С Сашей Чашкиным мы давние друзья. Даже больше – братья по духу. Саша был, как в старину говорили, шафером на моем венчании в Знаменском храме – это неподалеку от Кремля. А я – на крещении его дочки. У нас много общего. Саша, например, продолжая фамильные традиции, занимался объездкой лошадей на конном заводе. Отец его, работник Всесоюзного научно-исследовательского института, занимался скрещиванием сильных киргизских кобыл с донскими и английскими скакунами. А дед, казак Никифор Чашка, был известным специалистом по выездке верховых лошадей для Чугуевско-Запорожского полка.
Мой дед, сотник 1-го Сибирского казачьего полка имени Ермака Тимофеева, тоже владел боевым конем. Георгиевский кавалер, он пал смертью храбрых в декабре 1914 года в сражении с турками за взятие города Ардаган. Короче, с турками у меня той толерантности, о которой любит поговорить мэр Лужков, не получится…
К сожалению, вот мне в седле не довелось сидеть. Хотя упряжкой лошадиных сил числом поболе, чем их было у Александра Македонского при его вторжении на Британские острова, управлял – причем одной рукой. Проще говоря, больше десяти лет гнул «мертвые петли» на истребителе, носился на перехваты бомберов «вероятного противника», вел воздушные бои. А школу «объездки» перед той работой получил, прямо скажу, лихую! И что примечательно, именно там, где служил Сашин дед – в старинном русском городке Чугуеве. Здесь в свое время начинали военную карьеру и такие военачальники, как А.Х. Бенкендорф, М.И. Платов, А.И. Деникин, А.А. Брусилов. После февральского переворота 1917 года Чугуев, единственный город на Юге России, оставался верным Царю и Отечеству.
Так насчет «объездки». Наберитесь терпения – расскажу один эпизод, прямого отношения к внуку казака Чашкина вроде не имеющий, а если подумать…
Значит так. Зима. Яркая луна освещает засыпанное снегом поле. По узкой, едва протоптанной тропинке в тонкой хэбешной гимнастерочке и кирзачах, я иду в ночь. Точнее, меня ведут. С трехлинейной винтовкой наперевес за мной важно шагает охранник с выпирающей из него ответственностью – доставить арестованного во что бы то ни стало на обозначенный приказом объект. А тут, стало быть, разговор короткий: шаг влево, или шаг вправо – побег!..
Объект оказался врытым в землю помещением, из которого выглядывали на поверхность тускло подсвеченные крохотные оконца. Опустившись по мерзлым ступенькам под землю, попадаешь в общий коридор, вдоль которого железные двери с мощными засовами – это вход, так сказать, в номера для укрощения слишком строптивых и непредсказуемых. В просторечье – «губа», с камерами для арестованных. В официальных документах заведение именовалось этак подчеркнуто торжественно – гарнизонная гауптвахта, и старожилы-чугуевцы говорили, что она, да и все наши казармы были построены давным-давно – в те времена, когда запорожский казак Никифор Чашка служил за веру, царя и Отечество.
Меня в этот памятник русского гарнизонного зодчества занесло распоряжением майора Василькова – свирепого, хромоногого коменданта города. У злого старика были две дочки. Одна из них, младшенькая, Валя, очень красивая девушка приглянулась мне на катке, и я пытался было ухаживать за ней. Ну, вот и результат…
Помню совершенно пустую камеру – ни сесть, ни лечь. По уставу в ней должны были находиться табуретка, тумбочка и деревянные нары. Но кроме грибка или какой-то плесени на серых стенах, отстоящих друг от друга на расстоянии вытянутых рук, в яме этой ничего не оказалось. Сначала-то, разгоряченный таким поворотом событий в своей семнадцатилетней жизни я не замечал ни холода, ни той сырости. Но прошел час, второй – и декабрьский морозец предательски полез под гимнастерку. Тогда я принялся приседать, раскручивать свой гимнастический торс в разные стороны, махать руками. Ночь тянулась бесконечно медленно… Только утром, часов в шесть, мои дружки, Вовка Гордиенко и Лерка Колчанов пришли на «губу». Загромыхал железный засов, тяжелая дверь распахнулась, и кореша передали мне шинелишку с погонами курсанта училища летчиков-истребителей. Небесно-голубой фон погон, признаюсь, как-то померк в подземелье-то. Невольно пробежала тревожная мысль: «Все, отлетался сталинский сокол». И надо же было такому случиться: в тот день – в кои-то веки! – на «губу» пожаловал сам начальник Чугуевского училища полковник Голубев…
Среди арестантиков я был один курсант – и ко мне первому последовало обращение начальства: «За что сидим?» – «Не могу знать!» – по-военному четко и кратко сообщил я, но, похоже, ничего не прояснил в своем деле. Прославленный летчик-фронтовик посмотрел на меня не то с удивлением, не то с укором и переспросил: «Как так?» Ответ снова прозвучал исчерпывающе кратко: «Не могу знать, товарищ полковник!» Тут же вмешался хромой Васильков, сопровождающий начальника училища, и по его речи получалось, что я едва ли не враг народа. «Он чуть не оставил голодом все училище!» – как приговор прозвучали слова коменданта и ведь, окаянный, был прав. Почти прав.
