...А я был неправ...

Фрагмент из книги «Незабытое»

Много лет тому назад, ближе к концу дня, в мой кабинет в «Нашем современнике» впервые вошёл Пётр Васильевич Палиевский. Не вошёл — влетел: глаза горят, рукопожатие нервное, вместо «здравствуй» — вопрос с ходу:

— Скажи, это правда, что Филимоныч признал своё поражение?

П. В. Палиевский — уже многие годы заместитель директора Института мировой литературы, один из безусловных (если не абсо­лютных!) авторитетов отечественного литературоведения. Специа­листам ничего не надо о нём рассказывать. Палиевского знают, чита­ют и перечитывают, уважают — и удивляются (а то и злятся): почему, обладая таким тапантищем, он на протяжении многих лет изящно уклонялся от участия в острых либерально-патриотических и русско-еврейских «разборках», коими насыщено было тридцатилетие, минувшее со времени приснопамятной дискуссии «Классика и мы».

В самом деле — почему?

Палиевский уселся на стул, снял шапку и, продолжая свер­лить меня огненным взором, продолжил:

- Ты даже не представляешь, старик, как это важно для нас, для русского движения! Историческое признание! И кто? Сам Шауро! Ты должен, ты обязан об этом написать. Подробно и точ­но!

Я-то сразу понял, что Петра столь взволновала только что напечатанная в журнале глава из куняевской книги «Поэзия. Судьба. Россия», где автор коротко воспроизвёл мой рассказ о беседе с бывшим зав. отделом культуры ЦК КПСС, состоявшейся в одном из залов Третьяковской галереи. «Историческое призна­ние!» Ничего себе...

...С той поры, как я уже сказал, минуло целых десять лет. Канули в прошлое «лихие девяностые», упокоился на Новодевичь­ем кладбище проклятый Богом и людьми беловежский злодей, погубитель великой советской державы. Ушёл из жизни и В. Ф. Шауро, один из долгожителей бывшей верхушки разгром­ленной КПСС. Ушёл, немного не дотянув до своего 95-летия. Теперь можно более подробно рассказать и о той памятной встрече в Третьяковке, и о самом моём собеседнике.

Долго, долго я молчал... Все эти годы удерживало меня, отво­дило перо от чистого листа бумаги какое-то неясное смущение. Не «номенклатурный» страх, нет, — прошлое давным-давно быль­ём поросло; и даже не боязнь ненароком исказить, перетолковать по-своему происшедшее. В нынешнюю эпоху безудержного, хва­стливого воспоминательства кого это волнует или останавливает? Бывшие «пешки» изо всех сил, перевирая и перетасовывая собы­тия и факты, так и норовят проскочить, протиснуться в разряд значительных исторических фигур. Как сказал наш великий поэт: «Мы почитаем всех нулями, а единицами себя...»

Меня удерживало, скорее всего, искреннее, стойкое, чуточку даже мистическое уважение к Шефу (так мы называли его в отде­ле). Внутренний голос долго нашёптывал: погоди, не время, он жив, как бы не обидеть его ненароком, по-своему истолковав то «историческое признание».

Вообще, в известной русской присказке об особо снисходи­тельном отношении живых к ушедшим («или хорошо, или ниче­го...»), при всей её спорности, сокрыта глубинно православная, добрая идея прощения и благодарности. Правда, тут речь всё-таки о простых смертных (кому удалось без грехов про­жить?), а не о выродках, на чью могилу плюнуть с презрением — и то благо. А живых, родных, чтимых и достойных уважения беречь надо, равно как и память о них. Пожалуй, в этом-то и заключалось моё многолетнее «неясное смущенье»...

...Когда волею судеб и начальства я в самом конце шестидесятых годов был утверждён в должности инструктора отдела культуры ЦК, Василий Филимонович через пару-тройку дней мимоходом заглянул в кабинет молодого сотрудника. Я вскочил со стула. «Сидите, сидите!» — запротестовал Шеф и, подойдя к окну, восхи­щённо произнёс: «Какой вид, а?.Пол-Кремля как на ладони! Дарю идею, товарищ Гусев: почему бы вам не взимать с каждого посети­теля за такой вид... ну, хотя бы пятиалтынный?» И чуть хриплова­то засмеялся.

