Словосочетание «сибирская литература» прочно укрепилось в современном лексиконе филологов и литературоведов, став термином столь же расхожим и общепринятым, как и пресловутые определения «деревенской», «городской» или «военной» поэзии и прозы. Определение общности литературных произведений по географическому признаку, конечно, допустимо с известной натяжкой, но как иначе объять то необъятное, что привнесли в русскую литературу конца двадцатого века талантливые дети земли сибирской. Такие разные, и такие похожие в своем стремлении отразить и представить бескрайний и сказочный мир, раскинувшийся до самого океана за мощными перевалами уральских гор.
Мир поистине героический, хотя героика его лишена скучного пафоса, мир живых людей в живой природе – будь-то несгибаемые и величественные старицы, живущие в рубленых избах у синих байкальских вод, пронзительно и пронизывающе трогательно глядящие из-под платочка со страниц романов и повестей Валентина Распутина, обитающие, словно в песне, единой дружною семьей на полярных заставах воины-пограничники и замерзающие в палатках косматые геологи Альберта Мифтахутдинова или трогательные советские пионеры и труженики Заполярья Анатолия Соболева. Этот художественный пласт огромен и всеобъемлющ, как и сама Сибирь, и задел, оставленный писателями этой земли будет, наверное, по праву назван «вторым дыханием» русской литературы.
И все же эту, величественную и прекрасную, трогательную и суровую, добрую и жестокую землю «сибирской литературы» нельзя до конца понять и осмыслить без творчества подлинного сибиряка, Леонида Леонтьевича Кокоулина. Начать разговор о нем, стоит наверное, с жизненных обстоятельств этого удивительного человека.
Поэт Станислав Куняев и в беседах и на страницах недавно опубликованного своего дневника любит рассказывать о Леониде Леонтьевиче, как о герое-фронтовике, за свои подвиги на землях Восточной Пруссии получившего после войны уникальный автомобиль-амфибию. На котором, оставив с носом незадачливых своих преследователей спокойно переплывал на другой берег широкой сибирской реки в годы веселой и бесшабашной своей молодости.
Эпизод, разумеется, очень забавный и для поэта особенно притягательный, тем более что он очень точно передает сущность одной из ипостасей Кокоулина-друга или близкого товарища, всегда готового к веселому розыгрышу и остроумному замечанию. Однако литературные воспоминания нередко играют дурную шутку. Не стоит по подобным этому, многочисленным рассказам о веселых проделках писателя-сибиряка, пытаться понять его окончательно. Достаточно бегло взглянуть на основные этапы жизни Леонида Леонтьевича, задуматься, как и чем жил и живет этот человек, чтобы разглядеть за присущим ему покровом лукавой улыбки шутника скрывается мощная и целостная, поистине героическая натура.
Восточная Пруссия – это только фрагмент тяжелой, по-настоящему мужской и мужицкой жизни, которая отложила столь явственный отпечаток на кокоулинскую прозу. Гироэлектростанции в Якутии и на Колыме, Иркутская ГЭС и знаменитая ЛЭП на Алдане – на всех этих стройках знали и любили крепкого сибиряка с окладистой бородой, сопровождаемого двумя сибирскими лайками. Вспоминают, что эти собаки хорошо знали, куда заходит их хозяин, и нередко искали его в редакциях многотиражек, в штат которых, кстати сказать, Кокоулин отказывался быть зачисленным, предпочитая независимое, но регулярное и исправное сотрудничество.
Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Леонид Леонтьевич прославился не только как отважный солдат и прекрасный писатель. На величайших сибирских стройках он в полной мере проявил организаторские способности и человеческие умения. Его запомнили и сварщиком, и кузнецом, и прорабом, и бригадиром и начальником строительно-монатжного участка. Он знает эту жизнь не понаслышке – а потому первые его произведения посвящены гидростроителям. Это сегодня, по прошествии времени притупилась острота ощущения сложности и героизма этой профессии.
Зачастую рядовой обыватель вспоминает о величественных ГЭС советской эпохи, лишь взглянув на банкноту с изображением этих поистине циклопических сооружений. И труд этот был, выражаясь современными формулировками «нечеловеческим», а условия – тем более. Писатель Анатолий Суздальцев приводит такое воспоминание о Кокоулине, принадлежащее Вячеславу Шугаеву: «…Он тонул в ледоход, спеша на помощь заболевшему товарищу. Выплыл. С одним сухарем, с покалеченной в тайге ногой добирался до лэповского стана несколько суток. Добрался. Сотню верст тащил на себе обессилевшего товарища. Дотащил. Ни разу и в молодости не нарушил законов товарищества». Ведь строительство это шло в глубокой тайге, там, куда как в песенке «только самолетом можно долететь». А обуздание мощных сибирских рек, точное и своевременное воплощение в жизнь сложнейших инженерных расчетов – это ли не подвиг в мирное время, это ли не эпическая задача, выполненная им и его современниками. Именно рассказ о них, простых рабочих, и положил начало литературной славе и широкому признанию таланта Леонида Леонтьевича.