Дело в том, что семьсот килограммов картошки, очищенной мною на центрифуге, команда дежурных по кухне солдат, не слишком усердствуя, оставила с глазками. Повар распорядился привести те семьсот килограммов в надлежащий вид. Ребята поковырялись немного, дежурный сержант с поваром остались недовольны работой, ну и доставили меня, как было приказано: «В самую строгую!»
Запомнилось еще оконце с разбитым стеклом у самого потолка камеры. В нем, как на экране телевизора, сентиментально поскрипывая на снегу, проплывали нечеловеческих размеров валенки – то в одну сторону, то в другую. Это прохаживался в ночи часовой, охраняя вверенный ему объект воинского порядка.
Братва подслушала, как начальник училища снимал стружку с коменданта Василькова: «Курсанту летать надо, а вы его на гауптвахте держите!..» Через пару часов меня освободили. В тот день в ротных журналах в графе против моей фамилии была выписана преподавателями разных наук буква «А». Я смотрел на нее, исполненный гордости, ощущая себя почти декабристом: все-таки – первый арестованный в «терке» – теоретическом батальоне – да, к слову сказать, и последний. Нам, действительно, предстояло много узнать до начала полетов. Так что майор Васильков напрасно волновался по поводу своей красивой дочки. Мы вскоре расстались, и только вот сейчас, спустя годы, всколыхнулось былое, и замечу, не красного словца ради.
Тут, кажется, самый момент перейти к рассказу о моем друге.
Гарнизон, в который после школы младших авиаспециалистов получил назначение рядовой Чашкин, дислоцировался на доброй земле братьев-славян, неподалеку от Гомеля. На всех полетных картах аэродром, где Саше предстояло служить, выполняя обязанности механика по электрооборудованию, обозначался по названию станции – Зябровка. Я-то прибыл туда раньше Саши, и наш полк там все называли «китайским». Тогда шла война в Корее, и бойцы побывали, как нынче говорят, в горячей точке. А та точка – Китай!
Вот в коллективе «китайцев» я и учился долбать наших нынешних заклятых друзей. «Друг Билл…Друг Буш, паньмаш…» Дело прошлое, но откровенно говоря, страшно хотел сойтись в небе с американцами. Хотел, да и все! Боевой конь любит шум битвы…
Кроме полетов мы, лейтенанты, часто ходили дежурными по части и по аэродрому. В облака-то или ночью летчика выпускают, когда он постигнет все необходимые для такой работы поднебесные гаммы. И вот, всякий раз приняв дежурство, вооруженный пистолетом, с красной повязкой на левом рукаве я всенепременно являлся на гауптвахту и, проверив документацию хозяйства, педантично, тщательно осматривал там каждую камеру, заглядывал во все уголки «губы», отыскивая хоть маленькое отклонение от законных требований устава гарнизонной и караульной службы. (Засела, однако, во мне та памятная чугуевская ночь – под кодовым названием «А»…) Но на зябровской гауптвахте придраться к чему-то было мудрено. Порядок содержания там соответствовал бы любым требованиям – хоть прав человека, хоть самого обкома партии из Вашингтона. Но, интересно, кто хоть раз побывал на той «губе», вторично уже всеми силами старался туда не попадать.
Вот тот же Чугуев: там одновременно со мной отбывал очередное наказание один легендарный на весь гарнизон чеченец. На счету служивого в общей сложности было тогда уже около двухсот суток ареста!..
Помню раннее утро, в узнице гробовая тишина. И вдруг откуда-то, сквозь стены, словно соловьиная трель, сначала тихо, потом все громче, настойчивее, наше гарнизонное подземное царство заполнил художественный свист. Нет, не разбойничий, а тонкий, именно художественный. Это было удивительно. Кто-то очень красиво, не фальшивя, вел мелодию довольно сложного музыкального произведения. Потом свист прекратился, и веселый арестант принялся выбивать ритмический танец. Это ободрило меня и вселило уверенность, что жизнь, несмотря ни на что, не такая уж и плохая штука, и что все будет хорошо. Когда на «губу» принесли завтрак – ведро пшенной каши, арестантов выпустили в общий коридор, и лохматый, с огромной гривой черных волос чеченец достал с запыленного шкафа буханку хлеба, разломал всем поровну, и мы принялись работать ложками прямо из того ведра. Тут-то я и узнал, что одиночка, в которую меня заточили, непригодна для содержания арестованных даже по самым строгим правилам. Чеченец-аксакал распорядился: «Иди в общую камеру!» Там вскоре, я уже рассказал, состоялся мой диалог с начальником училища и последовавшее за ним освобождение.
Ну, а на зябровской гауптвахте было не до рекордов числа проведенных там дней. И вот почему. Один арестант, явно не лишенный чувства юмора, завел как-то порядок – судить всякого, прибывшего туда в наказание, судом сотоварищей по гауптвахте. Суд вершился, можно сказать, по закону: выбирали прокурора, судью, доктора и, наконец, палача. Через это, ставшее ритуальным, действо проходили все, так что сопротивляться было бесполезно. А суд был хотя и суров, но по-сути, справедлив.