Сколько потом было таких внезапных его визитов и бесед наедине! То пожурит меня, что сижу за бумагами после 18.00, когда рабочий день уже закончился: «Это верный признак того, что вы До сих пор не научились разумно и строго распоряжаться своим вре­менем. Старайтесь, старайтесь, у вас должно получиться». Или вдруг вспомнит, как незадолго до войны, на учебных сборах, при заходе на посадку самолёт из-за ошибки пилота зацепил крылом какой-то сарай и развалился, разбросав и покалечив «десантуру». С тех давних пор Шеф жестоко страдал сильными болями в позво­ночнике. Мы знали об этом — и не верили: его прямой и твёрдой походке могли бы позавидовать молодцы из роты почётного кара­ула! Вообще, он бьш необычайно сдержан, суров, «застёгнут на все пуговицы». Его уважали и побаивались даже самые-самые незави­симые и отчаянные из творческих работников любых рангов и заслуг. В его присутствии говоруны умолкали, критиканы робели, подхалимы замирали в благоговении... Честное слово, это была Личность!

...Итак, 1997 год, начало ноября, двор знаменитой Третьяков­ки. Шефу исполнилось 85 лет, и мы, его бывшие подчинённые, а точнее — соратники по отделу, собрались в промозглый, стылый, неприютный вечер у памятника В. М. Третьякову и ждём юбиляра. Это придумал Валя Родионов, директор всемирно известной Гале­реи, тоже «птенец гнезда Шаурова» (бывший инструктор сектора изоискусства): показать нам обновлённую экспозицию Третьяков­ки, ну а потом... с устатку... обмен впечатлениями и добрые позд­равления несгибаемому Шефу.

Так всё и пошло-покатилось, как было задумано. Сперва ахи и охи, как давно не виделись, как все состарились, как больно, как жаль, что «иных уж нет», как сказал поэт... А вот и сам подходит, как всегда, вовремя, прямой и собранный. Он, насколько помню, никогда не опаздывал, сам терпеть не мог опозданий и никого не «мариновал» в приёмной, а уж в самом крайнем случае, ежели раз­говор с предыдущим визитёром затягивался, звонил из кабинета секретарше (её звали Галина, по фамилии Брежнева), и она, луче­зарно улыбаясь, передавала очередному посетителю искренние извинения Василия Филимоновича. А вскорости дверь кабинета открывалась, и Шеф молчаливым взмахом руки приглашал ожида­ющего к себе. И, что важно, всё это неукоснительно соблюдалось независимо от рангов, званий и авторитета посетителей. Ну, конеч­но, если позвонит и попросит зайти Суслов... или, тем паче, Леонид Ильич, или потом, в иные времена, Михаил Сергеич...

— Извините, ради Бога, если сможете, подождите, мы непре­менно продолжим разговор.

Он был образцом аппаратной культуры. ШКОЛА, одним словом...

Вот и тогда — минута в минуту! Мы все радостно приветствова­ли «полуюбиляра» и тут же проследовали в светлые залы великого хранилища русской красоты, недавно открытого, наконец, снова для всеобщего восхищённого обозрения. Столько лет длилась реставра­ция его помещений, строительство финнами депозитария, «начин­ка» всех залов новейшими системами охранной сигнализации, пожарной безопасности — казалось, этому «долгоремонту» конца не будет, и люди нашего, довоенного поколения уже не успеют дожить до его финала. Многие, увы, и не успели...

А вот мы, осколки некогда всемогущего властного центра, раз­летевшегося вдребезги под ударами объединённых ненавистью к коммунизму и России вражьих сил, всё-таки дожили, выдюжили, вытерпели — и снова, хоть не надолго, вместе, да ещё по такому славному случаю!