Двадцатый век преподнес и запечатлел в литературной памяти образ человека-машины, человека-винтика, воспел биомеханическую псевдоромантику массовых строек, и вымученное самоотречение во имя труда, равносильного в сознании героев и авторов невыносимой каторге. Таким был типичный литературный герой двадцатых, и ренессансных для космополитического коммунизма шестидесятых. Обобщенный литературный герой тридцатых и пятидесятых тоже воспринимал работу как некоторое насилие над личностью, но отношение его к труду было нередко пронизано очень неубедительным пафосом. Больше того, в сознании современника прочно засел лживый образ русского человека, относящегося к труду так же, как наемный солдат к войне – и тяжело, и мучительно, но «есть такое слово – надо!» Совершенно иначе ведут себя кокоулинские персонажи. Не пафосная, не нарочитая – искренняя и простая тяга к созиданию, любовь к умению и сноровке в работе, безудержное желание учиться и познавать новое в труде – все это убедительно раскрывает душу самого автора.
«Пила, словно кость, грызла дерево до звона в ушах, но хватила сердцевину, перешла на шепот, только на выходе звонко зазвенела, будто рассмеялась», «ошкуренные бревна, как пасхальные яички, лежат на подкладках» – а ведь это мальчишка в тайге, без всякой бензопилы или надрывной «болгарки» всего в несколько дней строит с отцом зимовье-избушку. Труд, который изнеженный городской читатель, любящий разок-другой махнуть на даче топориком по купленным у дороги полешкам для камина, сочтет непосильным. Или вот: «Кузьма любил работу до ломоты, до усталости, когда сон простреливает навылет» – это образ жизни, ее физический смысл и наполнение для настоящего человека, потомка первопроходцев, сумевшего не просто освоить и подчинить обильный сибирский край руками холодного колонизатора, а полюбить и принять его в свое сердце, как часть великой и необъятной своей родины. Только с такой любовью к каждодневному созиданию человек остается по-настоящему человеком. Именно созидание, именно польза, а не простая нажива, для детей, а не для себя – вот один из главных мотивов всей прозы Леонида Леонтьевича.
***
Особенно четко прослеживается эта идея в романе «Не плачьте, волки», который можно считать подлинной эпопеей сибирской жизни в двадцатом веке. Трагический перелом эпохи коллективизации описан здесь удивительно тонко и необычно. Здесь нет свойственных произведениям, посвященным аналогичному историческому периоду, душещипательных сцен прощания с коровой, или кровавого раскулачивания. Даже некое отдаленное понимание находит идея безликого общего труда у крестьянина-«единоличника», давшего для колхозных работ своего коня. Не жалко для дела – жалко для безделья и неумного и неумелого расточительства. Тяжело не то, что за твоим конем идет другой – тяжко что конь замучен и исполосован бездумной плетью криворукого бездельника.
Отрыв от нормальной жизни начался в этой деревне не с комсомольских агиток, не с вербовки в колхоз – все произошло гораздо проще и потому ужаснее. Над вековым укладом взяла верх не коллективизация и не идеология – а банальная жажда наживы, когда, орудуя топором и пилой на лесоповале можно заработать куда больше, чем размеренным и рачительным крестьянским трудом и разумным охотничьим промыслом.
Словно конец света приходит в деревню – семьи, забросив всё, шаркают по стволам величественных лиственниц стальными зубьями пил, и превращаются из семей – в бригады, из жен и детей – в подчиненных, а уж отношение подчиненных к начальникам редко бывает сыновним. И семья эта рушится, деградирует и распадается вместе с деревней. Безумный лесоповал превращает деревню в заброшенный хутор, светлую кормилицу-тайгу – в сорный и дремучий бурелом, многоводную реку – в пересыхающий заболоченный ручеек. И как вода из обмелевшей реки, уходит из жителей все человеческое.
Словно одержимый бесовской силой, антигерой романа, найдя неподалеку волчье логово, ослепляет острым шипом беспомощных голых зверенышей, плачущих в его бесчувственных от топора руках. И эта жестокость тоже во имя наживы – «подрастут – сошью себе волчью доху» – приблизительно так размышляет оборотившийся извергом младший брат, навещая каждый день своих изуродованных подопечных.
