Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Божественная литургия Гоголя

«Литургия — есть вечное повторение подвига любви» Н.В. Гоголь

«Чичиков скрылся. Но из необъятного русского простора выступит и русский богатырь, появится снова, уже в окончательном ужасающем явлении своем, бессмертный Хозяин «мертвых душ». И тогда лишь откроется то, что теперь еще скрыто не только от нас, читателей, но и от самого художника, ( как страшно это смешное пророчество: «Чичиков — Антихрист».

Д. Мережковский

ПРОЛОГ

В чем же тайна русской жизни, почему она так старательно запечатана до апокалипсических времен снятия семи печатей? Отчего этот вопрос так долго мучает наших европеистов и западную Европу? В чем ее былинная всеобъемлющая сила и обескураживающая беспомощность в обустройстве собственного обыденного благополучия? Почему ей удалось устоять против стольких нашествий великих народов Востока и Запада и так внезапно стремительно пасть от наглого напора большевистской банды авантюристов и убийц? И ведь удалось в свое время не только устоять, но создать могущественное государство, собравшее вокруг себя народы и земли прежде враждебные, превратив их в союзников и друзей, в кровных братьев, сохранив их национальную самобытность и предоставив возможность развиваться из собственных начал с привлечением богатства всей державы, добытого жертвенным служением Отечеству. И все же, в итоге, потрясти весь мир невиданным геноцидом русского народа, повальным скоротечным уничтожением национальной истории и культуры, тех самых святынь, ради которых народ шел в смертельную схватку с врагом, безрассудным до самоубийства расхищением Природы, предельным истощением главных истоков Жизни? Что это - особенность народного характера и политика государственного строительства или отсутствие стержня и корня нации, позволяющее осуществиться безнравственному заговору и править державой жестоковыйным варягам, которые привели страну на самое дно нравственного ада с выразительной вывеской перед входом в лагерный социализм - «путь к коммунизму»? Или так уж избран путь к Истине Святой Русью, однажды взявшей на себя миссию крестной ноши хранения святыни Новой Заповеди в любви к ближнему, - миссию повторить в масштабах социальной личности народа подвиг жертвенной чаши искупления грехов мира и быть сораспятой со Христом под издевательства, надругательства и хуление обезумевшей толпы. Но ведь и с надеждой воскреснуть с Ним! И не вошли ли мы в апокалипсическое измерение жизни, опрокинувшее привычные представления о времени и пространстве? И не призвал ли пророк наш Гоголь к сакральному раскрытию Заповеди Христовой, - без любви к России не будет любви к ближнему, не придет любовь и к Богу и, следовательно, не спастись нам.

Часть первая

ПРОСКОМИДИЯ (АД «МЕРТВЫХ ДУШ»)

«Покамест ... не подумают о благоустройстве душевного имуществе, не установится благоустройство и земного имущества». «Мертвые души» т. 2

«Проскомидия — есть не что иное, как только приготовление к самой литургии ... воспоминание о первоначальной жизни Христа, бывшей приготовлением его к подвигам в мире». Н. В. Гоголь

За последние полторы сотни лет ни одно литературное произведение не оказало такого сокровенного влияния на человека и общество как поэма Гоголя «Мертвые души». Незаметно и не чувственно она вводит читателя во все неосвещенные углы его внутреннего мира с маленькими трагедиями возвышенных страстей. Необычайно светлая нравственная сила наполняла благодатью омертвелое неизведанное пространство космически темной души человека благодаря беспощадному обнажению мерзости и смелому разоблачению тайной язвы блудницы, но одновременно проникновенно теплому и нежному сочувствию падшей личности, изменившей своему предназначению в каждом сословии, звании, профессии, на всяком поприще. Высветив низменные, социально скрытые пороки обывательской частной жизни, поэма побудила небывалое брожение в поврежденных умах и решительно повернула общественное сознание на открытое обличение всей России, также изменившей своему всемирному призванию и превратившейся в затхлую империю «мертвых душ». Откровенный упрек каждому о потерянном достоинстве, им же самим опороченном, бесстрашный вызов всему образованному обществу набатным колоколом совести пробудили читателей и критиков поэмы от мертвенной спячки к пробуждению и вызвали самообращение в поисках нравственного призвания личности и России.

Нечто подобное мы наблюдаем в нашей сегодняшней жизни. Вечная тема «правды и правдоподобия» привлекала внимание не столько проблемой имитации правды в образе нашей действительности или в герое очередного нашего времени, — вопрос проник глубже социального фундамента общества, подточенного изнутри, коснувшись нравственного основания личного и общественного призвания, в котором сокрыта правда самой жизни. Прогресс общественной мысли, как и во времена Гоголя, натолкнулся на непреодолимое препятствие. Оказались исчерпанными все ресурсы частичного сознания «мертвых душ» России. Усеченная память лишила человека и общество полноценного нравственного сознания. Тип рационального мышления, отвергающий образное мифологическое восприятие как реальное, нарушил нравственные связи отношения человека с природой, культурой, народом. Он абстрагировал, выхолостил, омертвил философскими категориями нравственную святыню истины, превратив ее в отчужденный товар. И мы ощущаем в нашей социальной жизни «плоды», точнее плевелы усеченного сознания «мертвых душ»: в уничтоженных святынях жертвенного служения Отечеству — памятниках воинской славы; в уничтожении природы сооружением малых экологических катастроф, в уничтожении народа под видом классовых врагов — среднего крестьянства и интеллигенции. Словом, в уничтожении основных истоков жизни. Общественное и государственное сознание, утратив нравственные ценности и ориентиры, потеряли иммунитет к социально опасным болезням деградации и самоуничтожения. Не обладая богатством памяти, это мировоззрение стало экологически и нравственно опасным для жизни, подведя ее во взаимоотношениях с миром на последнюю грань апокалипсической катастрофы, обозначив наступление эпохи гласа седьмой трубы.

Гоголь более всего любил родину и потому не мог мириться с мерзостью действительности, ибо чувствовал высокое предназначение России. Безжалостно высмеивая «мертвые души» читателей, он обличал в них прежде самого себя. В письме к В.И. Жуковскому, которое должно было подвести итоги диалога с читателями и войти в «Выбранные места из переписки с друзьями» в качестве 33 письма-исповеди вместо завещания впереди книги, он размышляет о своем призвании, как и о призвании всякого художника слова: «Писатель, если только он одарен творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде, как человек и гражданин земли своей, а потом уже принимайся за перо!.. Искусство должно выставлять нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все, омрачающее благородство природы нашей. Тогда только, и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначение и внесет порядок и стройность в общество!»

Творческий пафос преображения падшей души человека направлен Гоголем на преодоление собственного нравственного ада, пройдя которым человек должен отыскать ту единственно возможную точку опоры, с которой начнется его восхождение, та одна всепоглощающая страсть которой имя — любовь к ближнему, без которой нет любви ни к земле, ни к небу, ни к Отцу, ни к Сыну, без которой в жизни наступает охлаждение к собственному погружению в рабство «князя мира сего». Сокровенный замысел Гоголя — ввести читателя через диалог с «мертвыми душами» Российской действительности в мир поэзии нравственного Завета, который существует не в обличье абстрактного закона обязательного для исполнения, а полагает свободный выбор пути и Истины.

-2-

Рядом с великими тайновидцами и властителями душ - Толстым, Достоевским, Горьким, сумевшими емко сказать о жизни, богаче самой действительности, более того чем она казалась и как воспринималась современниками в окружающем их мире, — так дерзко заглянуть в бездонные глубины сознания и космически необъятно раскрыть духовный мир человека, так изощренно показать ужас последнего падения и предельного омерзительного ничтожества, но и так величественно поднять с самого дна жизни через нравственные, очищающие душу страдания, на такую небывалую досель высоту, что, казалось бы, нечем измерить и не с чем сравнить запредельные возможности сошествия и вознесения души человеческой.

И все же, в ряду лучших произведений великих русских писателей поэма «Мертвые души» кажется на первый взгляд, при поверхностном сюжетном прочтении, замечательной лубочной картинкой пасторального бытия, лирической карикатурой сословий, невинным фарсом предложенного поэтического жанра, удивительно изящной пародией на русскую жизнь, вроде бы не возносящими личность читателя над уровнем обыденной, пошленькой жизни героев, а так невзначай развлекающая грустной и веселой иронией. Кроме разве что, неуместной, восторженной и сентиментальной риторики о путях России, выведенной из бойкой, громыхающей на ухабах езды брички Чичикова в летящую «птицу-тройку» и воплощающей «движение от мертвенного усыпления к новой прекрасной жизни» (Е.Н. Куприянова). Но зато какое восхитительное поэтическое сравнение! Подобно образу традиционного конька, воссевшего на охлупне верха крестьянской избы, в гордом ржании запрокинувшего голову в голубые облака и возносящего эту колесницу земного бытия в небесные дали и пастбища. И кто в этой огненной квадриге, — Аполлон или Илья Пророк, Чичиков или сам читатель, — не все ли равно! Важно почувствовать в простом, обыденном течении действительности захватывающую душу возможность реального перевоплощения. Что дают эти лирические заставки-отступления, помогают ли читателю проникнуть сквозь пространство и время «мертвых душ», приблизиться к главному вопросу поэмы и разобрать суть столь непонятной и невообразимой реальности преображения личности? Да и возможно ли одними литературными средствами показать каждому человеку призвание личности и тем более всей России? Достаточно ли было словесного убеждения в истине сказанного, чтобы читатель непременно поверил правде изложенного и искренне устремился к изменению жизни?

Конечно, читатели «Мертвых душ» знали и гомеровскую «Одиссею», и дантевскую «Божественную комедию», и гетевского «Фауста», которые существенно обогатили духовный мир греков, итальянцев и немцев, наделив свои народы яркими и ясными образами и выразив их служение в мире. Главный герой этих произведений неизбежно опускался в загробный мир или продавал свою душу дьяволу, чтобы обрести всю полноту бытия, не только жизни и смерти, но и того, что скрывается за их пределами. Одиссей прошел сквозь мифический строй живых и мертвых душ, чтобы вернуться на родную Итаку к своей семье. «Божественная комедия» раскрыла своему читателю преисподнии круги ада действительной жизни реально узнаваемых персонажей в самом начале итальянского Возрождения. Фауст в погоне за счастливым, как ему казалось, бессмертием обретает рай в остановившемся мгновении.

Есть ли все это в поэме Гоголя? Столь неизбежно ли было русскому человеку сошествие в ад или продажа своей души в заклад, чтобы выявить образ и понять свое нравственное призвание? Неужели для принятия истины нужна подобная жертва? Мифический Иван-дурак преодолевает жертвенный путь сказочных приключений сквозь огни и воды и преображается в Иван-царевича. Творчество Толстого, Достоевского, Горького богатырски раздвинуло границы мифа проникновением в саму действительность под покровы духовно ограниченного дотоле бытия русской личности, качественно изменив картину и восприятие образа мира. Разве читатель не получил у них ответа на эти вопросы? Почему же именно в поэме Гоголя так выразительно и гигантски вырастают они сегодня в образах «мертвых душ»? Может быть, сама действительность омертвелыми обликами стучится к нам с этими вопросами, и наше ущемленное сознание уготовано русскими писателями к причастию истины через сошествие в ад нашей обыденной жизни? Или масштаб «мертвых душ» в устах Гоголя — пророка сегодня обрел евангельские черты отверженных ангелов, лишенных благодати Святого Духа и ставших поистине сынами погибели и служителями отца лжи?

-3-

В восходящей к славе судьбе каждого великого русского писателя невольно обнаруживаются провалы, в которых ощущается подземный гул влияния, и слышится тревога неустроенной души пагубного и высокого творчества Гоголя. В бесконечно глубоком нравственном колодце духовной жизни он обнаружил скрытый нерв потребности писателя в высоком поэтическом диалоге с читателем и с самим собой на предельно сосредоточенном осмыслении сути жизни в чувственно преобразующей исповеди-проповеди-откровении. В это мгновение рождается эсхатологическое прозрение нового понимания, иного пространственно-временного измерения бытия в кругу нетленных явлений Памяти и Сознания народа, хранимых в святынях духовного мира Слова. Такое видение вскрывает действие потаенной пружины маятника в творчестве — невольного падения и восхитительного парения души, когда писатель не может вести диалог с читателем, да и с самим собой без ощущения подъемной силы правды, открыто зримого нравственного столпа Истины в отношениях к миру и человеку, держащего крылья творчества. С одной стороны, Гоголь показывает путь, когда «все становится для него учителем; весь мир для него учитель ... и вся вселенная перед ним станет, как одна открытая книга учения: больше всех будет он черпать из нее сокровищ, потому что больше всего будет слышать, что он ученик» (XII). Это собираемое в душе богатство духовного Горнего мира образует могучее поле творческого парения, и воплощенное слово «из великого омута ежедневно вращающихся образов» действительности начинает обладать огромной реально возвышающей силой влияния в мире. С другой стороны, выпущенное в духовный мир неоформившейся внутренне душой талантливого писателя слово может оказать не менее мощное, но пагубное, по признанию Гоголя, воздействие, когда «стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них поднимутся» (I). Слово, как воробей, говорит русская пословица, выпустив его не схватишь потом.