Проходим, тихо переговариваясь и понимающе кивая друг дру­гу, один зал за другим. Экскурсоводы нам не нужны: здесь всё род­ное, сердечно близкое, многократно виденное — но волшебство, чародейство высокого искусства в том и состоит, что к нему нельзя привыкнуть, как к домашним тапочкам. Всякий раз, погружаясь в него, как в святой источник, душа твоя восторженно замирает от совершенно нового, ранее не испытанного чувства восторга, и вих­рем взвиваются в тебе полузабытые знания, образы, события, юные мечты... Ей-Богу, чтобы омолодить душу, чтобы приникнуть серд­цем к родной земле, вновь и вновь восхититься её великими сына­ми — нет лучшего способа, чем прийти в Третьяковку! Отсюда, кстати, становится прямее и короче дорога к храму Православия.

...Мы остановились чуть передохнуть перед дверьми, ведущи­ми в зал В. М. Васнецова. Василий Филимонович обернулся, нашёл глазами меня и поманил к себе пальцем. Он и раньше часто так делал, сопровождая сей не шибко вежливый жест чуть замет­ной поощрительной улыбкой. Мои бывшие коллеги расступи­лись, пропуская меня к Шефу. «Пальчиком поманил, и мальчик послушно побежал», — обидно подумалось мне; но, право, сего­дня не тот случай, чтобы затевать нелепую разборку (дескать, не те времена и т. п.). Я подошёл к нему.

— Товарищ Гусев, — снова, как и десятки лет назад, «по-ста­лински» обратился он ко мне. — Мне необходимо с вами перего­ворить. С глазу на глаз. Вы не возражаете?

Ого! Интересно! Да уж, конечно, возражать не буду. Я соглас­но кивнул.

— А вы, товарищи, извините, мы ненадолго покинем вас, сов­сем ненадолго!

Все дружно зашумели: да-да, мы подождём, разумеется! Асами наверняка думали: что бы это значило?

Шеф открыл двери. В огромном зале никого не было; прямо напротив нас несли свою бессменную вахту «Богатыри», слева безутешно плакала Алёнушка, справа — нёсся на сером волке Иван-Царевич. «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» Знать, не случайно выбрал Шауро именно этот зал для нашего разговора...

Тут необходимо снова возвратиться в прошлое. С самого начала моей работы в отделе культуры закрепилась за мной репутация чело­века, склонного к «русофильству». Ещё бы! В друзьях-товарищах у меня ещё со времён работы в «Молодой гвардии» — чуть ли не весь секретариат Союза писателей России: Михаил Алексеев, Иван Стаднюк, Михаил Годенко, да ещё Володя Чивилихин, Миша Шев­ченко, Володя Фирсов и другие известные бойцы так называемой «русской партии» в советской литературе. Об этой «партии», есте­ственно, говорилось только изустно, осторожно, в отдельных «меж­дусобойчиках» да в беседах с коллегами-единомышленниками. При начальстве — ни-ни; однако тихая вода берега роет не менее основательно, чем бурные весенние потоки. «Русский вопрос» посто­янно возникал в противовес напористому «интернационализму» с его казённым набором идеологических клише: царская Россия — тюрьма народов, православие и патриархальщина —реакционные пережитки прошлого, мешающие созиданию нового мира... И уж совсем ретро­градно выглядели наши мечты о пробуждении и подъёме русского национального самосознания. Почти крамола! Шовинизмом пахнет!

Нескрываемые симпатии к «русской партии» и определили мой своеобразный статус в отделе. Для кого-то (за стенами ЦК) — «свой среди чужих»; для многих из общения повседневного — «чужой среди своих». Это заёмное сравнение, как и любое другое, явно прихрамыва­ет, но всё же своеобразие моего положения тогда (на протяжении почти 9 лет!) передаёт вполне точно. А однажды я взял и брякнул (Шефу тут же донесли), что русские, похоже, вообще составляют в ЦК «квалифицированное меньшинство». За такое и вылететь мож­но было (что, кстати, со временем и произошло). От кураторства Союза писателей РСФСР меня отстранили сразу, но на отдельные заседания его секретариата всё же иногда посылали. Небезынтерес­но, наверное, было знать, как видится атмосфера, обстановка в рос­сийском Союзе тёплым, симпатизирующим, не заведомо тенденциоз­ным взглядом, как у новой «кураторши» Союза Нины Павловны Жиль­цовой. Она почти не скрывала, что терпеть не может «всю эту деревенщину», а её фальшиво-слащавые патриотические речи в доме на Софийской набережной (там тогда квартировал Российский писательский союз) воспринимались... ну, скажем, кисло-сладко; сек­ретари вежливо молчали, понурив головы...

