По окончании отдыха в Гурзуфе Н. Н. Раевский-старший, отправив жену и четырех дочерей морем в Севастополь, вместе с сыном Н. Н. Раевским-младшим и Пушкиным трогается верхом в дорогу до Симферополя. В пути, видимо, было три ночевки: первая, вероятно, в Алупке, последняя – в Бахчисарае. Местом второй ночевки был Георгиевский монастырь.
«Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» датирует прибытие в Георгиевский монастырь вечером 6 (18 по н. ст.) сентября, отъезд – утром 7 (19 по н. ст.) сентября 1820 г . [201, с. 241, 754; 3, с. 227–228, 659]. Само пребывание в монастыре раскрывается в «Летописи» следующим образом: «Георгиевский монастырь. Ночевка. Осмотр развалин около Георгиевского монастыря, по преданию – древнего храма Артемиды[1] и памятника дружбы, храма Орестеонов. Заезжают на мыс Фиолент (вблизи Георгиевского монастыря)» [91, с. 227; 201, с. 241].
Комментарий чрезвычайно скуп, что отражает общую неразработанность вопросов путешествия Пушкина по Крыму. Тем более досадно, что «Летопись» не вобрала в себя даже того фактического материала, который до нас доносит переписка поэта. В письме А. А. Дельвигу от XII. 1824 – XII. 1825 гг. из Михайловского читаем: «Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы <...>» (XIII, 252; см. также IV, 176; VIII, 438).
В «Летописи» проигнорировано то общее «сильное впечатление» (в черновике – даже «единственное сильное впечатление»: VIII, 1000), которое оставило у поэта посещение монастыря. Упущены перечисляемые Пушкиным местные реалии: упомянуты «баснословные развалины храма Дианы», но отсутствует «крутая лестница к морю», которая свой нынешний «цивилизованный» вид обрела в год тысячелетия монастыря – в 1891 г . Она и сейчас производит сильное впечатление несколькими сотнями ступенек, крутым серпантином карабкающихся по обрывистому склону к монастырским постройкам, расположенным на высоте более 150 метров над уровнем моря. Можно только догадываться, насколько менее обустроенной и более выразительной она была в пушкинские времена. Примечательно, что из посетителей 1820 г . о лестнице пишет только молодой и склонный к риску поэт. Путешествовавшие почти одновременно с ним по Крыму самовлюбленно-чопорный Г. В. Гераков и педантично-академичный И. М. Муравьев-Апостол о ней умалчивают. Это, скорее всего, свидетельствует о том, что они по лестнице не спускались.
Наконец, в черновике письма фигурируют «скала» и «черные скалы» (VIII, 1000), легко привязываемые к реалиям бухты Георгиевского монастыря, в которой есть как отдельно стоящие скалы (Пушкин, скорее всего, имеет в виду скалу Георгиевскую, располагающуюся как раз напротив монастыря, но есть еще стоящая чуть западнее скала Крест), так и группа выразительных и достаточно зловещих при вечернем освещении скальных утесов, замыкающих с востока и с запада видимое глазу пространство.
21 сентября – через 15 дней после Раевских и Пушкина – Георгиевский монастырь посещает Г. В. Гераков, оставивший следующее описание этого места, одного из красивейших в Крыму: «<...> в 10 часов остановились у небольшого портика, со вкусом выстроенного; вошли в оный, и мы в Георгиевском монастыре, и вдруг глазам нашим явилось Черное море, крутые дикие берега, навислые огромные скалы, высунувшиеся в шумящую влагу граниты, в величественном и мрачном виде; единая уединенная церковь смиренно взирала на напрасные усилия вечных волн морских, стремящихся подмыть основу ея» [46, т. 2, с. 34].
Спустя еще два дня монастырь посещает И. М. Муравьев-Апостол, также получивший большое впечатление от осмотра его местоположения: «<...> я пустился мимо неизвестных теперь развалин древнейшего Херсона, вдоль юго-восточного, постепенно возвышающегося берега, до мыса Феолента, за коим представляется позлащенный крест, водруженный на самом краю утеса. Надобно близко подъехать, дабы выйти из обмана и увериться, что это крест церковной главы Георгиевского монастыря, стоящего на уступе горы, к коему ведет спуск крутой и опасный на лошадях. Небольшой домик, к стене прислоненный, жилище архиепископа <...>, за ним немногие кельи, над коими видны опустевшие, осыпающиеся пещеры, в коих прежние отшельники обитали; наконец, небольшая чистенькая, недавно построенная церковь – вот все то, что составляет обитель Георгиевскую. Сойди несколько ступеней крыльца церковного – и ты на террасе, как балкон висящей над ужасною пропастью... Не доверяй полусгнившим деревянным перилам! И когда ты насладишься произвольным трепетом, наслушаешься рева волн под ногами твоими, наглядишься на страшную скалу, как уголь черную, вокруг коей ярится море и покрывает его пеною, тогда обрати насыщенные ужасом взоры на картину спокойствия и тишины; посмотри на эти тополи, смоковни, коих вершины никогда не колебались от северного ветра; взгляни на этот источник, как кристалл чистый и прозрачный, вытекающий из щели каменной горы, – и вспомни Лукрециева мудреца, коего наслаждения возвышаются ощущением внутреннего спокойствия при созерцании вне бурь и треволнений. Если ты, друг мой, услышишь когда-нибудь, что я сделался отшельником, то ищи меня в Георгиевском монастыре: здесь Медведица не видна и о севере слуха нет» [123, с. 84–86].