Среди писателей Гоголь первый ощутил на себе запечатленную памятью и сознанием реальность духовного царства Слова-Логоса-Разума (ноосферы), его пронизывающее насквозь всю действительность свойство, всепроникающее влияние. Реальность не в виде созданных сказок, мифов, легенд, романов или каких-либо литературных сюжетов, скрывающих в иносказаниях истину и отвергающих обыденные, мелочные, низменные и презренные стороны, прячущейся от света вроде бы не значащей действительности, недостойной описания. Он пристально рассмотрел и увидел живое и вездесущее воплощение Слова в самой отверженной душе или явлении окружающего мира, подобное направленному солнечному свету, его преображение и одухотворенность в этих незначительных, а порой и мерзких проявлениях, возвышающую поэзию в самой действительности, еще никем не понятой как настоящую, полнокровную, наполняемую духом и нравственным смыслом возможную реальную жизнь. И потому высокомерно и брезгливо отвергаемую образованным обществом «мертвых душ», устремленным в карете будущего мимо несущейся жизни к другому абстрактно отвлеченному и мечтательному существованию. «Ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания...» («Мертвые души»). А ведь «от того и беда наша, что мы не глядим в настоящее, а глядим в будущее ... Безделицу позабыли: позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать; всяк считает его низким и недостойным своего внимания и даже сердится, если выставляют его на вид всем» (XXI). Никто не хочет устремить свой взор в ностальгическое настоящее эсхатологическое, охватывающее всю эволюцию, мгновение, никто не хочет ему сказать: остановись! Всяк боится раньше времени попасть в лапы Мефистофеля. А вдруг там, впереди настоящее блаженство? В повседневности Гоголю открывалась возможность проявления небесной, нравственно высокой личности, несмотря на смрад и падение человеческого достоинства. Достаточно высечь в творческом диалоге с читателем искры живых Глаголов и зажечь его огнем нравственного самоочищения. «Пока я еще мало входил в мерзости, меня всякая мерзость смущала, я приходил от многого в уныние, и мне становилось страшно за Россию; с тех пор как я стал побольше всматриваться в мерзости, я просветлел духом; передо мною стали обнаруживаться исходы, средства и пути... И если я приобрел наконец любовь к людям не мечтательную, но существенную, так это все же наконец от того же самого, что всматривался я побольше во всякие мерзости» (XXI).

Художнику, чтобы войти в духовный мир, нужен дар перевоплощения, такое владение словом, когда становится виден зримый переход бытия из одного качества в другое. Преображение образа из действительности в реальность требует от писателя творческой способности проникновенного сопереживания и обретения в нем инобытия, невозможного без нравственного отношения к объекту творчества, без тонкого, глубоко развитого чувства любви к ближнему в тот самый теперешний, не будущий «час воли Божьей», в то эсхатологическое мгновение единения в возвышенном деле вечного Слова, сообщающего вожделенную тайну открытия истины в богосыновьем достоинстве человека. Иначе произойдет имитация преображения, и вместо возвышенного парения, невольное падение изменит направление творчества, и диалог превратится в обыкновенную торговлю «мертвых душ».

С появлением плеяды великих русских писателей качественно иным стал образ воспринимаемого и понимаемого мира, но неизменным остался его нравственный закон, заключенный в Первообразе Человека, в котором сокрыта суть творчества и тайна призвания каждой личности. Этим видением писатели обязаны Гоголю; их творчество в значительной мере обогатило мир Слова проникновением в ад действительной жизни «мертвых душ», раскрытием и собиранием в ней истинных сокровищ -духовных святынь, заключенных в нравственности народа.

-4-

Судьба поэмы, судьба самого Гоголя вошли в жизнь великих русских писателей, обозначив духовное восхождение каждого. Многие из них уже после всемирного признания, в пору своей зрелости, пришли к пониманию суетности и тщетности писательского творчества без нравственного устроения своего внутреннего мира. Отсюда возвращение к истокам нравственности, мучительно страдальческое искание оценки человеческой личности, перестройка самого себя и стремление к творческому преображению героев в своих произведениях через прохождение ада собственной души. Гоголь проникновенно тонко подметил, что «воспитываются для света не посреди света, но вдали от него, в глубоком внутреннем созерцании, в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех» (IX).

Вспомним «хождение в народ» в поисках родников правды и публицистическое проповедничество в письмах, статьях, дневниках, перевернувшие творческий путь каждого великого русского писателя, когда живая речь воплощалась в дело жизни и, подобно библейским пророчествам, призывала служить людям-братьям всем своим существом, не боясь обличения падшего мира в общественных и государственных пороках. Произведения, вознесшие их над морем человеческих страстей и принесшие былую славу, отвергались, поскольку каждый видел в них собственные грехи, причем в дьявольски гипертрофированном и увеличенном талантом размере и значении. Жгучие муки ада охватывали души творцов. Их слово, вошедшее в духовный мир, жило уже независимо от писателя и потому возникало обостренное сознание великой ответственности за состояние ноосферы Слова-Логоса-Разума..

Гоголь опытом своей жизни поставил границы писательскому творчеству запредельным видением тайны человеческой души, когда живое слово, рожденное в душе, нравственно подобной евангельским святыням народа, обретает иной исповедно-пророческий дар служения в мире, не в рамках литературной имитации греховного творчества, но прямым служением народу, раскрытием его истинного призвания.

-5-

Критика всесторонне и емко определила всемирное значение произведения Гоголя. Шевырев и К. Аксаков, П. Вяземский и Жуковский, Герцен и Белинский, А. Веселовский, Ю. Манн и Е. Куприянова, А. Асоян и многие другие справедливо отмечали выдающуюся роль поэмы, сравнивая ее по значению с великими произведениями Гомера, Данте, Шекспира, выразившими всю глубину духовной жизни своего времени. П. Вяземский в «Русском архиве» N 7 за 1886 год отмечал, что «...о недоконченных посмертных главах романа, положительно судить нельзя, но едва ли успел бы он без крутого поворота и последовательно выйти на светлую дорогу и, подобно Данту, завершить свою «Divina Commedia» Чистилищем и Раем». И все же пленительная и трагическая тайна замысла поэмы неумолимо ускользает, несмотря на глубокий анализ и смелые предположения. Поэма была и останется загадочным русским сфинксом, который в образе человека-зверя с ангельским ликом бессловесно вопрошает сквозь века о смысле и назначении человека. Не случайно И. Аксаков писал отцу: «Второй том должен разрешить задачу, которую не разрешили все 1847 лет христианства», более того, он уповал «на разрешение христианского идеала вообще» (Ю. Манн, 256).

Видимо, каждая несмелая попытка проникнуть в творческую лабораторию писателя, понять его мучительно жгучий замысел, увидеть огненно-опалимое перевоплощение незавершенных им образов, раскрыть сокровенное стремление души писателя, которое привело его к смерти, но и к великой бессмертной славе, — в конце концов, ведет к разочарованию. А, может быть, преодолев рабскую робость, и отбросив суесловие, каждый из нас все же выберет самостоятельный путь в прочтении еще не понятой поэтической исповеди Гоголя и пройдет вместе с ним творческую дорогу в поисках живой души? И.С. Тургенев писал по этому поводу И.С. Аксакову 3 марта 1852 года: «Эта страшная смерть — историческое событие, понятное не сразу: это тайна, тяжелая грозная тайна — надо стараться ее разгадать, но ничего отрадного не найдет в ней тот, кто ее разгадает... Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кто ближе других стоят к ее недрам, — ни одному человеку, самому сильному духом, не выдержать в себе борьбу целого народа и Гоголь погиб! Мне право, кажется, что он умер потому, что решился, захотел умереть, и это самоубийство началось истреблением «Мертвых душ». Однако разочарование ожидает всякого исследователя, устремленного к раскрытию замысла поэмы, еще и потому, что каждый читатель может разрешить его... по-своему. Более того, он будет по-своему прав, избрав этот путь. Такова воля автора! Идея Гоголя оставить замысел открытым, незавершенным, видимо неслучайна; она была определенно выстрадана испытанием собственного нравственного ада и предательством читателя, отказавшегося от соучастия в поэме. Это было последнее возможное усилие свободного выбора, связанное с осознанием самостоятельного творческого преображения «мертвой души» читателя, включившегося через образы поэмы в диалог «Выбранных мест», в процесс коллективного сотворчества над созданием столь необычного по замыслу, но важного для каждой личности и для русского народа произведения. Точнее сказать, своеобразного сотворения новой личности из «мертвой души» читателя. Суть замысла в том, что без участия самого читателя, он не мог превратиться из действительности в реальность, и поэма могла не состояться, получился бы еще один, пусть выдающийся, но роман.

Искреннее горячее стремление читателя понять замысел, понять душу человека, Гоголь обращает не на себя, а на самого читателя: «Я питал в тайне надежду, что чтение «Мертвых душ» наведет некоторых на мысль писать свои собственные заметки, что многие почувствуют даже некоторое обращение на самих себя, потому что и в самом авторе в то время, когда писаны были «Мертвые души», произошло некоторое обращение на самого себя» («Авторская исповедь»). Суть такого поворота замысла поэмы была предсказана Гоголем «В четырех письмах к разным лицам»: «По поводу «Мертвых душ» могла бы написаться всею толпою читателей другая книга, несравненно любопытнейшая «Мертвых душ», которая могла бы научить не только меня, но и самих читателей, потому, что — нечего таить греха — все мы очень плохо знаем Россию. И хотя бы одна душа заговорила во всеуслышание! Точно как бы вымерло все, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то «мертвые души»... У писателя только и есть один учитель: сами читатели. А читатели отказались научить меня. Знаю, что дам сильный ответ Богу... за то, что не исполнил как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие...» Это чрезвычайно важное признание в понимании возникновения открытого замысла поэмы для каждого читателя, которому и тогда и теперь предстояло держать ответ.

Ясно вместе с тем, что понять автора, не проделав внутренней работы самовоспитания, на которую был способен Гоголь с великим талантом перевоплощения и отрешившегося от соблазнов внешней жизни, — задача непосильная каждому. Простота и неожиданность разрешения окончательного замысла, завершенного сожжением поэмы, заключалась не в раскрытии содержания и не в художественной законченности произведения, а в действии, которое он должен был вызвать, — увлечь читателя проникновенным диалогом с родными «мертвыми душами» и затем повернуть его к зеркалу собственной жизни, чтобы каждый увидел в своей душе черного человека, известную ему, но не усвоенную воспитанием благодатную Истину нравственного человеческого образа жизни — любви к ближнему. Эта самообращенность, показывая совестливому читателю бездну грехопадения и изощренного надругательства над собственным опозоренным достоинством, должна была потрясти всю его порочную рабскую адамову природу и вызвать покаяние и самоосуждение. И в этом предельном самоотречении жизни, распятии заблудшей души пробудить жертвенную силу искупления грехов и обновления личности в торжественном акте сожжения адамовой одежды «мертвой души». Тем самым подвигнуть человека к творческому преображению, внести реальность духовного мира в действительность.

-6-

Герои поэмы, по существу, воплощают известные пороки из ветхозаветных заповедей, которые никому не удается преодолеть, не возлюбив ближнего. Да и «Выбранные места из переписки с друзьями» посвящены тому же, но в духе евангельских притч, ведущие к таинству преображения личности, открытию «мертвыми душами» нетленного богатства духовного мира Слова. Сопоставление героев первого тома поэмы (Манилова, Коробочки, Собакевича, Ноздрева, Плюшкина...) с героями, окунувшимися в благодать жизни второго тома (Петуха, Костонжогло, Тентетникова, Муразова...) подводит к мысли о назначении первой и второй частей «Мертвых душ». Адресаты писем из образованного сословия, как и выбранные места переписки также не случайны. Это уже не герои произведения, а реальные лица конкретного диалога-проповеди по конкретному поводу, где Гоголь советует не пренебрегать сохранением внутреннего мира. В числе адресатов нет крестьянского сословия. Места из писем касаются только нравственного круга поступков образованного человека, — это своеобразная интерпретация евангельских притч в условиях социально-нравственной омертвелости действующих лиц.

