взывает Ярополк, уже понимающий, что его дружина расправилась с Олегом. И, стремясь примириться с Владимиром, размышляет:
Отец свою власть нам передал на острие копья,
Словно мясо зверёнышам, а не хлеб сыновьям.
Власть эта пахла кровью. И мы вцепились в неё
И рвали её на части. И каждый твердил: «Моё!».
«Моё!» А про слово «наше» не вспомнил никто из нас.
Ждала Русь единства нашего, но так и не дождалась.
Отец был один. Нас трое. Но мы не втрое сильней,
А втрое слабей оказались в гордыне слепой своей.
Послы речь ведут учтиво, но мне в глаза не глядят.
С запада, иль с востока стервятники налетят?
Откуда придёт расплата за то, что ослабла Русь?
Поймёт ли меня Владимир, когда пред ним преклонюсь?
Но сказать в лицо Владимиру: «Довольно крови», – он не успевает, и гибнет от рук убийц, повторяя «одно лишь слово»: «Брат!».
Автор делает акцент на том, что князей – и Ярополка, и Владимира – толкали на расправу с братьями алчные и корыстные воеводы, что междоусобные войны князей были на руку окружавшим славянские княжества племенам, что единства Руси боялись и византийцы. Проводить аналогию с сегодняшним положением нашей страны (а по сути – с положением России в любую историческую эпоху) даже нет необходимости: эта аналогия возникает с объективной неизбежностью.
…Впереди – вторая половина жизни князя Владимира, о которой не рассказывается в поэме. Ему предстоит стать крестителем Руси, отказаться самому от языческой дикости и зверства жертвоприношений и начать просвещение и освящение Русской земли, определив её будущее. Не случись этого, не стань наша страна христианской, судьбу её и представить себе трудно. О подвиге святого равноапостольного князя Владимира, во святом крещении Василия, написано много, и это закономерно. Но в поэме речь идёт о другом. О том, что братоубийство оказалось положено в основу истории восточных славян. Как об этом забудешь, если это братоубийство аукается до сих пор?
Наряду с историческими личностями, которые упомянуты в летописях, Валерий Чубар вводит в действие и вымышленных героев. Кроме безымянных, но получивших в поэме право голоса дружинников, купцов, гонца, кузнеца и др., это и два выписанных крупно персонажа – Ждан и Весняна. Впрочем, Ждана вымышленным можно назвать с большой долей условности: это во многом лирический герой, авторское «ролевое» воплощение. Мне кажется, что автор попытался представить себя в то время и в тех условиях, попытался понять, как бы он там, в этой среде, думал и чувствовал, какой могла бы быть его участь, и потому, благодаря образу Ждана, поэма приобрела особую лиричность, и при этом расширился её тематический спектр. Ждан – по натуре своей художник, побывав в плену у ромеев, он потрясён красотой византийских мозаик, и эти мозаичные изображения – храмовые, конечно, – влекут его и к вере византийцев-ромеев, которая говорит о бессмертии души. Он ищет себя не в рядах войска того или иного князя и не в торговых рядах, а в любви к Весняне, в красоте природного мира и творений мастеров-художников, в мироздании. Но жестокая кровавая смута выталкивает его из мирного русла жизни, он – пылинка, крупинка, которую век сей и мир сей не видят и не хотят замечать. «Я – Ждан! Я – человек!» – повторяет он. И горестно убеждается и на пустынных путях древлянской земли, и перед лицом летящей навстречу смерти – нацеленных на него вражеских копий: «Никто не слышит…».
Ждан – воплощение, конечно, не только авторского «я», но и человека вообще, человека как такового («Я – человек!»), человека-личности, перетираемого жерновами истории.
Авторское начало, уже не индивидуально-личностное, но обобщённое, как воплощение именно Автора – летописца, бояна, певца, поэта, носителя и хранителя Слова, заключено и в открывающей поэму песне полян, сеющих пшеницу: кроха-зерно, летящее в землю, станет хлебом, жизнью и словом: «Станет расти / Речью оно. / Слово в горсти – / Словно зерно». Это и о том слове, которое донесла до нас «Повесть временных лет», и об авторском слове, обращённом к современникам и потомкам. И о Слове – Логосе. О разумной и доброплодной основе жизни. Не случайно земля – её тёмные тайные недра – один их ключевых образов поэмы. Она же, мощная сила земли, власть её над славянами, обусловлена и их языческим мироощущением. Давила эта сила наших дохристианских предков…
Завершает свою драматическую поэму Валерий Чубар авторским монологом – единственным прямым авторским словом во всей поэме. Характерно, что этот монолог выдержан в том же размере и имеет тот же ритмико-мелодический рисунок, что и монолог Ждана, идущего по тропе в осеннем тумане. И авторское слово тоже звучит «в осенней тишине», в которой так далеко – и в пространстве, и во времени – разносятся звуки, а слова «меч» и «Смерч» (не природное явление, а установка залпового огня) так страшно созвучны:
И снова весть к нам горькая придёт
о том, что Полю Дикому на радость
на брата брат славянский восстаёт:
опять князья не поделили малость
какую-то… Осина на ветру
взметнётся, словно красный плащ пред строем,
и снег густой повалит поутру
и скроет всё – и ничего не скроет.
Обнажено движение планет,
нет тайны в сочлененьях микромира.
Зачем же людям нужен ты, поэт?
Затем, что, взяв вина и хлеба с сыром,
ты сядешь на закате у Оки,
иль у Днепра, иль овручской Желони,
и отразятся в зеркале реки
сквозь жизнь и смерть несущиеся кони.
Никто не видит их – но видишь ты,
поэт, братоубийства ненавистник.
О вечном мире все твои мечты,
О вечных войнах сумрачные мысли.
Зима всё ближе… Лебеди летят
Над Поонежьем, Ладогой, Полесьем,
И в голосах их отзвук слова «брат»
Чуть уловим в осеннем поднебесье.
В предисловии автор предуведомляет читателя о том, что поэма его написана современным языком, поскольку «она о драме обычных людей, а не “исторических персонажей”, хотя волей судьбы некоторые из них такими персонажами стали», и замечает, что использует лишь отдельные старославянские слова и обороты речи.
Мне представляется, что это очень верное художественное решение, парадоксальным образом не отдалившее от нас, читателей, те давние времена, о которых рассказывается в «Братьях», а приблизившее нас к ним. Использование архаизмов в произведениях об историческом прошлом часто бывает оправдано, но это зависит от авторской задачи, от специфики произведения. Не всегда они помогают почувствовать эпоху, погрузиться в неё. Иногда – напротив. Читаешь – и будто ходишь по залам музея: реконструкции, артефакты, иллюстрации, инсталляции. А жизнь, живая жизнь не ощущается. Архаизмы, историзмы, старославянизмы могут выстраиваться плотным частоколом, приковывая взгляд к себе, к самим словам, их непривычной фактуре, а не к тому, о чём они говорят. А в поэме Валерия Чубара ничто не становится помехой, затрудняющей погружение в эпоху и понимание того, что люди, живущие сегодня по берегам Оки, Днепра, Желони, в главном, в сути своей – те же, что и жившие на берегах этих рек тысячелетие тому назад.
Я – человек. Мы – люди. Братья и сёстры.
7 мая 2017 года
Елена Галимова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