Нет сомнения, что Раевские и Пушкин, как и Г. В. Гераков, и И.М. Муравьев-Апостол, осмотрели монастырь: братские кельи, прекрасный источник чистой воды, некрополь и церковь Св. Георгия. Безусловно, им рассказали основные предания и факты из истории монастыря, очень яркой и богатой.
Балаклавский Георгиевский монастырь принадлежит к числу главных и наиболее известных святынь Крыма. Он особенно славился тем, что был единственным монастырем, не прекращавшим своей деятельности с XV в. Что же касается его основания, то легенда связывает рождение обители с чудесным спасением византийских греков, корабль которых буря гнала прямо на скалы. Видя приближение своей гибели, моряки воззвали к святому Георгию, моля о спасении. Молитва была услышана: святой явился на большом камне, который возвышался посреди бушующего моря, и буря тотчас утихла. Спасенные нашли на камне икону великомученика Георгия. Они поместили ее в находившуюся на берегу пещерную церковь. В 891 г . здесь был основан монастырь. Есть мнение, что пещерная церковь была основана значительно раньше – в I–V вв. [160, с. 729–730].
Овеянное преданиями и легендами прошлое, удивительной красоты природа и уединенность сделали монастырь известным среди монашества. Многие иерархи, достигшие впоследствии высокого сана, начинали иноческую жизнь в Георгиевском монастыре. Нередко сюда стремились попасть сановные священнослужители на закате жизни. Только в конце XVIII – первой половине XIX в. из семи настоятелей монастыря четверо имели высокий сан архиепископа или митрополита. Дважды – 17 мая 1818 г . и 27 октября 1825 г . – монастырь посещал Александр I. В числе других знатных лиц в этой обители похоронен князь А. Н. Голицын (1773–1844), занимавший при Александре I посты обер-прокурора Святейшего Синода и министра народного просвещения.
К началу XIX в. церковь Св. Георгия и строения монастыря пришли, по словам игумена Анфима, «в немалую обветшалость, и притом столь тесны, что едва способны помещать живущих» [251, д. 3, л . 215]. Был начат сбор пожертвований на обновление обители. Три тысячи рублей пожертвовал адмирал Ф. Ф. Ушаков (до этого бывший среди тех, из чьих даров образовалась принадлежавшая монастырю земля), по сто – севастопольский купец Кази и великий князь Николай Павлович – будущий император Николай I. Деятельную и разнообразную помощь оказывал А. Н. Голицын. Было много других дарителей и помощников.
План храма в 1808 г . выполнил архитектор Иван Дамошников [251, д. 5, л . 20]. Он же осуществлял надзор за строительными работами. 27 июля 1809 г . Екатеринославская духовная консистория дала благословение на возведение нового храма, разрешив «монастырю вместо старой строить новую церковь и прочие каменные здания» [251, д. 5, л . 3]. Еще 2 марта 1809 г . митрополит Хрисанф заключил договор с «турецкоподданным греком» Иоакимом Панаиоти. Подрядчик обязывался «старую церковь Святого Великомученика Георгия сего года апреля в последних числах сломать и построить новую по данному мне плану, длиною пяти с половиной, шириною трех с половиной, а вышиною двух-трехаршиновых саженей, с полукружным алтарем и с выведением под оным восьмиугольного купола с окошками восьмью, в алтарь одним; а церкви четырьмя стенах скласть толщиной в один с четвертью аршин, а купола толщина в шесть вершков. В церкви и алтаре пол выстлать плотным камнем, и всю церковь снутри и снаружи выштукатурить и выбелить известью» [251, д. 5, л . 20].
Камень для церкви использовали от прежнего храма, недостающую часть добывали в соседних каменоломнях. Всю работу планировали выполнить в течение 1809 г ., но только в 1810 г . разобрали старый храм, а само строительство растянулось на несколько лет. При подготовке места для нового храма и расчистке горы строители наткнулись на засыпанную пещеру – остатки древнего пещерного храма, на месте которого, видимо, и был основан в 891 г . Георгиевский монастырь.