Начиналось все с медицинского осмотра. Для этого имелся соответствующий инструментарий. Проверяя, например, зрение, избранный врач привязывал к своей голове плоскую консервную банку и через пробитую в ней дырку принимался рассматривать у подсудимого глаза. Выполнялась такая проверка куда более тщательно и уж, конечно, с большим старанием, чем это наблюдается у нынешних окулистов, особенно районных поликлиник. Не менее заботливо изучался организм воина, попавшего на «губу» со стороны, как бы, терапевта. Особенно трогательным выглядел замер температуры в зимний период. Все-таки, когда холодно, возможны простудные заболевания, так что хранимый за форточкой широкий рашпиль, на морозце-то покрытый инеем, как положено, укладывали пациенту «под мышку», ну и через определенное время доктор смотрел – не температурит ли милок.
Несколько своеобразный осмотр по урологической части требовал, понятно, определенной подготовки, медицинского оборудования и присутствия самого проверяемого. У врачей, известно, нечего стесняться. Снимай трусы – и давай, без церемоний, показывай, что у тебя там есть… А вот методика определения – все ли там в порядке – заметно отличалась от общепринятой. Боец – уже без трусов – усаживался на табуретку. А у наших армейских табуреток посередине есть отверстие для захвата рукой. Так вот, через то отверстие-прорезь – как бы это помягче сказать… Словом, простите, милые дамы, в ту дырку «уролог» проталкивал гениталии воина! При этом он держал под сидением табуретки банку с холодной водой и помещал в нее те, в общем-то, важные для продолжения рода человеческого, детали. Процедура, прямо скажем, не слишком приятная. А разве посещение уролога должно вызывать прилив патриотических чувств?..
Короче, после такого тщательного медицинского осмотра, к работе приступал прокурор, и арестованный, в зависимости от степени наказания воинским начальством, получал приговор. Особенно доставалось младшим командирам и комсомольским активистам. На суде их укоряли, взывали к совести, ответственности перед партией и народом. «Ах, да как же вам не стыдно, товарищ Нечипоренко!» – начинал кто-то из «народных заседателей», – Вы уже младший сержант. Вы давали присягу служить Родине верой и правдой, вы должны быть примером и образцом в выполнении воинского долга. Но вот вы, не оправдав доверия своих родителей и земляков, допустили в воинской службе проступок, за который арестованы с содержанием на гауптвахте!..» И так далее.
Любимцам секретарей комсомольских организаций, то есть общественным активистам, как их называли в полку, «ретивым» назидательные речи и наказание были не менее суровы, чем младшим командирам. Вот тут пора уже сказать, что же это за наказания вершились на зябровской «губе».
Все выглядело довольно просто. Нарушителя армейского порядка, уклада воинской жизни «палач» бил большой деревянной ложкой – еще раз простите, милые дамы – по жопе!
При этом, если рядовому Петрову суд определял пятьдесят ударов по обеим половинкам, то, скажем, младшему командиру Нечипоренко или комсомольскому активисту Семе Мулерману той ложкой доставалось в два раза больше. А как же. Это ведь их отцы-командиры отмечали благодарностями по праздникам. Это они при всяком удобном случае призывали однокашников усердней нести ратную службу (сами же зачастую оставались первейшими лодырями). Вот потому от души ребята и наяривали им большой ложкой по филейным местам! Попробуй-ка потом сесть на эту табуретку…
Еще одна существенная деталь суда на «губе» зябровского гарнизона. С начала и до конца описанного выше процесса никто из «судебного органа» и присутствовавших на деле не имел права смеяться или хотя бы улыбкой вызывать сомнение в праведности вершимого суда. Нарушителю правил тут же объявляли штраф – пять ударов той же ложкой. Так что все происходило вполне пристойно и даже торжественно.
И вот однажды, при такой-то диспозиции сторон – одной, скажем, официальной, а другой – не слишком, на гауптвахте оказался рядовой Чашкин. Успешно завершились летно-тактические учения, и три бойца – начальник разведки полка, воздушный стрелок-радист и механик по электрооборудованию – успешно отметили это событие в комнатухе Дома офицеров. Там Чашкин помогал оформлять наглядную агитацию. Рисовал страшные рожи – звериное лицо империализма. Как Саша убедился нынче, не раз побывав в Сербии после американской-то бомбардировки – ранние работы его оказались очень даже удачными…
Ну а тогда, после учений, чуточку не выдержал воздушный стрелок-радист пропорцию воды и антиобледенительной жидкости. Точнее говоря, жидкости от холода – то был чистый спирт! – в стакане оказалось больше, чем воды, ну и…затяжелел стрелок…
Саша Чашкин хорошо усвоил старую истину русских солдат: «Сам погибай, а товарища выручай!» Так что взвалил на себя бойца и поволок домой. На беду, кто-то из активистов наблюдал ту картину, доложил замполиту полка, а дальше – то ли с корабля на бал, то ли с бала на корабль, – но привели рядового Чашкина в то самое гарнизонное заведение, о котором я подробно рассказал.
