Проза Владимира Крупина — это нечто особое в
нашей литературе, нечто выдающееся и на удивление простое.
Литература —
процесс живой и, как все живое, имеет не только свои законы, но и свои
привычки. При всей широкоохватности прозы разных направлений и жанров, разных
манер и стилей она выдержана или близка к тому, чтобы быть выдержанной в
классическом духе, в некотором смысле консервативна и для раскрытия характера,
обрисовки пейзажа и сюжетного движения пользуется, в сущности, одними и теми
же приемами. Она описательна — в том понятии, что слово ее имеет подготовленное
значение и место и ритмически и художественно существует в ровных горизонтах,
без резких подъемов и понижений. Литературное, описательное слово точно
сцементировано в общем ряду и малоподвижно, его магия достигается общим рядом и
общим настроением. Устное слово в тех же, предположим, фольклорных записях
стоит свободно — не стоит, а постоянно двигается, выглядывает из ряда и имеет
более самостоятельное значение.
Владимир Крупин соединил в себе обе манеры —
и письменную и устную, в его прозе очень сильный рассказывательский элемент.
Впечатление такое, что письмо ему дается легко: сел за стол и, рассказывая
предполагаемым слушателям о том, как он ездил на свою родину или на родину
друга, сам за собой записывает и едва успевает записывать события в той
последовательности и подробностях, как они происходили. Но рассказывает и
записывает сосредоточенно, живописно и эмоционально, не теряя за живостью и
непосредственностью строгости и художественности. А это значит, что кажущаяся
легкость слова на самом деле достигается непросто, в тех же мучительных
поисках, как и для всякого писателя, относящегося к слову с уважением. Это
значит также, что оно, слово, встав в письменный ряд и приняв его правила,
каким-то образом умеет сохранить и волю ряда устного, что оно становится шире и
уверенней. В художественной литературе очень важно, чтобы слово стояло
радостно, опытный читатель всегда увидит эту радость от точного употребления и
желанной работы — так оно чаще всего у Крупина и есть.
Расстояние между читателем и писателем в книге
— вещь реальная, и зависит оно от того, с каким сердцем, остывшим или
участливым и болящим, пишется книга, насколько согрета она теплом авторских
затрат. Холодное, пусть и исполненное на высоком профессиональном уровне,
произведение читается с душевным насилием, и это, как правило, «умственное»
чтение, в нас говорит не потребность, а упрямство добраться до цели, чтобы
облегченно вздохнуть над своим подвигом. В этом смысле Владимир Крупин
необычайно близок к читателю, и достигается подобная близость, соседствующая с
прямым собеседованием, редкой откровенностью и открытостью, живой
обращенностью к столь же заинтересованному в их общем деле человеку. Пишет ли
он от первого или от третьего лица, его герой весь на виду и ничего в себе не
умеет скрывать, для Владимира Крупина личность не в том, чтобы уйти в себя, а
в том, чтобы бескорыстно прийти к людям.
Одно из самых известных и замечательных произведений
Крупина — повесть «Живая вода». Главный герой ее — философствующий в простоте
своего неизысканного ума Кирпиков. Простолюдин дальше некуда, лыком шитый,
должно быть, от первого до последнего поколения, он тем не менее в поселковой
среде личность заметная, во-первых, благодаря своему самостоятельному уму и,
во-вторых, благодаря «форме» собственности: Кирпиков — хозяин единственного в
поселке мерина. Лошадей вывели, а огороды по весне пахать надо, хочешь не
хочешь, а кланяйся Кирпикову. Что же делать?
Мир опрощается в жуликоватое и мутноватое
скопище. А Кирпиков честен, трудолюбив, он отвоевал Великую Отечественную,
вырастил детей. «О, не одно европейское государство разместилось бы на поле,
вспаханном Кирпиковым, какой альпинист взобрался бы на стог сена и соломы,
наметанный Кирпиковым, какой деревянный город можно было выстроить из бревен,
им заготовленных...» Он прожил свою жизнь не просто молекулой, вошедшей в
народное тело, он был выше и прожил ее личностью. Правда, личностью изгибистой,
с причудами во имя самоутверждения, подобно шукшинским героям, и с приступами
«русской болезни» во имя самоутешения, но как мало это «само» в сравнении с
«обще», с тем, что делалось для страны и ее вечности! Но вот и старость не
опоздала, дети разъехались, фронтовые доблести, как лебедой, поросли быльем,
и все чаще задумывается Кирпиков о смысле жизни, о том, зачем он жил и мог ли
бы мир обойтись без него? Примитивная философия, на взгляд профессоров, но ведь
это неотменимо главные вопросы жизни, они тем серьезней и страшнее, чем
простодушней звучат. Нет, не так наивен этот «мыслитель», в шестьдесят с лишним
лет взявшийся заглядывать в старые школьные учебники и для каждого нового
открытия готовящий себя причудливой аскезой. Недолго же ему представлялось,
что «люди еще не доросли до моего понимания»: он ощупью, чутьем шел к осознанию
истин Христовых и не мог не гордиться своими победами — наступили, однако,
дни, когда пришлось убеждаться, что мир сознательно установился на основания их
непонимания.
«О, бедный Кирпиков!» — хотелось воскликнуть
вслед этому герою, потерпевшему крушение в своих упованиях сначала на чудо
нравственного воскрешения человека, а затем и на чудо «живой воды», хлынувшей
из-под земли и способной излечить от физических и духовных недугов. «О,
счастливый Кирпиков!» — можно воскликнуть сегодня, спустя два, три десятилетия
после его поисков смысла жизни. Сегодня, когда все трудней отвечать на вопросы
о смысле существования человечества в целом.