В 1814 г . церковь Св. Георгия приняла верующих. Полностью же работы были завершены только в 1816 г . [251, д. 74, л . 1]. Проект И. Дамошникова в процессе строительства претерпел изменения. Храм стал больше размером: длина – 7 саженей, ширина – 4 сажени. Окон оказалось десять вместо восьми. Купол церкви был установлен на цилиндрическом барабане со световыми проемами. Вход оформлен портиком с дорической колоннадой (проемы между колоннами вскоре заложили каменными стенами с дверью и четырьмя окнами с решетками в виде креста) и треугольным фронтоном. Купол и крышу вместо черепицы покрыли железом, доставленным из Таганрога, и выкрасили зеленой краской. Рамы в окнах были чугунные, подоконники – из благородного белого мрамора.
У входа в храм путешественники могли видеть вмонтированную плиту из белого мрамора с надписью: «Создан храм сей во имя Великомученика и Победоносца Георгия, проректорством и благодеянием князя Александра Николаевича Голицына, помощью же адмирала Ушакова, иеромонаха Анания и многих православных христиан, трудами и стараниями митрополита Хрисанфа, 1810 года» [251, д. 177, л . 64–65, 71–71 об.].
В храме Раевские и Пушкин могли видеть деревянный резной, сверкающий позолотой иконостас, выполненный в Севастопольском адмиралтействе. Иконы Спасителя, трех Святителей (Николая, Спиридона и Митрофана), семи Священномучеников, в Херсоне епископствовавших, и другие были богато украшены золотом, серебром и драгоценными камнями. В алтаре в деревянной позолоченной раме находилась роспись (пять на четыре аршина) с изображением Св. Марии Магдалины [251, д. 74, л . 3].
В монастыре также хранились старинные греческие богослужебные книги XVI–XVIII вв., некоторые другие предметы старины, археологические находки, обнаруженные в окрестностях обители (например, мраморная колонна с греческой надписью 1175 г .).
«Путевые записки» Г. В. Геракова позволяют выявить еще один предмет, который, видимо, осматривали Раевские и Пушкин в монастыре: «Митрополит Хрисанф показывал нам белый камень, открытый при создании новой церкви, на коем, только по-гречески, начертан 1747 год. Старец сам недоумевал, что бы означал сей камень» [46, т. 2, с. 35].
Красивое местоположение монастыря – на высоком обрывистом берегу – было одновременно его бедой. Деятельность моря, ветров и оползней преждевременно старила строения обители. Не случайно Г. В. Гераков особо подчеркивает хорошо поставленные Хрисанфом контрфорсы. Каждый новый настоятель монастыря начинал с заявления о ветхости его построек и необходимости строительных работ. Через пять лет после посещения монастыря Раевскими и Пушкиным преемник Хрисанфа митрополит Агафангел напишет: «С вступлением моим в 1825 г . в монастырь сей в звание настоятеля застал я в нем келии монастырские, или, лучше сказать, лачуги полуразрушенные, морской берег, на котором стоит монастырь, обвалившимся и угрожавшим опасностию монастырю; не было в нем ни ограды, ни врат, и одна только небольшая каменная церковь и ветхие настоятельские келии составляли все здание и украшение монастыря» [251, ист. справка, л. 2]. При Агафангеле вновь будут установлены контрфорсы для укрепления берега, путь к морю облегчат каменными ступенями, произведут другие строительные работы.
С Георгиевским монастырем была связана поразившая воображение поэта легенда об Ифигении. Из исторических источников известно, что у одного из самых древних народов Крыма, оставившего память о себе в названии полуострова, – тавров – существовал культ Девы, который, возможно, отражал предания о легендарном народе амазонок [194, с. 21–23]. Об обычаях, связанных с этим культом, подробно писал в V в. до н. э. Геродот: «У тавров существуют такие обычаи: они приносят в жертву Деве потерпевших кораблекрушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море, следующим образом. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы, по словам одних, сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу. Другие, соглашаясь, впрочем, относительно головы, утверждают, что тело тавры не сбрасывают со скалы, а предают земле. Богиня, которой они приносят жертвы, по их собственным словам, – это дочь Агамемнона Ифигения. С захваченными в плен врагами тавры поступают так: отрубленные головы пленников относят в дом, а затем, воткнув их на длинный шест, выставляют высоко над домом, обычно над дымоходом. Эти висящие над домом головы являются, по их словам, стражами всего дома. Живут тавры разбоем и войной» [47, с. 213].