Был уже поздний час, когда арестованный вошел в общую камеру. Тусклый свет электрической лампочки, скамейка, нары и отчего-то притихшая братва насторожили Сашу. «Споем, что ли?» – сделав шаг вперед, бросил он решительный клич в полумрак. Из тишины кто-то спросил: «А что петь-то будем?» И тут, как молодой майский гром, на всю-то зябровскую «губу» внук казака Никифора Чашки ка-ак ахнет: «Эх, да за царя, за Родину, за веру!..» Туши, как говорится, свет.
Утром в помещение гауптвахты явился начальник разведки полка и выпустил механика Чашкина на свободу. При этом он энергично употреблял слова из русского фольклора, выясняя – какого хрена лучшего в гарнизоне Зябровка исполнителя карикатур на тупых американцев чуть не заковали в кандалы!
Вскоре Саша завершил свою боевую вахту. Простившись с родным полком, он поехал в Москву – учиться живописи, и поступил на курсы при Суриковском институте. Все бы хорошо – Чашкин писал портреты, пейзажи, но не было у него столичной прописки. Пришлось устроиться в подмосковный совхоз «Путь коммунизма». А там у моего однополчанина случайно открылся еще один талант.
На зябровской «губе», когда Саша во всю-то мощь жизненной емкости своих легких прогремел: «За царя, за Родину, за веру!», сразу определили: «Это Козловский!» И вот, действительно, солистка Большого театра Нина Алемасова случайно услышала, как поет молодой художник, и тут же отвела его в вокальную студию ЦДРИ при Большом театре, куда Сашу приняли без экзаменов. Редкий по красоте драматический тенор Александра Чашкина покорил специалистов. Одним из его учителей и ректором студии, был выдающийся русский певец Иван Козловский. Многие знали, что Козловский по святым праздникам пел в православных храмах. Но известно, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Руководители хозяйства «Путь коммунизма» – типа Яковлева да Горбачева, – узнав, что Чашкин поет в церковном хоре, тут же уволили его. Не стали слушать районные князьки арии из итальянских опер. «Ты нам всех коров перепугаешь! Куры, вон, нестись перестали…» – заключили единогласно и отправили на все четыре стороны.
Вот так. Как говорится, кончен бал, погасли свечи. Саша уже без всякой надежды на московскую прописку, продолжал петь в храме Всех Святых – это на Соколе, а занятия в вокальной студии, конечно, пришлось прекратить. На дневное-то отделение без той прописки не принимали, а как петь заочно или экстерном? Вчерашнему солдатику даже заступничество самого Козловского не помогло. Это нынче в белокаменной на каждом углу лавки да трактиры с дикими названиями: «Шеш-беш», «Суши», «Генацвале» там, «Генацвале» сям. А тогда, например, для работы военным корреспондентом Центрального органа министерства обороны – газеты «Красная звезда», я должен был получить разрешение на московскую прописку аж министра обороны!
Словом, капризная судьба повернулась к Саше Чашкину другим боком, и однажды, никому не нужный, неприкаянный, оказался он в Свято-Даниловском монастыре, в мастерской монаха Зинона. Люди нередко верят во всякие чудеса. Один видел летающую тарелку в своем огороде, другой – как Ельцин в Горках «работал с документами». Расеянин-чукча уверен, что теперь любой из них может купить команду футболистов в Англии и за это в Кремле его еще наградят орденом, однако… «А чудо-то оказывается порой в обычной встрече двух людей, – говорит Саша. – Сколько за день пройдет мимо тебя всяких лиц – и все сами в себе, чем-то озабочены…» Так вот, та встреча с незнакомым монахом не просто как-то перевернула очередную страницу его жизни, а придала ей смысл – словно кто-то неведомый на распутье указал внуку казака Чашки: «Вот твоя дорога. Ступай. В добрый путь, добрый человек…» И Саша с той дороги вот уже тридцать лет никуда не сворачивает.
Отставив в сторону свой этюдник, все прежние заготовки и наброски пейзажей, портретов, натюрмортов, он начал все с нуля. Ежедневно приходя в мастерскую изографа Зинона, «итальянец из Химок-Ховрино», как звали Сашу друзья, принимался за черновую работу – готовил доски под иконы, растирал краски, левкасил. Наблюдая, как мастерски и легко работает на лесах Зинон, Саша все больше проникался мыслью, что икона – это не просто древне-русская живопись, уходящая в века, это – торжество духа!
Так, когда-то студент Суриковского института, Александр Чашкин заново открывал для себя и византийское искусство, и Владимирскую икону Божией Матери работы Симона Ушакова, и древние иконы Гурия Никитина, Федора Зубова, и «Св. Троицу» Андрея Рублева… Это был его путь восхождения по духовной лестнице, рождение мастера современной иконописи.
