Обычно писатель достаточно отчетливо понимает, как "сработан" текст его рассказа или повести. Где ладно сшито, а где слова или абзацы стянуты на живую нитку. Зато чаще всего для него остается размытой суть всей прозы, ее восприятие читателем. Стороннему взгляду это виднее...
Мой интерес к прозе Николая Рыжих, жившего на Камчатке, возрастал по мере выхода его повестей и рассказов в столичных журналах и книгах. В первую очередь подогревало осознание земляческого родства с ним: ведь наш, хлевищенский, пробился на московский литературный Олимп. Ему покровительствует известный писатель Михаил Алексеев, о его трудах пишут похвальные предисловия и рецензии. Заметил я его еще в 1972 году по очеркам "Рыбаки" в журнале "Наш современник". Затем один за другим печатались "Ванька Проскурин", "Рыбацкое море", "Необыкновенный заплыв", "Красивое море".
Ну что мы, сухопутные люди ведаем о морском промысле? Знаем, что ловить рыбку трудно. Это не с удочкой сидеть на берегу Тихой Сосны. Там и водная стихия может разбушеваться, и косяки рыб надо знать, где водятся, и выгружать невода нужна силенка... Все так. Но это общее расхожее представление, которое, конечно же, мало говорит о рыбацкой доле.
По сей день живо впечатление, когда начал читать повесть Николая Рыжих "Синее море" (погрешу газетным штампом), не выпустил ее из рук, пока не закрыл последнюю страницу. Она как раз о рыбацкой доле. При том, рассказанной увлекательно, со знанием дела. Ничего удивительного в этом нет – вся трудовая жизнь Николая Рыжих связана с морским рыболовством.
Команда во главе с капитаном Джеламаном подобралась работящая, сноровистая. Да не задалась путина. Раза два, когда улов, казалось, вот-вот поднимут на сейнер, невод внизу расползался по шву, и вся рыба уходила в море.
Вернувшись на берег, перебрали весь невод руками и усилили прочность шва. Нашли косяк селедки – да оказалась молодь. Забила ячейки невода так, что пришлось вытряхивать ее, словно пыль из ковра. Вытряхивание – занудливая работа, а никуда не денешься: плавбаза не принимает молодь – нестандартная рыба. Несколько раз проделали такую операцию – и ожесточились. Неудачи подхлестнули рыбацкое самолюбие, потому в штормовую погоду, когда сейнеры спешат в укромные места, капитан Джеламан скомандовал-таки выметать невод...
Сюжет повести достаточно захватывающ, не детектив, но "закручен". Читатель с интересом проследит, чем кончилась нервноизматывающая путина для героев этого небольшого произведения. Нам же, как говорил историк В. О. Ключевский, "важно не только то, отчего что произошло, еще важнее то, что в чем вскрылось".
Вместе с морской экзотикой и спецификой рыбацкого дела нашему сухопутному читателю "вскрылись" человеческие характеры, разнородные и ершистые, волевые и рисковые, но объединенные одним – увлеченностью своим делом, мужской спайкой и взаимовыручкой. Труд в море – не мед, но именно такие люди могут рыбачить и противостоять стихии. Случайные отсеиваются.
Повесть читается все-таки нелегко. Приходится спотыкаться о рыбацкие словечки и термины. Но постепенно осваиваешься в этом воображаемом синем море и сквозь штормовые брызги видишь, как слаженно "ребята акробатничают на палубе с сетями... Красота есть и в работе, а в этой красоте виден характер человека".
Другая, наиболее приметная повесть "Ванька Проскурин" – не о рыбацкой доле, которую писатель нутром прочувствовал, а о судьбе молодого плотника. Правда, действие разворачивается на той же Камчатке, но человеческий характер лепится на суше. И обстоятельства, разумеется, увидены автором со стороны. Это была новая ступень в творческом становлении Рыжих. Здесь глубже проявился писательский профессионализм. Автор вживался в душу и мысли Ваньки Проскурина. И сделал это убедительно. Показал человека, который приехал за тридевять земель от родного дома с намерением поднакопить и вернуться, а поработав и пройдя плотницкую закалку, вдумчивее стал относиться к результатам труда. Надежная профессия перевесила звонкую монету.
