Портал
"Русское Воскресение"

---

---

К проблемам мифологизации истории

Гоголь и некоторые факты и умонастроения в эпоху 1812 года

Хорошо известно суждение В. В. Розанова о том, что Гоголь «прошелся» по «монументальности, величественности» России и «смял их все». В связи с этим мыслитель затронул и тему Отечественной войны 1812 года. Он писал: «Помните ли вы тот разговор Чичикова с генералом Бетрищевым, где упоминается об «Истории генералов 12-го года»? Если придвинуть сюда еще «Историю о капитане Копейкине», то оба эти эпизода составят всего несколько страниц великой и грустной поэмы, великой и страшной поэмы; но их впечатление до того неотразимо, что у читающего совершенно ничего не остается от впитанного с детства восторга к Отечественной войне. Труд этого года, страдания этого года и, наконец, подлинное величие его — куда-то улетучивается. А никакого порицания нет, никакой сатиры нет. Нет насмешки, глумления. Страницы как страницы» ^[1] .

Конечно, в Розанове здесь прежде всего говорит человек, уже прочитавший «Войну и мир», и его слова о «труде этого года, страдании этого года и, наконец, подлинном величии его» — едва ли не одна из самых ярких и емких характеристик толстовского эпоса. Однако, нельзя не увидеть, что Розанов уловил нечто весьма существенное, «специфически гоголевское» в подходе писателя к великой теме (уже безотносительно к Толстому), правда, на наш взгляд, не заметив глубокой противоречивости или, если воспользоваться удачным выражением современного исследователя, «многосмысленности» ^[2] такого подхода.

Литературоведение в общем-то не заметило и самой этой проблемы, ограничившись констатацией количественной стороны дела. Правда, и тут прибегнув к весьма неточным, приблизительным формулировкам. Вот, что, например, писала в «литературном комментарии» к «Мертвым душам» Е. С. Смирнова-Чикина: «Повесть о капитане Копейкине» — один из немногих (ср. с «несколькими страницами» у В. В. Розанова.— В. Г.) патриотических откликов на великие события Отечественной войны 1812 года...» ^[3] . Но назвать «Повесть о капитане Копейкине» «патриотическим откликом» — явная натяжка, да и о «великих событиях Отечественной войны 1812 года» в ней почти ничего не говорится (кроме разве что упоминания о сражении «под Красным ли, или под Лейпцигом», где Копейкину «оторвало руку и ногу»).

Впрочем, существует и другая традиция, представленная в основном именами русских зарубежных ученых (Д.Чижевский, о. Георгий Флоровский и др.), которые указывали (правда, чаще всего в самой общей форме) на связь гоголевского творчества именно с Александровской эпохой. Прот. Георгий Флоровский, постоянно подчеркивавший «апокалиптический слух у Гоголя», например, предлагал напрямую сопоставить религиозное «самочувствие» писателя «с духом «Священного Союза», с идеологией Александровских времен и «сугубого министерства»…». «Сентиментальная впечатлительность», по мнению о. Георгия, «скрещивается» в Александровскую эпоху «с эсхатологическим нетерпением». «Очень многим казалось тогда, ─ уверенно продолжал исследователь, ─ что живут они уже внутри сомкнувшегося Апокалиптического круга». И, наконец, заключал: «Верно понять и представить психологическую историю тех времен и поколений можно только в этой перспективе возбужденных, социально-апокалиптических ожиданий, в обстановке всех этих тогдашних и вселенских ошеломляющих событий и свершений… Это была полосат е о к р а т и ч е с к о г о у т о п и з м а…» ^[4] . Концепция о. Георгия Флоровского существенным образом повлияла на ряд работ последних лет, посвященных проблеме взаимоотношений литературы и государственной идеологии в России XVIII─первой трети XIX в. ^[5] Обоснованность такого подхода не вызывает сомнений. Тем более, что она подтверждается, например, и анализом огромного массива эпистолярного наследия первой трети XIX в. Его исследователи, впрочем, формулируют свой вывод достаточно осторожно: «Современники Отечественной войны пытались осознать ее глубинный смысл прежде всего в религиозно-этических категориях» ^[6] .

Конечно, патриотизм Гоголя никаких сомнений ни у кого не вызывал и не вызывает: с одной стороны, стоит вспомнить неоднократные гоголевские заявления о «поприще писателя» как о «службе государственной» или «Страшную месть» и «Тараса Бульбу», статью «Нужно любить Россию» из «Выбранных мест из переписки с друзьями» и т.п. ^[7] А, с другой стороны, можно вспомнить обвинения в «национализме, воинствующем православии, антисемитизме, великодержавном шовинизме», которые нередко высказывались в адрес писателя советскими литературной критикой и литературоведением в 1920–1930-е гг. ^[8]

Разумеется, вряд ли трехлетний Н.В.Гоголь мог запомнить Отечественную войну 1812 г ., но память о ней всегда сохранялась в его семье. Отец писателя, Василий Афанасьевич, принимал в 1812 г . «участие в заботах о всеобщем земском ополчении (в ополчении было немало его крепостных. – В.Г.) и <…> как дворянин, известный честностью, заведовал собранными для ополчения суммами» ^[9] , Мария Ивановна Гоголь также оказывала армии материальную помощь. Гоголевские родители были награждены за это медалями. О своей награде Мария Ивановна вспомнила и в 1853 г . в прошении о разрешении издания собрания сочинений сына.

Н. В. Гоголь помнил, что день его рождения (он его всегда отмечал, как известно, 19 (31) марта) совпал с днем торжественного вступления войск антинаполеоновской каолиции во главе с императором Александром I в Париж и праздновал оба эти события, как вспоминали современники, вместе ^[10] . Уже только поэтому ясно, что значение антинаполеоновской эпопеи для Гоголя было исключительно велико и не могло так или иначе не отразиться в его творчестве.

Пример одного из прямых гоголевских откликов на события эпохи наполеоновских войн содержится в записной книжке 1846─1851 гг.: «Он вспоминал, как гренадер Коренной, когда уже стихнули со всех сторон французы и офицеры были переранены, закричавши: «Ребята, не сдаваться», отстреливался и потом отбивался штыком, когда прижали их теснее и когда всех их перебили, один остался и не сдавался, и в ответ на предложенье, отбивался прикладом и ляд<ункой> (коробчатой кожаной сумкой для патронов. – В.Г.), так что [изумляясь] не хотели погубить, ранили только легкой раной. Взявши в плен, Наполеон приказал выпустить» (VII, 376) ^[11] . В этой заметке речь идет о подвиге георгиевского кавалера (за Бородино) ефрейтора лейб-гвардии пехотного Финляндского полка (3 батальон, фланговый гренадер) Леонтия Коренного на поле «битвы народов» под Лейпцигом в атаке на селение Гроссу в октябре 1813г. В целом у Гоголя все факты изложены достаточно точно за исключением того, что на теле ефрейтора после битвы французы насчитали 18 штыковых ран. Подвиг Леонтия Коренного был отмечен в наполеоновском приказе по армии, и он вскоре действительно был отпущен из плена. Гренадер стал героем песни лейб-гвардии Финляндского полка: «Мы помним дядю Коренного…» и был сразу же произведен в подпрапорщики (случай редкостный в русской армии) с назначением знаменосцем полка. Существует и гравюра «Подвиг гренадера Коренного под Лейпцигом в 1813 г .» ^[12] . Безусловно, эта заметка должна была быть использована писателем во второй главе второго тома «Мертвых душ», в несохранившейся сцене застольной беседы «о 12-м годе» у генерала Бетрищева (ср.: VII, 416).

Что касается упомянутой Розановым «Истории генералов 12-го года», то тут нужно вспомнить диалог Чичикова с генералом Бетрищевым во второй главе второго тома «Мертвых душ» об «истории», которую якобы пишет Тентетников. Точнее, логику чичиковского вранья: от общего к частному. Вначале Чичиков заявил, что Тентетников пишет не «пустяки, какие-нибудь стишки», а «историю». Затем стал «уточнять» ─ «историю о генералах», «вообще о генералах», «об отечественных генералах». В конце концов, выясняется, что не обо «всех» генералах, а «только участвовавших в двенадцатом году».

Эта логика отчасти напоминает (правда, порой в обратном порядке) этапы работы над «Биографиями российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Д. Н. Бантыш-Каменского. Главным произведением историка считается «Словарь достопамятных людей Русской земли», впервые вышедший в пяти частях в Москве в 1836 г . и содержавший 502 историко-биографических очерка. Историк на этом не остановился и продолжил работу над жизнеописаниями, которые публиковал в периодических изданиях и отдельными сборниками. В числе последних была и книга «Биографий российских генералиссимусов…», вышедшая в Санкт-Петербурге в четырех частях в 1840─1841 гг., в третью и четвертую часть которой вошли жизнеописания «Князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова-Смоленского» и других полководцев 1812 г . Эти биографии, в свою очередь, были включены автором во второе дополненное издание «Словаря достопамятных людей…», вышедшее в трех частях в Санкт-Петербурге в 1847 г . и состоявшее уже из 631 историко-биографического очерка.

Следует, вероятно, особо сказать об отношении к Отечественной войне 1812 года Гоголя-историка. В статье «О преподавании всеобщей истории» из «Арабесок» (впервые была напечатана под названием «План преподавания всеобщей истории» в февральском номере «Журнала министерства народного просвещения» за 1834 год) ей уделено исключительное внимание.

Из всех событий русской истории, от древнейших до современных, только это отнесено Гоголем к явлениям всемирно-исторического масштаба. Или, по его терминологии, к тем «великим маякам всеобщей истории», на которых «она держится, как земля держится на первозданных гранитах, как животное на своем скелете» (VIII, 28). Сама же характеристика Отечественной войны 1812 года, данная в статье, достаточно традиционна и включает в себя образы и понятия, ставшие уже вполне привычными для русской литературы (как историко-политической, так и художественной) к 1830-м гг. Не давая развернутых сопоставлений, что заняло бы слишком много места, ограничимся выборочным сравнением гоголевской и пушкинской характеристик Отечественной войны.

Так, Гоголь в статье называет Наполеона «исполином XIX века», Пушкин же еще в стихотворении 1821 г . «Наполеон» («Чудесный жребий совершился...»)» «в согласии с возникающей байронической традицией» ^[13] определял французского императора как «колосса», «великана». Гоголь пишет о том, что в начале XIX в. Наполеон действует «совершенно военным деспотизмом; своими быстрыми движеньями оглушает Европу и налагает на нее железное свое протекторство» (VIII, 35), у Пушкина Наполеон также «налагал ярем державный... на земные племена». В целом совпадает взгляд на войну и на победу в ней России как на событие мирового значения, способствовавшее росту национального самосознания, с одной стороны, утверждению абсолютного смысла существования русского государства и народа — с другой. Характерно и общее последовательное противопоставление великого человека — Наполеона и Европы, а затем России (народов, государств). Активное начало в этом противопоставлении, особенно в случае России, представлено именно личностью французского императора, который, на первый взгляд, только по собственной воле осуществляет выбор. «Ничто не имеет духа ему противиться, пока он сам не набегает на гибель свою, вторгнувшись в Россию...» — у Гоголя.

Однако исторический результат рокового и неизбежного (как становится теперь понятным) столкновения перекрывает волю пусть и великого, но все же слабого и смертного человека — отсюда у Пушкина мысли ссыльного Наполеона о «милом сыне» — и становится принадлежностью высшего, провиденциального порядка вещей, определяющего судьбы России и всего мира в рамках, ограниченных только вечностью. Каждый претендент на мировое господство (от Александра Македонского до Наполеона и др.) стремится заступить место Бога на земле, выступает со вселенскими претензиями — неслучайно тот же Александр Македонский по легенде «испытывал» воздушный и подводный миры. В конечном счете, он пытается путем завоевания пространства посягнуть и на время («вечность»), но всем этим богоборческим попыткам неизбежно полагается предел. Для Наполеона в 1812 году таким пределом стала Россия, безграничные пространства которой словно в очередной раз ^[14] напомнили человечеству о вечности, ведь именно на их фоне фигура непобедимого Наполеона обрела свой истинный, «человеческий» масштаб. И к образу Наполеона Пушкин прежде всего подходит, если можно так выразиться, с точки зрения времени («вечной свободы» мира), Гоголя же, как мы увидим чуть позже, интересует здесь, в первую очередь, пространство.

Однако оба литератора единодушно рассматривают победу в войне с Наполеоном как освобождение от деспотизма, тирании. Пушкин в финале стихотворения использует мощные, контрастные образы: «...И миру вечную свободу // Из мрака ссылки завещал».

Разумеется, в пушкинских словах о «вечной свободе» присутствует и более конкретный политический смысл. На него указывал и сам поэт, когда, сообщая А. И. Тургеневу стихотворение «Свободы сеятель пустынный» в письме от 1 декабря 1823 г ., вспоминал и свою «оду на смерть Наполеона». Цитируя «самые сносные строфы» из «Наполеона», Пушкин привел и последнюю, заметив по ее поводу: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя)...» ^[15] .

Однако «вечная свобода» никак не сводится здесь к одному только «либеральному бреду». Понятие «свободы» у Пушкина, как известно, всегда многозначно ^[16] , в том числе и в стихотворении «Наполеон», да и смысл слова «вечная» не поддается однозначному истолкованию. Наполеон завещал «вечную свободу» миру, освобожденному от его деспотического владычества. И вздохнувшее свободно человечество поспешно решило, что поверженный Наполеон был последним в его истории претендентом на мировое господство и вселенная навсегда («навечно») избавилась от призрака тотального порабощения. Это представление, несмотря на все социальные потрясения, последовавшие за наполеоновской эпохой, все более утверждалось в европейском и русском обществах (да и образ «умеренного демократа Иисуса Христа», как мы увидим, все чаще приходил на ум современникам). Вот как, например, уверенно его выразил во «Взгляде на историю Наполеона» Кс. Полевой, развивая, в сущности, одно из положений рецензируемой книги Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов» (пер. с англ. С. де Шаплет. СПб., 1832): «Падение Наполеона было границею, далее которой не пойдут прежние идеи о всесветном владычестве, долго мучившие земных властителей и дорого стоившие человечеству» ^[17] .