Как видим, античное сознание отождествило культ Артемиды с культом тавров – Девой, и местом действия широко известного предания об Ифигении, Оресте и Пиладе стала Таврия. Вспомним, что в более древнем варианте мифа об Ифигении храм, в котором она была жрицей, находился на острове Лемнос [174, с. 34]. По мере расширения границ освоенного греками мира действие этого мифа (как и многих других) переносилось в места, которые оказывались далекой и малоизученной – и, следовательно, таинственной – окраиной цивилизации. Особую популярность в пушкинские времена этому преданию сообщало то обстоятельство, что оно являлось исключительно распространенным в искусстве и литературе сюжетом, среди разработчиков которого были Еврипид и Гете. Естественно, что с присоединением Крыма к России предметом особого интереса археологов и историков стали поиски места, где располагался легендарный храм богини Девы, факт существования которого на рубеже тысячелетий подтвердил Страбон [181]. Он же дал направление поискам, привязав храм к реалиям крымской географии. Интерес к храму обостряло христианское предание, согласно которому в эти места с проповедью приходил один из двенадцати апостолов – Св. Андрей Первозванный [151, с. 650].
Споры вокруг проблемы местоположения храма Девы стали одним из оснований для датировки пушкинского послания, связанного с Крымом, – «Чедаеву» («К чему холодные сомненья?»). Вслед за Б. В. Томашевским все исследователи и комментаторы полагают, что под «холодными сомненьями» подразумевается «мнение И. М. Муравьева-Апостола о том, что храм Дианы находился не у мыса Георгиевского монастыря», изложенное в его книге «Путешествие по Тавриде» ( 1823 г .), которую Пушкин прочел в Михайловском в 1824 г . Следовательно, стихотворение, которое поэт постоянно и настойчиво представлял как написанное в 1820 г . в Крыму, на самом деле написано в 1824 г . в Михайловском (II, 427–428; подробнее аргументы Б. В. Томашевского о «несомненной литературной выдумке Пушкина» см.: [189, с. 499–501]).
Эта цепь умозаключений никак не может быть признана бесспорной. Ей противоречат самые разные обстоятельства, из которых важнейшими являются два. Во-первых, черновик стихотворения находится среди пушкинских записей начала 1824 г ., а о присылке книги И. М. Муравьева-Апостола поэт просит брата Льва в письме от 1–10 ноября 1824 г ., да еще из Тригорского (XIII, 119). 27 января 1825 г . послание уже публикуется в «Северной Пчеле» (II, 1150). Получается, что отклик на книгу появился за год до знакомства с самой книгой.
Во-вторых, И. М. Муравьев-Апостол не был единственным полемистом в вопросе о местоположении храма, как об этом пишет Б. В. Томашевский [189, с. 499–500]. Да, он был, вероятно, одним из самых непримиримых скептиков: не только отрицал наличие в окрестностях Георгиевского монастыря храма Дианы, но и вообще сомневался в какой-либо исторической достоверности мифа об Ифигении и ее пребывании в Тавриде [123, с. 88]. Правоту его скептицизма подтвердила история. Но все же он был лишь одним из многих (и при этом не самым первым), кто обратился к этой проблеме. К какому только месту не привязывали расположение храма уже в начале XIX в.: гора Аю-Даг и ее окрестности, мыс Фиолент и его окрестности, мыс Херсонес и его окрестности. Дальше больше: мыс Меганом, скала у Кастрополя (так и названа – Ифигения), мыс Айя [59, с. 24–34]. Даже среди тех, кто связывал храм Девы с окрестностями Георгиевского монастыря, не было единства. Обычно пишут, что П. С. Паллас соотносил храм с развалинами, обнаруженными им между монастырем и мысом Фиолент. Следы этого мнения сохранились в современной топонимике тех мест: роща Дианы, балка Дианы, бухта Дианы. Характер пушкинского повествования («Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы») позволяет сделать вывод, что поэт принимал именно эту точку зрения. По свидетельству ряда путешественников, им, со ссылкой на П. С. Палласа, показывали заросшие травой развалины вблизи монастыря [28, с. 23].
Странно, однако, что никто из исследователей (начиная с И. М. Муравьева-Апостола) не обратил внимания на то, что П. С. Паллас указывает не одно, а три возможных места расположения храма Девы: восточнее [142, с. 98–99], западнее [142, с. 99] и севернее [142, с. 115] монастыря. Были и другие полемисты. Ф. К. Брун, отождествляя Партенион с мысом Фиолент, считал, что храм располагался западнее. Настоятель обители Хрисанф говорил, что «нигде нельзя предполагать храма Ифигении, как на месте выстроенной им церкви» [46, т. 2, с. 35]. Очевидно, он отождествлял с храмом открытую при строительстве монастыря пещерную церковь.