— Скажите... — спросил Шауро, испытующе глядя мне в гла­за, — вы встречаетесь с товарищами Викуловым и Кунаевым? (Он, как и многие не близкие Сергею Васильевичу люди, произносил его фамилию «по-хоккейному», с ударением на «у»: Викулов — из легендарной «тройки» нападающих давнего, чемпионского совет­ского клуба ЦСКА. — Г. Г.). И тут же, спохватившись, сам себя поправил: — Да, с Кунаевым, конечно же... Ведь вы продолжаете трудиться в журнале?

— Да, тружусь уже пятый год — и счастлив! — не задумываясь, ответил я.

Куда же гнёт Шеф? Вот всегда он так: нет, чтобы прямо, в лоб, по сути дела — куда там! Сперва надо смутить собеседника, заставить его встревожиться, растеряться...

Однако на этот раз Шауро был краток — ведь нас ожидала, теряясь в догадках, поредевшая «команда», которую он возглавлял бессменно более двадцати лет...

— Передайте, пожалуйста, товарищам Викулову и Куняеву, — произнёс он строго, почти торжественно, — что в наших давних спорах о России и её судьбе они были правы, а я был не прав...

Я растерянно кивнул головой в знак согласия. Ещё бы, конеч­но, передам!

— А теперь вернёмся к нашим товарищам и продолжим осмотр, — подытожил Шеф и, повернувшись спиной к «Трём бога­тырям», зашагал, как всегда, строго и без малейшего намёка на старческую согбенность, к плотно притворённым дверям.

«Ну гигант!» — восхищённо подумалось мне. Как мастерски выстроил мизансцену, как расположил декорации, расставил смысловые акценты! Привёл меня в самый русский зал Третьяковки, и васнецовских богатырей пригласил рассудить «извечный спор славян между собою...» А и произнёс-то всего одну фразу, но сколько за ней, сколько...

Василий Филимонович возглавил отдел культуры ЦК в середине 60-х годов, через год после свержения «Никиты», пережил трёх ген­секов и только в 1987году оставил свой пост — по возрасту. Горбачёв буквально пачками, без особого разбора, отправлял руководящих ста­риков на пенсию. Благой вроде бы замысел — «омолодить кровь» в застоявшихся кровеносных сосудах партии, особенно в её «моз­гах» — увы, реализовался огульно, топорно, как и многое в торопли­вой и суетной «перестройке». Во всяком случае, для меня несомнен­но: скорая замена опытного, осторожного профессионала Шауро на прекрасного человека, талантливого поэта, но совершенно «необст­релянного» в политико-культурных баталиях, каким был пришедший в отдел Юрий Воронов... эта замена явно была неравноценной. Впро­чем, скоро стало ясно, что в кадровой политике новой верхушки ЦК возобладали совсем иные принципы и мотивы, нежели «улучшить», «усилить» и «углубить»...

Но вернусь опять в прошлое — почти на четыре десятилетия назад. Страна готовилась тогда отметить 100-летие со дня рожде­ния Ленина. Совершенствованием и возвышением «образа вождя» были озабочены все идеологические подразделения пар­тийного генштаба. Старые, сталинские шаблоны и лекала не под­ходили (впрочем, памятников Ленину тогда понаставили по всей стране видимо-невидимо — и стоячих, и сидячих, и даже «круп­ноголовых», как в Улан-Удэ, — зрелище не для слабонервных!). До юбилея оставалось всего ничего, а в «горних сферах» искусст­ва — поэзии, музыке, кино — с художественным воплощением «самого человечного человека» всё как-то не очень вытанцовыва­лось, звучало трескуче и неубедительно.