Весьма понятный и прозрачный образ. Насилие над природой, над беспомощной и безобидной, по сути, живой ее сущностью, обернется в романе кровавой расправой над братом изверга, расправой, кстати, вполне заслуженной. И не раз еще отомстит живая, природная сущность холодной и расчетливой его душе.
Вся тщета пустой материальной наживы видна в замечательном эпизоде возвращения блудного сына не к матери и отцу, не к родному очагу, а к зарытому в погребе мешку денег. В отличие от библейской притчи, скитания и лишения ничему не научили заблудшую овцу – вернувшись в опустошенную и обезлюдевшую деревню, первое, что пытается предпринять он – не заработать, не создать, не выстрадать скудного, но налаженного хозяйства. Обуреваемой гордыней он рвется купить все, что попадается ему на глаза, купить на те самые, неправедные, добытые убийством деньги, что схоронены, как ему кажется, в недоступном ни для какой напасти глубоком погребе. И запустив в сокровенный мешок руку, нащупывает он только мелкие хлопья бумажной трухи – не отец, не милиция, не пожар – его богатство и самонадеянные мечты сгубили обычные мыши, прогрызшие и растащившие не значащую ничего бумагу для обустройства своих подземных гнезд.
А вот для другого героя романа – считавшегося в безумную пору истребления деревенским дурачком – зарабатывание денег оборачивается настоящей трагедией. Он умеет наладить хозяйство, он вспахивает свое маленькое поле на дальнем, заброшенном пустыре, ловит сказочного тайменя в погибшей, казалось навеки, речке. Его кладовые полны орехами и грибами – но он Христом богом просит избавить его от должности заведующего торговой точкой, искренне не понимая циничных намеков отвратительного райкомовского царька на возможность озолотится. Жирующее начальство балует себя деликатесами из казенных припасов – и он платит за них из собственного кармана, исполненный чувством необъяснимой логически, но понятной душевно, внутренней ответственности.
Мрачный и отвратительный пролетарский маховик, запущенный в деревню руками холодного, фарисейски расчетливого и неуязвимого областного руководителя ломает и мнет справедливый истинно сибирский мир. И в то же время все в этом мире встает на свои места. Душевный деревенский дурачок оборачивается героем, а герой нового времени – расчетливый и холодный даже в своей любви, превращается в дурачка и предмет насмешек для отребья, жмущегося к пылающей адской топке городской котельной. Персонажи, собравшиеся здесь похожи на бесов – вкрадчивый и коварный интеллигент с тонкими пальцами, как искуситель калечит своими рассказами еще чистую, но уже безвозвратно погибшую душу.
Образ города и городской жизни, начисто оторванной от живого, природного и естественного мира ярок и выразителен, порой гротескный, но все равно узнаваемый и предсказуемый. Он словно воплощает ад на земле, а его обитатели представляют земные пороки и искушения. Ведьма-блудница и отец ее, в восточных чертах которого угадываются традиционный образ диавола, бесы-обитатели душной и жаркой котельной, воры и убийцы – все они либо пришли из города, либо нашли там достойное для себя место и тоскуют о нем всю оставшуюся жизнь, срывая свою свирепую злобу на традиционном и светлом природном мире.
«Не плачьте, волки» – тяжелый роман. В отличие от многих произведений, посвященных эпохе коллективизации, в нем нет ярко выраженной политической линии. Говоря проще, писатель не делит мир «на плохую советскую власть» и «хороших крестьян». Роман по-настоящему, по-жизненному сложен. В нем нет общественного пафоса шолоховской «Поднятой целины» и трагической безысходности можаевских «Мужиков и баб». На его страницах сталкиваются вечные противники – бескорыстие и жажда наживы, добросердечие и жестокость, любовь и похоть, великодушие и цинизм. И победитель в этом сражении для автора предопределен и очевиден, в соответствии с вечной и незыблемой народной мудростью, когда добро всегда побеждает зло.