Мальчишкой, помню, в Киеве мне нравилось бродить по тихим залам Музея Русского искусства. Ходил туда не по плану культмассовой работы учкома – скорей, по велению сердца. Осмотр экспозиции начинался с древних икон. Мимо них я, прямо скажу, проскакивал на форсаже. Да разве могло быть иначе у стойких последователей Чарльза Дарвина?.. Заметим, и днесь не преподавание, а только предложение хотя бы факультативного изучения «Основ православной культуры» вызывало у так называемых демократов окаянное сопротивление! На рога стали их радио, телеканалы, газеты, доходя до обвинений православных в «разжигании межрелигиозной розни». Девяностолетний физик В. Гинзбург откровенно заявил: «Я крайне возмущен тем, что в гимне нашей страны есть слово «бог», это чудовищно! Особенно возмутительна попытка церкви внедрится в школу… То же самое происходит сегодня в нашей армии, где буквально насаждается православие»… Академик, конечно, не забыл тут же, как заклинание повторить дежурную фразу: «Россия – многоконфессиональная страна!» Будто при царе на святой Руси не было ни синагог, ни мечетей… Среди «дорогих рассеян» нынче при желании да для счету можно отыскать и папуасов, и людоедов из джунглей. Оставив свои исторические деревья, они ведь тоже могут возмущаться, что в стране, где восемьдесят процентов населения русские, «насаждается православие».
«Наш президент, он, может быть, действительно верующий, – рассуждает академик Гинзбург и подчеркивает, мол, если он стоит в церкви со свечкой, то это уже ее реклама. – А церковь, как известно, была одной из опор самодержавия»… Может и так. Только вот, говоря о своем народе, Гинзбург уже не столь суров и не лишком-то озабочен «разжиганием» пресловутой розни. Физик вычислил: «Евреи сохранились как нация, не ассимилировались, в силу приверженности иудаизму… Казалось бы, я должен был ассимилироваться. Но это совершенно не так. Я даже помыслить не могу от отречении от своего народа»!..
То-то и оно. К слову, на территории РФ прижились и безбедно проживают иудейские и мусульманские школы – за государственный счет. Из госбюджета оплачивается и Еврейский университет имени какого-то Маймонида. А вот Свято-Тихоновский богословский институт да несколько православных гимназий тянутся за счет частных пожертвований да на деньги из кармана родителей. И это не случайно получается.
Протоиерей Александр Шаргунов как-то заметил, что сегодняшней криминальной власти невыгодны заповеди Божии, так же, как они были невыгодны революционерам-большевикам. «Новым русским» спокойней, если дети не будут знать тех заповедей – тогда проще у кормила-то да кормушки осуществлять свою власть.
Идеологи рынка и криминальных реформ взывают к «социальному примирению» – ограбивших и ограбленных. Волка и овцу! Кто не согласен с такой установкой, да не дай Бог, выражает еще свое несогласие в книгах – всех стройными рядами – под статью 282 УК РФ!..
Но, друзья, все это мы уже проходили. Еще живы наши соотечественники, которые помнят послания большевикам патриарха Тихона. Когда стало известно о казни Государя Императора, он заклеймил злодеяние новых правителей в проповеди, обращенной к народу. А каким обвинительным актом преступлений большевиков было послание патриарха в годовщину их владычества!
«Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обещания давали вы ему и как исполнили эти обещания? – спрашивал святитель Русской Церкви и подчеркивал: – Вы обещали свободу… Это ли свобода, когда никто не может высказать открыто свое мнение, без опасения попасть под обвинение в контрреволюции? Где свобода слова и печати, где свобода церковной проповеди?».
Нынче слова-то поменяли, а свобода, по сути, осталась все та же: сказал, что думал? – экстремист! «Экстремистскими» вполне может оказаться уже половина русской литературы, начиная с былин и Федора Достоевского. Так что не случайно лучшие наши литераторы, критики и публицисты вынуждены теперь писать не романы, не исторические исследования, исполненные любви к Отечеству, а письма Генеральному прокурору, в Верховный суд РФ да президенту.
К примеру, одним из московских судов оказались запрещены книги Юрия Петухова. В отношении известного писателя, за его мысли и убеждения, возбуждено уголовное дело по той же пресловутой 282-й статье. Но, против судебного произвола поднялась общественность России. «Мы считаем, что прокуратуры и суды должны выявлять и наказывать подлинных экстремистов, а не преследовать писателей и публицистов, которые по роду своей деятельности являются «зеркалом общества» и отражают то, что происходит в стране. Уголовное преследование писателя за его книги в гражданском, цивилизованном обществе недопустимо!» – такое обращение к слугам Фемиды подписали Председатель Союза писателей России, член Общественной палаты России Валерий Ганичев, секретарь Правления Союза писателей России В. Бондаренко, Н. Дорошенко, С. Котькало, С. Куняев, А. Проханов, М. Струкова, фронтовики, лауреаты многих литературных премий М. Лобанов, В. Бушин…
Блюстители новой морали громят книжные развалы, гоняют старушек с православно-патриотическими газетами и, похоже, действительно, ничего не изменилось с того давнего 1918-го. Тогда на Святую Русь со всех концов света рванули радетели за «счастье народное» – вся эта интернациональная и местечковая шелупень. Патриарха Тихона они запугивали арестами, расстрелом, на его жизнь не раз покушались, но сломить дух святителя вождям так называемой мировой революции не удалось. К ним, засевшим за стенами Кремля, летели его суровые слова: «Мы знаем, что наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование, и что вы будете искать в них лишь повода для обвинения Нас в противлении власти, но чем выше будет подниматься «столп злобы» вашей, тем вернейшим будет оно свидетельством справедливости Наших обличений»…
Искажая историю России, оплевывая святыни русского народа, идеологи «красной сотни» законодательно запрещали любовь к Отечеству. Слово «русский» стало именем нарицательным, как «черносотенец», а за слово «жид» комиссар Каплан готов был застрелить Марину Цветаеву, спасавшую от голода своих маленьких дочек.