О том, что вопрос о местоположении храма был предметом оживленной и деятельной полемики, пишут и Г. В. Гераков [46, т. 2, с. 35, 38–39], и И.М. Муравьев-Апостол [123, с. 86–87]. Поэтому не нужно было ждать наступления 1824 г . и знакомства с книгой И. М. Муравьева-Апостола, чтобы вступить в спор с «холодными сомненьями». Этими «сомненьями» был предостаточно насыщен 1820 год.
Видимо, в целом стихотворение было задумано именно в крымский период. Анализ пушкинской лирики каждый раз обнаруживает, что толчком к созданию того или иного стихотворения служат личные впечатления поэта. В данном случае таким толчком стала полемическая разноголосица мнений: настоятель монастыря был сторонником одной позиции, кто-то, водивший Пушкина к развалинам, думал иначе. Знакомство с книгой И. М. Муравьева-Апостола, оживив былые впечатления, способствовало воплощению давно оформившегося образа. Совершенно аналогичную роль сыграло «Путешествие по Тавриде» в отношении легенды о «Митридатовом гробе» [74, с. 49–56].
Действительно, именно при осмотре развалин могла возникнуть параллель с «обломками самовластья» из первого послания «К Чедаеву» ( 1818 г .). Именно для 1820 г . характерно предпочтение, оказываемое «мифологическим преданиям» перед «воспоминаниями историческими», ярким примером чего является «Бахчисарайский Фонтан». В 1824 г ., когда началась работа над «Борисом Годуновым», это уже, конечно, было не так.
Вряд ли следует сбрасывать со счетов то обстоятельство, что сам поэт в трех публикациях стихотворения «Чедаеву» с 1825 по 1829 г . специальными пометами («С морского берега Тавриды. 1820», «С морского берега Тавриды», «1820. Морской берег Тавриды») настоятельно подчеркивал факт написания послания именно в 1820 г . и именно в Крыму (II, 910, 1150). В литературе вопроса справедливо отмечено, что Пушкин, «как правило, датировал свои стихи моментом возникновения замысла и начала работы над ними» [53, с. 268].
В пользу мнения, что замысел стихотворения вызревал у Пушкина задолго до 1824 г ., косвенно говорит следующее обстоятельство. Описание храма Девы, вложенное в уста старого тавра, оставил в «Письмах с Понта» (книга III, письмо 2) Овидий[2] , сосланный в конце 8 года н. э. из Рима в город Томы (на месте нынешней Констанцы в Румынии). Заметим, что это латинизированное описание (так же, как и эллинизированное описание храма, оставленное Еврипидом), – сугубо литературный факт. «В реальности же такого храма не было, так как греческий полис Херсонес, находившийся на границах с таврами, мог начать строительство монументальных храмов в тот период, когда в литературе уже существовало его описание» [174, с. 35; ср.: 37, с. 125].
В овидиевом описании есть одна очень выразительная деталь:
Камень алтарный, что был по природе своей белоснежным,
У И. М. Муравьева-Апостола свидетельство Овидия даже не упоминается. А в черновых редакциях стихотворения Пушкиным прорабатывались варианты упоминания об этом алтаре: «Вот он, сей алтарь, вот он, вот алтарь»; «Здесь был алтарь, где свершилось» (II, 909). Не исключено, что появление этих вариантов – след разъяснений неведомого нам провожатого возле «баснословных развалин». Но они также – результат изучения Овидия в кишиневский период:
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял <...>.
(II, 219)
Пушкинское послание очень созвучно овидиевому описанию не только своими фактическими деталями (например, уже отмеченный алтарь[4] , сюжетные совпадения в изложении мифа, последовательно нагнетаемая атмосфера мрачного и кровавого действа жертвоприношения, упоминание «дивного храма» и ряд других моментов), но и общим пафосом. Овидий, переживший, как и Пушкин, предательство друзей, делает акцент на стойкой верности душ Ореста и Пилада. Совершенно таков же пафос стихотворения Пушкина. Случайное совпадение здесь тем более маловероятно, что именно письмо № 2 из третьей книги «Писем с Понта» в том же 1824 г . было в кругу внимания поэта в связи с работой над «Цыганами»: «По-видимому, именно это стихотворение с античным мифом в устах варвара побудило Пушкина в «Цыганах» вложить такое же предание о самом Овидии в уста старого цыгана» [134, с. 250; ср.: 189, с. 500–501].