Различие ветхозаветных и новозаветных заповедей сводится, как известно, к принципиально иным воззрениям. Внешнее установление нравственного закона Богом через Моисея, данное богоизбранному народу, в отношениях человека к Богу, миру, людям строго регламентировало его нарушения, вину, ответственность и меру искупления. Исполнение этих законов несло благодать, а не исполнение требовало исторически внешнего социального принуждения, бюрократического кастового аппарата, наблюдающего за исполнением закона и паразитирующего на нем. Внутреннее принятие как благодати новозаветной заповеди — любви к ближнему и к Богу было залогом исполнения ветхого закона, благодатью на благодать, явленной Сыном Божьим, и не требовало жесткой социальной регламентации и принуждения в ее исполнении и, следовательно, не было необходимости в аппарате принуждения, который, в сущности, оставался ветхозаветным для тех, кто не принимал Нового Завета. Отсутствие благодати в душе человека вело к дисгармонии в его отношениях с миром и становилось сущим адом для отверженного сознания, поскольку человек этим выбором наказывал себя сам или должен был вернуться на стезю исполнения ветхого закона, лицемеря и ханжествуя перед ним, ибо трудно человеку при открытой двери внутренней свободы согласиться с рабством. Избрать же свободу возможно лишь приняв благодать. Чичиков, въезжая в старый мир губернского города, знал его физиологию и мог ловко устроить свои взаимоотношения с начальством и помещиками в праве на покупку мертвых душ крепостных крестьян-рабов. На глазах читателя происходит искусное взвешивание на чаше совести живых и мертвых душ, чтобы определить им меру суда — по закону и благодати. Хозяин приобретенных умерших душ обнаруживает в них такое нравственное богатство, которое позволяет ему мысленно впрок обрести благодатную почву для искупления грехов собственной души. Владельцы же ревизских душ, торгуя в диалоге с Чичиковым-искусителем своими сказками, выказывают отношение к закону в пороках своих застарелых жизненных страстей, еще более опускаясь в трясину продажной пошлости.

Погружая читателя в мир «Мертвых душ», Гоголь не искал примирения с действительностью ни в «Выбранных местах», ни в опубликованных после его смерти «Авторской исповеди» и «Божественной литургии». Он не оправдывал уродливые формы общественной и личной жизни, в чем его так страстно и жестоко обвинил Белинский в известном письме, из-за чего ему не удалось разглядеть подлинно революционного христианского пафоса свободы в исповедуемой Гоголем проповеди духовного преображения «мертвой души» личности и через нее преображение действительности. Все усилия писателя были направлены на разрешение тайны творчества (а через творчество осуществление призвания каждого человека и всей России) в процессе самоосуждения, в открытом исповедании грехов личных и общественных, путем катарсиса, отворяющего врата в духовное царство Слова. Гоголь, как ему казалось, увидел возможность улучшения внешнего, действительного, порочного и погрязшего в заблуждениях «мертвых душ» мира не в изменении его общественного устройства с прежним падшим человеком, а в нравственном преображении каждой «мертвой души» в личность, когда каждый человек становится творцом, свободным от рабства страстей объективированного и отчужденного адамова мира во главе с низверженным в него «князем света». Вековечный вопрос — что прежде изменять общество или человека — он разрешал в своем творчестве в ярко высвеченной поэме преображения духа из мертвой души действительности, ибо знал благодатный Первообраз человека и служил ему всей душой, отвергая европейские учения социальных законодательных преобразований, как незрелые плоды «мертвых душ» с их омерзительной торговлей принципами «свободы, равенства, братства» для избираемого большинства в качестве социального эквивалента справедливо устроенного общества в замен духовного рабства «мертвых душ», остающихся в плену усеченного, падшего сознания и собственных предрассудков. В конечном итоге эти принципы не разрешали главный вопрос человеческого достоинства и призвания жизни, при котором благодатный дар нравственного образа жизни — любви к ближнему, подменялся иллюзией закона, правами человека (как будто схватка за права человека не обличает его недочеловеческую сущность без обязанности перед Богом), имитацией правды, служением абстрактным и потому обезчеловеченным социальным потребностям. Когда внешний закон ставился выше внутренней евангельской правды. И этот принцип предназначался толпе, а избранные его представители под покровом «князя мира сего» оставляли себе право быть свободными от закона, соблюдая равенство и братство только для служилой бюрократии, пекущейся о благе толпы.

-7-

«Быть или не быть»... Человеком — этот гамлетовский вопрос, прямо адресованный к каждому из нас, у всех великих писателей обращен не в прошлое и не в будущее, но всегда в настоящее, в сегодня, в сейчас. В нем прошлое и будущее соединяются нераздельно, неслиянно и совокупно заключают осознание всей эволюции ноосферы, ее начало, путь и конец. Возможно ли, при таком понимании стремление сотворить Человека в будущем за счет нынешнего, который живет только действительным миром, не видя и не ощущая замкнувшейся, упершейся в него эволюции? Можно ли было и дальше заниматься имитацией жизни произведением литературных сюжетов, безнравственным моделированием изощренных пороков, лицедействием театральных кукол на сцене жизни, бессовестно оглуплять и грабить человека беспощадным осмеянием, глумиться над достоинством ближнего своего, богоподобного обликом, даже если он еще «мертвая душа», не попытаться обнаружить сокрытые в нем, ему принадлежащие богатства, несметные сокровища реального духовного мира? Пораженный открытием этого всеобъемлющего мира в каждом человеке, Гоголь необъяснимо патетически воскликнул как будто с Третьего Неба: «Русь! Русь! вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека ... какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе?.. Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца. Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?.. У! Какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

Ощущение себя всей Россией с ее болью и надеждой, обретение в ней новозаветного Отечества со всеми его живыми и мертвыми душами вырвало у Гоголя это воззвание к внутренним богатырским силам эволюции, пробудившейся в нем и дремлющей в каждом человеке на вулкане Совести, когда «спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств» («Мертвые души»). Наша эволюция обращает нас к памяти народа, без которой нет сознания. Образный строй нравственного мышления, пробуждающий богатырские силы эволюции, позволяет черпать скрытые резервы Памяти и Сознании человечества, освященные и закодированные в символах культуры (культ Ура — культ Бога), в святынях народа.

Что же такое реальный мир, которым жив человек, объемлющий действительность сознанием, как ни духовный мир — царство Слова, ноосфера Логоса — Разума, заключающие понятия и представления народов, хранимые в Памяти и Сознании человечества, как ни духовный его «генезис». Подобно живой клетке или человеку, генетически передающему свой образ и характер, народы и человечество передают новым поколениям свои образ и характер благодаря родовой Памяти — хранилищу духовных и нравственных святынь, запечатленных сознанием и опытом в памятниках культуры, в памятниках культа Бога. Память, заключенная в духовном мире Слова есть носитель сознания, путь и цель жизни на земле;

с памяти и сознания человеческая жизнь начинается, в память и сознание — уходит. Истинное рождение Человека происходит в нравственном самосознании, до обретения которого он еще «мертвая душа», загадочный сфинкс. Человек по сути своей живет памятью о Боге, которая помогает ему осознать смысл и призвание народа в судьбе человечества. Действительный мир наполнен «мертвыми душами» с непробудившимся сознанием от неразвитой памяти о Боге, не соприкоснувшейся с живительным родником евангельской нравственности народа.

Гоголь ясно видел цель просвещения в открытии каждой «мертвой душе» реального, духовного мира Памяти-Сознания-Слова: «...Уже каким-то невероятным чутьем даже наши светские люди, толкающиеся среди нас, начинают слышать, что есть какое-то сокровище, от которого спасение, — которое среди нас и которого не видим... Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово «просвещение», даже не задумываясь над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни в каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь» (XVII).

Реальность исторической памяти в эволюции человечества очевидна, она и есть очистительный огонь нравственного Слова народа, этого своеобразного чистилища духа, сквозь который должна пройти природа человека с мертвой душой для преображения в живую личность. Но эта реальность Памяти не всегда доступна пониманию сквозь потускневшую призму оскудевшего сознания, погрязшего в тине иждивенчества действительной жизни. Гоголь и ударил в набат Совести. В письме к Языкову он пишет: «Отыщи в минувшем событие, подобное настоящему, заставь его выступить ярко и порази его в виду всех, как поражено было оно гневом Божиим в свое время: бей в прошедшем настоящее, и в двойную силу облечется твое слово; живее через то выступит прошедшее, и криком закричит настоящее. Разогни книгу Великого завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, увидишь яснее дня, в чем оно преступило перед Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд Божий, что встрепенется настоящее» (XV). Это ли не призыв к эсхатологическому сознанию и восприятию действительности? Это ли не восстановление связи с Божественным миром Слова отверженной адамовой мертвой души человека?

-8-

Появление первого тома в 1842 году вызвало небывалое возбуждение в русском обществе. Заколыхались сословия и литературные партии. Разоблачение «мертвых душ» пробудило благородное движение самосознания. Гоголь открыл публичный диалог с образованным сословием о путях призвания России. Современная писателю критика передовых кругов дала необычайно высокую оценку произведению, на какую еще никто не посягал, традиционно считая русскую литературу отставшей от европейских новаций. Еще бы, ни много, ни мало — раскрытие тайны русской жизни! Такого еще не было в послепетровской России... А диалог не утих и по сей день. Сожженная поэма, подобно срезанной ветви эволюции, бросает гамлетовский вызов человеку и не дает покоя оскорбленным за Россию «мертвым душам», взывая к правде против правдоподобия, имитации духа...

Однако, не было ли в диалоге рекламы литературных направлений, только что с выходом поэмы оформившихся западников и славянофилов, в борьбе за влияние на талант Гоголя и вовлечение его в свой лагерь. Не попытка ли это через восторженную оценку и критику вести свою пропаганду? Аксаков так определяет пафос поэмы: «...уж не тайна ли русской жизни лежит в поэме, не выговорится ли она здесь художественно?» Белинский видит пафос в «противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоко субстанциональным началом, доселе еще таинственном, еще не открывшемся общественному сознанию и не уловимым ни для какого определения». Аксаков: «Тайна уже есть в жизни, а через творение она прояснится». Белинский: «Историческое развитие русской жизни не прояснило эту тайну, она еще не определилась, не раскрыта самой действительностью».

В первом томе поэмы этой тайны еще вроде бы не видно, но очевидно, второй сожженный том и замысел третьего могли бы прояснить это? Каждый исследователь творчества Гоголя непременно скажет, что «Мертвые души» невозможно понять без «Выбранных мест из переписки с друзьями», вышедших в свет, как известно из «Авторской исповеди» в качестве некоего предисловия ко второму тому, пояснению сути к дальнейшему развитию замысла, приготовление читателя к новой части, к новому акту творения совместно с читателем и раскрытия ему главной особенности, что сам читатель, хочет он того или нет, — одно из действующих лиц «Мертвых душ» и без его участия поэма не состоится. На «Выбранных местах», как справедливо отмечает Ю. Манн в своей книге «В поисках живой души», построен величественный диалог писателя с читателем и, пожалуй, со всей Россией, внимание которой теперь было обращено вглубь главных вопросов поэмы. В письме 27 апреля 1847 года Гоголь признается: «Появление моей книги несмотря на всю ее чудовищность, есть для меня слишком важный шаг. Книга имеет свойство пробного камня: поверь, что на ней испробуешь как раз нынешнего человека (да и современного тоже В. В.). В суждениях о ней непременно выскажется человек со всеми своими помышлениями, даже теми, которые он осторожно таит от всех, и вдруг станет видно, на какой степени своего душевного состояния он стоит. Вот почему мне так хочется собрать все толки всех о моей книге... Поверь, что мне нужно основательно и радикально прощупать общество... А этих вещей никакими просьбами нельзя вымолить. Одно средство: выпустить заносчивую задиристую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех. Поверь, что русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить».

Белинский в числе первых бросился на этот вызов, обличив Гоголя как «проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия, панегириста татарских нравов», но зато и высказался по существу самых важных проблем русской жизни, не утаил и своего душевного состояния и своих затаенных мыслей, имевших существенное значение для всего последующего демократического движения в России. Но только этим диалогом Гоголь мог развернуть и расширить границы поэмы от простого литературного произведения до общественной постановки и обсуждения вопроса о призвании России, в чем ему несомненно помогла инсценированная им критика западников и славянофилов. И вместе с тем, углубиться в нравственное понимание проблемы призвания через внутренний мир человека с его падением и возвышением, этим своеобразным маятником преображения личности в человеке, сокрытым в тайне творчества. В «Авторской исповеди» он пишет: «Мне хотелось в сочинении моем выставить преимущественно те высшие свойства русской природы, которые еще не всеми ценятся справедливо, и преимущественно те низкие, которые еще не достаточно осмеяны и поражены, … чтобы по прочтении, ... предстал как бы невольно весь русский человек, со всем разнообразием богатств и даров, доставшихся на его долю... Я думал, что теперь более, чем когда-либо нужно нам обнаружить все, что ни есть внутри Руси, чтобы мы почувствовали из какого множества разнородных начал состоит наша почва, на которой все мы стремимся сеять...» Видимо, щадя самолюбие Белинского и смиряясь с несправедливой критикой, он не отправил черновой вариант письма 1847 года, где обстоятельно ответил на все претензии великого критика.