Подобные убеждения исходили не только из обычных в таких случаях надежд на разум и опыт человечества, трагические уроки истории и т.п.— этими иллюзиями люди постоянно успокаивали себя и в XX веке. Они складывались, в первую очередь, под влиянием конкретной идейно-политической обстановки в Европе после поражения Наполеона. Конечно, Европу вскоре опять начали сотрясать восстания и революции (Июльская 1830 г . революция во Франции, польское восстание 1830–1831 гг. и т.п.), но идеологический импульс наполеоновской эпохи, включая сюда и вторую половину 1810-х гг., взрывая устанавливавшийся миропорядок, с одной стороны, сам способствовал его консервации — с другой.

Многие современники проводили и прямые аналогии между эпохами и событиями. Так, встревоженный европейскими «происшествиями» Пушкин заметил как-то своему собеседнику летом 1831 года: «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году» ^[18] , а в ноябре 1833 года писал жене: «Мне сдается, что мы без европейской войны не обойдемся» ^[19] . «Вечной свободе» мира, избавленного от Наполеона, но украшенного «ярмом с гремушками» и направляемого ударами «бича», «мирные народы» вновь предпочли борьбу за временные политические «дары свободы». Революции и восстания снова грозили вселенскими катаклизмами, но новый «великий Наполеон» так и не появился, а старый уже принадлежал истории и «вечности». Однако вернемся к Гоголю, к его оценке Отечественной войны 1812 года и ее последствий.

Как мы уже отмечали, гоголевские исторические построения чаще всего вполне конкретны, целиком основываются на фактах, но и в них постепенно начинает ощущаться та же, что и у Пушкина в «Наполеоне», «вечная», «космическая» перспектива. Это становится заметным уже в монументальной картине победившей России, образ которой откровенно эпичен и словно подчеркнуто обращен к будущим попрекам В. В. Розанова (ср. выше со словами философа о «величии» России в 1812 г .): «И Россия, сокрушившая этого исполина о неприступные твердыни свои ^[20] , останавливается в грозном величии на своем огромном северо-востоке». В следующей фразе Гоголь опять как будто конкретен и приземлен: «Освобожденные государства получают прежний вид и прежние формы, утверждают снова союз и неприкосновенность владений» (VIII, 35).

Главный итог завершившейся войны, по Гоголю, заключается прежде всего в успехах теперь уже «не останавливаемого ничем» просвещения, под которым писатель понимает и знания, начинающие «разливаться даже между низшим классом народа», и то, что теперь называют техническим прогрессом («паровые машины доводят мануфактурность до изумительного совершенства»), и просвещение духовное: «...будто невидимые духи помогают во всем человеку и делают силу его еще ужаснее и благодетельнее; и он, в священном трепете, видит, как слово из Назарета обтекло наконец весь мир».

Гоголевский рассказ о достижениях промышленности, культуры, просвещения отнюдь не производит впечатление обычного исторического сообщения. Появление в конце евангельского образа «слова из Назарета», подготовленное к тому же «поэтическими» подробностями: «невидимыми духами» и т.п., сразу выводит изложение за рамки простой информации о благоденствии послевоенного мира. Происходит своего рода столкновение факта с той же «вечностью», и явственней становится скрытая параллель-противопоставление Наполеона, пытавшегося огнем и мечом покорить вселенную, и Иисуса Христа, слово которого «обтекло наконец весь мир». Но в этом противопоставлении явно присутствует и эсхатологический смысл.

Прояснить дело может цитата из «Слова о гласе вопиющего в пустыне», которое тогдашний ректор Санкт-Петербургской духовной академии архмандрит Филарет произнес в начале 1814 г . в домовой церкви обер-прокурора Синода князя А. Н. Голицына: «Не конец ли уже великой всемирной проповеди мы слышим, проповестся Евангелие сие всей твари и тогда приидет кончина…» Архимандрит Филарет отсылал слушателей к словам Спасителя, произнесенным на горе Елеонской: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец» (Мф 24. 14). Для Филарета связь между современной историей и приближением последних времен не подлежит сомнению. Он призывал слушателей не «затворять слуха и сердца» «от тех всемирных гласов судеб, которые вдруг поражают племена и народы, наполняют веки, потрясают небом и землею». И тут же уточнял, имея в виду вполне конкретные события последних лет: революцию во Франции, нашествие Наполеона на Россию, пожар Москвы и т. п.: «Не будем говорить об ударах, которыми сотрясает Он всю великую пустыню западного христианства. Слышите ли вы глас, недавно возгремевший и едва ли еще утихающий в пределах собственной земли нашей, в развалинах, в пустыне града великого». ^[21] Близость умонастроения Гоголя и Филарета, таким образом, очевидна.

Гоголевские слова об утвержденном после победы над Наполеоном союзе «освобожденных государств» явно подразумевают Священный союз, заключенный 26 сентября 1815 года в Париже Австрией, Пруссией и Россией. Это событие вызывало у современников воспоминания об эпохе религиозных войн и ее объединениях (например, о «великом плане» Генриха IV создать «Святую лигу» христианских монархов против турок), о «Проекте вечного мира» аббата Сен-Пьера и т. п. Р. С. Эдлинг, например, писала в мемуарах о том, что «трактат об основании Священного союза, столь остроумно названный Прадом (публицист и политический писатель того времени.— В. Г.) «Апокалипсисом дипломатии», есть, в сущности, не что иное, как великолепная греза Генриха IV и аббата Сен-Пьера, но в форме более религиозной и менее положительной» ^[22] .

Однако в этом трактате, конечно же, отразились не столько исторические воспоминания об отдаленных и более близких временах, сколько вполне живое, острое и общее для многих современников, в том числе, разумеется, и для «христианских монархов», ощущение того, что победа над Наполеоном далеко заступает пределы обычных земных войн и битв, побед и поражений и знаменует собой начало новой и теперь уже бесспорно христианской эпохи. Исследователи отмечают хилиастическую основу трактата и понимание провозглашенной европейскими монархами (прежде всего инициатором создания Союза Александром I) новой политической эры как преддверия Царства Божия на земле. ^[23]

  В трактате «Их Величества» торжественно объявляли, «что предмет настоящего акта есть открыть перед лицем вселенныя их непоколебимую решимость <...> руководствоваться заповедями сия Святыя веры, заповедями любви, правды и мира…» И далее, например, то место в трактате, где монархи рекомендуют своим подданным «почитать всем себя как бы членами единого народа христианского, поелику союзные государи почитают себя аки поставленными от Провидения для управления единого семейства отраслями...» ^[24] .

Как мы видим, между этим торжественным актом и гоголевскими рассуждениями о судьбах мира после победы над Наполеоном имеется немалое сходство: и там, и здесь авторами во многом руководит осознание непреходящей ценности данной исторической эпохи, стремление взглянуть на происходящие и происшедшие события с точки зрения «вечности». Можно установить и более непосредственную связь, ведь текст трактата, вероятно, был для Гоголя одним из важнейших исторических источников, и он во многом просто следовал ему при осмыслении значения Отечественной войны 1812 года и последующего развития человечества. Ведь, как писал сам Гоголь в другом месте статьи «О преподавании всеобщей истории»: «События и эпохи великие, всемирные, должны быть означены ярко, сильно, должны выдвигаться на первом плане со всеми своими следствиями, изменившими мир...» (VIII, 28).

Рассказом об Отечественной войне 1812 года и ее итогах Гоголь завершил тот «эскиз всей истории человечества» («краткий, но полный эскиз», по самохарактеристике), который он дал в статье «О преподавании всеобщей истории» из «Арабесок». Далее наступала изменчивая современность со своими заботами и проблемами, однако можно с немалой долей уверенности сказать, что ко многим положениям договора от 26 сентября 1815 года Гоголь будет возвращаться всю жизнь, развивая и переосмысляя их в «Выбранных местах из переписки с друзьями», когда речь заходила о судьбах русского государства, о «высшем значенье монарха», об обязанностях человека, «занимающего важное место», и, вообще, источник многих гоголевских «государственных» идей (преимущественно с теократическим оттенком) находится, вероятно, именно здесь.

В одном ряду с заключением Священного союза находилось и создание Библейского общества, учрежденного 11 января 1813 г . в Санкт-Петербурге по высочайшему повелению Александра I. «Единственный предмет Общества, ─ говорилось в его «Правилах», ─ есть способствование к приведению в России в большее употребление Библии…» Конечно, масштабная просветительская деятельность Общества также ассоциировалась у некоторых современников с эсхатологическими ожиданиями, ведь она была направлена на распространение Священного Писания «по всей вселенной», что незбежно приближало «конец» (ср. выше). Однако нас сейчас интересует другое. Один из первых историков Библейского общества объяснил очевидный успех его деятельности во многом тем, что в руководство Общества входили первые лица государства во главе с президентом ─ главноуправляющим духовными делами иностранных исповеданий князем А. Н. Голицыным. Поэтому «дело личного убеждения и добровольного выбора становилось исполнением приказа»: «Результаты были самые действительные: губернаторы начали говорить свои речи в собраниях своих губернских отделений, ─ совершенно похоже на проповеди, с текстами и славянско-церковным слогом...» и т. п. ^[25]

Нетрудно увидеть, что эта характеристика отчасти напоминает речь гоголевского генерал-губернатора, обращенную к подчиненным чиновникам из «Наброска к заключительной главе «Мертвых душ» (один из набросков к несохранившимся главам второго тома поэмы). В этом месте речи «князь» выступил против «педантства, наружного лицемерства», которое заводили «правители канцелярий» у себя в присутствии, требуя, «чтобы каждый казался занимающимся делом». «Нет, ─ развивает свою мысль генерал-губернатор, ─ достаточно, если он присутству<ет>. Пусть хоть здесь прочтутся те книги, которые делают человека степенным, рассудительным, приготовляют из него будущего государственного мужа и сына земли своей. С завтрашне<го> же дни будет доставлено от меня во все отделения присутствия по экземпляру Библ<ии>, по экземпляру русских летописей и три-четыре классика, первых всемирных поэт<ов>, верных летописцев человеческой жизни. Я рад, что имею сделать это пожертвованье от себя насчет некоторых ограничен<ий>. Чувствую, что это важно» ^[26] .

Конечно, список литературы, предложенный генерал-губернатором для чтения подчиненным, несколько больше, чем у Библейского общества. К тому же ко времени написания этого наброска Общество приостановило свою деятельность (по именному указу Николая I от 12 апреля 1826 г .) вплоть до особого «разрешения». Однако его традиция продолжала существовать и в последующие эпохи. Если же согласиться с предположением некоторых гоголеведов, что «Мертвые души» должны были завершиться изображением сцены Страшного Суда, ^[27] тогда круг замкнется и эсхатологическая перспектива гоголевской поэмы станет совсем очевидной.

***

Но пора восстановить последовательность исторических событий. 16 ноября 18 06 г. был опубликован царский манифест о начале войны с Францией. 30 ноября последовал манифест об образовании временных ополчений или милиции. Затем последовало Объявление Святейшего Синода. Это Объявление, согласно именному указу от 6 декабря 18 06 г., духовенство обязано было читать в храмах каждый воскресный и праздничный день по окончании литургии.

Здесь, прежде всего, давалась характеристика личности и деятельности Наполеона как «неистового врага мира и благословенной тишины» ^[28] . Следует сразу же заметить, что формула «благословенная тишина» и, вообще, понятие «тихости», «покоя» имеет в русской культуре давнюю историю, уходящую своими корнями в средние века. Словосочетание «тишина и покой» всегда символизировало «благоустроенное и благоденствующее государство» ^[29] . С теми же положительными коннотациями эта формула пройдет через XVIII в., сохранив их и в последующие эпохи. Однако уже в XVII в. она начинает трансформироваться, так сказать, в негативную сторону, приобретая значение «оцепенения», «сна», а то и «мертвого сна», подразумевающего необходимость пробуждения. При этом «пробуждение», как правило, должно придти извне, стать трансцендентным импульсом, меняющим «покой» на энергичную «деятельность», «действие» и т. п. В том или ином виде такая антитеза постоянно прилагалась к русской истории, начиная, по крайней мере, с петровской эпохи. Да и сама петровская эпоха трактовалась подобным образом, например, Гоголем в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность»: «Крутой поворот был нужен русскому народу, и европейское просвещение было огниво, которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе»(VIII, 370). Еще раньше в «Тарасе Бульбе» писатель упомянул «огниво бед», которое «вышибло из народной груди» запорожское казачество. Разумеется, не избежала аналогичных оценок и эпоха антинаполеоновских войн.

При этом упор часто делался не только на «пробуждении» в буквальном смысле физического действия (сплочения народа, борьбы с захватчиком и т. п.), но и на духовной стороне дела, значении катастрофических происшествий эпохи для осмысления прошлого, настоящего и будущего России. «Поразительны эти события, ─ размышлял впоследствии С. П. Шевырев, ─ которыми Запад вызывал нас к сознанию внутренних основ нашей жизни». ^[30] Ср. у Пушкина о Наполеоне: «Хвала!.. Он русскому народу // Высокий жребий указал…» («Наполеон», 1821).