В тезисах доклада Н. М. Ботвинник, посвященных реминисценциям из Овидия в послании Пушкина «Чедаеву» [26, с. 33–34], даны дополнительные аргументы в пользу того, что пушкинский текст вырастает из знакомства с изложенной Овидием легендой об Ифигении, точнее – со стилистикой этого изложения. Н. М. Ботвинник полагает, что определенные параллели в тексте Овидия находят и пушкинские «холодные сомненья», и формула «святое дружбы торжество», и так называемый гипербат (типичная для латинской поэзии расстановка слов) в построении фразы «И душ великих божество / Своим созданьем возгордилось», что значит: божество возгордилось созданьем великих душ. Правда, С. А. Фомичев высказал мнение, что ряд этих формул восходит к поэме С. С. Боброва «Таврида», которую Пушкин читал в Молдавии [197, с. 83]. Но возможно и иное объяснение: то же «дружбы торжество» и у С. С. Боброва, и у Пушкина одинаково восходит к Овидию, переведенному поэтами на язык своей романтической эпохи.
Все изложенное ранее свидетельствует, что 1824 год стал итоговым в долгом процессе рождения стихотворения, берущем свое начало у стен Георгиевского монастыря.
Пушкин косвенно вспомнит о Георгиевском монастыре и храме Дианы еще раз в 1829 г . в «Путешествии Онегина», говоря о посещении героем романа Тавриды:
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад <...>.
(VI, 199)
И опять главный акцент сделан поэтом на теме верности.
«Записки» Г. В. Геракова помогают приоткрыть завесу над весьма актуальной и, к сожалению, мало разработанной проблемой – окружение Пушкина в Крыму. Автор «Записок» (в отличие, например, от И. М. Муравьева-Апостола) говорит об обитателях монастыря и, в частности, называет греческого митрополита Хрисанфа, личность яркую и достаточно известную. К сожалению, в словаре Л. А. Черейского «Пушкин и его окружение» упоминания о гостеприимном хозяине, принимавшем Раевских и Пушкина в Георгиевском монастыре, нет. Приведем некоторые сведения об этом человеке.
В сентябре 1820 г . ему было 88 лет. Г. В. Гераков писал о нем: «Весело было душе моей внимать словам старца, уже готового соединиться с перстию и духом возлететь к Несозданному. Он бодр еще, несмотря на то, что обтек Индостан, берега Малабаргские и Коромандельские, Персию и Бухарию, часто был гоним судьбою; все почти европейские государства видели у себя сего почтенного архипастыря» [46, т. 2, с. 35]. Мы не располагаем документальными свидетельствами о заграничных странствиях Хрисанфа. Известно лишь, что в 1759 г . в Бухаресте Хрисанф постриг в монашество будущего настоятеля Георгиевского монастыря – игумена Анифима [251, л. 3].
Прибыл Хрисанф в Севастополь в 1804 (1805?) г. из Индии [251, л. 3]. В городе жила его племянница, и, очевидно, почтенный старец остановился у нее, а в 1806 г . Хрисанф купил дом неподалеку от монастыря [251, л. 37]. В монастыре он поселился в 1806 (1807?) г. В 1808 г ., после смерти настоятеля Дионисия, Хрисанф «ведал» какое-то время обителью до назначения нового настоятеля – архимандрита Евтихия. Официальным главой монастыря Хрисанф стал весной 1810 г . Митрополит, по отзывам современников, был рачительным хозяином. Он умер 18 февраля 1824 г ., похоронен близ старой колокольни на скале. Его склеп сохранился до сих пор.
В «Путевых записках» Г. В. Геракова других имен, кроме Хрисанфа, нет. Но есть сообщение, что в монастыре «десять монахов, греков, пришедших из разных стран греческих, и один малороссиянец» [46, т. 2, с. 36]. «Формулярные ведомости» за 1820 г . позволяют установить, что в монастыре числились следующие служители: иеромонахи Парфений (35 лет), Платон (45 лет), Моисей (49 лет), Исаакий (54 года) и Гервасий (?), вольные священники Симеон Соколовский (30 лет) и Григорий Деминовский (45 лет), а также три послушника – Иван Павлов (74 года), Георгий Митриев (78 лет) и Дмитрий Чернов (83 года) [251, л. 29]. Всего десять человек. Называемая Г. В. Гераковым цифра – одиннадцать – получается, если мы примем во внимание иеромонаха Иоанна, уволенного из Георгиевского в другой монастырь 30 августа 1820 г .