Нам важно уяснить из этого диалога адрес, кому предназначалось новое произведение Гоголя, вызвавшее переполох общественного сознания, не утихшего и поныне: «Мысль, которая проходит сквозь всю мою книгу, есть та, как просветить прежде грамотных, чем безграмотных, как просветить прежде тех, которые имеют близкие столкновения с народом, чем самый народ, всех этих мелких чиновников и власти, которые все грамотны и которые между тем много делают злоупотреблений. Поверьте, что для этих господ нужнее издавать те книги, которые вы думаете, полезны для народа. Народ меньше испорчен, чем все грамотное население».

-9-

Основная борьба между западниками и славянофилами шла вокруг вопроса о дальнейших путях развития России. Столкнувшись на различной оценке роли петровских революционных преобразований и характера влияния европейской культуры на Россию, западники осознавали необходимость дальнейших демократических преобразований на опыте передового как им казалось запада, завершение осуществления петровских заповедей; а славянофилы, опираясь на сохранившийся еще в народе мировоззренчески целостный мир старой православной Руси, видели ее развитие не только во внешнем государственном и общественном переустройстве, но, прежде всего, во внутреннем преобразовании мира современного образованного человека, ставшего чужим русскому народу и превратившегося в «кентавра», своеобразный конгломерат европеизированных личностей без собственного национального лица.

Гоголь коснулся сердцевины главного вопроса. В поэме он обратился к образно-мифилогическому строю мышления древней Руси, когда мыслили не рациональной логикой событий с причинно-следственными связями в историческом пространственно-временном измерении с объяснением внутренних причин и закономерностей самого общества и общественных отношений, а символами, обрядами, легендами, составляющими реальный, живой образ действительности, для которой история существовала как оправдание и подтверждение мифа; раскрытие, развертывание его нравственной сути, созерцаемой в строго очерченном кругу освященных явлений Нового Завета. Летописцы Руси исторические факты жизни народа и государства включали в свод единого нравственного завета, историческое событие получало свое место и оправдание в духовном мире Слова. Тогда как новый тип европеизированного мышления, наоборот оправдывал существующую действительность как высшую фазу исторического, восходящего по спирали, развития. И первообраз Нового Завета становился лишь начальной частью новой истории, но не альфой и омегой эсхатологического сознания бытия, не той точкой, к которой неизбежно стремление нравственного развития. Обогащенный европейским просвещением, Гоголь выявил на контрасте в его плевелах плодотворное зерно истины, главный аргумент в преобразовании падшего человека, отнюдь не логику общественного развития, а нравственный Первообраз, заложенный в основание духовного «генезиса» личной и общественной культуры древней Руси.

Этот способ видения, образного мышления позволял раскрывать качественное преобразование героев путем соотнесения их с идеальным, сакральным образом нравственного Человека. Логика европейского просвещения и воспитания в России не обеспечивала «мертвую душу» нравственным зарядом преображения, она лишь только совершенствовала щупальца ее диалектического мышления. Гоголь проник в суть явления: «Есть тайна души. Как бы ни далеко отшатнулся от прямого пути заблуждающийся,.. но если попрекнешь его им же, его же достоинствами, им опозоренными, в нем все поколеблется невольно, и весь он потрясется» (2 т. М.Д.) Образный смысл творчества отворял двери в область возвышенного, тонкого понимания ближнего и глубокого погружения в мир души человека и обнажал тем самым свойство всепроникающего сочувствия через Первообразный источник культуры древней Руси: «Я слышу и знаю дивные минуты. Созданье чудное творится и совершается в душе моей... Здесь явно видна мне Святая воля Бога: подобное внушение не приходит от человека, никогда не выдумать ему такого сюжета!» (к С.Т. Аксакову 07.03.1841 г., Рим). Сюжета стало быть необычного, способного не просто повлиять на человека, но перевернуть всю его суть, весь способ его жизни, все его призвание в мире.

-10-

Исторический взгляд на быт России и ее государственное устройство уверенно пробивал себе дорогу. Карамзин в «Истории Российского государства», следуя за Ломоносовым, Татищевым, Щербатовым, поднял неосмысленные еще пласты истории России и сам процесс развития государства. Это новое понимание складывалось не выходя из круга нравственной правды, которую не могла стеснить просвещенная цензура империи «мертвых душ». «И как смешны после этого те из нас, которые утверждают, что в России нельзя сказать полной правды, что она у нас колет глаза, сам же выразится так нелепо и грубо, что более, нежели самою правдою, уколет теми заносчивыми словами, которыми скажет правду, словами запальчивыми, выказывающими неряшество растрепанной души своей, и потом сам и удивляется, и негодует, что от него никто не принял и не выслушал правды! Нет, имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай всю правду», отмечал Гоголь в одном из писем в «Выбранных местах». Увлеченный овладением качественно нового пути в творчестве, Пушкин передает свои заветные сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора» таланту Гоголя, рассчитывая на умножение сокрытого в них богатства тем. Он увидел иную возможность творческого освоения действительности, где выразительная сила образа воздействует не за счет современного переосмысления вечного сюжета с вовлечением в него читателя, а путем овладения историческим образом в конкретной исторической среде, слияние реализма в самой действительности, которое требовало от читателя другого взгляда и понимания явлений. Не увлекающий читателя романтизм, украшающий действительность, не маленькие трагедии возвышенных страстей, но сама история, пронизанная взором творца нравственной правды, сказанная всевидящим пророком. Чтобы глаголом жечь сердца людей. Хранимые до поры сюжеты не могли быть вовлечены в этот процесс, поскольку новый взгляд на окружающую действительность уже не удовлетворялся одним богатством духовной реальности, он требовал конкретного и истинного понимания развития общества, раскрытия не частного и не типичного явления, а воскрешение персонифицированной личности, вобравшей в себя дух народа, ставшей венцом эволюции. Поэзия духа должна была проникнуть и пронизать окружающий мир во всей его бытийной простоте, оплодотворить и опоэтизировать, возвысить прозу жизни, стать лирической прозой жизни, реально нравственно осмысленным проявлением действительности. Этим открытием нового видения персонифицированного мира можно объяснить переход Пушкина из области поэтического творчества в прозу, из Поэзии в Историю духа.

У Гоголя происходит обратный процесс освоения действительности — возвышение прозы, дрязги, мерзости жизни до поэзии, преобразующего их духа проникновением в тело и ткань обыденного проявления действительности, раскрытие чарующей красоты мироздания даже в жалких и ничтожных, на первый взгляд, предметах. Именно поэтому его образы не исторические конкретные личности, а типологическое явление — «мертвые души», вобравшее конкретные черты развитой страсти падшего человека. Эти реально существующие в воображении образы должны были быть узнаваемы читателем и собирать в себе все наносное. Герои «Мертвых душ» — это образы, собирающие порочную, греховную сущность ветхого человека, в отличие от новозаветного Первообраза. Обретая реальность, они могли воплощаться затем и в мире «бесов» Достоевского, и в «большом свете» Толстого, и «на дне» Горького... Гоголь задумал создать специфический антицентр духовного мира, наполненный типами «мертвых душ» России, собрать в одну кучу отпадших ангелов — сынов погибели и осветить их черные души божественным светом Слова. Высветив демоническую природу отчуждаемой души, он стремился поразить зло силой нравственного образа через воображение читателя, чтобы внутренним сопереживанием читателя очистить личность от скверны безнравственного заблуждения. Проблема перевоплощения «мертвых душ» во втором и третьем томах оставалась, по-видимому, неразрешенной перед строгим судом самого писателя — творца этих образов, увидевшего на вершине духовного мира, куда он поднял с собой все эти пошлости и мерзости своих героев, что пока не изменишься сам, эти образы не преобразуются и останутся, застрянут в воображении. Или в бесплодной попытке идеализировать героев (что и вышло в сожженном варианте второго тома) и придать им качественно иные свойства, то есть в имитации преображения, они потопят автора в собственном болоте нравственного мира. Он хотел заставить жить героев собственной жизнью и полностью от них отделиться, а, наделив их чертами своих знакомых, думал освободить и их от недостатков явно обнаруженных. В «авторской исповеди» Гоголь объясняет свои поиски: «Я видел ... что прежде, покамест не определю себе самому определительно, ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки, мне нельзя приступить; а чтобы определить себе русскую природу, следует узнать получше природу человека вообще: без этого не станешь на ту точку воззрения, с которой видятся ясно недостатки и достоинства всякого народа». Вывести «мертвые души» из ада действительности в область реальных образов Гоголю вполне удалось осуществить литературными средствами. Но как помочь читателю пройти исторический путь эволюции и нравственный круг преображения из «мертвой души» в живую личность, — такого способа освоения действительности Гоголь изобрести не мог. В его силах было только повторить, сотворить уже совершенный однажды жертвенный подвиг испить всю горькую чашу «мертвых душ», когда нет иного выхода.

В увлекательной книге «В поисках живой души» Ю. Манн создал свою модель понимания произведения Гоголя. К чему впрочем, стремится каждый исследователь и даже каждый пытливый читатель. Вся разница этих поисков состоит в различной глубине проникновения в суть поэмы. Конечно, уместно каждому спросить себя, а правильно ли он понимает Гоголя? Однако, дело вовсе не в этом сугубо личностном восприятии произведения и даже не в максимальном знании всех обстоятельств написания и приближении к авторскому осмыслению. Вопрос, видимо, сводится к принятию той правды или истины, которую преследует сам писатель в своем сочинении, потому что обстоятельства часто свидетельствуют не в пользу их принятия. В том-то и суть дела, что задача автора как раз заключается в сознательном уходе от навязывания собственного восприятия через многообразие различных персонажей, каждый из которых имеет свое миропонимание и свои взаимоотношения с миром. Наоборот, он ведет повествование с целью подключить самого читателя к более близкому ему образу мыслей того или иного персонажа, чтобы подтолкнуть, подвести, наконец, самого читателя к истине. Но подвести так, чтобы читатель ощутил и принял ее как свою собственную, доступную именно его пониманию истину, иными словами, писателю важно, чтобы каждый читатель совершил собственными усилиями собственное открытие истины. Истины, может быть, не объективной и отчужденной от личности, но субъективной, той, ради которой человек осуществляет свое призвание в жизни. Может быть такая истина? А может ли быть она другой вообще и зачем тогда она другая, для чего и для кого?

-11-

Значение поэмы достаточно основательно выявлено в сравнениях ее многими критиками с хождением по дантевским рвам нравственного ада «мертвых душ», где Гоголь, подобно Вергилию, сопровождает читателя вместе с Чичиковым до встречи с древней хранительницей завета — святой Русью, несущейся тройкой-птицей неведомо куда; сравнением привносящим аллегорический смысл произведению. В поэме был заложен и более глубокий пласт понимания — моральное наставление через погружение читателя в лирических отступлениях в Первообразную ткань нравственного мира с притчами о преодолении ветхих грехов, свойственных каждому человеку, в Манилове, Коробочке, Собакевиче, Ноздреве, Плюшкине через любовь к ближнему. Однако, поэма должна была раскрыть каждому читателю, как бы глубоко он ни пал, подобно Чичикову, его внутренний нравственный мир как венец эволюции, неразрывно связанный с судьбой всего человечества, как дар воплощающегося призвания личности.

Это открытие мира в человеке и человека в мире соединяло его с Памятью, Сознанием и Словом человечества, позволяло каждой личности, устремленной к нравственному очищению, обрести внезапный родник великих средств: «...бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его (вспомним пушкинские маленькие трагедии с предельным проявлением пагубной страсти человека, превращающей его в «мертвую душу» — В. В.). Блажен избравший себе из всех прекраснейшую страсть (любовь к ближнему — В. В.); растет и десятирится с каждым часом и минутой его блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души...» (М. Д.).