Не станем остерегаться упреков в приверженности прежним стереотипом. Скажем прямо: все, что написано Николаем Рыжих в камчатский период, – это гимн труду.
В то время (80-е годы ушедшего столетия) позиция писателя вполне вписывалась в русло общественного сознания, ибо все соглашались, что труд – основа благосостояния человека, семьи, государства.
А что же сегодня? Да ничего в сущности не изменилось. И не могло измениться в определении труда, поскольку он был и остается фундаментом достатка. Но в общественном сознании возник перекос: наше внимание привлекают к деньгам, а как они появились в кошельке – не суть важно.
Мы же, вдумчивые читатели, отвергаем эту лукавую позицию. Только созидательный труд, если он достойно оплачен, возвышает человека и приносит ему душевное равновесие. Наворованное – оно никому не приносило уважения.
И – потому герои Николая Рыжих даже в наше меркантильное время вызывают симпатию, ибо их жизненная позиция проверена и одобрена вековечным опытом человечества, а пафос рыбацких повестей и рассказов не стоит списывать как механизм, выработавший свой ресурс...
Недавно раскрыл прозаический томик Николая Рыжих и "вошел в его реку, вернее, море второй раз". Читал и ловил себя на мысли, что изданное не стареет. Я вновь слышал гимн мастеровому человеку, который еще раньше воспел Андрей Платонов в "Прекрасном и яростном мире". Его машинист Мальцев "вел состав с отважной уверенностью великого мастера, с сосредоточенностью вдохновенного артиста, вобравшего весь внешний мир в свое внутреннее переживание и потому властвующего над ним".
Автор вряд ли догадывался, как пристрастно следят за его творческой продукцией на малой родине. А здесь уже хорошо знали подробности биографии Николая Рыжих: после окончания высшего военно-морского училища переквалифицировался из военного моряка в камчатского рыболова, учился на Высших литературных курсах, награжден орденом "Знак Почета".
Нам, в черноземной глубинке, он представлялся волевым человеком с бронзовым, обветренным морскими штормами лицом, твердым голосом и решительными суждениями.
В 80-е годы прошлого века судьба улыбнулась алексеевским приверженцам литературы. Николай Рыжих навестил малую родину и зашел в редакцию местной "Зари". Мы зачарованно смотрели на него и жадно внимали ответам на наши назойливые вопросы. Внешне он походил на "морского волка": седая, прореженная шевелюра, шкиперская бородка, трубка, которую он демонстративно набивал табаком и закуривал. Но в общении производил впечатление человека очень доверчивого, непосредственного, даже немного несобранного. Говорил сбивчиво, как бы извиняясь, что мы приняли его за слишком значительную личность, а в нем нет ничего броского. С недоумением воспринял предложение сфотографироваться для газеты. Дескать, ну вы и загнули. Еле уговорили.
Со временем Николай Рыжих пообвыкся, в редакцию "Зари" приходил без церемоний, сходу просил вскипятить чайник. От спиртного отказывался. По въевшейся рыбацкой привычке пил крепкий чай и молвил:
– Вот что, братки!
Далее следовал сбивчивый рассказ о свежих впечатлениях, осевших в его душе, когда он электричкой добирался сюда из родного Хлевища.
Как-то выйдя из вагона в Алексеевке, возле шпал увидел недокуренную сигарету. При остром безденежье позарился на нее, подождал, пока народ схлынет, и поднял. Только прикурил, к нему мужчина с просьбой одолжить сигарету. Рыжих пояснил, что стыдно признаться, но "бычок" поднял возле электрички. Мужчина ответствовал: "Да что стыдно? Уж вся Россия побирается".