Иеромонах Парфений (в миру Петр) родился в 1770 г . в семье польского священника. Изучал историю, географию, арифметику, польскую и российскую грамматику. 11 апреля 1806 г . был пострижен в монахи, через три года стал иеродьяконом, служил в Подольской епархии. 10 января 1820 г . его перевели в Екатеринославскую епархию – в Балаклавский Георгиевский монастырь. Накануне приезда Раевских и Пушкина в монастырь митрополит Хрисанф произвел Парфения в иеромонахи. Участвовал в русско-турецкой войне 1828–1829 гг., за что был награжден медалью на Георгиевской ленте. 5 июля 1835 г . получил благословение Святейшего Синода за усердную службу [273, л. 14].
Иеромонах Платон (в миру Петр) родился в 1775 г . в семье священника дворянского происхождения. Учился в Киевской Духовной академии. С 1804 по 1810 г . исполнял должности ризничего и казначея в архиерейском доме (видимо, в Екатеринославле). В сентябре 1810 г . его перевели в Балаклавский Георгиевский монастырь флотским иеромонахом. В 1824 г ., после смерти Хрисанфа, исполнял обязанности настоятеля и был в числе кандидатов на эту должность (настоятелем стал митрополит Агафангел). В 1829 г . игумену Платону присвоили сан архимандрита, а на следующий год назначили настоятелем во второклассный Нежинский Благовещенский монастырь Черниговской губернии [274, л. 348].
Иеромонах Моисей (в миру Михаил) родился в 1771 г . в Самарской губернии в семье крепостного крестьянина. Получил вольную, поступил в Самарский Пустынно-Николаевский монастырь, где находился до 1802 г . Затем его перевели в Новомиргород, в архиерейский дом. 21 августа 1804 г . по указу Святейшего Синода был пострижен в монахи, затем произведен в иеродьяконы, в 1807 г . – в иеромонахи. В 1810 г . его перевели в Григорьевский Бизюков монастырь, а 6 июля 1815 г . – иеромонахом (флотским) в Балаклавский Георгиевский монастырь. Находился в нем до 15 июля 1825 г . [274, л. 38 об.].
Симеон Соколовский родился в 1791 г . в селе Великая Журавка Звенигородского уезда Киевской губернии в семье священника. Учился в Киевской Духовной академии, знал греческий и латынь. Священником стал 25 июля 1814 г . Служил в первоклассном Пустынно-Николаевском монастыре. По указу императора Александра I был определен во флотские иеромонахи и 17 февраля 1820 г . переведен в Балаклавский Георгиевский монастырь [275, л. 27 об.–30].
Григорий Деминовский родился в 1776 г . в казацкой семье. 12 марта 1804 г . по принятии духовного звания был произведен в дьяконы, а 24 июня 1810 г . посвящен архиепископом Платоном в священники. Умел читать и писать, хотя в школе и семинарии не учился [275, л. 67].
Дмитрий Чернинский (Чернов) – рясофоринт-послушник. Родился в 1737 г . в городе Сабина в семье австрийского солдата. Грамоте не обучался. Известно, что на Фиолент прибыл из Аравии, где находился в плену. 17 мая 1825 г ., в возрасте 88 лет, был пострижен в монахи [276, л. 11].
Иеромонахи и священники входили в число флотского духовенства в соответствии с высочайше утвержденным решением Синода от 23 марта 1808 г . Этим решением было определено иметь в Георгиевском монастыре для нужд Черноморского флота 13 иеромонахов. Решение не выполнялось. В навигацию 1820 г . на 74-пушечном корабле «Максим Исповедник» 11 июня ушел в море иеромонах Платон. На аналогичном корабле «Лесной» – священник Симеон Соколовский [275, л. 26 об.]. В конце июня Хрисанф дополнительно присылает на эскадру только что переведенного в монастырь иеромонаха Исаакия, которого определяют на корабль «Скорый» [252, л. 42].
Но без священнослужителя проплавал навигацию 74-пушечный корабль «Николай», на котором во время прибытия на эскадру держал свой флаг главный командир Черноморского флота и портов вице-адмирал А. С. Грейг. Так и не смогли найти иеромонаха на корабль «Норд-Адлер».
Кто из служителей монастыря был на месте во время посещения обители Раевскими и Пушкиным?
Иеромонахи Платон и Исаакий, а также священник Симеон Соколовский были списаны на берег по окончании летнего плавания 31 августа 1820 г . [252, л. 174–174 об., 209–209 об.]. Следовательно, с 1 сентября они уже были в монастыре.
Видимо, не было в обители иеромонаха Гервасия, который числился при гребном флоте и нес службу за пределами Георгиевского монастыря, ежегодно присылая отчеты о своей службе.
Все остальные на начало сентября были в монастыре. По крайней мере, подписи Платона, Моисея, Исаакия, Парфения, Симеона Соколовского и Григория Деминовского стоят под обязательством от 18 сентября 1820 г . «проходить звание свое благочестиво» [274, л. 10]. Следовательно, все они могли видеть Раевских и Пушкина и общаться с ними.