***
В своем отношении к живой природе писатели словно бы поделились на два лагеря. Одни, словно Бианки, полностью одушевили жизнь лесных обитателей, наделили их человеческими свойствами и убежали от реальности в лесную сказку, став хорошем смысле этого слова, эдакими литературными лешими, видящими родственную душу в каждой птичке, ежике или мышонке, но не в своем ближнем. Другие, как Паустовский, устремились к природе с любопытством стороннего наблюдателя, искренне и неподдельно наслаждаясь природной жизнью с упоением горожанина, запалившего в лесу костер до небес и забывшего потушить его после ухода, с восторгом европейского туриста в Китае, пусть и досконально знающего все окружащие достопримечательности, но остающегося бесконечно чуждым пришельцем. В их описаниях птички, мышата и белочки подобны хитроумным мыслящим механизмам, а лесную жизнь так и тянет назвать «экосистемой». И в том и в другом случае человек как таковой выпадает из этого сложного круга жизни – он должен либо загадочным образом «слиться с природой» либо «рационально беречь и приумножать лесное богатство». И сюжет «ребенок в лесу» кажется в обширной природоведческой литературе общим и избитым местом.
Кажется, не было во всем мире книжки на эту тему, более популярной на протяжении минувшего столетия, чем «Маленькие дикари» американского писателя и натуралиста Э. Сетон-Томпсона. Сюжет ее прост – городской мальчик и сын фермера получают от родителей нечто вроде короткого отпуска, с тем, чтобы пожить в лесу как индейцы. При этом очень забавно проявляются сюжетные схемы, ставшие впоследствии общепринятыми литературными штампами, а именно: городской мальчик любит птичек, белочек и зверушек, знает их повадки по книгам и поражает воображение деревенского паренька мудреными названиями пернатых и рассказами об их повадках. Зато он не умеет пользоваться топором и рубанком, не может завалить в нужную сторону сосну и не знает, как правильно развести огонь. Естественно, что всеми этими умениями в избытке наделен сельский мальчик, лишенный в свою очередь, знания природы. Нисколько не умаляя достоинств этого произведения, отметим разницу в подходе и к живому миру и к жизни вообще, бросающуюся в глаза при прочтении и невольном сопоставлении с упомянутой книгой повести Леонида Кокоулина «Затески к дому своему».
Не в отпуск, и не с другом, а на охотничий промысел с отцом отправляется в тайгу сибирский паренек Гриша Смолянинов. И это не «экскурсия в лес» – это часть жизни двух настоящих природных людей, для которых тайга и кормилица, и дом родной. Конечно, опытный охотник Анисим преподнесет сыну немало уроков, но и сын не уступит отцу в смекалке и знании таежных законов.
И в том, как обстоятельно, по-домашнему, расположились отец и сын в глухой тайге, очевидно и их последующее отношение к лесу, как к дому, а не к предмету исследования или объекту необъяснимого обожания. Они не отрицают его величественной красоты, они понимают ее гораздо глубже и сердечнее любого заезжего исследователя.
«Синим морем перед ними лежала тайга. А скалы, словно корабли на якорях, проступали в этом море. На дне распадка, из которого они только что поднялись, виднелись пролежины смятой осоки и коросты перестоявшего хвоща. А по опушке, у подножия скалы, полыхала рябина, выступы горели шиповником.
– Благодать-то какая, встань-ка рядом. – Анисим поклонился Создателю и широко перекрестился, раскланиваясь на все четыре стороны…
– На такую красоту с усердием молись, сын, – заметил Анисим». Не в праздных описаниях, не в восторженных сказках и диковинных сравнениях – в молитве выражают свое восхищение красотой окружающего мира отец и сын, и вряд ли что-то может быть более искренним, чем такое проявление чувств.
В части практически-познавательной «Затески к дому своему» можно смело назвать настоящей энциклопедией таежной жизни. Но не скучной и монотонной, а живой и яркой, такой, что дух захватывает при чтении описаний, подобных этому: «Гриша выпотрошил хариусов, сбегал прополоскал их, посыпал перцем и солью. Пока вырезал талиновые прутья, рыба дала сок. Рожень готовить недолго: один конец прута заострил кинжалом, другой – шилом. На кинжал нанизал со спинки хариуса, а другим – шилом – воткнул в землю на таком расстоянии, чтобы огонь только теплым дымом окутывал. На этот случай под рукой и еловые шишки. По мере того, как на рожне рыба проваривалась, Гриша укорачивал рожень. И уже в конце держал он хариуса на углях, пока он не взялся золотистой корочкой». И с такой же любовью и глубоким внутренним пониманием описано в повести каждое действие: будь то ловля хариуса припасенными за козырьком гришиной шапки крючками, обустройство рубленого зимовья, с окошком, вытесанным из речной льдины, прокладка «железной дороги» из сухостоя для доставки срубленного леса к месту строительства – каждое поступок героев словно вживую встает перед глазами читателя, зримо, почти физически ощущается при чтении повести. Вся эта книга словно пропитана запахом свежего дерева, хвои и морозного сибирского воздуха.