В. А. Жуковский в послании «Императору Александру» (1814) интерпретировал с этой же точки зрения («покой», «тишина», «сон» и «пробуждение») роль событий французской революции 1789 года во всей европейской (мировой) истории:

Давно ль одряхший мир мы зрели в мертвом сне?

Там, в прорицающей паденье тишине,

Стояли царствия, как зданья обветшалы;

К дремоте преклоня главы свои усталы,

Цари сей грозный сон считали за покой;

И, невнимательны, с беспечной слепотой,

В любви к отечеству, ко славе, к вере хладны,

Лишь к наслаждениям одной минуты жадны… ^[31]

Получается, что взрыв, вулканическое извержение революции не просто пробудило Европу, но и поневоле заставило вспомнить о тех ценностях, которые лежат в основе миропорядка («любовь к отечеству», «слава», «вера»). Такая довольно неожиданная, критическая по отношению к «царям» и позитивная (по результатам) трактовка «гибельных» событий бросает свой отсвет на весь образный, да и идейно-художественный строй стихотворения. Конечно, «тишине» постепенно возвращается традиционно положительное значение («благословенная тишина»), однако, скажем, взаимоотношения Промысла, Провиденья и двух главных действующих лиц эпохи представлены в послании, по меньшей мере, неоднозначно.

В сцене венчания Александра на царство как будто все понятно: «В Себе весь свой народ Ты в руку Провиденья // С спокойной на Него надеждой положил // И Соприсутственный Тебя благословил!». Однако с появлением на исторической сцене Наполеона, ─ разумеется, «великана, питомца ужасов, безвластия и брани», «врага свободы» и т. п. дело осложняется. Это «страшилище», перед которым «весь мир затрепетал», с самого начала, оказывается, провозгласило, что Промысла «нет» и тот, чуть ли не послушавшись, «утаился», однако послал к Наполеону «свой Страх». Затем к нему присоединится «мрачная, с кровавым взором, Сила». Здесь появляется и знаменитая наполеоновская «звезда», которой полководец верно «следует», «непобедимости мечтою ослепленный». Любопытно, что у этой звезды был свой двойник, сокровенно представляющий противоположную сторону: «Унылость на сердца народов налегла // Лишь вера в тишине звезды своей ждала…» И т. д. Это обширное стихотворение безусловно заслуживает особого рассмотрения, так как его содержание, конечно же, далеко не исчерпывается «идеологией христианского универсализма», чему посвятил свой анализ А. Л. Зорин. ^[32]

Нас же сейчас (прежде всего в свете последующего изложения) интересует в послании «Императору Александру» другое, а именно не очень объяснимая настойчивость, с которой поэт «связал» своего Наполеона с образом могилы, гроба. Этот образ появляется в первом же внутреннем монологе Бонапарта:

Он мыслил: «Мой престол престолом будь вселенны!

Порфиры всех царей земных я раздеру

И все их скипетры в одной руке сберу <…>

И буду царствовать, и мне соцарствуй страх;

Исчезни, все опять, когда я буду прах,

Что из развалин брань и власть соорудила ─

Бессмертною моя останется могила».

Рассказывая, как «самовластительство» собирало в свои армии «прекрасный цвет людей», поэт не преминул заметить: «И юность их была как на могиле цвет». В следующей строфе, рисуя картину покоренной Европы, Жуковский указал: «От Сциллы древния до Бельта берегов // Одна ужасная простерлася могила…» И тут же добавил: «»Погибло все, ─ окрест один лишь стук оков // Смущал угрюмое молчание гробов…» Переходя к рассказу о России, поэт повторил: «За сей могилою народов цвел народ // О Царь наш, Твой народ…» И далее опять про «тихий гроб отцов», на защиту которых поднялся русский народ, о европейских народах, теперь вспомнивших и о своих «гробах». Рассказывается даже про старика, которому «льется в грудь» «младая надежда»: «Свободен, мнит, сойду в свободный гроб отцов». Но и этот старик к концу послания преобразится и отринет помыслы о кончине: «Старик свой взор на гроб боится устремить // И смерть поспешную он молит погодить, // Чтоб жизни лучший цвет расцвел перед могилой». Словом, образы смерти, могилы, гроба, праха и, напротив (правда, в гораздо меньшей степени), образы жизни, возрождения, воскресения пронизывают буквально насквозь «Послание Александру», во многом определяя идейно-эмоциональную доминанту стихотворения. В частности, «подкрепляя» то рискованное место в биографическом «сюжете» Александра, которое не без оснований вызвало у А. Л. Зорина замечание: «Вступивший в Европу русский император прямо уподоблен Спасителю». ^[33]

Однако вернемся к Объявлению Святейшего Синода. В нем вполне последовательно и, естественно, с церковной точки зрения излагались основные этапы военно-политической биографии Наполеона, начиная с «Богопротивной революции». Отметим, что с учреждением Конвента антиклерикальный и антихристианский характер революции стал проявляться в самых радикальных формах. 6 октября 1793 г . был утвержден демонстративно антихристианский республиканский календарь. 17 брюмера II года Конвент провозгласил национальной французской религией культ Разума. Три дня спустя в Соборе Парижской Богоматери состоялось по этому поводу торжество. Оперная актриса, наряженная в белое платье, голубой плащ и красную шапочку олицетворяла свободу и, сидя на троне, принимала поклонения республиканцев. (В Объявлении давалась характеристика таким «идолопоклонническим празднествам», на которых воздавалось поклонение «истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображениям… служившим»). Сам Собор Парижской Богоматери был, по решению Конвента, посвящен Разуму и Свободе. Новая религия повсеместно водворялась по стране специально командированными депутатами. Церкви обращались в храмы Разума или провиантские магазины; колокольни, возвышавшиеся над прочими зданиями и нарушавшие тем самым принцип равенства, приговаривались к разрушению; реликвии и «культовые предметы» (требники, чаши, потиры и т. д.) сжигались или расплавлялись. В ноябре 1794 г . были закрыты все парижские храмы ^[34] . Генерал Бонапарт был в этом смысле верным сыном революции.

  «В Египте приобщился он гонителям Церкви Христовой, ─ указано в Объявлении, ─ проповедывал алкоран Магометов, объявил себя защитником исповедания неверных последователей сего лжепророка мусульман ^[35] и торжественно показывал презрение свое к пастырям Святыя Церкви Христовой. Наконец, к вящщему посрамлению оной, созвал во Франции Иудейския синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести и установил новый великий сангедрин еврейский ^[36] , сей самый Богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли, и устроить их на испровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемиссии в лице Наполеона». Это объявление Святейшего Синода было поддержано выдержанным в аналогичных выражениях объявлением митрополита римских церквей в России Станислава Богуша, где Наполеон также определялся как «враг рода человеческого», а его целью – «на бедствиях всего света основать славу свою, стать в виде Божества на гробе Вселенной» ^[37] .

Именно это воззвание, вероятно, имел в виду Ф. Н. Глинка, когда вспоминал в «Письмах к другу»: «Перед войною 1807 года при вызове народного ополчения (милиции) издан был краткий манифест, из которого явно выглядывал «Наполеон-антихрист» ^[38] .

Объявление Святейшего Синода основывалось, как теперь бы сказали, на обширном фактическом материале. Скажем, во время египетского похода Бонапарт, судя по всему, действительно готов был принять ислам. Более того, он был уверен, что вслед за ним и вся его армия, «шутя», «переменила бы веру». «А между тем, подумайте только, чтобы из этого вышло, ─ рассуждал французский полководец далее. ─ Я захватил бы Европу с другого конца; старая европейская цивилизация была бы окружена, и кто тогда посмел бы противиться судьбам Франции и обновлению века?». ^[39] Как тут не согласиться с утверждением К. Меттерниха, что «жажда всемирного владычества заложена» в природе Наполеона. Австрийский министр был уверен в том, что «чудовищный план» французского императора «всегда был и есть порабощение» человечества «под властью одного». ^[40] Широко известны многочисленные антихристианские высказывания Наполеона. В целом же он полагал, что «цель века была достигнута, совершилась Революция». Сам же он «делался ковчегом Ветхого и Нового Завета, естественным между ними посредником». ^[41]

27 января 18 07 г. произошло сражение при Прейсиш-Эйлау, на которое Г. Р. Державин откликнулся «кантатой на победу французов русскими» «Персей и Андромеда». В ней под именем Андромеды автор подразумевал Европу, освободителем «страждущей девы» ─ Персеем явился Александр I, а Губителем – «живой саламандр» – Наполеон. Вот его эсхатологический «портрет» (ср.: Апок: 13,11):

За громом громы ударяют,

Освечивая в тме бездонну ада дверь,

Из коей дивный вол, иль преисподний зверь

Стальночешуйчатый, крылатый,

Серпокогтистый, двурогатый,

С наполненным зубов-ножей, разверстым ртом,

Стоящим на хребте щетинным тростником,

С горящими, как угль, кровавыми глазами,

От коих по водам огнь стелется струями…. И т.д ^[42] .

В письме от 11 июня 18 12 г. (т.е. дня вторжения наполеоновской армии в Россию) на имя военного министра Барклая-де-Толли дерптский профессор библейской экзегетики и восточных языков Вильгельм Фридрих Гецель приводил свои исчисления, согласно которым в имени Наполеона (по французскому алфавиту) содержалось звериное число из Апокалипсиса: 666 (речь идет о том месте Священного Писания, где говорится: «Зде мудрость есть, иже имать ум, да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть» (13,18) ^[43] .

В той же главе, стих 5, сказано: «И даны быша ему уста, глаголюща велика и хульна, и дана бысть ему область творити месяц четыре десять два». Под последней цифрой иногда подразумевали наполеоновский возраст (в 1812 г . ему уже было сорок три года и отсюда выводили неминуемость его скорого падения), другие толкователи исчисляли сорока двумя месяцами время его военных успехов (намекая на безуспешную испанскую войну). Слова Апокалипсиса о звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами (13, 1) рассматривали как указание на семь королей, поставленных Наполеоном (неаполитанский, вестфальский, виртембергский, саксонский, голландский, испанский, баварский). Под десятью рогам, согласно этому же толкованию, подразумевались народы, попавшие под власть Наполеона, и перечисленные в царском манифесте от 3 ноября 18 12 г.: австрийский, прусский, саксонский, баварский, виртембергский, вестфальский, итальянский, испанский, португальский, польский ^{[44] .}

Соотносили с текстом Священного Писания и назначение М. И. Кутузова главнокомандующим русскими войсками ( 8 августа 18 12 г.). Причем возведение незадолго до этого графа М. И. Кутузова в княжеское достоинство ( 29 июля 18 12 г.) как нельзя более отвечало пророчеству Даниила (12,1) о восстании великого князя Михаила, стоящего за свой народ против нечестивого царя-самозванца.

Нельзя сказать, что подобным образом Наполеона трактовали только в России. В 1812 г . «Сын Отечества» опубликовал переведенный с испанского «Гражданский катехизис» (он распространялся в Севилье в 1808 г .), в котором содержалась следующая характеристика «врага благополучия» «императора французов»:

«Вопрос: Сколько он имеет естеств?

Ответ: Два: сатанинское и человеческое.

Вопрос: От чего происходит Наполеон?

Ответ: От ада и греха» ^[45] .

Подобные настроения были распространены и в действующей армии. В записках, которые читал и рецензировал Гоголь, полковник И. Т. Радожицкий вспоминал об одном из нестроевых офицеров, знатоке Священного Писания, который в самом начале войны проповедовал, что Наполеон есть «антихрист, сиречь Аполлион», предрекал занятие французами Москвы и т.п. ^[46] Толстовский Пьер Безухов следовал в своих исчислениях, как мы видим, за этими авторами.

Но Объявление Святейшего Синода от 6 декабря 18 06 г. действовало совсем недолго. 25 июня 18 07 г. был заключен Тильзитский мир и об этом объявлении на официальном уровне предпочли забыть, а 17 июля последовала высочайшая его отмена. Согласно воспоминаниям декабриста В. И. Штейнгейля, после чтения синодального воззвания («увещания», по определению мемуариста) по храмам «во многих местах России» «в воскресенье, в понедельник получено с курьером официальное известие, что и х в е л и ч е с т в а императоры на Немане обнимались и обменялись орденами; следовательно…» ^[47] .

  ***

Впрочем, отмена Объявления уже не могла остановить мифологизацию образа Наполеона, отразившуюся и в гоголевском творчестве. Речь пойдет о неявных, порой просто загадочных случаях, располагающихся как бы на его периферии, однако, может быть, именно поэтому позволяющих во многом по-новому подойти ко многим произведениям.

В работе «Гоголь и 1812 год» была предпринята попытка рассмотреть категорию пространства в прозе Гоголя или, точнее, мифопоэтику этого пространства на фоне документальной (мемуарной, путевой и т.д.) литературы эпохи Отечественной войны 1812 г . Прежде всего, выяснились удивительные совпадения между описанием географического и социопространства различными свидетелями, очевидцами глобальных, катастрофических военных действий (Ф. Глинка, С. Глинка, Р. Зотов, П. Граббе и др.) и Гоголем. Но если для первых в основе такого понимания лежали реальные впечатления от перемещения в пространстве огромных человеческих масс и т.д., то для Гоголя подобное отношение к пространству было явно опосредованным какими-либо (литературными и т.д.) источниками. Одним из них и могла явиться мемуарная литература о наполеоновских войнах, которую писатель, безусловно, знал (вспомним, хотя бы гоголевскую рецензию на «Походные записки…» И. Т. Радожицкого). В числе другой группы источников можно назвать литературу путешествий первой трети Х1Х в. с характерным для нее приемом манипуляции реальным пространством уже в сугубо литературных целях («Путешествие моего двоюродного братца в карманы» Кс. Де Местра, «Странник» А. Ф. Вельтмана и т. п.). Главное в этом совпадении, конечно же, представление о зыбкости, изменчивости, в конечном счете, обманчивости мирового пространства, теряющего во время исторических катаклизмов свои устойчивые параметры, стабильность, когда континенты могут покидать свои обычные места и перемещаться на огромные расстояния, когда сами эти расстояния могут по видимости произвольно сжиматься и расширяться и т. п. В любом случае (даже в случае откровенно литературной, метафорической «игры с реальностью») в основе неизбежно лежат события, происходящие в реальном, историческом мире (традиционная схема: от факта к образу, от мифообраза к литературе) ^[48] .