Об этом Марина Ивановна рассказала в запрещенном всеми очерке «Вольный проезд». Написанный в 1918 году, только в эмиграции – это шесть лет спустя! – его удалось пробить в журнале «Современные записки». И то – при условии публикации перед «Вольным проездом» комплиментарного стихотворения под названием «Евреям». Стих-то этот был написан еще до революции, но… пригодился. Мало кто знает, а если кто и знает, старается помалкивать, но стих с тем же самым названиям «Евреям» – подчеркнуто повторяясь! – Марина Цветаева, человек гордый и по-русски прямой, оставила нам уже в мае 1920 года. Сохраняя и донося до нас связь времен, оно актуально и сейчас, в канун нового светлеющего на горизонте будущего – с профилями на знаменах Чубайса, Гайдара и Березовского… Вчитайтесь-ка.
Такая вот у Марины Ивановны сложилась толерантность с политкорректностью…
Так ведь тогда от голода одна дочка Марины Цветаевой все-таки умерла. Не в силах сдержать боль матери и гнев русского поэта, она и бросила вызов укрывшимся за кремлевскими стенами: «Кремль почерневший! Попран! – Предан! – Продан! Над куполами воронье кружит…»
И вот прошло – пролетело! – от того «Вольного проезда» Цветаевой в Тамбовскую губернию – девяносто лет. В Кремле нынче и купола сияют и солдатики, ряженные под старину, лихо вертят винтовками, подбрасывают их в воздух – на диво туристам. А еще диво – это когда иудеи-хасиды в самом центре православия наяривают танец под названием «семь-сорок». Как-то они добрались аж до палат царя Иоанна Грозного! Резник там по всем правилам резал барашек. Все кипело, фыркало, жарилось-парилось – это хасиды для президента готовили кашерное блюдо. Такого даже у американцев в Белом доме не было…
А вот еще радостное событие для «дорогих рассеян»: главного раввина всея Руси Берл Лазара правительство отметило медалью «60 лет Великой Победы». Да, именно так: «За активное участие в патриотическом воспитании граждан». Кроме того, Берл Лазар, гражданин Израиля, США, Италии и РФ, награжден орденами Петра Великого, Минина и Пожарского, «Дружбы народов». И это все «За большой личный вклад в укрепление Российского государства, единение нации и возрождения духовной силы Отечества»
Словом, как под настроение поет мой друг Саша Чашкин, «все хорошо, прекрасная маркиза – дела идут, как никогда!»
Только смерды окаянные опять чем-то недовольны. Гляди-ка, в Кондопоге что устроили… Вот по этому поводу мой однополчанин, уже всемирноизвестный изограф Александр Иванович Чашкин озабоченно и заметил: «Неладно что-то в Датском королевстве…»
Еще бы! Не знаю, какие соображения насчет королевства-то у хасидов, а простые евреи, те, кто и в советское время не меняли «имя Гарри на Генриха», уже тоже заговорили о власти, которая не слышит, не слушает общество». Так, «Еврейская газета», припомнив Хрущевскую «оттепель» с психушками, не скрывает тревоги: «Пока, к счастью, советский способ выстраивания отношений с инакомыслящими российская власть в полном объеме не взяла: у нас нет карательной психиатрии в «промышленных масштабах» и в демонстрации с не нравящимися властям лозунгами пока не стреляют на поражение, как это было, например, в Новочеркасске 2 июня 1962 года. Но правовой контекст сегодня, увы, становится все более тревожным…»
О правовом контексте «Еврейская газета» выражается, прямо скажем, застенчиво. Чего нет в письме-обращении к президенту РФ русской общественности – людей совести и долга, которые не могут молчать, когда попирается само право на жизнь русского народа. Письмо это тоже, как стих Цветаевой, наши либералы не заметили.
«Господин президент!
Невзирая на объявленные Конституцией Российской Федерации права и свободы, гарантом которых Вы являетесь, в нашей стране, где русских 82 процента, устанавливается режим антирусского тоталитаризма, нарастает геноцид русского народа, продолжается его катастрофическое вымирание. Против русских развязана широкомасштабная война, орудия которой – ужасающая нищета, не ограниченные ничем аборты, повальное спаивание населения, безудержная травля молодежи наркотиками, дебилизация и развращение народа через средства массовой информации, лишение граждан России бесплатного образования, здравоохранения, жилья.