Ответственную задачу — провести читателя через ад страстей «мертвых душ» Гоголь решает в первом томе безупречно: читатель нечувственно и незаметно для самого себя опускается в этот мир, точнее открывает его в себе, благодаря тонкому сочувствию потерянной личности, испрашивающей вернуть себе утраченную благодать любви. Едва успеваем мы оглянуться назад, подобно поднимающемуся из Аидова царства Орфею, как исчезает тень Евридики, и мы вновь оказываемся вовлеченными талантом Гоголя в водоворот «мертвых душ». И не оставляется теперь сомнение всякому входящему. Окружающая действительность становится реальным образом существующего ада безнравственной жизни общества, как и читатель становится соучастником этого действия не в воображении памяти и сознания, а в реальной действительности обыденной нашей жизни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Литургия оглашенных — огненное чистилище Слова

На то и призвание поэта, что бы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде

(XXXI)

"Литургия оглашённых — вторая часть литургии, соответствует жизни Христа в мире посреди людей, которых огласил Он словом истины"

Н.В. Гоголь

— 1 —

Прежде чем приступить к трем главным вопросам поэмы, нужно все же уяснить развитие замысла из последних произведений Гоголя, в которых объясняется первое сожжение второго тома, причина появления "Выбранных мест", откуда могут стать понятными трагическое сожжение последнего варианта поэмы и смерть писателя. Без этого мы обрекаем себя, но роль посторонних критиков и наблюдателей, которым нет дела до "мертвых душ" России. Более того, отвергнем непременное условие автора на соавторский диалог с читателем, к чему он призывал всех нас в упоминавшемся предисловии ко второму изданию первого тома поэмы и в "Четырех письмах по поводу "Мертвых душ". Этот призыв не был авторским самоумалением, осужденного Белинским как" уничижение паче гордости". Гоголь, обращаясь к читателю разных способностей и культурного уровня, просил его стать соавтором, дать свое развитие героям и свое понимание произведения, наделив их опытом собственной души. Ему нужны были не словесные модели человеческих душ (а именно так поняли просьбу большинство читателей, в том числе и Белинский), он призывал читателя пройти собственный путь перевоплощения вместе с героями из "мертвых душ" в новый образ, наделенный душою читателя, ставшего сотворцом поэмы, и дать собственный финал произведению.

Творческому акту перевоплощения читателя в мир образов, закрепленному словом, он придавал чрезвычайное значение, считая, что только так человек мог увидеть себя в зеркале собственной души, и этот внутренний диалог невольно обращал бы читателя к эволюции собственной души и эволюции человека вообще, подводя, наконец, к нравственному Первообразу Человека. Этот внутренний очистительный огонь Совести, образовавшегося заряда между "мертвой душой" читателя и идеалом человека, соотнося самое низкое и самое возвышенное, должен встряхнуть прежнюю личность до самого основания и зародить в ней стремление к преображению.

Роковая схватка Гоголя с читателем за его живую душу не могла произойти в открытом диалоге-поединке. Здесь требовались усилия другого рода, здесь неприемлема формула "спасение утопающего — дело рук самого утопающего". Разве можно спасти себя, не спасая ближнего? Гоголь, по-видимому, сознавал значение коллективного исхода и был готов к жертвенному подвигу. И потому смело призвал читателя — каждого из нас — к совместному коллективному сотворчеству, но вместе с тем, к нравственному и литургическому по своей творческой сокровенности труду, ведущему к самообличению и самоочищению, а в итоге — к преображению личности, а затем и всей России.

— 2 —

Непонятое читателем деликатное и торжественное приглашение к соавторскому творчеству вызвало всеобщие насмешки, злобное шипение и издевательское ликование критики. Публика откликнулась, как и положено отверженной толпе, никто не подвигнулся на искреннее обращение писателя. Поистине - нет пророков в своем отечестве. Никто не захотел приобрести сомнительное право соавторства в обмен на признание в себе "мертвой души". Можно сказать, что Гоголь здесь ловко обрядился в личину Чичикова, предлагая читателю услуги такого рода. Ни один благоразумный читатель не впал в обольстительный соблазн диалога, чтобы поместить себя в мир "мертвых душ", признать в себе Манилова или Собакевича, Коробочку или Ноздрева, Плюшкина или Петрищева, или, упаси Бог, "углубить во внутрь собственной души сей тяжкий вопрос: а нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да и в самом деле, кому приятен этот довольно мерзкий мир, преподносимый автором пусть даже в виде поэмы, к тому же с увлекательной перспективой путешествия в коляске Чичикова по всем превратностям потустороннего и реального мира России затем только, чтобы стремительно вырваться из этой душной империи на преображенной "птице-тройке", ведомой Пегасом к неведомому грядущему? Что за пустая игра воображения, к чему нужна эта мистерия, к чему подобная иллюзия жизни, может быть, и с благородной попыткой изменения к лучшему личности читателя, а может быть, и всего общества?

Впрочем, по собственному признанию, Гоголю не удалось вовлечь и поместить читателя в рамки первого тома поэмы:"...пошлость всего вместе испугала читателей... Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель примирился бы с ними всеми,., пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки. Явление замечательное! Испуг прекрасный!" Глубинная суть поэмы не проникла в публику. Читателю удобнее было оставить ее одним из внешних эпизодов жизни, не затрагивающих душу. В образах героев увидели только насмешку над читателем, в лучшем случае - "смех сквозь слезы". Никто не обнаружил в себе очистительного разряда совести за потонувшую во мраке "мертвых душ" Россию. Поистине омертвела Россия!

Но как удивила бы читателя мысль узнать во всех героях одного Гоголя и, что смеясь над ними, он смеялся над самим автором. А в сущности - над самим собой. Многосторонняя природа писателя надежно и искусно скрылась за образами героев. Но вот откровение: "По мере того, как они [дурные качества - В. В.) стали открываться,.. усиливалось во мне желание избавиться от них: необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их моим героям,.. С этих пор я стал наделять моих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственной дрянью... Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей, которых я знал, все пошлое и гадкое, что они захватили нечаянно, и возвратить законным их владельцам... Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться" (XVIII).

Гоголь проделал удивительную работу нравственного очищения портрета "мертвых душ" читателей, отделив зерна от плевел. Какой же силой духа надо было обладать в этой борьбе с недрами "мертвых душ" России? Только освобожденные богатырские силы эволюции, заключенные в святыне нравственного Первообраза Человека могли помочь удержаться Гоголю на высоте этого высокого призвания, не сорваться в пропасть лжи и идеализации и, главном образом, не воскурить фимиам самоутверждению.

— 3 —

Первый том "Мертвых душ" несомненно был всего лишь действием первым своеобразным "адом" дантевской трилогии "Божественной комедии", за которым должны были быть "чистилище" и "рай". В письме к М.И. Шереметевой от 24 декабря 1 842 года он пишет: "Окончание труда моего пред путешествием моим (в Иерусалим - В. В.) так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причастием". Вслед за Гомером, Данте и Гете он стремился передать произведению характер открытой поэтической исповеди откровения, литургического осмысления процесса творческого преображения личности, наглядного воплощения Слова из нравственного Первообраза в действительную жизнь благодаря сошествию Святого Духа с преображением мертвой души. В качестве сакрального прообраза творчества в художественном освоении действительности он взял таинство литургии, над осмыслением которой работал с самого начала создания поэмы. "Мертвые души" и "Литургия" были двумя полюсами творческого преображения личности Гоголя.

Первый том "Мертвых душ' становился своеобразным зеркальным отображением первой части "Божественной литургии" - проскомидии, совершаемой перед "литургией оглашенных". Именно поэтому ад Гоголя не скрежещет и не лязгает зубами, не разит серой и зловонием, не вызывает холодный страх, не погружает в непроглядную мертвенную тьму читателя. Всюду у него жизнь. Жизнь самая что ни на есть обыденная: с благословенной и всепрощающей русской природой, с печальной и грустной исповедью о вольных и невольных грехах. Таинственная горячая исповедь готова излиться в каждой "мертвой душе", еще не пропащей для настоящей жизни. Смысл второй части поэмы должен был заключаться во введении читателя в храм творчества с оглашением-очищением нравственной истиной. Притчевый замысел "Выбранных мест из переписки с друзьями" адресован близким людям, в которых, казалось бы, невозможно заподозрить персонажей первой части поэмы, но и нетрудно заметить по сохранившейся рукописи второй части сопоставимость адресатов и новых героев по их общему поприщу. Важно отметить современную трактовку еван-"ельских притч как в письмах, так и в поэме, назначение которой становится ясней при выявленной структуре произведения: очистить, освободить заблудшую душу от порочных страстей, вскрыв в ее недрах затерявшуюся истину, которая одна дает ощущение человеческого достоинства - главного богатства преображенной личности, выжимающей из себя раба. Затем в третьей части, соответствующей "литургии верных", - преображение человека в творчестве. Видимо, здесь только человеку должна была открыться вся пропасть ада и восхождение его "до третьего неба". Тогда становится понятным и призыв к читателю-соавтору - вместе войти в храм творческого преображения личности, где совершается центральное таинство причастия к духовному царству Слова, а третья часть поэмы есть творческое преображение личности в вечном повторении подвига жертвенной любви стяжанием и обретением дара благодати Святого Духа. Но войти в творчество не иначе, как осознав ад действительной жизни в мертвых душах" и открыв в себе ценность духовного реального мира Слова, оглашенного нравственной истиной.

Гоголь в "Размышлениях о Божественной литургии" объясняет проскомидию как раскрытие начальной духовной жизни человечества, приготовление человека к нравственному служению миру, в которой он должен познакомиться с устройством духовного мира. Но этот путь осмысления действительности осуществлялся падшим человеком в падшем мире, зараженным скверной безнравственности, и чтобы понять суть происходящего явления ему невольно приходится входить во взаимоотношения с такими же как он "мертвыми душами" и пройти свой путь до конца в этом мире нравственного ада.

"Первообраз" мертвой души конечно начинается с библейского Адама, потерявшего благодать Святого Духа - плод священного древа жизни и изгнанного из духовного мира Рая на землю в царство смерти с глубинными рвами ада. Возвращенный евангельский мир Слова стал в христианском мире своеобразным духовным чистилищем, войдя в который человек обретал мир реальной действительности раскрытой в духовном смысле и нравственном звучании, обогащаемой памятью и сознанием эволюции, либо отвергая его, возвращался в царство "мертвых душ" - обыденных понятий и представлений, не имеющих духовной жизни, где обретал смерть вторую, последнюю, без памяти и сознания, и вечную тьму. Будучи сам еще "мертвой душой", Гоголь признавался: "Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно содрогнулся... Я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света". Настоящая жизнь, наполненная нравственным смыслом, в таком понимании есть очистительный разряд - пламя - любовь свет - между бытием и небытием. Она выходит за уровень биологической жизни и смерти в новое качество и измерение, где богатство личности заключено в хранении святыни истины. В этом смысле поэма Гоголя становилась художественным откровением и обретала всемирное значение как и выдающиеся произведения великих предшественников. "Теперь значительность труда повысилась до степени мессианства, нравственного поучения, открытия современникам некоего истинного пути", - отмечал Ю. Манн в своей книге.

В это же время Серафиму Саровскому открылось цель христианской жизни как стяжание дара и благодати Сошествия Святого Духа, преобразующего мертвую душу ветхого человека в новый образ сына божьего. Но Гоголь не знал этого откровения святого старца.

— 4 —

Со времени первого появления поэма взбудоражила читателя странностью названия. И даже доброжелательный цензор, добавивший впереди названия поэмы другой подзаголовок "Похождения Чичикова", что сразу приземляло и настраивало читателя на легкомысленный, романтический и далеко не эпический лад, не смог снять этого скандального ощущения. Метафоричность названия сразу же дерзко бросалась в глаза и давала повод к критическому суждению: а чьи собственно "мертвые души"? "Да ведь России же", - невольно сорвалось бы у каждого проницательного читателя, взявшего книгу с таким чудовищным названием и заподозрившего явно неладное в шокирующем фарсе выбранного жанра. И тут уж неважно торгуют ли герои "мертвыми душами" или сами торговцы и покупатели выступают в этом образе. Ведь чего доброго и сам автор с читателем, созерцающие и насмехающиеся над героями, не замечают своей роли в этом поэтическом диалоге, в сущности, творят суд сами над собой. И над всей Россией. Действительно страшно становится за Россию "мертвых душ". И в то же время - поэма. Почему, собственно, поэма?

Понятно, что "мертвые души" - это область едва различимых теней жизни, и, подобно дантовским рвам, также вводят читателя в круги нравственного ада, где каждый образ героя получил возмездие за свои порочные страсти, или подобно гетевскому Фаусту, заключившему сделку с дьяволом, Чичиков ведет торговлю живыми и мертвыми душами, чтобы и себя продать повыгодней. И это предприятие, открывающее необычайный простор и свободу в действиях, в итоге предназначено только для того, чтобы оплевать и похоронить свою душу заживо, но однажды, просветленному и пораженному открытием, воскликнуть: "Остановись мгновение, ты прекрасно!" Название и непонятный характер жанра завораживают и неумолимо преследуют читателя на всем протяжении повествования и оставляют в недоумении с авторским вопросом: "Русь, куда же несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа..."