Другое дело, что само историческое измерение мироздания в наполеоновскую эпоху было подвергнуто не менее катастрофическим испытаниям, чем «география». Или, по словам самого Гоголя, «география сливается и составляет одно тело с историей» (VIII, 105), особенно в кризисные исторические эпохи.

Хорошо известно гоголевское «вольное» обращение с историческим временем. Так, широко используя в работе над «Тарасом Бульбой» различные документальные источники, писатель перед всеми иными отдавал предпочтение малороссийским песням – «живой, говорящей, звучащей в прошедшем летописи». И добавлял в статье «О малороссийских песнях» (1834): «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места…» (VIII, 91). Поэтому, явно мифологизируя вслед за народными песнями (и, вообще, фольклорными жанрами) историческое время, Гоголь в своем эпосе о легендарном, героическом прошлом – повести «Тарас Бульба» ─ нередко сознательно отступает от хронологии. Писатель относит действие повести и к XV и к XVI векам, а имена, в ней упомянутые, относятся к XVII веку (Ник. Потоцкий, Остраница и др.), как и другие детали. «Итак, три века – читатель может выбирать любой», ─ по справедливому замечанию Г. А. Гуковского ^[49] .

Странно другое. В одной книге с «Тарасом Бульбой» ─ в «Миргороде» ─ Гоголь помещает «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В этом «очень оригинальном и очень смешном» (Пушкин) произведении писатель не только следует самому пунктуальному историзму при «объяснении места, реляции» ссоры двух Иванов, но и приводит точную ее дату – «показание дня и числа». Эта дата – «сего 1810 года июля 7 дня», как сказано в «позове» Ивана Ивановича («7-го числа прошлого месяца» – отмечено в прошении Ивана Никифоровича). Настоящая дата находится в разительном противоречии со словами из авторского предисловия к «Повести о том, как поссорился…»: «Долгом почитаю предуведомить, что происшествие, описанное в этой повести относится к очень давнему времени» (II, 221).

И это еще не все: получив точную дату «битвы», поневоле начинаешь отсчитывать время действия повести от нее, и тогда получается, что неудавшаяся попытка примирения Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича на ассамблее у городничего приходится не на какой-нибудь, а на, пожалуй, самый памятный год в истории России XIX века – 1812-й. Сам же городничий, по существу, и указывает эту дату: «Вот, уже, слава Богу, есть два года, как поссорились они между собою…» (II, 265). Отметим, кстати сказать, что городничий, как известно, был участником «кампании 1807» года (и даже был во время ее ранен), так что, хотя прямо об антинаполеоновских войнах в повести не говорится и имя самого французского императора в ней не упоминается, оно неназванным все-таки присутствует здесь.

Мы, конечно, далеки от мысли видеть в повести о двух Иванах какую-то аллегорию к истории ссор и примирений, а затем великой войны между Россией и Францией. Но, попав в один хронологический ряд с нею, история ссоры Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича приобретает какой-то особый, дополнительный смысл. Если использовать гоголевское рассуждение о «великом» и «ничтожном» из другой миргородской повести – «Старосветских помещиков», ─ то этот смысл можно сформулировать примерно так. «Великие события» проносятся над миром, забывая о своих «ничтожных» причинах. Но все в жизни взаимосвязано: и история глупой ссоры, «забывшая» про одновременную с нею великую народную войну, словно еще раз указывает: в судьбе каждого, самого «маленького» человека нет ничего маловажного, такого, что по своему нравственному смыслу не может сравниться с любым великим событием ^[50] .

Но французский император, точнее сказать, его некая устрашающая тень все-таки появляется в «Миргороде». Я имею в виду сцену беседы провинциальных политиков в «Старосветских помещиках», когда приехавший к Товстогубам гость «рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта» (II, 25). В комментариях к этому месту повести было высказано предположение (поддержанное и другими комментаторами), что подобные разговоры могли быть вызваны слухами о «ста днях», т.е. о побеге Наполеона с о. Эльба и его вторичном правлении во Франции (20 марта – 22 июня 18 15 г.) ^[51] . Однако реконструкция послужного списка Афанасия Ивановича Товстогуба заставляет отнести этот эпизод к более позднему времени.

Про гоголевского героя известно, что он служил в компанейцах, т. е. в казачьих полках легкой кавалерии, составлявшихся из добровольцев и в ходе очередного этапа военных реформ в Малороссии после упразднения Запорожской Сечи Екатериной II в 1775 г . расформированных. Афанасий Иванович «был после секунд-майором», а первым казаком, получившим в 1783 г . этот чин с зачислением в русскую армию, был легендарный войсковой старшина Сидор Белый (Белой) ^[52] . Именно он в 1774-1775 гг. возглавлял так называемое «посольство доброй воли», направленное в Санкт-Петербург для переговоров о судьбе Запорожской Сечи, которое Гоголь описал в «Ночи перед Рождеством». Во время Второй турецкой войны 1787-1791 гг. С. И. Белый командовал (уже в чине подполковника) на правах регулярного армейского соединения (с соответствующим делением по чинам) так называемым «Кошем верных казаков», подчиняясь непосредственно А. В. Суворову. Вероятней всего, именно в это время и в составе именно этого «коша» Афанасий Иванович Товстогуб и получил свой штаб-офицерский чин VIII класса (секунд-майор от лат. secundus – второй, второстепенный в отличие от старшего чина премьер-майора), упраздненный в 1797 г .

После войны Афанасий Иванович, как и многие другие малороссийские дворяне, воспользовавшиеся своими новыми привилегиями, уравнивавшими их в правах с великорусским дворянством (указ 1783 г ., Жалованная грамота российскому дворянству 1785 г . и др.), вышел в отставку (к тому же, став секунд-майором, он и так получил право на потомственное дворянство), захватив с собой пленную «туркеню», выучившую впоследствии Пульхерию Ивановну особым образом солить «грибки», и женился «тридцати лет». Таким образом, если рассказчик «Старосветских помещиков» познакомился с Афанасием Ивановичем, когда тому было «шестьдесят лет», то время действия повести приходится на начало 1820-х гг. Эти хронологические выкладки подтверждаются и наблюдением Н. С. Тихонравова, сопоставившего сцену беседы провинциальных политиков в «Старосветских помещиках» с тем местом в «Мертвых душах», где Гоголь указал, что «после достославного изгнания французов все наши помещики, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались, по крайней мере, на целые восемь лет заклятыми политиками» ^[53] . Добавим, что в начале 1820-х гг. в дрожки Пульхерии Ивановны вполне могли быть запряжены и «лошади, служившие еще в милиции», т. е. в ополчении, сформированном в России во время русско-прусско-французской войны 1805─1807 гг. ввиду угрозы вторжения наполеоновских войск в пределы страны и распущенном вскоре после заключения Тильзитского мира. Следовательно, точность взаимопересекающихся исторических реалий в «Старосветских помещиках» позволяет ответить и на вопрос, занимавший в свое время Н. С. Тихонравова: «… определение времени, когда жила Пульхерия Ивановна».

Но, разумеется, самым известным упоминанием имени Наполеона у Гоголя является в «Мертвых душах» рассказ о том, как по губернскому городу N распространился слух, что Павел Иванович Чичиков не кто иной, как «переодетый Наполеон». Правда, городские чиновники, как известно, поверить этому не поверили, «а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона».

Однако самым весомым оказалось суждение полицмейстера, который «служил в кампанию двенадцатого года и лично видел Наполеона». Полицмейстер «не мог тоже не сознаться», что ростом Наполеон «никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так, чтобы тонок». Таким образом, Павел Иванович оказался рассмотренным, что называется, с головы до ног, и было констатировано: да, похож, если не в анфас, то в профиль, если не во фраке своего любимого воинственного цвета «наварринского пламени и дыма», то в каких-нибудь более соответствующих полководческих одеждах (Наполеон, как известно, всем остальным предпочитал мундир гвардейских егерей или скромный серый сюртук) ^[54] . При этом как бы подразумевалось, что в случае битвы Чичикова-Наполеона нельзя себе представить иначе как во главе легионов скупленных им мертвых душ, ведущим их на штурм любых твердынь и оплотов. К тому же помимо уже процитированного места из «Мертвых душ» относительно того, что «на целые восемь лет» после изгнания французов все в России сделались политиками, в тексте поэмы, как известно, имеется и более определенное указание на время ее действия: «все это происходило вскоре после достославного изгнания французов».

Была у этого вопроса и сторона, прямо касающаяся восприятия фигуры Наполеона в России. «Мы все глядим в Наполеоны», ─ писал Пушкин в «Евгении Онегине», подчеркивая стремление своих современников, словно завороженных фантастической судьбой французского императора, быть или казаться похожими на этого маленького великого человека. Или, если перефразировать пушкинские же слова о Байроне, то можно сказать, что сближение с Наполеоном льстило многим самолюбиям. Конечно, мы не можем сказать, как тут обстояло дело с самолюбием гоголевского героя или, положим, пушкинского Германна, также имевшего, как известно, «профиль Наполеона и душу Мефистофеля» – два великих произведения русской литературы хранят на этот счет молчание, полагая, вероятно, достаточно красноречивым уже указание на само внешнее сходство.

Оно словно предопределяло судьбу человека, накладывало на него печать исключительности (вспомним, забегая во времени вперед о «наполеоновских идеях» героев Достоевского), а порой и прямо вело по этому пути, который мог закончиться на о. св. Елены или на виселице. Вот, скажем, какой портрет занес в свою записную книжку священник П. Н. Мысловский после знакомства с П. И. Пестелем уже во время следствия в Петропавловской крепости: «Имел от роду 33 лет, среднего роста, лица белого и приятного с значительными чертами или физиономиею <…> увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, всеми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех сумасбродств и самых преступлений» ^[55] . Об этом же вспоминал и Н. И. Лорер, впервые встретившийся с П. И. Пестелем в Петербурге в 1824 г .: «Пестель был небольшого роста, брюнет, с черными, беглыми, но приятными глазами. Он и тогда и теперь, при воспоминании о нем, очень много напоминает мне Наполеона I». ^[56] Н. И. Лорер был дядей известной А. О. Смирновой-Россет, с которой был дружен Гоголь, и нельзя исключить, что какие-то его рассказы о прошлом (а он, по единодушному мнению современников, был искусным рассказчиком), в том числе и о П. И. Пестеле, могли – через А. О. Смирнову-Россет ─ быть известны и Гоголю.

Из воспоминаний С. В. Капнист-Скалон о другом знаменитом декабристе С. И. Муравьеве-Апостоле: «Ростом он был не очень велик, но довольно толст; чертами лица, и в особенности в профиль, он так походил на Наполеона, что этот последний, увидев его в Париже, в Политехнической школе, где он воспитывался, сказал одному из своих приближенных: «Qui dirait, que ce n’est pas mon fils! (франц. Кто скажет, что это не мой сын!)». Об этом же эпизоде вспоминает и В. Е. Якушкин ^[57] . Гоголь с детства был знаком с Софьей Васильевной Капнист-Скалон (они были соседями по Миргородскому уезду) и поддерживал с ней дружеские отношения до конца жизни, так что вполне мог слышать ее рассказы о своем родственнике-декабристе.

У этого вопроса была и другая сторона. Необыкновенное возвышение «маленького капрала», буквально в одночасье покинувшего толпу безвестных «серых» людей (символическим воспоминанием о столь стремительной метаморфозе оставался серый походный сюртук Бонапарта) ^[58] и превратившегося в императора могущественнейшей державы, диктовавшего свою волю монархам Европы, очередной раз заставляло задуматься над прихотями исторического случая и судьбы. «Каждый» мог себя теперь ощутить потенциальным Наполеоном, если ему, разумеется, улыбнется судьба и выпадет счастливый случай. И не просто Наполеоном, а именно императором, государем, стоящим на вершине власти, получившим эту власть не по праву рождения и наследования, а в силу «стечения обстоятельств». Ведь Наполеон не остался первым («среди равных») революционных консулов, а был увенчан порфирой, коронован главой католической церкви папой Пием VII. Революционный «порядок» сменился монархическим (вплоть до брака с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой, представительницей старейшей династии Габсбургов), породив парадоксальный титул «император Французской республики». Незыблемость мироздания вновь оказывалась обманчивой (его восстановлению и посвятит свою деятельность Священный союз), социальная иерархия подорванной, связь между верхами и низами общества прозрачной.

Все это общеизвестно, однако гораздо меньше внимания обращают на последствия этих катастрофических событий в литературе, в частности, в русской. Так, для нас безусловна их связь с появлением и становлением в ней так называемой темы «маленького человека». «Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в Московском Телеграфе. Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос» («Путешествие в Арзрум») ^[59] .

Особым было отношение к Наполеону в слоях русского общества, близких к народной среде.