Позже мы прочитали рассказ "Окурочек", в основу которого лег этот случай.
Помнится, зимним вечером на редакционной "Ниве" мы возвращались с Николаем Прокофьевичем из Белгорода. В заснеженном поле он попросил съехать с дороги и остановиться.
– Видишь, братка, вон ту звезду?
Он указал по направлению на запад, где вечерняя заря медленно угасала на морозном воздухе.
– Это Венера. А вон Полярная звезда. Звезды – наш компас в море.
Он сказал "компас" с морским ударением на втором слоге. Чуть призадумался. И стал вспоминать случаи из камчатского рыболовства, когда звезды оказывались путеводными или когда они в ночную вахту наполняли душу умиротворением.
Все-таки не отпускала его звезда рыбака. А может, обретала все более яркий свет, ибо на малой родине в годину общественного разора и наживы он не находил той сердечной опоры, которая прежде подпитывала его в штормовую путину и за письменным столом. Впрочем, трудно представить Николая Рыжих за письменным столом. Мне доводилось видеть, как он вносит пометки в свой блокнот. Разбухшие от долгого применения страницы почти без просвета заполнены словами и фразами. Но владелец не расстается с ним, водя ручкой уже по диагонали. Как он разбирал написанное?
Разбирал-таки. И появлялись в печати принесенные им в редакцию печальные рассказы. Позже они вошли в сборники "Печальное море" и "Тихая моя родина". Это уже не был гимн труду, это сочилась горечь по утрате нравственной опоры нации и в первую очередь по размытому отношению к труду. Пожалуй, наиболее выпукло сказано об этом в рассказе "Кировцы".
В рабочий день сельские трактористы легко согласились выполнить "левую" работу за магарыч. Оставив беззаботно главное – пахать под озимые, они переключились на кузнечное дело, а выпустив "готовую продукцию", тут же перевернули ведра, уселись на них и принялись бражничать. Выпитого оказалось мало.
"Они от одного из "Кировцев" отцепили плуг, он только звякнул, уселись вдвоем в кабину, и колеса, что в рост человека, лишь землю и мусор из-под себя кинули.
– Через час или полчаса будут – сказал Петро.
– А начальство? – спросил я. – И солярки столько сожжете.
– Наше, что ль? – и Петро махнул рукой.
– И в рабочее время.
– Но и что?
И верно, через полчаса они приехали. Закуска еще была, и дело продолжилось... "Кировцы" грохотали на холостых оборотах, Ленькин "Беларусь" подлаживался под них.
– Ребята, хоть бы технику выключили.
– Да и хрен с ней.
– Зря же работает.
– Но и што?"
На малой родине, куда так стремился Николай Рыжих и где он намеревался укрепить земляческие корни, к нему вернулось творческое дыхание, но – второе. От прежнего пафоса созидания оно отличалось пафосом огорчения. Писатель сокрушается: "Тихая моя родина, перед кем ты провинилась, что тебя так терзают, грабят твои богатства, раздают и продают твои территории и вот уже хотят распродать твою землю... Кому ты что плохого сделала, что тебя распинают на кресте"... ("Тихая моя родина").
Цельная натура, Николай Рыжих болезненно переживает окаянные дни Отечества, своим оголенным нервом чувствуя, как доверчивый люд одурманивают "телеком", словно распинают на кресте.
В свое время немецкий философ высказал убеждение, что достойны удивления две ипостаси: над нами – звездное небо и внутри нас – нравственный закон. Пожалуй, стоит с ним согласиться, особенно если приглядеться к фигуре Николая Рыжих. Писателя удивляло звездное небо, нас покоряет его нравственная порядочность.
Недавно он ушел из жизни, но оставил нам образец душевного благородства и зерна нравственного опыта.
Анатолий Кряженков (г. Алексеевка, Белгородская обл.)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