Всех тех, кто имеет мужество говорить об этом, обличать преступников во власти, коррупционеров, грабителей общенародных богатств, предателей национальных, государственных интересов России, – тех, кто возвышает голос в защиту русского народа, бросают за решетку по 282-й статье, которая стала преемницей печально знаменитых 58-й, 70-й и 72-й политических статей. Тюрьмы вновь наполняются политзаключенными…
При Вашем президентстве, господин Путин, нас, русских, за то, что мы хотим по-русски жить на своей родной земле, быть хозяевами своей земли, гноят в тюрьмах, уничтожают… 282-я статья стала гильотиной для русских патриотов, топором палача в руках ненавистников русского народа. Мафия протащила эту статью в Уголовный Кодекс, что бы пресечь огласку своих преступлений. Абсолютно незаконная статья, потому что по сути своей противоречит Конституции Российской Федерации, Всеобщей декларации прав человека, Европейской Конвенции о защите прав человека и основах свобод, Международному пакту о гражданских и политических правах, подписанных нашей страной…»
С таким вот письмом, без глубоких реверансов, к президенту Путину обратились академик Игорь Шафаревич, депутаты Государственной Думы – бывший министр обороны России Игорь Родионов, Виктор Алкснис, Андрей Савельев и Юрий Савельев, известные литераторы, публицисты, общественные деятели. Они приводят бесконечный список гонимых издательств и редакций патриотических газет, радиовещательных программ, перечисляют имена томящихся в тюрьмах и преследуемых русских писателей, журналистов, правозащитников.
«Мы требуем отменить 282-ю статью Уголовного Кодекса Российской Федерации, как способствующую геноциду русского народа. Мы требуем немедленного освобождения писателей и журналистов, ставших в России политзаключенными!» – такими словами заканчивается обращение к президенту В. Путину, но как знать, услышат ли в Кремле этот набатный зов? Может, правы евреи, утверждая, что власти не до обратной связи с обществом, что она «не слышит и не слушает» его?
В минуты тягостных раздумий о нашей многострадальной Родине, разграбленной, униженной, одиноко стоящей на распутье, я беру маленький образок Богородицы, и молю ее избавить, оградить Россию от врагов – тайных и явных, наших заклятых друзей и завистников, подлецов и дураков. Земле пращуров – сибирских казаков и ярославских крестьян из села Грешнево, имения поэта Некрасова, принадлежат мои помыслы, моя забота и любовь. И, когда на душе особенно тяжело, я быстро собираюсь и иду в обитель святости – мастерскую изографа Чашкина.
Саша уже не только иконописец, он декан иконописного факультета Российского Православного университета Святого Иоанна Богослова. «За творчество и воссоздание древней иконы» Александра Ивановича Чашкина избрали членом Ганноверской Академии естественных наук и вручили орден Большого Европейского Креста. Конечно, не всякому доводилось видеть Сашины росписи, скажем, Иоанна-Богословского монастыря под Рязанью, храма Толгской иконы Божией Матери, храма в честь иконы Богоматери «Всех скорбящих Радосте» в Святогорской Успенской Лавре на Украине. Можно не знать росписи храма Святого Георгия Победоносца в Самаре и даже в родовой церкви графа Толстого в Ясной Поляне. Но как обойти Иверскую часовню на Красной площади, храм Святого Георгия на Поклонной горе, построенный к 50-летию Великой победы? Для его иконостаса Саша Чашкин, мой однополчанин, выполнил сорок восемь икон!
В дни работы в Ясной Поляне произошла его встреча в американскими священнослужителями. Обалдев от мощи и красоты письма русского изографа, они пригласили его в Вашингтон. По благословению Святейшего Патриарха Александр Чашкин расписывал там Никольский кафедральный собор Американской Православной церкви. Когда работа закончилась, многие газеты в Штатах восторженно писали о русских художниках, превративших православный собор в жемчужину мировой живописи. «Вашингтон пост» включила его даже в одну из достопримечательностей Америки, а патриарх Московский и Всея Руси Алексий II наградил Александра Чашкина орденом Святого Владимира III степени.
За три года работы в Штатах у иконописца из России, понятно, были встречи с нашими соотечественниками-эмигрантами и с американскими знаменитостями. Саша рассказывал мне о знакомствах с Владимиром Толстым, Мстиславом Ростроповичем, выдающимся пианистом Ваном Клиберном. Но особенно теплые воспоминания у русского изографа остались от общения его с настоятелем Никольского кафедрального собора отцом Дмитрием Григорьевым и епископом Вашингтонским Василием (Родзянко). Саша как-то передал мне разговор с Владыкой Василием. Тот, в свое время, вел цикл религиозных радиопередач для православных, и вот, однажды ему указали: «Славя одного Христа, Вы оскорбляете чувства других верующих»… Владыка удивился – как можно проповедовать, не произнося имени Бога? Разговаривать с ним долго не стали – просто выгнали с радиостанции.
Когда Саша пересказал мне этот эпизод из жизни «демократической» Америки, я невольно выразил догадку, с чего вдруг и российские либералы от одного только сознания, что нашим детям в школе будут рассказывать о Христе и его заповедях, подняли визг: «Конфессии! Экуменизм!».