Но об этом, о потерях и опорах теперешней жизни,
вторая повесть с нарочито обнаженным названием «Люби меня, как я тебя».
В меняющемся с возрастом человеке меняется и
художник. Меняется, даже оставаясь сам собою в воззрениях и в письме. Душа
иная. Ничто так точно и полно не говорит о человеке и уж тем более о писателе,
как душа. В истинном творце через душу проходит каждое слово; не в чернильницу
макается его перо, а в душу. Уж она-то без утайки скажет и о таланте его, и о
вере, и о намерениях, с какими садится он за письменный стол, и об отношении к
родной земле и родному человеку, на этой земле живущему... И то, что духовно
добрал Владимир Крупин ко времени второй повести, освещает ее иным светом —
прошедшим через более полную истину, чем она была у Кирпикова, но и более тревожным,
ибо мир дошел до последнего бунта, направленного против себя же. Но жить по
истине надо. Или уж не жить. Этот выбор перед нашей бедной и прекрасной
Родиной стоит с такой неизбежностью, что порой становится страшно.
Молодой читатель этой книги найдет в ней и
рассказы Владимира Крупина. Он прекрасный рассказчик, то остроумный, веселый,
«вакхический», то серьезный, ведущий действие неспешно и основательно, то
«документальный», для которого случай жизни, дополненный воображением,
превращается в случай литературы.
Детство, юность... Детство в рассказах
Владимира Крупина счастливо прежде всего кругом, составляющим родную землю, —
природой, общением с «меньшими братьями», первыми трудами и заботами, первыми
трудностями и постоянной радостью каждый день быть среди родного. Доброта
вкладывается в душу ребенка не столько словом и напутствием, сколько
окружением и обстановкой, их целостностью и крепостью — духовной и моральной
крепостью семьи и физическим сбережением земли. Одно дело — открывать мир, поднявшись
в вырубленную рядом с деревней вековую рощу, и видеть вокруг за сведенными
лесами оголенные и смещенные просторы, потерявшие тайну и притягательность, и
совсем другое — мечтать о взрослости, о путешествиях и подвигах из середины
заботливо сохраняемого отчего края. Потерянные дети, из которых вырастают
дурные люди, привыкшие к разорению как норме жизни, — это еще и результат
дурного хозяйствования, когда прошлое и будущее не имеют ни цены, ни значения.
В поэзии детства звучит здесь серьезное, без
всякого умаления, уважение к детству, воспоминание о нем как о чистых и добрых
наших началах.
Юность... Больше всего в этой романтической
поре, когда молодой человек захлебывается от ощущений и возможностей жизни,
когда он осознает себя силой и в упоении от первой самостоятельности, — больше
всего автора волнует в таком молодом человеке структура его души, лад между
физическим и духовным. В юности нам является уже осуществившаяся в основных
своих чертах личность. Конечно, недостаточно окрепшая и во взглядах не совсем
утвердившаяся, жадно вбирающая в себя впечатления и настроения, но уже точно направленная
к тому, чем ей в конце концов быть. Автор не поучает, помня, что юность не
терпит поучений, но мягко и неназойливо, почти незаметно для читателя подводит
к основам человеческого бытия — к отзывчивости, самоотверженности, любви к
ближнему и выражению себя в открытых поступках, к постепенному осознанию
конечной истины; для подлинной свободы и счастья, для утешительного
существования человеку необходимо больше отдавать, чем брать. Юность во всем
ищет новизны и открытий; оставляя за ней право на внешнюю, физическую новизну,
расширяющую мир чувств и познания, автор опять-таки негромко напоминает, что
главные открытия ждут человека в себе самом, в самопознании, в углублении
своего внутреннего, духовного мира, который огромен не менее, чем мир внешний.
Нет ничего трагичней и невосполнимей для каждого из нас, как пройти мимо себя,
изжить себя в стороне от себя, не осуществить себя в той красоте, которая
уготована человеку рождением. Каждое поколение рассчитывает на свою особую
миссию в мире; нет нужды говорить, хорошо это или плохо, но каждое поколение,
в свою очередь, должно быть готово к разочарованиям: всякий порядок не так
просто поддается изменению. Быть может, самое важное в теперешнем положении
вещей в свете — духовное восстановление человека как на старых, так и на новых
началах, органическое и полезное их совмещение.
Не знаю никого из авторов второй половины XX
столетия, кто бы так мастерски обращался с фактом, с тем, что происходит
ежедневно, превращая его с помощью ему одному доступных средств в совершенные
формы. Одно из двух: или с писателем Кру-пиным постоянно что-то происходит
интересное, едва не на каждом шагу встречаются ему личности-самородки, или
писатель Крупин настолько интересен сам, что способен преобразить в откровение
любое рядовое событие. Важней чистого воображения для него — преображение
материала, его пересказ на свой, ни с чем не сравнимый лад.
И в письме его ни с кем не перепутать. Это
какая-то особая манера повествования — живая, даже бойкая, яркая,
воодушевленная, образная, в которой русский язык «играет», как порою весело и
азартно «играет» преломляющееся в облаках солнце. Для читателя это езда по
тряской, но очень живописной и занимательной дороге, где и посмеешься, и
попечалишься, и налюбуешься, так что никаких неудобств от езды не заметишь и с
огорчением обнаружишь, что путешествие закончено. Одно закончено, но ведь
впереди еще следующие.
Воистину: жизнь на вятской земле, откуда
родом писатель, была трудной, но до чего же плодотворной! Она и нигде в России
не была легкой, вот почему у нас воссияла самая лучшая в мире литература.
Трудная — из трудов состоящая, научающая, оставляющая полновесный след человека
на земле.