Затем следует ритуальное (иначе не назовешь это действие по замыслу) сожжение полностью написанного второго тома... Может быть, действительно Русь не туда понеслась вместе с автором, и он завел эволюцию в безвыходный тупик?.. Затем появляются "Выбранные места из переписки с друзьями" и обращение к читателю, и, наконец, второе трагическое, как его представляют, сожжение и смерть писателя... Самосожжение?.. Срез эволюции в одной из главных ее магистральных ветвей... и оценка ее качества через личность Гоголя. Как эта последовательность событий связана с названием и загадочным обозначением жанра? Ведь Гоголь, несмотря на самые резкие отрицательные оценки произведения кок свои, так и критики, в довольно большом промежутке времени работы над поэмой, при неоднократных ее исправлениях, даже при полном истреблении оконченного второго тома, все же не изменил самого главного - названия и жанра произведения. Оно было стержневым, в нем ключ к разгадке образа замысла.

Вопрос не только в том, что Гоголь необычайно дорожил сюжетом "мертвых душ", переданным ему Пушкиным и, видимо, не в клятве, данной Пушкину, написать обличительный роман современной России, не в этом священном для Гоголя завещании дело: в названии Гоголь увидел нечто большее - сакральный образ "сошествия во ад", приобщающий и приготовляющий читателя к выходу из империи "мертвых душ", из ада действительной жизни к духовному, преобразующему миру Слова, через дантевское чистилище в рай. Конечно, такой образ замысла ставил и задачи перед автором в другом, качественно ином, несоизмеримо более богатом значении. Образ "сошествия во ад" в "мертвых душах" России и поэтическое преображение личности - ключ к пониманию замысла произведения.

— 5 —

Историческая судьба крепостнической России после триумфальной победы над поверженной Наполеоном Европы низвергла ее на глазах человечества во тьму безнравственности "большого света", просвещенного невежества, лицемерия и человеконелюбия. При всем прогрессе европейского образования крепостное рабство унижало достоинство русского человека — спасителя Европы от порабощения. Первообразный способ видения нравственного мира позволял Гоголю осмыслить как в судьбе России эсхатологически совершается и раскрывается "страшный суд" в самой действительности, суд нравственного Слова народа, как высочайшие духовные явления культуры святой Руси были опутаны "страшной, потрясающей тиной мелочей , мраком "мертвых душ", погрузивших Россию но дно ада обыденной, затхлой жизни. Подобно библейскому пророку, Гоголь бросил вызов обличения падшей России в самом названии произведения. Но одновременно в скрытой, невыявленной форме поэтического жанра дал и надежду ободрения на преображение Святой Руси.

Впервые в послепетровскую эпоху Гоголь осмыслил судьбу России и ее призвание к новозаветному образу Небесного Отечества, дерзко взявшую на себя священную всемирную миссию, но погрязшую в собственных оевропеившихся мерзостях: А мы со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкою, переменчивою нашею природою, с религиею, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, - со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройство, кок внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими с головы до платья, и ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу, что не уважает никто никого, даже не включая и тех, которые толкуют об уважении ко всем" (VII).

Проникнувшись таким пониманием и видением, он не мог оставаться в прежней роли ревизского обличителя. В эпохальном диалоге Слова в нем ожил дар пророка, нового апостола Слова, открывающего падшему миру глаза на разверзнувшуюся пропасть бытия. Можно понять состояние Гоголя, увидевшего в названии поэмы путь к откровению тайны призвания России, которая включала в себя тайну творчества и призвания человека в мире. Причем тайны не сюжетного, не литературного свойства, а реальной духовно-нравственной жизни России, реально развертывающегося театра самой действительности.

— 6 —

Поиски образного и многогранного раскрытия души человека привели Гоголя в "Выбранных местах" к прообразам новозаветных притч. Как в иконографии образ содержит в себе таинственное присутствие Первообраза, реально совершающегося нравственного события, явившего духовную благодать жизни. Истинность образа иконы сообщается через обрядовое действие в ритуальном освящении того или иного праздника, как всякое хранение памяти, в процессе которого проверяется и устанавливается соответствие с Первообразом. Икона, храм, град, царство - все освящаемые ритуалом предметы и явления становятся подобными сакральному Первообразу и одухотворяются, входя в единый круг заповеди царственного Слова, соединяющего природный и духовный циклы жизни. И если икона, храм, град, царство согласно древнерусской традиции принимают и передают благодать Первообраза через таинство освящения, то и слово, соответствующее нравственному Первообразу, может обрести благодатную литургическую силу преображения через освящение. Всемирное влияния "Одиссеи", "Божественной комедии", "Фауста" обусловлено именно этим подобием литургическому священнодействию, при котором душа опускается в глубины самого ада и, пройдя его испытания, воскресает в духовном мире Памяти - Сознания - Слова. Именно этим можно объяснить образное значение и смысл названия поэмы, позволяющие погрузиться в первообразный источник культуры и нравственной эволюции древней Руси и показать в глубинных чаяниях и стремлениях человека призвание всей России. Не правда ли, Святая Русь в обращениях Гоголя обретает черты прообраза Девы, рождающей новое Отечество эволюции человечества, а Чичиков отнюдь не Вергилий, сопровождающий Данте в аду, чистилище и рое, во "фраке наварринского пламени с дымом" он скромно, но явно воплощает ангела с обожженными крыльями, посетившего сей мир для соблазна и искушения, и вместе с Гоголем и читателем-соавтором входит в детальные взаимоотношения с живыми и мертвыми душами. Только Чичиков в деликатной ипостаси негоцианта может провести по закоулкам этого мира и помочь читателю распознать родные и близкие души. Чичиков -это черный человек, двойник Гоголя, его вторая природа, в которую он прилежно складывал и копил все пороки человеческой души.

И все же у пытливого читателя остается вопрос, почему довольно-таки прозаическое, с его точки зрения, произведение, в котором нет и намека на стихотворное построение, отличающее поэзию от прозы по форме изложения, где сюжет и образы как бы значительно и художественно не стояли высоко над мелочью и пошлостью описываемой жизни, все же обозначено автором поэмой, а не романом? Столь вольное обращение с литературной формой уже однажды вызвало и все еще продолжает бурную дискуссию в публике. Даже благосклонная критика, восторженно воспринимавшая это произведение как эпос нового времени, более того, заглядывая в замыслы будущих второго и третьего томов, где должно было по логике произойти поэтическое по существу преображение "мертвых душ" с раскрытием замысла произведения, - все-таки оставила вопрос неразрешенным. Критика, настроенная на сатирическое восприятие произведения Гоголя, увидела и в этой выходке писателя грустную ироническую усмешку над пустым ожиданием читателя.

Однако ведь можно рассматривать сочинение не с точки зрения обыденных литературных жанров (писались же исторические труды и философские трактаты, записывались былины и сказания), а как новую художественную форму изложения авторского откровения, своеобразной лирической исповеди души, соприкоснувшейся с реальным нравственно-творческим преображением личности в театре самой действительной жизни. Разве может быть такая сокровенная исповедь прозой, даже если она изложена в прозе? Первообразное подобие роднит ее с возвышенным духом поэзии. Кроме того, такая точка зрения позволяет увидеть в произведении поэму и в отличии от храмовой литургии. Не правда ли, роман был бы слишком мелким и расхожим жанром для развертывания подобного возвышенного действия? Как известно, Евангелие написано стихами-строфами, а в переводе - языком прозы, но никак не назовешь его прозаическим произведением, даже в пылу атеистического отрицания, столь велика его мифологическая, нравственная сила на культуру евразийской цивилизации, А Гоголь -пророк и летописец - сжигал глаголы Слова, чтобы тронуть очерствевшие сердца людей, чтобы и они прониклись величественным пониманием происходящего. Поэтическая исповедь, изливаясь через Гоголя, входила в царство Слова. "Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью" (VII). Видимо, и раз-мерение сочинения (поэма в трех частях с 1 1 главами в первой части, 32 выбранных письма и ЗЗе письмо к Жуковскому) имело определенный циклический и ритмический смысл, как и "Божественная комедия" Данте в трех частях из 33 песен каждая. У Ю. Манна книга - в двух частях по 1 1 глав каждая. Но самое главное заключается в том, что доступность воплощения духовного мира Слова (Откровения) связывалась автором с поэтическим достоинством Слова и открывающимся духом свободы изложения независимо от формы и образа мысли:

"Поэзия есть чистая исповедь души, а не порождение искусства или хотения человеческого;

поэзия есть правда души, и потому и всем равно может быть доступна,.. когда событиями собственной души своей были наведены на то, чтобы передать одну чистую правду души" (О современнике). В проникновенном лиризме поэмы Гоголь предвосхищал очищающую и возвышающую душу силу, без которой невозможно обретение крыльев и тем более уверенное парение над морем страстей. Высокая поэзия диалога поддерживает запредельный трепет души, позволяя опускаться в хаос бытия и дерзновенно сочувственно преобразить мерзость в перл творения, поднимая его на крыльях одухотворенного Слова.

— 7 —

Возникает второй вопрос: почему сочинение названо Мертвыми душами", когда известно, что автор ставил задачу дать собирательный образ Руси и не с одного только боку, а осветить всю Русь с ее падениями и возвышениями? Из последних произведений ясно, что цель автора поэмы — показать возможность преображения для каждой личности и на этой основе подвести к преображению всей России. Тогда почему же "Мертвые души", почему не живые? С одной стороны, Гоголь шел к предельному всеохватывающему раскрытию мерзости именно в русском человеке, как в собирательном типе личности (удивить его же пошлостью), чтобы сказать о неизбежности для всякого человека с совестью страшного суда не потом, а сейчас, в действительной жизни, как самоосуждение, когда личность, погружаясь в трясину продажной душевной пошлости, на самое дно нравственного колодца, теряет совесть, не замечая ни своего падения, ни возможности выхода к другой полнокровной духовной жизни. И даже глубже, он обращал внимание каждого, независимо от уровня нравственного воспитания, на собственное душевное состояние с осознанием своего предельного падения личности. Наоборот, чем выше нравственность личности, тем совершенней, тоньше и проникновеннее взгляд на собственное несовершенство, недостатки и ничтожество, но тем самым и богаче становится полнота ее, творческая способность к преображению. Постигнуть, проникнуть в суть мгновения озарением, что ты в аду, на самом дне ада, что в тебе само жало ада, осмыслить всепоглощающую мерзость состояния — точка, начало отсчета восхождения. Можно ли опуститься ниже, когда ты самое дно, самое вместилище ада и ниже уже некуда. Это ношение ужаса адского сознания предельного падения рождает надежду на возможный исход души к преображению. Но чем активнее стремление к преображению, тем глубже и обширнее постижение смысла совершившегося падения. Каждое мгновение вечности рая — это отчетливое ощущение небытия, ясное видение и сознание беспредельной глубины ада парение над бездной.

С другой стороны, Гоголь задумал показать также и "ангельский чин в каждом из заблудших сынов, направь он свои стопы к нравственному Слову истины. Переход "мертвой души" от состояния забвения, покинутости, сокрушенного погружения и самоуверенного сошествия во ад к мгновенному озарению возрождения, трепетно обновленному вхождению в память и сознание Слова — составлял тайну творчества, искомую Гоголем в душе каждого человека.

Эта тайна передана им в "Письмах" и "Авторской исповеди" с потрясающей, душевно ранимой обнаженностью в природной творческой способности русского человека перевоплощаться в предмет, явление, другую личность, что позволяет видеть и ощущать взаимосвязь с миром как единым целым, созидать его и себя, по существу, стать творцом и созидателем в действительном мире. Но при одном условии. Перевоплощение достижимо для падших отверженных мертвых душ еще более глубоким погружением в ад действительности. А преображение стяжается человеком как божественный дар Сошествия Святого Духа.