Весьма любопытно наблюдение П. А. Вяземского из «Старой записной книжки»: «В течение войны 1806 г . и учреждения народной милиции (именно в ней, как мы помним, «служили» лошади Пульхерии Ивановны. – В. Г.) имя Бонапарта (немногие называли его тогда Наполеоном) сделалось очень известным и популярным во всех углах России. Народ как будто предчувствовал, угадывал в нем «Бонапартия 12 года». И далее следовал весьма характерный анекдот со ссылкой на рассказ Алексея Михайловича Пушкина, состоявшего по милиционной службе при князе Юрии Владимировиче Долгоруком. «На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене. «Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?» – «А вот затем, Ваше превосходительство, ─ отвечает он, ─ что, если неравно, Бонапартий под чужим именем или с фальшивой подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству». – «А, это дело другое!» – сказал Пушкин» ^[60] .

По свидетельству известной «бабушки» – Елизаветы Петровны Яньковой, многие москвичи, свидетели прихода французов в их город, были убеждены, «будто бы в 1811 году сам Бонапарт, разумеется, переодетый, приезжал в Москву и все осматривал, так что когда в 1812 году был в Москве, несколько раз проговаривался-де своим: «Это место мне знакомо, я его помню» ^[61] . В этот же ряд можно поставить уже первую из известных растопчинских афиш, где ее герой – целовальник Корнюшка Чихирин, без особых церемоний обращался к французскому императору со словами: «Полно демоном-то наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь!» ^[62] .

Необходимо отметить, что эти слухи отчасти опирались на стратегическое положение военной доктрины Наполеона, как известно, считавшего необходимым условием победоносного исхода войны засылку во вражеский тыл шпионов. В таком качестве использовались не только люди «бродячих» профессий (фокусники, актеры, торговцы и т.п.), но и персоны гораздо более заметные, например, известная писательница мадам С. Ф. Жанлис, один из томов романа которой «Герцогиня де Лавальер» прочитал, кстати сказать, во время своей простуды Павел Иванович Чичиков. Иногда в качестве шпионов выступали и самые приближенные к Наполеону люди, например, генерал, впоследствии маршал Ней, проникший в одежде крестьянина в один из осажденных немецких городов, дабы должным образом подготовиться к его штурму ^[63] .

В мемуарах французского посла в России Армана де Коленкура неоднократно говорится о тайных французских агентах, «нахлынувших в Россию со всех сторон» перед началом войны. ^[64] 1 мая (н.ст.) русский посланник в Вене граф Г. О. Штакельберг извещал секретным письмом главнокомандующего 2-й Западной армии генерала от инфантерии П. И. Багратиона: «По дошедшим ко мне известиям уведомился я, что сорок два человека французов, знающих говорить по-русски, назначены прокрасться в нашу Армию в виде Емисаров». В секретной депеше на имя управляющего российским МИДом графа А. Н. Салтыкова от 25 мая ( 6 июня) 18 12 г. тот же Г. О. Штакельберг сообщил приметы и имена четырнадцати шпионов Бонапарта, из которых только трое или четверо были французами, пятеро или шестеро – евреями из различных немецких земель, среди остальных – австриец, итальянец, ирландец. Французские агенты действовали в русском тылу, вплоть до обеих столиц «под видом путешественников и торговцев, монахов и артистов, врачей и гувернеров». ^[65] Разведка была организована с присущим Наполеону размахом, и уже к началу войны французский император располагал сведениями о численности русской армии, о ее дислокации и даже о ближайших планах командования. ^[66] Впрочем, русская контрразведка действовала довольно успешно против французских лазутчиков еще с 1810 г ., а по ходу войны значительно активизировала свою деятельность и русская разведка. К тому же за все это время французской тайной службе не удалось завербовать ни одного агента среди русского офицерского корпуса и в народе. ^[67]

Даже потерпевший поражение, свергнутый и сосланный на о. Эльба Наполеон должен был вернуться, «воскреснуть», дабы в очередной раз подтвердить свою сверхъестественную природу. С особой очевидностью это проявилось, конечно, во время Ста дней. Свидетели «второго пришествия» Наполеона, его высадки на французский берег, триумфальных столкновений с посланными против него войсками, в один голос говорят о вернувшемся императоре как о «воскресшем Мессии». ^[68] О том же рассказывает очевидец торжественного, на руках внесения Наполеона в Тюльерийский дворец: «Те, кто нес его, были, как сумасшедшие, и тысячи других были счастливы. Когда и удавалось поцеловать одежды его или только прикоснуться к ней… Мне казалось, что я присутствую при воскресении Христа». ^[69]

И даже смерть Наполеона не поколебала представления о нем как о существе сверхъестественном. В этом смысле весьма характерны два знаменитых стихотворения: «Ночной смотр» (1836) Жуковского-Цейдлица и «Воздушный корабль» (1840) Лермонтова-Цейдлица с их смысловым рефреном: «Из гроба встает император…» (ср. с тем, что говорилось выше в связи с посланием «Императору Александру» Жуковского). Особенно, если учесть, что за поэтическим (романтическим) образом встающего «в двенадцать часов по ночам» из гроба полководца, делающего смотр своим погибшим войскам, и образом одинокого кормчего волшебного корабля-призрака, не находящего на родной земле никого, кто бы мог продолжить его великое дело, последовал образ графический. К тому же этот последний явно имел в виду необычное состояние покойного властелина мира даже в гробу.

В Музее книги в Москве хранится экземпляр анонимной книги «Перенесение праха Наполеона с острова св. Елены в парижский Дом инвалидов» (СПб., 1841), переплетенной вместе с изданием «Истории Наполеона» Горация Вернета (СПб., 1842). Цензурное разрешение от 5 марта 18 41 г. дано А. В. Никитенко. В этой книге описывалось пребывание на о. cв. Елены достаточно представительной делегации, присутствовавшей при всех этапах перенесения праха бывшего французского императора. На с. 31─32 книги содержится протокольно точный рассказ о том, что увидели многочисленные свидетели после вскрытия сначала старого деревянного гроба «из красного дерева акажу», затем второго свинцового гроба, третьего – из того же дерева акажу и, наконец, последнего жестяного гроба. В нем «лежал усопший великий муж, совершенно невредимый, так что его можно было узнать с первого взгляда, в полном полковничьем мундире гвардейских егерей, который был любимым нарядом его при жизни…» И далее на с.33 шло вполне обычное, «естественнонаучное» объяснение этого феномена (ведь со смерти Наполеона прошло около двадцати лет): « За неимением на острове св. Елены всех потребностей настоящего бальзамирования, сбережение тела Наполеона, должно, конечно, приписать ничему иному, кроме сырости могильного склепа и плотной спайки гробов, не пропускавшей в них воздуха».

Однако гравюра на авантитуле книги дает несколько иную интерпретацию факту нетленности останков императора. На ней изображен (гравюра подписана: H. Vernet, 1840) встающий из гроба и выходящий из могилы Наполеон в императорском венце, окруженном сиянием, напоминающим нимб. В левой руке императора – лавровая ветвь – популярнейшая во Франции после революции 1789 г . эмблема славы, включенная и в герб Французской республики. Известен и другой экземпляр данного издания. Здесь гравюра снабжена подписью: «Воскресение Наполеона».

К этому можно добавить, что во Франции довольно долгое время держалось предание о бегстве Наполеона с острова cв. Елены. Согласно ему, сосланный император был освобожден из-под стражи с помощью тайной бонапартистской организации, причем его место занял чрезвычайно похожий на Бонапарта капрал Франсуа Рибо, который и умер на острове св.Елены 5 мая 18 21 г. ^[70] С другой стороны, внимание целого ряда современных историков и писателей (С. Форсхувуда, Б. Вейдера и др.) привлек и сам факт нетленности тела бывшего императора, установленный, как мы уже знаем, при вскрытии гробницы Наполеона в 1840 г . Объяснение этому некоторые современные исследователи видят в том, что Наполеон был отравлен мышьяком, который, как известно, предохраняет биологические ткани от разложения ^[71] .

Более того, по инициативе одного из главных сторонников этой точки зрения – канадского миллиардера Бена Вейдера (Ben Weider) в 1995 г . в одной из лабораторий ФБР была проведена экспертиза, подтвердившая версию отравления. Однако на родине Наполеона к ее результатам отнеслись скептически. Б. Вейдер, судя по сообщению из Парижа соб. корр. газеты «Трибуна» А. Ильина, добился повторной экспертизы уже во Франции, в институте судебной медицины в Страсбурге, куда он передал «пять образцов прядей волос Бонапарта». Одна из них датируется 1815 г ., «четыре других сострижены сразу же после смерти императора его духовником или слугой». Заместитель директора института Паскаль Кинтц обнародовал результаты исследований, также подтверждающие факт отравления мышьяком. Впрочем, ученый не был в своих выводах категоричен, усомнившись в подлинности представленных образцов ^[72] .

Для того, чтобы должным образом оценить значение этих фактов необходимо ввести их в контекст отношения к останкам умерших в разных историко-культурных традициях. Об обычае эксгумации и вторичного захоронения Е. Е. Голубинский указывал в «Истории Русской Церкви»: «У нас зарывают покойников в землю и в ней оставляют навсегда. В Греции не так: сначала зарывают покойников в землю, а потом через три года или через другой определенный, немного меньший, немного больший, срок кости их выкапывают из земли и кладут в особом помещении <…> Если по прошествии трех лет разрывали могилу и находили тело не разложившимся и надутым (τνµπαυαĩος), то это считалось признаком, что человек умер, не разрешенным от клятвы: призывался архиерей или священник для разрешения, и тело снова зарывалось на некоторое время в землю» ^[73] .

По свидетельству историка, этот обряд недолгое время продержался в Киево-Печерской лавре, по сию пору он существует в Афонских монастырях ^[74] , в монастыре св. Екатерины на Синае ^[75] и т. д. Известный инок Парфений (Агеев) ^[76] рассказал о нетленности умерших мирян (дело было в Молдавии), находившихся «под клятвой» Патриарха Константинопольского и обманувших его. В конце концов, Патриарх «всех простивши, прислал разрешительную грамоту. Когда ее получили и над всеми прочитали, то после, раскопавши, обрели одни кости». ^[77] К этому обряду, известному также в средневековой Византии, а в Сербии и Хорватии вплоть до начала XX в., В. В. Виноградов возводил выражение «перемывать косточки». ^[78] Словом, посмертная судьба императора Наполеона вполне вписывается в определенную традицию «умерших под клятвой», правда, сколько нам известно, имеющую отношение только к православному миру ^[79] .

  ***

В свое время Д. С. Лихачев в статье «Социальные корни типа Манилова» обратил внимание на то, «что в Манилове есть определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому кругу России». Однако вполне устоявшаяся к тому времени в советском литературоведении точка зрения на «Мертвые души» как на художественное отражение николаевской эпохи (ср. название известного труда М. С. Гуса «Гоголь и николаевская Россия». М., 1957) заставила ученого, на наш взгляд, сместить хронологические ориентиры своего исследования и в результате придти к такому выводу: «Николай I, конечно, не был непосредственным прототипом Манилова (соблазн увидеть в Николае I прототип Манилова велик), но между ним и Маниловым намечается отчетливое типологическое сходство» ^[80] .

Между тем даже на самый первый взгляд, гораздо более «отчетливое типологическое сходство» имеется между этим гоголевским героем и государем Александром Павловичем (хотя, разумеется, и здесь речь не может идти о непосредственном прототипе). К тому же следует иметь в виду, что при всех явных различиях между государями, некоторое «братское» сходство в характерах, в поведении, в общей, так сказать, стилистике дворцовой и придворной жизни все-таки сохранялось, особенно, если вспомнить о подчеркнутой консервативности многих ее форм. Но как бы то ни было, сейчас речь идет о самом старшем из братьев.

Екатерина II писала Гриму о любимом внуке: «Это чудо-ребенок <…> Александр мог бы послужить художнику моделью Купидона…» Воспоминания современников полны рассказов о «нежности» и «чувствительности», «чрезвычайной чувствительности», «необычайной деликатности», «ангельской доброте», «кротости», «сердечности», «утонченной деликатности» голубоглазого («цвета безоблачного неба») и белокурого («золотисто-светлые волосы») императора. «Император остался тем же самым в высшей степени любезным человеком, полным доброты и приветливости <…> Он также предупредителен и сердечен» ^[81] . Все поступки и слова Александра, по выражению А. М. Муравьева, «дышали желанием быть любимым». ^[82] С. Шуазель-Гуфье вспоминала, что он бывал «слишком», «преувеличенно любезен», флигель-адъютант императора А. И. Чернышев прозвал его «прельстителем», «un vrai charmant» (сущим прельстителем) именовал государя М. М. Сперанский. Н. Н. Фирсов, обобщая подобные характеристики безо всякой оглядки на Гоголя, дал следующее определение личности Александра: «Из него вышел не государственный и социальный реформатор, а просто «сладенький человечек». ^[83] Ср. у Гоголя о Манилове: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства».

Александр I «беспрестанно выражал заботливость о своем брате, о сестрах, наставниках, даже о предметах неодушевленных, например, о царскосельских садах». ^[84] Эта заботливость о садах выражалась, в частности, в строительстве против главных ворот Запасного дворца ампирного чугунного въезда с характерной надписью «Любезным Моим Сослуживцам» (1818, проект арх. В. П. Стасова), перестройке павильона «Монбижу» в «англоготическом стиле». Да и весь пейзажный парк в западной части Царскосельского комплекса в целом преобразился при нем (государь всегда «с восхищением отзывался об английских парках» и об искусстве английских садоводов) в парк «романтического» характера с тенистыми, сумеречными аллеями, таинственными руинами и заросшими прудами (ср. с описанием «аглицкого сада» в имении Манилова). К тому же в 1812 г . здесь возводится почти сорокаметровая Белая башня, на которой «была устроена самая высокая в Царском Селе обзорная площадка, откуда были видны не только парк, но и далекие окрестности» Санкт-Петербурга. ^[85] Ср. с мечтаниями Манилова о «доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах». Остается добавить, что Гоголь прекрасно знал Царское Село, неоднократно бывал здесь, начиная с лета 1831 г ., когда встречался в Царском с Пушкиным и Жуковским.