Кто из монахов мог быть спутником поэта в его экскурсии по окрестностям монастыря?
Если сам монастырь путешественникам мог показывать митрополит Хрисанф, то для прогулок по окрестностям препятствием был его почтенный возраст. Исключаются и трое его послушников как люди преклонного возраста и к тому же совершенно необразованные. Нигде не обучался иеромонах Исаакий, переведенный в монастырь лишь в мае 1820 г . и все лето проведший в походе с эскадрой. Он не знал ни истории монастыря, ни его окрестностей. Не знал древних языков иеромонах Моисей, также, как и Парфений, переведенный в обитель в январе 1820 г . Видимо, следует исключить из числа возможных провожатых и вольного священника Григория (очевидно, это тот самый монах-«малороссиянец», упоминаемый Г. В. Гераковым), так как он был переведен в монастырь лишь 25 мая 1820 г .
В качестве провожатых наиболее подходящими являются иеромонах Платон и вольный священник Симеон Соколовский. Оба они из семьи священников, оба обучались в Киевской Духовной академии классическим языкам, риторике, грамматике, поэзии, истории, географии, философии и арифметике. Поэтому у них мог быть интерес к прошлому монастыря, была возможность глубже познакомиться с прошлым с помощью древних авторов. Но кандидатуру Симеона Соколовского, видимо, следует снять, так как он попал в Георгиевский монастырь только в конце февраля 1820 г ., а все лето провел в походе. Платон же был из числа старожилов: он в монастыре с сентября 1810 г ., то есть со времени вступления в должность главы обители Хрисанфа. Скорее всего, именно ему митрополит доверял исполнение самых ответственных дел, в частности, «экскурсии» с именитыми гостями монастыря.
Сохранившиеся «Книги Балаклавского Георгиевского монастыря о приходе, расходе и остатке флотской суммы» за 1820 г . позволяют выяснить, что было закуплено из провизии незадолго до приезда Раевских и Пушкина, а значит, чем кормили наших путешественников 6–7 сентября.
В августе для монастыря были закуплены говяжье сало, сахар, сок, чай, кофе, икра, лук. 19 августа Парфений делает новые закупки: 3 фунта маслин (около 1,5 кг ), 3 фунта пшена (его закупят в таком же количестве и 12 сентября), 11 фунтов (около 4,5 кг ) коровьего масла, пуд (более 16 кг ) масла конопляного. Всегда в монастыре были свое парное молоко и свой свежий виноград. У балаклавских греков 4 сентября (вероятно, это уже делал вернувшийся из плавания Платон) в очередной раз закупили свежей рыбы на довольно большую сумму – 4 рубля (для сравнения: 17 и 19 августа на рыбу было истрачено по рублю). Но она, судя по всему, быстро разошлась, так как 7 сентября, в день отъезда Раевских и Пушкина, свежую рыбу закупили вновь – на 2 рубля [251, л. 30–31]. Как видим, стол в монастыре был достаточно обильным и разнообразным.
Где Раевские и Пушкин расположились на ночлег?
Хрисанф, конечно, старался оказать им гостеприимство, но сделать это было не просто. В обветшалой гостинице, построенной на склоне горы к 1806 г ., слева от храма, имелось лишь несколько комнат-келий с земляным полом. Пришлось довольствоваться этим.
В «Летописи» есть следующая запись: «Заезжают на мыс Фиолент (вблизи Георгиевского монастыря)». Непонятно, на чем она основана. Мыс Фиолент отстоит от монастыря на 3–4 версты [160, с. 729–730]. Поэтому никаким особым путешествием посещение его стать не могло. Если Пушкин посетил балку Дианы, то он преодолел половину этого расстояния.
7 сентября Раевские и Пушкин, минуя Севастополь, отправились старым екатерининским трактом мимо Мангупа на Бахчисарай и Симферополь.
[1] Непонятно, почему М. А. Цявловский так безоговорочно пушкинское латинизированное именование богини – Диана – заменяет на греческое – Артемида. Это противоречит не только словоупотреблению поэта, но и словоупотреблению эпохи.
[2] Ранее этот сюжет был разработан поэтом в «Скорбных элегиях» (книга IV, № 4).
[3] См. аналогичную деталь в «Скорбных элегиях» [134, с. 60].
[4] Пушкинские строки в черновиках стихотворения строго соответствуют тексту Овидия, у которого в оригинале нет «камня алтарного», а есть именно «алтарь» [128, с. 19]. См. тексты переводов «Скорбных элегий» и «Писем с Понта»: [134, с. 60, 127].
В. П. Казарин, Е. В. Андрейко, В. Г. Шавшин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