Открытая душа каждого человека в духовном рвении пронизывается соблазнами действительного мира, увлекающего откровенной прелестью кажущейся внешней свободы и одновременно с отчуждением и утверждением призрачно видимой самобытности личного бытия, скрытого под личиной страстей, внутренне потворствующих порабощению, объективации бытия, природы, общества, цивилизации. Когда личность уподобляется части абстрактного целого и служит средством для достижения общих целей, она тем самым не отождествляется с венцом эволюции, генетически и духовно вмещающим в себя потенциально весь мир с его адом и раем. Целостная личность персонифицирует собой все явления, воплощает любую целостность, которая не может быть целостной без личности. И вопрос не столько в том, чтобы устоять перед соблазнами, как это ни страшно, как это ни парадоксально и ни приемлемо сознанию, но такова природа русского духа, таково его свойство, что сопротивляясь, и чем сильнее, тем быстрее, он невольно, сочувственно и любовно проникался смыслом и неизбежностью своего падения, увлекаясь внешним миром. Попытки оттолкнуть его от себя во все времена наталкивалась на неудачу. Выигрывая сражение в поле, мы беспечно, благодушно и гостеприимно открывали чужеземцам свои дома. Так было с татарами, немцами, поляками, французами... Мы усваивали и испытывали наклонности, характер, моду, привычки наших пришельцев, мы восхищались и преклонялись перед их способностями и талантами. Все они были нашими учителями. Гоголь тончайшим образом отметил эту способность русского человека — всемирную чуткость и отзывчивость, с потерей которой его "мертвая душа" обретает противоположные качества — эгоизм и безжалостность, особенность, имеющая также всемирные, а возможно, и роковые для мира последствия: Уже крики на бесчинство, неправды и взятки не просто негодование благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторглись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих врагов душевных, хотят от них избавиться сами, и не знают, как это сделать, и все сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви еще не слышно ни в ком, — ее нет таки и у вас. Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться и раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней не делается; в вас все это производит только одну черствую досаду и уныние... Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей,.. последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет вы еще не любите России А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши братьев,.. не спастись вам" (XIX). Каждое столкновение с новой силой внешнего мира, проникшей в глубь души народа, расшатывало, но и расширяло границы русского духа, и он только укреплялся этими временными падениями, чтобы одолеть их силой внутренней свободы и нравственности и распространить природу дотоле ограниченного своего мира преображением всего организма, всего существа, включающего в себя чужеродные элементы как родные, и тем самым расширяя границы бытия. Приоткрыв завесу над тайной творчества, Гоголь хотел показать людям, что можно отведать плоды с "древа жизни" в действительности, а не потом в будущем, что способность творческого перевоплощения подводит человека к заветной черте нового видения мира в образе страшного суда, стремления к сокровенной исповеди и самоосуждению, в котором он нежданно обретает рай в душе.

Раскрыть эту тайну каждому человеку и тем самым сделать его причастником духовного, творческого, преобразующего мира — главная задача поэмы. Но совершить это преображение по нравственному завету можно только осознав всю глубину падения личности в человеке до состояния "мертвой души". Осознание необходимости искупления вины опозоренного достоинства Первообраза в человеке заряжает мертвую душу предельной напряженностью и устремленностью от тьмы к свету, открывая внезапный родник великих средств эволюции, дремлющий на вулкане Совести, и позволяет обрести дар нравственного служения миру. Полное перевоплощение личности возможно и достижимо в любви к ближнему, в самоотречении и самопожертвовании, в служении открывающейся истине, что является сутью творчества и заключает тайну его осуществления. А это уже не область сознания, но действия, и действия, по существу литургического, самой Истории, самой эволюции в Человеке, действие самого Духа. Всякий любящий становится творцом самого себя в духовном мире, обретая образ Нового Человека и становясь сыном нового Отечества. Эта открытая миру нравственная заповедь, обозначила историческое призвание каждого человека и каждого народа из мира действительного в мир духовный, реальный, самосозданный. Открытием этой заповеди началась история современной цивилизации и обществ, стоящих на этой нравственной основе.

— 8 —

В глубинном, запредельном для личности маятнике нравственного падения — ада и возвышения — рая Гоголь увидел главную тему строения и преображения души человека. Чичиков первый должен был совершить этот круг до полной потери совести и сочувствия к ближним, опуститься до кощунственной торговли живыми душами с "душами мертвыми", сойти, наконец, в последний мертвенный круг без памяти и сознания, предав свою душу на потребу животным инстинктам "князя мира сего". Но и первым он должен был возопить о жажде Воскресения к новой жизни, показать путь "мертвым душам" опытом своего беспредельного падения и ничтожного, но качественно нового возвышения над самим собой, дающего другое, несоизмеримое с прежним состоянием, ощущение блага светоносного восторга, благовонного дыхания, торжественно ликующего звучания жизни в личности.

Тем не менее поэма о "мертвых душах", а не о воскресших. Может быть, это название только первого тома, и по первоначальному замыслу служило выполнению духовного завещания Пушкина: дать беспощадное обличение образованному сословию в сатире общественной жизни и вызвать самоосуждение России, которая должна была увидеть себя в зеркале поэмы? А может быть, это осознанная с самого начала задача: качнуть маятник общественного сознания и бросить вызов всей России, обозначив ее удел как империи мертвых душ, вступить в поединокдиалог с ней? Но диалог развернулся в необходимой амплитуде постановки задач позже с выходом других произведений. Следовательно, Гоголю важно было этим названием втянуть читателя в мир "мертвых душ", ввести в нравственно осмысленное царство евангельского Слова, в театр самой жизни. В сочетании слов заглавия сочинения — "Мертвые души". Поэма — чувствуется мрачное и возвышенное одновременно, подобно сошествию в ад перед вознесением, "смех сквозь слезы".

Мысль, что вся православная Русь должна быть главным героем поэмы, идет с начала замысла. Гоголь сознает за какую грандиозную и необычайно сложную, недоступную одному человеку задачу он берется, невозможную без помощи свыше, понимая, что критика и сатира падения России грозит ему гибелью. Но и возможность разрешения столь ответственной и величественной задачи, благодаря пробудившимся нравственным богатырским силам, рождает в нем ощущение подвига, более того — избранности в выпавшей на его долю миссии. Он сетует на участь великих поэтов России, пытавшихся осознать и решить такого рода задачу. Отсюда бегство в духовный Египет — в Италию. Нет, он бежит не от своей судьбы, он знает, что нет пророков в своем отечестве, но и не настал час его, еще не исчерпал он всю мерзость мира. И не потребность внутреннего созерцания вдали от света тому причиной, и не погружение настоящего России в прошлое заставляло его мчаться в Европу вон из России. Но чтобы обнять весь мир, чтобы понять и почувствовать не только его нравственный центр, но и самый беспредельный край его, откуда явились пришельцы, породившие "мертвые души". Гоголь в "Авторской исповеди" так объясняет причину постоянного пребывания на Западе: "Способность эта (творчество — В. В.) действует в нас только тогда, когда мы отдалимся от предметов, которые описываем. Вот почему поэты большею частью избирали эпоху, от нас отдалившуюся, и погружались в прошедшее... У меня не было влечения к прошлому. Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту... Я стал думать о том, как бы выбраться из ряду других и стать на такое место, откуда я мог увидать всю массу, а не людей только, возле меня стоящих, кок бы отделившись от настоящего, обратить его некоторым образом для себя в прошедшее,.. чтобы натерпеться, точно — как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России, и добуду любовь к ней вдали от нее". В письме, предназначенном самым близким людям в России — Аксакову, Шевыреву, Погодину — он эту мысль высказал точнее: "Из каждого угла Европы взор мой видит новые стороны России, и что в полный обхват ее обнять я мог/, может быть тогда, когда огляну всю Европу".

Итак, название поэмы является не раскрытием сюжета произведения, а стержнем нравственно-творческого действия театра самой жизни, которое удерживает действующих лиц (не героев поэмы, а читателя и автора) в рамках открытия нового образа России, реально теперь существующего мира "мертвых душ". Этот прежде невидимый мир обрел свою плоть и жизнь, стал центром, собравшим "мертвые души" России в первом томе поэмы. Это название — заклинание, образ, живая печать, от которой не освободиться читателю, увидевшему в ней самого себя, не пройдя прежде путь преображения, намеченный автором в последующих двух томах. Название поэмы — это сети, которыми опытный рыбак уловил родственные ему души, но не на погибель, а во спасение.

— 9 —

Возникает и третий вопрос — почему был сожжен второй том во второй раз. Первый случай автор объяснял несовершенством произведения: "Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мертвых душ", а оно должно было быть едва ли не главным, а потому он и сожжен" (XVIII). Может быть, именно в результате диалога с читателем в "Выбранных местах" писатель решил оставить замысел открытым? "Авторская исповедь" показывает, что этими письмами он по существу решил задачу второго тома, показав пути очищения "мертвой души ближнего от скверны заблуждения. Оконченный второй том должен был стать качественно иной фазой откровения, им уже нельзя было что-то раскрыть читателю. "Мертвая душа" читателя, пройдя в первом томе круги ада и восприняв оглашенную в письмах-притчах истину, должна было, по замыслу Гоголя, до предела сжаться и получить заряд для преображения, в ней уже собралась нравственная пружина искупления, жертвенный огонь феникса соприкоснул читателя с жаждой самоочищения. Авторская исповедь совершилась. Настал час сопричастия к Первообразу.

Что же произошло? Осознанное действие или болезненное состояние души? Смерть через десять дней соединяет два факта сожжение поэмы и постническую вольно принятую смерть. И.С. Тургенев был неправ, называя этот акт самоубийством. Это было похоже на последнее испытание внутренних сил чудом Воскресения

— воскресну подобно фениксу, воскреснет и произведение в очищенном и лучшем виде самого читателя. Гоголь положился на волю Божью. Так уже было прежде, когда после ритуального творческого сожжения поэма возрождалась в новом качестве, — преображался и сам Гоголь. Поэма стала не просто частью его жизни, она вобрала всю нравственную суть самого Гоголя, сотворец Слова сам стал его живой частью. Летописец и пророк вошел в летопись Слова.

Он, видимо, чувствовал невозможность разрешения поставленного вопроса литературными средствами, вопрос оставался для читателя, к которому он испытывал истинную любовь как к ближнему, внешним эпизодом, сюжетом романа, не более (потому и нужны были письма), не проникал в нравственный мир читателя и не побуждал его к непременному действию — духовному самоочищению.

Однако ведь был и другой путь, которым вело православная церковь; почему же Гоголь, как истинный христианин, не направил стопы читателей к ней, к ее сокровенной проповеди Нового Завета и литургии, соединяющих живых и мертвых, человека с Богом в духовном мире Слова? "Выбранные места" ясно говорят, что этот путь Гоголь знал и указывал на него, но при этом он оговаривался какому читателю: "Я полжизни думал ... о том, как бы написать истинно полезную книгу для простого народа, и остановился, почувствовавши, что нужно быть очень умну для того, чтобы знать, что прежде нужно подать народу. А покуда нет таких умных книг, мне казалось, что слово устное пастырей Церкви полезней и нужней для мужиков всего того, что может сказать ему наш братписатель". Образованному сословию, оглашенным мертвым душам", освещенным европейским просвещением и зараженным ценностями внешнего мира, чтобы подойти к пониманию нравственного Первообраза, нужна была иная проповедь на понятном им языке. "Мертвые души" поразили все образованное сословие православной России, но чтобы открыть им глаза недостаточно было таланта Гоголя как признанного великого писателя, недостаточно было его пророческого слова, нужна была жертва, великая жертва, которая могла бы всех потрясти и призвать к нравственному ответу. Так случилось по воле Божьей, что выбор Гоголя пал на второй том поэмы.

— 10 —

Реализацию духовного сценария "Мертвых душ" в социальной действительности, в маятнике исторического творческого акта (самообличение — очищение — преображение), в который он вовлек всю читающую Россию и Европу, Гоголь уподоблял литургическому свойству преобразующему действию. И призванием к коллективному сотворчеству в духовном мире Слова, которое через Первообраз дает благодатное нравственное преображение личности, видимо, думал разрешить вопрос призвания "мертвой души" каждого человека и всей России. Но возможно ли действие от призыва? Нужен был пример, наглядный и очевидный опыт личного подвига самой "мертвой души" с ее непременным воскресением, который был уже однажды совершен во имя любви к человеку, открыв нравственный смысл жизни, но теперь уже замутненный стяжанием других, более очевидных и материально ощутимых ценностей действительной жизни. Неужели сожжение результатов творчества (но теперь совместного, коллективного сотворчества всех "мертвых душ" России) и постническая смерть избранной этой толпой жертвы могут искупить собранные в поэме грехи "мертвых душ" всей России и послужить примером искупления и преображения, выходом в духовный мир Слова? Да и кто толкал его на эту жертву, что мы иудеи что ли, а он разве Бог, чтобы взять на себя этот непомерный человеку труд? А разве эту простую истину мы приобретаем благодаря жертве Гоголя, и для "мертвых душ" нет иного пути? Да разве мыслимо, разве можно было приносить такую жертву ради "мертвой души" читателя, могла ли она пробудить в человеке нравственные силы самоочищения или стать понятной ему, могла ли подвигнуть к свободному выбору освобождения от душевного рабства? Не правда ли, те же исторические вопросы.