В этот же «возвышенный» архитектурный ряд легко встраивается и маниловская беседка с надписью «Храм уединенного размышления», которую писатель мог, по мнению Н. И. Осьмаковой, заимствовать из одной из романтических статей журнала П. А. Корсакова «Русский Пустынник, или Наблюдатель отечественных нравов», выходившего в Санкт-Петербурге в 1817 г . ^[86] К тому же именно Александр Павлович в отличие от Николая Павловича, но в полном согласии с маниловским образом мыслей, неоднократно на протяжении всей жизни выражал желание, как он об этом писал еще в 1796 г . Лагарпу, «жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы». ^[87] Правда, в отличие от гоголевского помещика, Александр стремился уехать из столицы то на берега Рейна, то в Америку, то в Крым, то еще куда-нибудь подальше (отсюда один из источников знаменитой легенды о старце Федоре Кузьмиче).

Что до «общества друзей», то во многом именно благодаря Александру I эпоха прошла под знаком культа дружбы, хотя, конечно, на его расцвет повлияли и другие причины. Вспомним, надо полагать, вполне искреннюю и долголетнюю привязанность императора к А. А. Аракчееву, хотя, разумеется, в дружбе начальника и подчиненного всегда присутствует некая неоднозначность. Другое дело дружба равных или, по крайней мере, близких по своему социальному положению персон. И здесь российский император не раз демонстрировал образцы самых возвышенных «сердечных чувств», порой даже, по мнению многих современников и историков, в ущерб государственным интересам. Взять хотя бы знаменитую клятву в вечной дружбе Александра I и прусского короля Фридриха-Вильгельма III над гробницей Фридриха Великого в склепе гарнизонной церкви Потсдама осенней полуночью 1805 г . Что касается русского императора, то он оставался верен этой «нежнейшей», по его собственным словам, дружбе до конца. В связи с чем князь Адам Чарторыйский писал своему государю: «Интимная дружба, которая связала Ваше императорское величество с Королем после нескольких дней знакомства, привела к тому, что Вы перестали рассматривать Пруссию, как политическое государство, но увидели в ней дорогую Вам особу, по отношению к которой признали необходимым руководствоваться особыми обстоятельствами». Этими особыми обстоятельствами, по мнению ряда историков, объясняются зарубежные походы русской армии в союзе с Пруссией в начале века, что далеко не всегда отвечало политическим целям России.

Можно вспомнить и не менее выразительную сцену в феврале 1808 г . в Эрфуртском театре во время представления вольтеровского «Эдипа», которое первый состав «Комедии Франсез» давал перед «партером королей» (здесь помимо сидевших рядом Александра и Наполеона присутствовали все вассальные по отношению к Франции государи и другие владетельные особы). Как только Ф. Ж. Тальма в роли Филоктета произнес: «Дружба великого человека ─ вот подарок богов!» Александр воскликнул: «Вот слова, сказанные для меня!», встал и обнял (по другой версии только пожал руку) Наполеона под бурную овацию зала. Как тут не процитировать в pendant чичиковскую сентенцию: «О, это справедливо. Это совершенно справедливо!.. Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей хороших людей для обращения», сказал один мудрец!»

И даже к «деликатной» реплике Манилова в ответ на предложение Чичикова о «мертвых крестьянах»: «Как-с? извините… я несколько туг на ухо…» можно отнестись в данном контексте с полным доверием. Ведь хорошо известно, что Александр Павлович был глуховат на левое ухо. Причины здесь назывались разные: некоторые полагали, что виной этому открытые окна спальни младенчествующего внука Екатерины Великой в Зимнем дворце во время пушечных выстрелов с пристани «в отведенные часы», другие ─ частое присутствие юного великого князя на батарейных стрельбах при учениях отцовского гатчинского гарнизона.

Что касается «отчасти греческих» имен сыновей Манилова: Фемистоклюс и Алкид, то первой давать своим внукам подобные «небывалые в нашем царствующем доме» (Н. К. Шильдер) имена стала как раз Екатерина II. Имя старшего из внуков, данное в честь святого, благоверного князя Александра Ярославовича (Невского), должно было напоминать и о вселенском наследии Александра Македонского. Имя же второго, крещеного в память святого, равноапостольного римского императора Константина Великого, окончательно перенесшего столицу своей империи в Византию и переименовавшего ее в 330 г . в Константинополь, свидетельствовало о проекте воссоздания Восточной Греческой империи (после ее освобождения от турецкой власти) под эгидой России. ^[88] Сохранились сведения о том, что подобные планы «возобновления» Священной Римской (Западной) и Византийской (Восточной) империй Наполеон и Александр обсуждали во время свидания в Эрфурте. Однако на такое разделение мира между собой и русским императором Наполеон рассчитывал совсем недолго. У него был и вполне самостоятельный проект: после покорения России обратить все свои силы против турок и захватить Константинополь. Впрочем, исследователи отмечают и определенную актуализацию старого «греческого проекта» Екатерины уже после разгрома Наполеона при И. А. Каподистрия. ^[89]

В орбиту мифологизации образа Наполеона оказались втянутыми и переговоры двух императоров, из-за которых Объявление Святейшего Синода, собственно, и отменили. Обратимся вновь к «Старой записной книжке» П. А. Вяземского. «Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, ─ говорит один, ─ наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!» – «Да, как же ты, братец, ─ отвечает другой, ─ не разумеешь и не смекаешь дела? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи» ^[90] . Известен и другой вариант этого анекдота, где в роли второго мужичка выступает Н. М. Карамзин.

Со встречей императоров на Немане связан, на наш взгляд, один из самых знаменитых эпизодов в «Мертвых душах». Павел Иванович Чичиков пожаловал в гости к Манилову и после повествования о «хозяине дома» и его супруге рассказчик возвращается к своим «… героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.

– Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после, – говорил Чичиков.

– Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, - говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.

– Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, – говорил Чичиков.

– Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, образованному гостю.

– Почему же образованному?.. Пожалуйста, проходите.

– Ну да уж извольте проходить вы.

– Да отчего ж?

– Ну да уж оттого! – сказал с приятною улыбкою Манилов.

– Наконец об приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга» (VI, 26).

А теперь сопоставим этот текст с фрагментом мемуаров очень близкой к императору Александру I графини Софии Шуазель-Гуфье. Первая редакция этих воспоминаний была напечатана в Брюсселе в 1829 г ., вторая – в 1862 г . в Париже. Перевод извлечений С. И. Макаровой по изданию 1829 г . был опубликован в 20 т. «Русской старины» за 1877 г ., полный перевод З. Мирович издания 1829 г . вышел в Москве в 1912 г ., переиздан в 1999 г . Ситуация гость-хозяин разрешалась здесь не просто в рамках вежливости, но дипломатического протокола.

«Плот принадлежал Наполеону. После первых приветствий и взаимного представления друг другу великого князя Константина и Мюрата, в то время Бергского великого герцога, Наполеон пригласил русского императора в предназначенный для совещания кабинет (в переводе С. И. Макаровой: палатку, в других источниках: павильон – В.Г.). Александр стал уверять, что он – на своем берегу, Наполеон – что он на своем плоту. Чтобы прекратить эти церемонные пререкания, Александр сказал: «Так войдемте вместе». Так как дверь была очень узкая, оба государя принуждены были тесно прижаться друг к другу, чтобы войти одновременно» ^[91] .

Любопытно, что через семь лет Александру I пришлось столкнуться с похожей ситуацией, но ее вторым участником был уже легитимный король Франции. Вспоминает та же мемуаристка: «Когда, при вступлении короля в столицу Франции, союзные государи обедали в Тюиллерийском дворце, Людовик ХУШ, вероятно, соблюдая старинный этикет французского двора, первый прошел в зал королевского банкета. Император Александр, несколько удивленный, сказал, улыбаясь, окружавшим его лицам: «Мы, северные дикари, более вежливы в своей стране» ^[92] .

  ***

Но вернемся в Россию 1812 г . К осени этого года стал ясен неизбежный разгром армии Наполеона. Тогда же возникла идея о необходимости увековечить подвиг страны и народа в Отечественной войне. Место воздвижения памятника не вызывало сомнений, – древняя столица пожертвовала собой ради победы над захватчиком. Первоначально мысль о памятнике, посвященном триумфу русского оружия, обратилась к аналогичному опыту злейшего врага и в качестве художественного образца была избрана Вандомская колонна, воздвигнутая на одноименной площади Парижа в 1806-1810 гг. по проекту архитекторов Ж. Гондуэна и Ж. Б. Лепера. Колонну венчала статуя Наполеона (высота колонны со статуей – 43,5 м ), а ее каменный фуст был обвит почти трехсотметровой спиралью из бронзовых листьев, на которых были изображены события кампании 1805 г . от снятия Булонского лагеря до Аустерлицкого сражения. Все это было отлито по приказу Наполеона из пушек, захваченных французами во время победоносных битв с Австрией и Россией.

Именно о вражеских орудиях первым делом вспомнил и Александр. Во всяком случае, уже в ноябрьском 1812 г . послании М. И. Кутузову он приказал «всю отбитую у неприятеля артиллерию препровождать в Москву». ^[93]

20 декабря московский генерал-губернатор граф Ф. В. Растопчин сообщал государю: «Честь имею препроводить Вашему Императорскому Величеству три проекта памятника, который должен будет свидетельствовать перед грядущими веками о безумии Наполеона и о Вашей мудрости. Для пирамиды в том виде, как она проектирована, потребуется 800 пушек, но ежели употребить на нее еще больше орудий, то она будет гораздо красивее, выиграв в высоте». ^[94] По предположению Е. И. Кириченко, авторами этих проектов были А. Н. Воронихин, Тома де Томон и А. А. Михайлов. ^[95] Однако ни один из проектов не был в Москве осуществлен (впоследствии сама идея триумфального столпа была реализована в петербургской Александровской колонне).

Незадолго до получения растопчинского письма Александру стала известна идея совершенно другого памятника в честь победы в Отечественной войне 1812 г . Она была изложена и детально разработана в письме от 17 декабря дежурного генерала штаба армий П. А. Кикина к государственному секретарю, адмиралу и писателю А. С. Шишкову. Суть этой идеи состояла в том, чтобы увековечить память о жертвах и подвиге великой войны не в виде триумфальной колонны или обелиска, в той или иной степени ориентированных на античные, языческие образцы, а воздвижением храма во имя Спасителя, что в гораздо большей степени соотносилось с православной, древнерусской традицией. Именно это предложение и было тотчас же одобрено императором.

Сразу же после изгнания французов из пределов государства Александр I в Вильне 25 декабря 18 12 г. подписал манифест, в котором говорилось о намерении возвести этот храм. ^[96] Когда император вернулся в Россию после заграничного похода его уже ждали несколько проектов Храма Христа Спасителя, в числе которых находился и проект архитектора К.-М. Витберга. Он был представлен через князя А. Н. Голицына и министра народного просвещения графа А. К. Разумовского, назвавшего проект «новой поэзией в архитектуре». Сам Александр писал архитектору, что тот «отгадал его желание», чтобы храм был «не одна куча камней, как обыкновенные здания, но был одушевлен какой-либо религиозной идеей <…> Вы же заставили камни говорить». ^[97]

Проект действительно был необычен. Прежде всего, это была едва ли первая в истории мирового зодчества попытка создать трехчастный храм. Вот как описывал его Д. Н. Свербеев: «Это огромнейших размеров здание начиналось уже церковью во имя сошествия Христа в ад; над ней сооружался храм Рождества Спасителя, а еще выше второго должен был возвышаться храм Воскресения». ^[98] Проект поражал современников «необыкновенной смелостью художественной мысли и таинственностью ее мистического значения». Это «мистическое значение» в определенном смысле было плодом коллективного творчества. Дело в том, что сын «малярного дела гезеля» и «лакировщика-живописца», выпускник отделения исторической живописи Российской академии художеств Карл-Магнус Витберг был со студенческих лет близок сначала к конференц-секретарю, а затем к вице-президенту Академии художеств А. Ф. Лабзину. Тот и принял талантливого юношу в знаменитую масонскую ложу «Умирающий Сфинкс», одну из первых тайных лож в России, в которой сам Лабзин и был мастером. Витберг быстро поднимался по лестнице масонских степеней, о чем могут свидетельствовать семь орденских знаков «брата-масона» архитектора, хранящихся в фондах краеведческого музея в Вятке. Прежде чем подавать на Высочайшее рассмотрение проект Храма Христа Спасителя он несколько раз обсуждался в высшем масонском кругу, в частности вместе с Н. И. Новиковым и С. И. Гамалеей «не столько с архитектурной его стороны, сколько со стороны внутренней масонской идеи».

Согласно этой идее «человек сам храм», состоящий из трех начал: отсюда тройственный состав проекта. Первый ─ «храм тела» должен располагаться внизу и иметь форму параллелепипеда, второй ─ «храм души» в форме креста стоять на вершине горы, возвышенности, третий ─ «храм духа» возноситься вверх в виде круга, ротонды. «Весь стиль храма, ─ полагал Витберг, ─ надлежало избрать в греческом характере, который своей правильностью и изящностью форм придавал бы возможное величие зданию, поражая своей простотою».