Как всегда, рвалась в бой крикливая «уринарная поэзия», названная так острословами по фамилии поэта Виктора Урина, чьи рифмованные опусы в честь советских праздников и вождей регулярно печатались на страницах «Правды». Их даже дежурно похваливали — они ведь были «в струю», но люди со вкусом брез­гливо хмыкали, а начальство строго требовало привлечь к углуб­лённой разработке ленинской темы подлинно талантливых авто­ров. (Замечу в скобках: певец Октября Виктор Урин уже на заре перестройки мигом «перековался», сменил свою поэтическую «ко­жу и рожу», пустился во все тяжкие, проклиная и Октябрь, и Советию, и Ленина, а потом и вовсе отчалил за океан, в Америку, где и сгинул...)

Социально-политический заказ партии был определён ясно и чётко, а дело продвигалось медленно, тускло, коряво. Тогда, в самом начале 70-х, я твёрдо осознал, что «руководство литера­турно-художественным процессом», к чему призван был отдел культуры, — занятие если и не безнадёжное, то уж во всяком слу­чае не административное. Призывами, соблазнами, а уж тем более приказами — ничего не добьёшься!

Именно об этом однажды говорил со мной Шауро, заглянув, как всегда неожиданно, в нашу инструкторскую комнату. И опять я был один.

— Вы знаете, творцы на удивление упрямы, самолюбивы и субъективны, — начал он без предисловий, повернувшись лицом к окну, за которым по-над крышами, совсем близко, сияли крем­лёвские звёзды. И, помолчав, продолжил: — Сапоги по заказу тачают ремесленники; а творца надо увлечь, вдохновить, зажечь, убедить — а если он не прав, то переубедить!

Шеф обернулся ко мне, пронзил тяжёлым взглядом своих блёкло-голубых, глубоко посаженных глаз.

— Вы, наверное, уже убедились в этом? — спросил он, явно приглашая меня к разговору. Откровенному или?..

— Относительно заказа вы совершенно правы, — начал я, не замечая, что моя реплика звучит до неприличия «оценочно». Молодой был, что с меня возьмёшь...

— Нас буквально завалили рукописями «на ленинскую тему», вы же знаете. И всё, к сожалению, ужасно слабо, крикливо. Вот, пожалуйста, сегодня передали мне поэму — 58 страниц примитив­ных славословий! И только две строчки заставили меня встрепе­нуться и расхохотаться...

— Что, что? — насторожился Шауро. — Как это так?

— А я сейчас вам прочту, и вы со мной согласитесь; вот эти строчки...

И, набрав в лёгкие побольше воздуха, я с выражением прочёл:

Два Ильича в одном столетье!

Народам мира крупно повезло...

Лицо Василия Филимоновича озарилось слабой тенью уко­ризненной улыбки. Вроде и осуждающей, и примирительной.

— Я заметил, товарищ Гусев, что вы слишком громко смеётесь и очень быстро ходите по коридорам ЦК... Не мешало бы посдер­жаннее, построже быть, а?

Ага, похоже, ему уже доложили о «двух Ильичах»! Я ими сегодня «угощал» многих, кто мне по пути попадался. Все хохо­тали, а я, как мальчишка, громче всех. Значит, совсем не случаен этот вечерний «визит» Шефа к не в меру весёлому сотруднику.

— Оставим графоманов в покое, — взмахнув рукой, словно подводя черту, сказал он. — Вот вы лучше скажите, почему столь инертны, тяжелы на подъём в разработке идейно важных для пар­тии тем, к примеру, ваши молодогвардейские друзья-писатели? Оживляются, загораются лишь тогда, когда заходит речь о нацио­нальном самосознании, национальном духе, о тысячелетней рос­сийской истории... Они идут в будущее, обернувшись лицом назад, в прошлое. Неудобно, да и опасно: так и шею можно свернуть. Смешно и грустно в эпоху спутников и ЭВМ плакать по избяной Руси с полатями и тараканами! Вы-то, надеюсь, так не думаете?

Я пробормотал что-то уклончивое, невразумительно-соглас­ное. Дескать, в любви не выбирают... и низкое кажется высоким, и серое — ярким... В общем, до сих пор, как вспомню, становится стыдно, что уклонился тогда от спора с Шефом. А ведь в ту пору я уже давно и крепко дружил с «идущими спиной вперёд» писателя­ми «молодогвардейцами». Близок и сладок был мне «русский дух» стихов молодого Володи Фирсова, всей душой разделял я правед­ный гнев его тёзки Чивилихина, обращённый против губителей русской природы и русской отзывчивой, доброй души — против всех космополитствующих прогрессистов, так лукаво, так умело выдававших себя за самых верных союзников правящей партии.