Отец преподносит сыну уроки не только практического свойства:
«Анисим тесал бревно, неподалеку стоял шалаш, как копна, бревно выходило из под топора гладенькое и белое, как яичко.
– Ты чего, папань, его так оглаживаешь? Кто тут его увидит? – Гриша пытался вопросом скрыть неловкость.
– Работай, сынок, всегда с душой, сердцем, и самому будет благостно…»
К слову сказать, книга эта обрела заслуженное признание не только у простого читателя, но и у государственных чиновников от образования, которые наконец-то открыли глаза на книжку, впервые изданную Леонидом Леонтьевичем за свой счет, и все-таки рекомендовали «Затески к дому своему» для внеклассного чтения. Будем надеяться, что хотя бы фрагменты этого произведения войдут в обязательную программу по литературе, ведь при всех «вкусных» реалиях таежной жизни в ней есть место глубоким и пронзительным откровениям и сильным образам: «Лес стоял, не шелохнувшись, и ждал восхода солнца. Не вспомнить, какой по счету встречает он восход солнца, и каждый раз волнуется. Сердце замирает и переполняется радостью, как бывает лишь при желанной встрече с любимой. Весь мир с тобой, и ты со всем миром. И нет, и не может быть в эту минуту душевного разлада. Единение. Анисим не мог оторвать взгляда от восходящего солнца».
«Затески к дому своему» – это не только ориентиры, метки на стволах таежных деревьев, оставленные предусмотрительным дедом Витюхой. Это тот путь домой, к истокам и корням, который, помимо всего прочего узнает в тайге в час испытаний и юный Гриша Смолянинов, и открывает для себя в часы долгих ночных раздумий и размышлений его отец Анисим.
Это и путь органичной жизни в окружающем мире – будь то глухая тайга, деревня или стройка века – верность традиционным ценностям русского человека в его органичности и парадоксальной деятельной созерцательности – пожалуй, это можно считать основной идеей всего многогранного творчества Леонида Леонтьевича. Конечно, в сжатой статье невозможно охватить и проанализировать не то что все, а хотя бы самые главные произведения этого замечательного писателя. Бесспорно, что упомянутые выше «Не плачьте, волки» и «Затески к дому своему», можно считать своего рода ориентирами в творчестве Кокоулина, способного драматизмом событий, динамичным сюжетом и глубокой психологической достоверностью завоевать внимание взрослого, а неспешным повествованием, яркими и сочными образами и романтикой приключений увлечь даже самого юного читателя. Не менее обстоятельны, интересны и захватывающи и «Огненная кобылица», и «Баргузин», повествующий о нелегкой, но честной и правильной жизни простой семьи на берегах Байкала. Здесь и яркие детские впечатления сына Сережи, и острое восприятие всякой несправедливости его матерью, Ульяной, и любимый, доставляющий подлинное счастье в работе, труд главы семейства Кузьмы, и та же неправедная нажива нечистого на руку начальства. Нельзя не упомянуть замечательную повесть «Андриан и Кешка», в которой со всей отчетливостью проявились все те впечатления и переживания, что, очевидно, накоплены были Леонидом Леонтьевичем в период работы на ЛЭП.
И уж никак нельзя обойти вниманием замечательный, только выпущенный ИИПК "ИХТИОС" роман «Красноярский волок» (часть I) – своего рода квинтэссенцию художественного творчества Кокоулина. Герои этой книги – сибирские первопроходцы, должно быть особенно близки автору, и не только лишь потому, что сам он происходит из родовитых сибиряков, чьи предки, возможно, вместе с Дежнёвым осваивали величественные берега могучих сибирских рек. Он сам им во многом близок – в своем бесконечном стремлении вперед, в готовности достойно встретить любые, даже самые тяжкие испытания, в бескорыстном мужестве и любви ко всему окружающему миру.
Совсем недавно признание творчества Леонида Леонтьевича получило еще одно, вполне заслуженное, подтверждение. Союз писателей России и Администрация Архангельской области присудили ему премию имени замечательного русского писателя Федора Абрамова. И трудно сказать слова лучше, чем сказаны были по этому поводу сопредседателем Союза писателей России Сергеем Лыкошиным: «В произведениях Л. Кокоулина, подкупает хорошее знание жизни. Герои его произведений – мастеровые люди, пришли в мир не временщиками, но чтобы оставить свой, пусть малый, след в жизни умением очень естественно, через мастерство, через ревностное отношение к созиданию слиться с этой жизнью, несмотря на беды и лихолетье. Именно эта естественная созидательная жизнь позволяет человеку всегда оставаться человеком».
Иван Лыкошин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