Нижний храм архитектор предполагал посвятить воспоминаниям о жертвах войны 1812 г ., к нему с двух сторон должна была примыкать колоннада длиною свыше 600 м , а стены украшаться барельефами истории побед Отечественной войны с помещенными над ними важнейшими реляциями и манифестами. По концам колоннады первоначально планировалось возвести два памятника «из завоеванных пушек» (как мы видим, им все-таки пытались найти применение). Средний храм должен был окружаться галереею длиною с каждой стороны чуть меньше 200 м . Третий храм предполагалось увенчать пятью главами, в четырех меньших разместить 48 колоколов, составляющих «четыре гармонических музыкальных аккорда». Между собой храмы планировалось соединить каменной «пятиуступной» лестницей шириною более 100 м . Высота всего сооружения от подошвы горы до креста должна была составить около 230 м . ^[99] Для сравнения: высота римского собора св. Петра от пола до креста составляет 141, 5 м . В целом же проект, по мнению специалистов, отличался эклектичностью, испытал влияние самых разных образцов (от римских руин Пиранези до ряда ампирных памятников) и заслужил от академика И. Э. Грабаря определения «романтически экзальтированного архитектурного бреда». У проекта было немало противников и среди современников: святитель Филарет (Дроздов), граф А. А. Аракчеев, Н. М. Карамзин и др.

Первоначально Витберг планировал возвести свой храм на кремлевском косогоре, но Александр I решил, что «неприлично разрушать древний Кремль, и самое здание будет неуместно, смешиваясь с византийскими зданиями Кремл». Поэтому площадкой для возведения храма были, в конце концов, избраны Воробьевы горы, «корона Москвы», по определению государя, дозволяющая, по словам Витберга, любоваться зданием из города в его «геометральном виде». К тому же храм должен был располагаться между «обоими путями неприятеля, взошедшего по Смоленской дороге и вышедшего по Калужской». Именно на этом месте располагался, по мнению москвичей, в 1812 г . последний неприятельский пикет.

12 октября 1817 г . здесь состоялась торжественная закладка храма. Мероприятие по своей грандиозности вполне соответствовало масштабу будущего строительства. На торжестве присутствовал, по существу, весь императорский двор, высшее духовенство, архимандриты всех московских монастырей, до 50 тысяч войск, специально прибывших из Санкт-Петербурга. Самих же москвичей на празднике было свыше 400 тысяч челок, т. е. почти все население «первопрестольной». По совершении литургии и крестного хода, впереди которого несли две самые почитаемые московские святыни, чудотворные иконы Божией матери Владимирской и Иверской, сам государь первым заложил в камень крестообразную вызолоченную закладную доску. Процедура завершилась «при оглушительном «ура» нескольких сот тысяч зрителей, при пушечной неумолкаемой пальбе и повсеместном колокольном звоне». Вскоре после этого события Витберг, по желанию государя, перешел в православие, приняв имя Александра в честь своего восприемника.

Однако, по свидетельству Е. П. Яньковой, москвичи, несмотря на торжественную обстановку закладки «такого великолепного и обширного храма, каковых не было, нет и не будет», «вместо всеобщего восторга стали говорить шепотом, что храму не бывать на Воробьевых горах». ^[100] И они оказались правы. Вряд ли имеет смысл рассказывать хотя бы об основных этапах крушения строительства Храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, о деятельности Высочайше утвержденной в 1820 г . Комиссии «для сооружения Храма во имя Христа Спасителя», состоявшей «под непосредственным ведением» самого государя.

Лучше обратиться к тексту одиннадцатой главы «Мертвых душ», повествующей, в частности, об одном из этапов жизненного пути Павла Ивановича Чичикова. «Образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и оказался одним из деятельнейших членов». В первоначальной редакции этой главы содержалось и вполне конкретное указание на то, что речь идет именно о Комиссии по сооружению Храма Христа Спасителя в Москве. Любопытно, что один из самых внимательных читателей Гоголя среди русских писателей М. А. Булгаков в своей комедии «Мертвые души» вложил в уста ее главного героя реплику, «восстанавливающую» первоначальную редакцию главы. Рассказывая о своем служебном поприще, булгаковский Чичиков так прямо и говорит (акт I, картина I): «Был в комиссии <…> построения Храма Спасителя в Москве». ^[101]

Однако продолжим цитату из гоголевской поэмы: «Комиссия немедленно приступила к делу. Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно грунт земли был там получше». Замечание по поводу «гражданской архитектуры» здесь ─ явный и, может быть, вполне осознанный «реликт» первоначальной редакции, в которой «казенное строение» принадлежало архитектуре церковной и, таким образом, противопоставлялось архитектуре гражданской. Неслучайно и упоминание о «грунте земли» ─ витберговский храм возводился, по свидетельству москвичей, на «зыбучих песках», что в немалой степени затрудняло строительство. ^[102]

Действительно через шесть лет после учреждения Комиссии, уже в царствование Николая I, по его ноябрьскому указу 1826 г . генерал-адъютанту С. С. Стрекалову было поручено расследовать дела Комиссии за все время ее существования. Или вот как об этом рассказывается в «Мертвых душах»: «Но вдруг на место прежнего тюфяка был прислан новый начальник, человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовется неправдой». Тут также необходимы комментарии. Под тюфяком безусловно подразумевается непременный член Комиссии в «звании директора строения и экономической части», «академик», надворный советник, кавалер ордена св. Владимира 3-й степени А. Витберг. Именно он, по словам мемуариста, «в деле стройки запутался как поэт, не умевший вести никаких счетов, полагавший, что это не нужно, что это совершится как-нибудь само собою» (Н. В. Берг). ^[103] В результате дело для Витберга закончилось ссылкой в Вятку. Судьба Чичикова, благодаря протекции «умного» генеральского секретаря и сострадательности самого генерала к несуществующему, но «несчастному семейству» Павла Ивановича оказалась не столь печальной, хотя поначалу все складывалось совсем плохо.

Ведь генерал сразу же «пугнул» «всех до одного, потребовал отчеты, увидел недочеты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой гражданской архитектуры, и пошла переборка. Чиновники были отставлены от должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на разные богоугодные заведения и школы для кантонистов, все распушено было в прах, и Чичиков более других». В действительности дело развивалось так: в результате стрекаловской ревизии 11 июня 1827 г . последовал сенатский указ об упразднении Комиссии, а в феврале следующего года ─ Высочайшее повеление об отдаче ее членов под суд Московской уголовной палаты. В том же году «после проверки отчетов» за Комиссией начитали до 900 тысяч руб. «разного рода растрат» и имения ряда членов Комиссии были секвестированы. И только в 1835 г . было объявлено окончательное решение Московской уголовной палаты, рассмотренное Государственным советом и утвержденное Николаем. В нем речь шла о том, что в «покрытие убытков», «все имущество осужденных» было взято в казну и продано с публичных торгов.

Гоголь был вполне осведомлен об обстоятельствах деятельности Комиссии и их последствиях. Сосед Гоголей по имению ─ некий г-н Клименко был членом Комиссии и в само начале процесса отстранен от должности за хищения и умер под судом, несмотря на все хлопоты через посредство В. А. Гоголя влиятельных земляков (Д. П. Трощинского и др.) о реабилитации. Его вдова, М. В. Клименко, несмотря на это, решила добиваться пенсии по умершему мужу-чиновнику и, по желанию М. В. Гоголь, ее сын должен был содействовать в Петербурге этому делу. 11 февраля 1831 г . он писал матери в Васильевку: «Насчет дела г-жи Клименковой удовлетворительного ничего не могу сказать. Одна только сильная протекция могла бы сделать что-нибудь в ее пользу, но и то не в таких обстоятельствах, как ее нынешние. Вам, я думаю, известно, что комиссия построения храма в Москве уничтожена по причине страшных сумм, истраченных ее чиновниками. Все они находятся едва ли до сих пор не под следствием; следовательно, не только не в праве требовать себе пенсии, но даже могут ожидать неприятностей» ^[104] .

Эти сюжеты, в которых столь причудливым образом соединятся великое и смешное, историческое и бытовое, мистическое и уголовное, объединяет одно. Они принадлежат эпохе, во многом по-прежнему остающейся для нас загадочной, и писателю, тайну творчества которого будет разгадывать еще не одно поколение читателей. К тому же многие, казалось бы, уже сложившиеся представления меняются прямо на глазах, в последние годы. Взять хотя бы таинственным образом пересекающиеся посмертные судьбы главных героев этого повествования. О Наполеоне было рассказано вполне достаточно, история эксгумации праха Гоголя и перенесения его останков из Данилова монастыря на Новодевичье кладбище, несмотря на все попытки исследователей, все еще не получила своего объяснения. Появление же в 2007 г . фундаментальной работы «Святой праведный Федор Кузьмич ─ Александр I Благословенный. Исследование и материалы к житию» авторитетного историка М. М. Громыко демонстрирует, что вроде бы окончательно «развенчанная» легенда находит свое подтверждение даже после гиперкритического рассмотрения всех фактических материалов, имеющих к ней отношение.

[1] Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. С. 350. Об отношении Розанова к Гоголю см.: Гуминский В. М. Гоголь Николай Васильевич // Розановская энциклопедия. М., 2008. С. 261─275.

[2] См.: Смирнова Е. А. О многосмысленности «Мертвых душ» // Контекст 1982. М ., 1983. С. 164.

[3] Смирнова-Чикина Е. С. Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души». М., 1964. С. 147.

[4] Флоровский Георгий прот. Пути русского богословия. 4-е изд. Paris.1988. С. 129─130, 261, 267.

[5] См.: Зорин Андрей. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII ─ первой трети XIX века. М., 2004; Проскурина Вера. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006; Майофис Мария. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815─1818 годов. М., 2008.

[6] Бойцов М. А., Ильин В. В. Отечественная война 1812 года в эпистолярном наследии современников (первая треть XIX века) // Отечественная война 1812 г . и русская литература XIX века. М., 1998. С. 285.

[7] Из обширной литературы по этому вопросу см., напр.: Дурылин С. Н. Гоголь и Родина // Гоголь Н. В. Избранное. М., 1943. С. 3─14.

[8] См., напр.: Пиксанов Н. К. О классиках. М., 1933. С. 43.

[9] Щеголев П. Е. Отец Гоголя // Исторический Вестник. 1902, №2, С.660.

[10] Хоменко Н. В., Тюнин А. П. Заповедник-музей Н. В. Гоголя. Харьков, 1988, С.14. См. также: Самойленко Н. Медали родителей Н. В. Гоголя // Труд. 1988, №247, 27 окт. ; Линниченко И. А. Новые материалы для биографии Н. В. Гоголя // Русская Мысль. 1896, №5, С.183; Русская Старина. 1892, №2. С.432; Лит. наследство. Т. 58 С.725, 757, 759, 775.

[11] Ср.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем в 17 ТТ. Т. I X . М.-Киев. 2009. С. 699, 930─931. Здесь и далее все цитаты из гоголевских сочинений даются в тексте по изд.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., [б.м.], 1940-1952 (римская цифра в скобках означает том, арабская – страницу).

[12] См.: Георгиевские кавалеры в 4 ТТ. Т.1: 1769- 1850. М . 1993. С.406-410.

[13] Реизов Б. Г. Пушкин и Наполеон // Б. Г. Реизов. Из истории европейских литератур. Л., 1970. С. 55.

[14] Ср. с известными пушкинскими словами из письма к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г .: «Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие... христианская цивилизация была спасена». А. С. Пушкин. Полы. собр. соч. Т. X . М., 1966. С. 874.

[15] Там же. С. 75.

[16] См. об этом статью С. Бочарова «Свобода и счастье» в поэзии Пушкина» // С. Г. Бочаров. Поэтика Пушкина. М., 1974.

[17] Московский телеграф. 1833. №   9, май. С. 132.

[18] Рассказ Е. Е. Комаровского, записанный П. И. Бартеневым // Русский архив. 1879. № 3. С. 385.

[19] Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. X . С. 456.

[20] Чуть раньше Гоголь назвал эти «твердыни»: «неведомые ему (Наполеону.— В. Г.) пространства, лютость климата и войска, образованные суворовскою тактикою». В этом достаточно традиционном перечне причин поражения Наполеона (ср. с «льдистым ужасом полуночи» у Пушкина) некоторое недоумение поначалу вызывает упоминание «суворовской тактики», ведь не мог же не знать Гоголь, что А. В. Суворов, по точному определению Д. В. Давыдова, «предавал анафеме всякое оборонительное, а еще более отступательное действие» (Д. Давыдов. Сочинения. М., 1985, С. 132) или забыть об отступлении русских войск на первом этапе Отечественной войны. Однако Гоголь здесь, конечно же, вполне точен, разделяя стратегию (отступление июня-сентября 1812 г .) и тактическую «выучку», «школу» русской армии, сформировавшуюся под безусловным влиянием суворовских принципов наступательного боя. Об этом не раз вспоминал в своих приказах по армии М. И. Кутузов, писали (С. Глинка, Ф. Глинка и др.) и продолжают писать военные историки и литераторы в связи с Отечественной войной 1812 г . (см., напр.: В. С. Лопатин. Суворов в своих письмах // А. В. Суворов. Письма. М., 1986, С. 422–426; Л. Г. Бескровный. Русское военное искусство XIX в. М., 1974, С. 160 и сл.; П. А. Жилин. Отечественная война 1812 года. М., 1988, С. 378 и т.д.). Следует сказать, что вскоре и сам вопрос о причинах поражения Наполеона в России, столь традиционно решаемый Гоголем, стал предметом острой дискуссии в русской печати: в 1835 г . со статьей «Мороз ли истребил французскую армию в 1812 году?» выступил Д. В. Давыдов и т.д. (См. об этом: Лотман Ю. М. Роман Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980. С. 400–402).