– Нет, командир, не так все просто, – остановил меня изограф, и вот что я услышал: – Пятьсот с лишним лет назад в Голландском городке Хертогенбос, в семье живописца Босха родился сын. Имя ему дали простое – Иероним. Но художником он стал знаменитым. Картины Босха скупали короли, властители мира. А он состоял в «Братстве Богородицы» и расписывал храмы. Всмотрись в картину «Несение креста». Сюжет вроде, известный, повторяемый в веках, но разве ничего не напоминает? Вспомни-ка…
Баррикады 91-го, проволочные заграждения… Потом 93-й – мрачным видением из небытия поднимается расстрелянный Белый дом, а вокруг пылающие злобой глаза и вопли: «Раздавить гадину!» Пять веков минуло с той поры, как Иероним Босх оставил нам свое «Несение креста». Пять веков – и словно ничего не изменилось…
Саша замолчал, горько улыбнулся и добавил:
– Историю снова извращают. Подрубают корни народные. Снова хохочет торжествующий Хам: «Я победил тебя, Галилеянин!»…
Люблю слушать, как Саша поет. Наши доморощенные «халуины» научились завывать: «Вв-ау! Ии-ес!» А уж затянут: «Хэпи бес дей ту ю!» – тут хоть святых выноси! Да хорошо бы кобенились интернационалисты Кохи, Немцовы, Хакамады с Абрамовичами и Чубайсами – а то ведь Ванька с Дунькой под Европу косят. И словно не их пращуры во всю-то мощь легких певали здравницу по-русски: «Многая лета, многая лета!..» Мощь-то какая! И не требовалось язык под ноздри закручивать: «хеппи бес», ядрена вошь… Может, оттого и без «виагры» до старости обходились – семьи-то по пятнадцать человек были. Так что, друзья, при случае – мало ли, где встретимся – никаких «хеппи». Саша Чашкин такую тональность во здравие-то задает – стены дрожат!..
Вот в той же Европе, куда рвется Дунька, есть народ, который любит русских и песни наши русские понимает без переводчика. Есть страна, с которой у России – уже не один век – некая мистическая связь. Это – Сербия. По высокому Божьему промыслу и любви русские и сербы едины. В этом я не раз убеждался, трижды побывав в Югославии. О братском, искреннем отношении к нам часто рассказывает и Саша Чашкин.
В Белграде три года назад была выставка работ – его и архитектора Харитонова из Самары. «Мы вернулись оттуда в прекрасном настроении. Сербия – единственная страна, где русских еще любят, – Саша рассказывал о милом его сердцу крае тепло, взволнованно, а потом, словно пушечной очередью бросал нелестные слова в адрес «миротворцев», гневный укор бездарному политику-«гармонисту» Черномырдину. – Мы предали Сербию. Любит-то нас особенно не за что. А вот любят сербы…»
Многие испытания и превратности судьбы выдержало русско-сербское братство по оружию. Царь Николай II в разгоравшейся мировой войне протянул маленькой Сербии руку помощи, и русские стояли насмерть за братьев-славян. В разных местах сербской земли нашло упокоение наше воинство. Русское кладбище есть и в Белграде. В свое время при захоронении офицеров и солдат из России там выступал сербский Патриарх Варнава. Перед прахом павших героев святитель высказал слова признательности русским от всей Сербии:
«Ничто не может угасить наших чувств любви и благодарности к царской России и к Великому русскому народу. В истории мира не было страны, подобной России: эта страна – бездонный океан святых чувств… Пусть моя дорогая Родина останется навсегда верной тому, чему верна была Россия»…
Вернувшись из Сербии, изограф Чашкин и игумен Даниил (Ишматов) задумали создать там иконописную школу – Центр православного искусства. «Для этого проекта нужны средства, а наши миллионеры больше любят вкладывать их в футбольные клубы и шоу-бизнес», – смеется Александр Иванович, но надежды на жертвователей не теряет.
Меня могут спросить, почему, однако, я ничего не рассказываю о Сашиных иконах. Как он их рисует, в чем секрет его мастерства? Да разве расскажешь… Изограф – это ведь посредник между небом и землей. Когда он один на один с бескрайними просторами, а в руке его радуга из семи цветов, тогда рождается молитва, а уж потом – икона. Не специалист в древней живописи вряд ли различит школы иконописи, скажем, московскую от новгородской или суздальской. Но в мире все знают, что русские изографы и зодчие превзошли своих учителей. Византийское искусство, конечно, школа, alma mater . И только. Кого-то, возможно, одолевают сомнения, охота поспорить, поиграть словами, – пустое это дело. Скажу прямо, снимите свою шляпу, подойдите к «Троице» Андрея Рублева да постойте перед ней молча часок-другой и не лукавьте перед вечностью…
Как рисует Саша Чашкин, я не смогу передать. Случится кому-то быть в его мастерской, советую, не мешайте работе изографа. Ведь на дереве, простой доске, рождается святой образ, которому люди будут молиться, а тот образ – вселять в нашу жизнь веру, надежду и любовь. Это все нужно для нас – пока мы здесь, на земле. Только жизнь-то начинается там…
Помните, у Гумилева:
Свод небесный будет раздвинут
Пред душою и душу ту
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту!
Где они, наши кони?
Темными ночами, словно из-под земли, порой доносится все нарастающий гул. Тогда кажется, что это несутся тысячи лошадей! Не нас ли ищет заблудший табун?
[1] Имеется в виду поэт Генрих Гейне, еврей по национальности. (Прим. авт.)
Станислав Грибанов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