И пяти лет не пройдёт после смерти автора «Памяти», как хулители «патриархальщины» во главе с А. Н. Яковлевым составят костяк безнациональной гвардии либералов-западников — и пой­дёт в распыл имперская советская мощь, и торжествующие партий­ные расстриги и перевёртыши откажут семидесятилетнему «ком­мунистическому эксперименту» в праве на пребывание в исто­рии России.

Представляю... Нет, скорее нутром чую, как больно, как скорбно было Шауро сознавать крушение всего, что ещё вчера казалось несокрушимым. И особенно — как лихо и круто «твердо­каменные» интернационалисты обернулись «вдруг» антисоветчи­ками и антикоммунистами. Именно они первыми прокляли и высмеяли ими самими придуманную «новую историческую общ­ность людей», о которой мечтал, в которую свято верил Василий Филимонович. Где он, советский народ? «Историческая общ­ность» сгорела в беспощадном пламени национализма, а «первый среди равных» русский народ оказался разделённым, оболганным, униженным, без вины виноватым...

Наверное, пора рассказать подробнее, как сформировалась личность человека, более двадцати лет бессменно «ведавшего» культурой великой страны. Заранее оговорюсь: составление раз­вёрнутого психологического портрета незаурядного партийного босса не входит в задачу данного очерка «с мемуарным уклоном», да и, честно говоря, просто мне не по зубам — столь необычна, столь насыщена событиями и, наконец, столь длинна была жизнь этого человека.

Родился мальчик по имени Вася 6 ноября 1912 года в глухом белорусском селе Витебской губернии. Утвердившаяся ко времени его возмужания советская власть вырвала паренька из глухомани, втянула в радостную всеобщую гонку за знаниями, научила жить и работать среди людей и для людей. Самой первой была преподава­тельская карьера: учитель истории — завуч — директор школы (и это в 25 лет, в 1937 году!). Само собой, два года «оттрубил» в Рабоче-Кре­стьянской Красной Армии. В 1940-м вступил в ряды ВКП(б).

Дальше происходит почти невероятное,, но столь же возмож­ное для способного молодого человека «из низов» в молодой совет­ской стране. Шауро переводят на работу в Москву, и здесь он выдвигается с головокружительной быстротой по партийной линии, становится инструктором; затем заведующим военным сектором Управления пропаганды и агитации ЦК партии.

В 1947 году его возвращают на родину, в разорённую, истер­занную Беларусь. И снова партийно-пропагандистская работа — в Минском, столичном, обкоме. Крепнет его авторитет, приумно­жается опыт партийно-политической работы. В 1956 году, после XX съезда, Шауро избирают 1-м секретарем Минского обкома, а ещё через 4 года — секретарём ЦК КПБ по идеологии. А в ноябре 1965 года он возглавил отдел культуры ЦК КПСС.

Могилевский пединститут до войны (я ещё тогда под стол пешком ходил) был для Шауро лишь одной из ступенек к будущим широким познаниям в самых разных сферах культуры. Была, правда, ещё ВПШ — Высшая партшкола в Москве, определившая вектор его партийной карьеры. Но главным, решающим было неустанное, неутомимое самообразование, освоение «для души» богатств мировой и русской классики, выработка высокого и тон­кого художественного вкуса. Он был молчалив, замкнут, суховат, и называли его поверхностные люди по-всякому: «железная маска», «человек-загадка», «хронометр» (был точен и аккуратен до педан­тичности!). Но ни разу, ни от кого за всю жизнь я не услышал о нём уничижительного «чиновник». Наверное, неспроста.