[21] См.: Филарет архм. Слово на воспоминание происшествий 1812 года, говоренное в 1814 году, о гласе вопиющего в пустыне, говоренное в церкви Святой Живоначальной Троицы, что в доме г. синод. обер-прокурора князя А. Н. Голицына, генваря 18 дня. СПб., 1814. С. 14─17.

[22] См. об этом, напр.: Надлер В. К. Имп. Александр I и идея Священного союза. Т. V . Рига, 1892. С. 637. Литература о Священном союзе огромна. Ограничимся ссылкой на библиографию, помещенную в уже упоминавшихся работах Андрея Зорина и Марии Майофис.

[23] См.: Зорин А. Кормя двуглавого орла… С. 322.

[24] См.: ПСЗ (1 собрание). СПб., 1830, т. XXXII , № 25. С. 116.

[25] См.: Пыпин А. Н. Религиозные движения при Александре I. СПб., 2000. С. 134.

[26] Цит. по: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем в 17 ТТ. Т. V . С. 488.

[27] См.: Там же. С. 660, 664─665 (комментарии И. А. Виноградова и В. А. Воропаева).

[28] См.: ПСЗ. Т. 29. С 1806 по 1807 гг. СПб.,1830. С.928. Этот документ, естественно, неоднократно привлекал внимание исследователей. Из последних работ, посвященных его анализу, см.: Василик Вл. диакон. Образ Наполеона-антихристиа в русском общественном сознании первой трети XIX в. ─ www . pravoslavie . ru . Здесь же приводится, к сожалению, далеко не полная библиография.

[29] См. об этом: Панченко А. М. Русская культура накануне петровских реформ // Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 17 и сл. См. также: Демин А. С. Представления о «тихости» человека в литературе XV─XVI вв.// Демин А. С. О художественности древнерусской литературы. М., 1998. С. 297─313.

[30] Шевырев С.П. О значении Жуковского в русской жизни и поэзии. М., 1853. С. 11.

[31] См.: Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. I. Стихотворения 1797─1814 годов. М., 1999. С. 366─378.

[32] См.: Зорин Андрей. Кормя двуглавого орла… С. 267─295 (глава «Послание «Императору Александру» В. А. Жуковского и идеология христианского универсализма»).

[33] Там же. С. 291.

[34] См.: Лависс Э., Рамбо А. Всеобщая история с IV столетия до нашего времени. М., 1903. Т. 8. С. 473─493. См. также: Мельникова Л. В. Русская Православная Церковь в Отечественной войне 1812 г . М., 2002. С. 40─57.

[35] Уже в своем первом воззвании к «народам Египта», распространенном вскоре после взятия французскими войсками Александрии 2 июля 17 98 г., Бонапарт объявил, что чтит «Аллаха, Его пророка и Аль-Коран». См. об этом, напр.: Вернет Гораций. История Наполеона. М., 1997 (с издания 1842 г .). С.114, 121, 126-127, 142. Ср.: Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1989, С.191. П. Сегюр вспоминал, как Бонапарт говорил в Египте пленному   Мустафе-паше после Абукирского сражения: «Что ты со мной воюешь? Надо бы тебе воевать с русскими, этими неверными, поклоняющимися трем Богам. А я, как и твой пророк, верю в единого Бога» ( S é gur P . P . Histoire et m é moires . P . 1873. T .1. P .453). Об этом же разговоре см. в хронике П. Редерера: Roederer P . L . Atour de Bonaparte : Journal . P ., 1909. P .10.

[36] См. об этом, напр.: Вернет Гораций. История Наполеона. С.287.

[37] ПСЗ. Т. 29. С. 929. Ср.: Шильдер Н. К. Император Александр I . Его жизнь и царствование. Т.2, СПб., 1897. С.155-156, 354-355.

[38] Глинка Ф. Н. Письма к другу. М., 1990. С.448.

[39] Las Cases E. Le memorial de Sainte-Hèléne. P ., 1894. T .2. P .154.

[40] Цит. по: Мережковский Д. С. Наполеон. М ., 1993 . С . 196.

[41] Las Cases E. Le memorial… T .3. P .279. См. об этом подр.: Мережковский Д. С. Наполеон,   С.196, 201, 212-213, 215, 234-237.

[42] Державин Г.Р. Сочинения. Т.2, СПб., 1869. С. 390.

[43] См.: 1812-1814. Секретная переписка генерала П. И. Багратиона. Личные письма генерала Н. Н. Раевского. Записки генерала М. С. Воронцова. Дневники офицеров русской армии. Из собрания Государственного исторического музея. М., 1992. С.174-175.

[44] См.: Богданович И. М. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Т.1, СПб., 1859. С.92, 434-435.

[45] Сын Отечества, 1812, ч.1, №2. С.60.

[46] См. об этом также: Дубровин Н. Ф. Наполеон I в русском современном ему обществе и литературе // Русский вестник, 1895, т.237, №7; Наринский М. М. Наполеон в современной ему российской публицистике и литературе // История СССР, 1990, №1.

[47] Штейнгейль В. И. Сочинения и письма. Т.1, Иркутск, 1985. С. 174; Ср.: С.160, 350.

[48] См.: Гуминский В. М. Гоголь и 1812 год // Отечественная война 1812 г . и русская литература XIX в. М. 1998. С.248-265.

[49] Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.-Л. 1959. С.127.

[50] См. подробнее: Гуминский В. Открытие мира, или Путешествия и странники. М. 1987. С.21─22.

[51] См., напр.: Гоголь Н.В. Миргород. М. 1989. С.276 (комментарии В. М. Гуминского); Ср.: Гоголь Н. В. Собр. соч. в 9 ТТ. ТТ.1- 2, М ., 1994. С. 450 (комментарии В. А. Воропаева и И. А. Виноградова).

[52] См.: Казачий словарь-справочник. Т.3. Сан Ансельмо, 1970. С.297.

[53] Сочинения Н. В. Гоголя. Изд. 10-е. М., 1889. С.564.

[54] Ср. в письме М. И. Кутузова жене от 25 августа 1812 г .: «Три дни уже стоим в виду с Наполеоном, да так в виду, что и самого его в сером сюртучке видели» (Кутузов М. И. Письма. Записки. М., 1989. С. 324).

[55] Цит. по: Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С.309.

[56] Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С.63.

[57] См.: Декабристы в воспоминаниях современников. С.118, 102.

[58] Ср. исторически неточное (Наполеон был похоронен в мундире полковника егерей), но характерное описание встающего из гроба императора в лермонтовском «Воздушном корабле»: «На нем треугольная шляпа // И серый походный сюртук».

[59] Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. VIII . С. 461 .

[60] Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С.172.

[61] Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений. Записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 116.

[62] Парадоксальную параллель к «переодеванию» Наполеона находим в русской исторической песне «Платов в гостях у француза», записанной еще в 1830-е гг. В ней рассказывается о том, как М. И. Платов, переодетый купцом, с обритой бородой (вопреки отеческому «закону»), проник в ставку или дворец Наполеона (иногда местом действия песни является Париж), где встретился с французским императором. См. о ней: Горелов А. А. Отечественная война 1812 г . и русское народное творчество // Отечественная война 1812 г . и русская литература XIX в. М., 1998. С. 30.

[63] См. об этом: Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. Из истории секретной дипломатии и разведки. М., 1991. С. 433-452.

[64] См.: Коленкур Арман де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Смоленск, 1991. С.33, 37.

[65] Валькович А. От резидента в Петербурге // Родина. 1992. №6/7. С.28.

[66] См.: Тарле Е. В. Наполеон. М., 1992. С.338. См. также: Орлов А. А. «Агенты Бонапарта». Документальные свидетельства о французском шпионаже против России (1812-1815) // Россия и Франция XVIII - XX века. Вып.2. М., 1998.

[67] См.: Безотосный В. М. Разведка Наполеона в России перед 1812 г . // Вопр. истории, 1982, №10; Он же. Секретная экспедиция // Родина. 1992. №6/7. См. также: Каллаш В. В. Двенадцатый год в воспоминаниях и переписке современников. М ., 1912; Savant J. Les espions de Napoléon. P., 1957. Р .263.

[68] Houssaye H . 1815. P ., 1905. T .1. P .247-248.

[69] Thi é bault R . M é moires . P ., 1892. T .5.   P .298.

[70] См. об этом, напр.: Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. С.458.

[71] См. об этом, напр.: Бен Вейдер. Блистательный Бонапарт; Бен Вейдер, Дэвид Хэпгуд. Кто убил Наполеона? М., 1992.

[72] См.: Ильин Андрей. Волосы Наполеона заговорили //Трибуна, №127 (8924), 20 июля 2001 г .

[73] Голубинский Е. Е. История Русской Церкви. Т. 1. Вып. 2. М ., 1904. С. 454.

[74] См.: Парфений (Агеев) инок. Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле. Т. 1. М ., 2008. С. 375─377.

[75] См.: Смышляев Д. Д. Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года. М., 2008. С. 30.

[76] См. о нем: Гуминский В. «Сказание» инока Парфения и русская литература // Парфений (Агеев) инок. Странствия по Афону и Святой Земле. М., 2008. С. 239─271.

[77] Парфений (Агеев) инок. Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле. Т. 1. С. 119─120.

[78] См.: Виноградов В. В. История слов. М., 1994. С. 456─464.

[79] См. об этом: Успенский Ф. Б. Нетленность мощей: опыт сопоставительного анализа греческой, русской и скандинавской традиций;   Мусин Александр диакон. Святые мощи в Древней Руси: литургические аспекты истории почитания // Восточнохристианские реликвии. М., 2003. С. 151─160; 363─385.

[80] Лихачев Д. С. Избр. работы в 3 ТТ. Т. 3. Л ., 1987. С. 246.

[81] Voss von S .- M . Neunundsechzig Jahre am preussischen Hofe . Leipzig . 1887. P . 294.

[82] Мемуары декабристов. Северное общество. М., 1981. С. 123.

[83] Фирсов Н. Н. Александр Первый. Личная характеристика // Былое. 1922, №23. С. 9.

[84] Эддинг Р. С. Воспоминания // История России и дома Романовых в мемуарах современников. Державный сфинкс. М., 1999. С. 166.

[85] Вергунов А. П., Горохов В. А. Русские сады и парки. М., 1988. С. 233. Глава «Царское Село ─ «энциклопедия» русского парка».

[86] См.: Осьмакова Н. И. Гоголь и Русский Пустынник // Лица. Биографический альманах. Вып. 4. М .-СПб., 1994. С. 348─350.

[87] Шильдер Н. К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1897. С. 114.

[88] Ср.: Архангельский А. Н. Александр I. М., 2000. С. 18─19. Ср. также: Лихачев Д. С. Избр. работы. Т. 3. С. 250. О «греческом проекте» Екатерины существует обширная литература. См., напр.: Проскурина Вера. Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006. Николай I , называя теперь уже своих детей Константином (именем первого и последнего византийского императора) и Михаилом ─ именем будущего библейского «великого князя», защитника веры и народа, согласно пророчеству Даниила (12, 1), следовал традиции, установленной Екатериной. Кстати сказать, его собственное имя Николай ─ побеждающий народ (греч.), полученное от нее же, никогда до той поры не встречалось ни у Рюриковичей, ни у Романовых. Любопытно, что имена сыновей Манилова в том виде, в каком они указаны у Гоголя, в православных святцах вообще не встречаются. Хотя, конечно, латинизированное имя будущего «посланника» может восходить к имени мирликийского мученика 251 г . Фемистоклея (день памяти 21 декабря), а имя его младшего брата, возможно, образовано от имени другого мученика «в огне» ─ Алкивиада (день памяти 16 августа). См.: Сергий (Спасский), архиеп. Полный месяцеслов Востока (репринт. Изд. 1902 г .). Т. 2. М ., 1997. С. 248, 390.

[89] См.: Майофис Мария. Воззвание к Европе. С. 21─33.

[90] Вяземский П. Старая записная книжка. С.171.

[91] Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе // История России и дома Романовых в мемуарах современников. Державный сфинкс. С.257.

[92] Там же. С. 317.

[93] См.: Сироткин В.Г., Козлов В.Т. Традиции Бородина: Память и памятники. М., 1989. С.26.

[94] Пожар Москвы. По воспоминаниям и переписке современников. М., 1911. Ч.1. С. 89─90.

[95] См.: Кириченко Е. И. Вандомская колонна в Париже и Александрийский столп в Петербурге: символика уподоблений и противопоставления // Россия и Франция XVIII ─ XX века. М., 1995. С.91─92.

[96] См.: История храма Христа Спасителя в Москве. М., 1884. С.218.

[97] Цит. по кн.: Снегирев В. Л. Архитектор А. Л. Витберг. Жизнь и творчество. М.-Л., 1939. С. 30.

[98] Свербеев Д. Н. Записки. Т. 1. М ., 1899. С. 208.

[99] См.: Витберг Ф. Витберг и его проект Храма Христа Спасителя на Воробьевых горах // Старые годы. 1912. Февраль.

[100] Рассказы бабушки. С. 204.

[101] Булгаков М. М. Собр. соч. в 5ТТ. Т. 4. М ., 1990. С. 12.

[102] См.: Рассказы бабушки. С. 204. Ср.: Мостовский М. История Храма Христа Спасителя… С. 231.

[103] См.: Берг Н. Заметка об академике Витберге // Русская старина. 1872. №8.

[104] См. подробнее: Гуминский В. М. Гоголь, Александр I и Наполеон // Наполеон. Легенда и реальность. М., 2003. С. 232─268.

Виктор Гуминский

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"