"После смерти Гоголя был найден лоскуток бумаги, содержащий в себе замечательные слова, написанные слабой рукой, вероятно, после сожжения "Мертвых душ". Вот они: "Будьте живые, а не мертвые души! Единая дверь в Небесное Царство — Иисус Христос! Всяк, прелазай инуду тать есть и разбойник!" "Вероятно, ему думалось в эту минуту, — писал Шевырев, обнаруживший эту записку, — что искать спасения подвигом писателя, а не прямо молитвой и постом — значит пролазить инуду". Даже близкий друг не смог понять всей глубины поступка, торжественного исторического акта в жизни России. Нет, не только и не столько в молитве писателя дело, Гоголь ясно сказал об открытом замысле образа поэмы, о том, что разрешение главного вопроса предстоит осуществить самому читателю, что в силах автора только соединить читателя с нравственным Первообразом служения истине и любви к ближнему,

Он не дал полной самостоятельности своим героям. Одев на себя личину Чичикова, полновластного хозяина "мертвых душ", он взял также на себя и искупление их грехов. Повторением жертвенного подвига он оживил духовный центр "мертвых душ", собирающий грехи человека и мира, но искупленного невинной жертвой. Гоголь разделил в современном ему мире перепутавшиеся добро и зло. Но он не показал читателю и легкого пути в преображении героев, которого так искренне мы все ждали, крепко связав читателей с героями поэмы и предоставив им самим свободно выбрать путь мертвой жизни или совершить восхождение в храме творчества через Первообразный источник духовнонравст-венной жизни. Так что же это — трагедия или нравственный подвиг? Видимо, главный смысл сожжения второго тома и постнической смерти Гоголя — это обращение читателя прямо к первоисточнику нравственного Слова, к плодам духовного "древа жизни" через жертвенное искупление мертвых душ, расчищение непроходимых завалов на пути к истине, это начало третьего творческого акта поэмы, перехода ее в дантевский "рай", своеобразная литургия оглашенных "мертвых душ" с жертвенным причастием к истине через стяжание даров Святого Духа, как его понимал Гоголь. Очевидно, этот путь не мог быть коллективным, а требовал личного участия автора и режиссера этого театра действительной жизни "мертвых душ" России, этой трагической комедии, оставившей нам вечно слышимый смех сквозь вечно видимые слезы. Герои, не прошедшие духовное чистилище второго сожженного тома, не могли сознательно принять на себя жертву искупления. Вергилий оставил Данте, когда увидел Беатриче. Так и Гоголь оставил нас перед новым видением призвания России накануне новой волны социальных преобразований.

— 11 —

Литературная критика, казалось бы, за полторы сотни лет могла так или иначе ответить на эти вопросы, но в том и значение великой неоконченной открытой поэмы, что на поставленные вопросы каждый раз предстоит отвечать самому читателю-соавтору этого творения-исповеди "мертвых душ", поскольку главный вопрос: "быть или не быть"... Человеком? — основной, стержневой вопрос нравственной жизни общества современен в поэме и сегодня, потому что сегодня это и основной вопрос эволюции. Поэма, вошедшая в "генезис" нашего общественного сознания, в Память человечества, в духовный мир Слова, влияет на наши оценки, поведение, поступки. Именно поэтому вопросы, ею поставленные, никогда не станут праздными, театральным эффектом, имитацией правды, они в каждом мыслящем человеке, обращающим взор внутрь себя и общества, и поэтому всегда будут искать ответа. И, очевидно, каждый из нас может удовлетвориться только собственным ответом, откровенной исповедью и собственным пониманием, потому что сегодня в каждого из нас уперлась всей тяжестью и ответственностью эволюция и вперила в нас полные ожидания очи свои, потому что в этих вопросах скрывается загадка основного вопроса жизни, так долго мучившая Гоголя, — о тайне творческого преображения личности и через творчество личности изменения облика России и всего мира.

Замысел поэмы отчасти раскрывается в "Письмах" и "Авторской исповеди", и их уже нельзя рассматривать только как отголосок на критику "Мертвых душ". В этом диалоге проглядывают аллегорический, моральный и духовный пласты замысла, вводящие читателей разного уровня понимания и соединяющие с вечными ценностями, когда пространственно-временная обусловленность и причинно-следственные связи действительного мира сливаются в категории Памяти — Сознания — Слова. В нравственно-творческом опыте человечества обнаруживается единый узел нравственной истины, движущей мироздание и сознание читателя. Каждое мгновение жизни становится прекрасным, когда от нашего личного нравственного взгляда на мир зависит судьба эволюции и пока еще имеющее смысл мироздание. Если "мертвыми душами" мы входим в действительный мир падшего мирового человека (ангел с обожженными крыльями, Адам, Чичиков), развернувшего в пространстве и во времени процесс исторического развития "мертвых душ" в поэму, то во втором томе, включая "Письма" и "Авторскую исповедь" с замыслами сожженного Слова Гоголя, нами начинает овладевать память и сознание человечества, заключенные в нравственном Первообразе, как генетическом коде культуры и эволюции человечества. И мы обретаем смысл призвания и служения каждого человека в мире и для мира, ибо образ Человека как Сына Божьего раскрывается Гоголем как нравственный образ мира и смысл эволюции.

Мысль Гоголя в его произведениях узнала, почувствовала и полюбила Родину, но ей нельзя было оставаться незаконнорожденной, необходимо было узнать Небесное Отечество, чтобы восстановить духовную связь со всем миром на правах Справедливости, Правды, Истины, открытых очистительной жертвой в нравственном завете любви к ближнему. Только любовь дарит человеку всеобъемлющее чувство мира, чтобы узнать его изнутри, потому что мир и есть любовь. Видимо, замысел второго тома заключался не только в оглашении человека в храме творчества Словом истины и в раскрытии завесы над тайной творческого преображения личности. Главная задача — это пробуждение нового Небесного Отечества эволюции через Россию "мертвых душ" в каждом человеке, заново рожденном в духовном мире Слова для подвижения его на одоление врат истины "размером в игольное ушко" совершением нравственного подвига, принесением себя, своей души в жертву на алтарь любви к ближнему для обретения души человеческой, народной, всемирной, но и ею жертвуя в конце концов для стяжания духа Истины и осуществления своего призвания в мире, соединяя собой естество природы, замкнувшейся в человеке эволюции, с духовным миром Отчего Слова, этим огненным чистилищем, без которого нет пути в искомый со дня появления человека на Земле Рай.

Эпилог

"В постнической смерти Гоголя, — писал Д. Мережковский, — совершилось "великое самопожертвование" за всех нас — русское общество, за русскую церковь (за "мертвые души" России — В. В.). Но мы не приняли и не поняли этой жертвы,.. церковь не приняла и не отвергла, она просто не заметило Гоголя, — то есть не заметила, может быть, самого главного, что произошло за последние два века ее существования. ...Если кровь жертвы падает на чью-нибудь голову, то вода этих слез не омоет крови... В лице Гоголя весь русский "свет", все русское просвещение обратилось к церкви с вопросом, от которого зависит будущее не только этого просвещения, но и всего вообще христианства... Вот главный вопрос, с которым Гоголь обратился к церкви; он хотел, чтобы она научила его отделять нужное от ненужного, святое от грешного, божеское от бесовского, не только в искусстве, но и во всем вообще "мирском", "светском", "плотском", во всей живой плоти мира, во всей твари, еще не избавленной, но "совокупно стенающей об избавлении"; он хотел чтобы церковь научила его отделять мир, который "весь лежит во зле" от мира, который Бог так возлюбил, что Сына Своего Единородного принес за него в жертву... Церковь на вопрос этот ответила только проклятием, слезами и шуткою. "Знаю, — говорит Гоголь, — что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие и говорю это не даром: видит Бог, говорю не даром!" Ежели предсказание это исполнится (1917 год !!! — В. В.], то те кому придется давать ответ за Гоголя, уже не отделаются ни проклятиями, ни слезами, ни шуткою . И действительно, синодальная церковь сполна испила жертвенную чашу благодаря мертвым душам России. "Скажите мне; зачем мне, вместо того, чтобы молиться о прощении всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасении Русской земли , — писал отцу Матвею Гоголь перед отъездом в Иерусалим.

Диалог двух цивилизаций Востока и Запада, двух образов и способов жизни соединился в судьбе русского человека, взявшего эту миссию служения Небесному Отечеству при рождении в мире Слова, и который ведет этот незримый диалог между Западом и Востоком жертвенной судьбою своей, но другого измерения, диалог с нравственным Первообразом, открытым в Человеке как Сыне Божьем. Свидетельством тому воплощение призвания России нашей Совестью.

Россия — это новое Отечество народов Земли, уподобленное Небесному Первообразу. Она давно уже перестала быть только нацией, жертвенно вобрав в себя духовный мир Слова. Да и как не видеть в России это Отечество, где собрались накануне последней битвы за Человека святыни мира. Апокалипсические судьбы постигают открытые души народов, способные вместить все его чаяния и стремления. И только русский народ не отверг от себя опыт человечества в лице Запада и Востока: он вобрал в себя их опыт, вместил каждое открытие, каждую живую клетку человеческого опыта в чувствилище души, принесшей себя в жертву искупления страшным судом действительной жизни и внутреннего преобразования перед совестью всего человечества, перед образом нравственного Слова.

Апокалипсис как откровение о судьбах мира не является пророчеством о будущем или о прошедшем, оно есть самое эсхатологическое настоящее, погруженное в начало и в конец истории одновременно и через человека соединяющее сотворенную Богом, но испорченную падшим человеком, природу путем преображения в страшном суде и стяжания благодати Святого Духа.

Реальность правды воплощалась в деле нашей Истории, ибо судьбой России совершается суд Небесного Слова. Россия пронесла сквозь очистительный огонь чистилища Слова святыни других народов, выплавляя слезами и кровью трудно постижимую для них истину, но роднясь с ними общей судьбой, добытой жертвенной любовью. Чаадаев справедливо отмечал это свойство русского характера: "Никогда, ни один народ не был менее пристрастен к самому себе, нежели русский народ... Мы самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом... перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества".

Тайна русской жизни всегда была открыта миру, вся она заключена в хранении Истины тем способом, каким была явлена миру, — жертвенной любовью к ближнему. Тайна в том, что никто не хотел принять эту крестную Истину нравственной жизни, кроме России. Пророческие слова Достоевского, что красота спасет мир, открыто и проникновенно обращены к каждому из нас; они отражают реальность происходящего сегодня переосмысления образа Мира как совокупности нравственного Первообраза Человека. Эта красота воскрешения Личности в падшем человеке и спасет Мир.

Вся природа наполнено этой красотой нравственно-жертвенного служения миру. "Глядите просто на мир: он весь полон Божьей благодати, в каждом событии сокрыта для нас благодать! Неистощимыми благодатями кипят все несчастья нам ниспосылаемые: и день, и час, и минута нашей жизни ознаменованы благодатями бесконечной любви. Что же Вам более для возвышения духа? Будьте просто светлы душой, не мудрствуя. И если это Вам покажется трудно и невозможно подчас, — все равно старайтесь только стремиться к светлости душевной, и она придет к Вам".

Мир встает каждый день с вопросом: быть или не быть? Социальный круг проблем замкнулся постановкой нравственного вопроса о смысле человечества. И на этот великий и страшный вопрос ответит душа народа, открытая миру и для Мира, потому что в ней, как в капле живой воды, сосредоточены судьбы Мира, судьба эволюции...

Гоголь — пророк призвал нас к исполнению Новой Заповеди в любви к России, ибо без этой любви невозможна любовь к ближнему, а без любви к ближнему нет любви к Богу. И невозможно спастись человеку от пожирающего огня страстей отчуждения от Всевышнего.

Первая ветхозаветная заповедь возлюби Господа Бога открылась Новой Благой евангельской вестью о стяжании благодати даров Святого Духа в любви к ближнему с верой в искупление ветхозаветного греха отчуждения Адама от Бога жертвоприношением Сына Божьего, воскресившего душу Адама.

Гоголь увидел трагедию "мертвых душ", неспособных возлюбить ближнего и потому стремительно низвергающихся в преисподнюю на бешено скачущей тройке-бричке Чичикова этого черного двойника "мертвой души" всякого человека. Подобно Исайе и Иезекиилю он воззвал к России, обличая - ее "мертвые души", с верой в спасительный образ Христа, воплощенный в хранительнице Новозаветного Первообраза через любовь к Святой Руси.

Трагедия Гоголя в том, что он взял на себя ответственность средствами литературы изменить человека, преобразить его "мертвую душу" в живую духовную личность Сына Божьего, и употребил весь свой дар и талант на решение этой неразрешимой для человека задачи. Задачи посильной только Божественному сошествию Святого Духа.

Он себя поднял в своих устремлениях на невозможную трагическую высоту жертвенности, которую мог совершить только Истинный Сын Божий, уже однажды искупивший грехи человеческие, оставив залогом преображения "мертвых душ" подвиг веры в искупительную жертву Иисуса Христа.

Виктор Виноградов, Вице-президент Академии архитектурного наследия, Профессор Академии реставрации

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"