Со временем у меня родилось своё «шауровское» определение: человек-тайна. По сей день, вспоминая его, не могу отделаться от мысли о некоем, почти мистическом сходстве его натуры со ста­линской. Нет, разумеется, не о масштабе личности речь, а именно о таинственности, загадочности натуры. Особенно поражала его способность неожиданно, почти мгновенно вплотную сблизиться с человеком, душевно расположить и даже обворожить его — и столь же резко, одним махом отдалиться, отодвинуться, обдать холодом, «восстановить дистанцию».

И ещё одно, совсем (почти) несуразное. Мне всегда казалось, что ВФ мог бы отлично сыграть в кино Шерлока Холмса. Ну, не так, конечно, как Ливанов в масленниковском сериале, но всё-таки крепко, убедительно. Ко всему прочему, он так же, как и чело­век с Бейкер-стрит, обожал музыку. Правда, на скрипке не играл. Но на нервах — бесподобно!

Вполне подошло бы ему, на мой взгляд, и определение «чело­век-легенда». Ходили среди нас, его сотрудников, да и в «кругах» творческой интеллигенции, разные, в том числе весьма экзоти­ческие байки. Одна из них до сих пор бередит душу, хотя, каза­лось бы, она целиком опровергается реальными фактами биогра­фии Шефа. Вот ведь: легенды, как и поэзия, — «пресволочней- шая штуковина». Или же, как любил говорить Гегель, «тем хуже для фактов»?

Впервые мне об этом поведал, если память не изменяет, Игорь Черноуцан, один из ветеранов отдела культуры, большой люби­тель поговорить — и непременно обнаружить свою причастность к загадкам и каверзам «высшего» властного мира. Мы часто гуляли с ним по утрам в Суворовском парке над Москвою-рекой, и он без устали выплёскивал на меня одну «кремлёвскую тайну» за другой.

Так открылась мне и якобы скрытая от всех «секретная» сто­рона жизни Шауро. Оказывается, будто бы ещё в годы Граждан­ской войны чахлый белорусский пацан Вася чуть ли не в одночасье остался круглым сиротой, и его взяли на воспитание старенькие сердобольные евреи, жившие по соседству. Кругом война, голоду­ха, ни власти, ни порядка... Приёмные родители обогрели мальчи­ка сердечным теплом, вырастили, выучили и выпустили в боль­шую жизнь. Выучили, помимо прочего, и еврейскому языку, и обычаям — были старики ортодоксальными приверженцами Тал­муда. И вот эти детские познания через годы и годы очень приго­дились Шефу: почти четверть века он, зав. отделом культуры, отве­чал как член ЦК КПСС за поддержание и укрепление братских связей с компартией Израиля. «Товарищ Меир Вильнер — боль­шой, верный друг Советского Союза», — произнёс однажды на «летучке» отдела Шауро и выдержал торжественную смысловую паузу. Они с генсеком Вильнером действительно были «на дружес­кой ноге» и встречались без галстуков.

Так легенда — или «фактический факт», как говаривал шоло­ховский Давыдов? Среди нас, «русопятов», людей из круга друзей Михаила Алексеева, никто не сомневался, что факт. Очень уж лег­ко, соблазнительно легко объяснялась тогда «израильская состав­ляющая» характера и поведения Шауро, его неприятие малейших проявлений «великорусское™», излишней любви к «проклятому прошлому» России, его истовая верность ключевому идеологичес­кому тезису о советской культуре, национальной лишь по форме и социалистической по содержанию.

Но ведь доподлинно известно другое: не был мальчик Вася сиротой, не был! И отец его, и особенно мать прожили долгую жизнь и долго радовались, каким умным и большим человеком стал их сыночек. И они, и он уже ушли в мир иной, а легенда всё живёт рядом с правдой...

Особая страница биографии В. Ф. Шауро — его взаимоотно­шения с журналом «Наш современник», редактором Викуловым и кругом его авторов. Почти все «витки» ожесточённых споров и Цензурных баталий вокруг публикаций «строптивого» русского Журнала пришлись как раз на 70-е годы минувшего века, когда я

Работал на Старой площади под началом Шауро. Там, в этих идейных схватках – корни позднего, трудного и честного прозрения…

* Геннадий Гусев. «Незабытое» / М.: Изд-во «Наш современник», 2011, сс.255-267.

Геннадий Гусев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"