Образ пчелы в православной книжности и мировой литературе
В духовно-просветительской и художественной литературе можно обнаружить множество произведений, в которых образы пчелы и пчелиного улья имеют глубокий символический смысл, выступая в качестве знаков, с помощью которых писатель определяет явления и объекты духовного порядка. Прежде всего, конечно, речь идет о духовном мире человека. Впрочем, если брать церковную книжность, то следует заметить, что понятие «духовный мир» здесь значительно шире и в то же время более конкретно, нежели в литературе художественного и научно-философского характера. Известно, что в православной традиции понятие «духовный мир» характеризует, с одной стороны, бытие человека, свойства его личности, а с другой – это пространство Божественного присутствия, соприкосновение с которым для человека грешного представляет большую опасность.
Отсюда и пчелиная символика в контексте произведений различных жанров и направлений имеетразныйморально-нравственный оттенок, но в любом случае она несет вполне определенную этическую нагрузку.
Традиционно пчеле, как символу духовного порядка, присваивается положительное этическое значение. В духовной литературе чаще всего мы сталкиваемся с пчелой, символизирующей такие основополагающие реалии духовного мира, как Бог, Слово (Логос), Дух Святой, Благодать.
Среди авторов, избравших пчелу в качестве символа Святого Духа, можно назвать свт. Иоанна Златоуста, бл. ФеодоритаКиррского, греческого монаха-философа ЕвфимияЗигабена и других (конкретные примеры будут приведены далее).
У одного из анонимных авторов (Зигабен так и называет его: Безымянный) пчела символизирует Христову Церковь.
Святитель Феофан Затворник использует образное сравнение пчелы, избегающей запаха дыма, с благодатью Святого Духа, «избегающей» души, оскверненной грехом самолюбия и гордыни. Встревоженный пчелиный улей святитель сравнивает с человеческой душой, в которой роятся помыслы.
Многие из христианских писателей проводят символическую параллель между пчелиным медом и «сладостью благочестия» (ниже будет приведено множество таких примеров).
Отсюда следует, что пчела оказывается не каким-то случайным художественным образом,как в сочинениях святых отцов, так и светских писателей, к которому они прибегают в удобных случаях, но она пользуется особым почётом и уважением и заключает в себе все основания для того, чтобы служить многозначительным символом духовного порядка.
Прежде чем рассмотреть конкретные примеры использования пчелиной символики в произведениях религиозно-философского и собственно духовного содержания, обратимся к словарю, который напомнит нам то, что некоторыми из нас могло быть позабыто или не вполне добросовестно усвоено еще на школьной скамье.
Итак, что это такое или кто она такая, эта самая пчела?
Пчела – жалящее летающее перепончатокрылое общественное насекомое, перерабатывающее нектар в мёд. Пчелиная семья – колония медоносных пчел, состоящая из рабочих пчел, матки и трутней. Пчелиное молочко – секрет слюнных желез рабочих пчел, которым выкармливаются личинки. Пчелиный яд – секрет нитевидной железы жалящего аппарата рабочей пчелы (у трутней этого аппарата нет). Наконец, пчелиныйвоск – вещество, вырабатываемое пчелами и служащее им материалом для постройки сот. (Толковый словарь С.И.Ожегова).
В живом великорусском языке образность с пчелиной тематикой легла в основу огромного количества пословиц, поговорок, загадок, величальных и других обрядовых песен.У Владимира Даля о пчеле сказано, что она и на себя, и на людей, и на Бога (Церковь) трудится. Пчела – Божья угодница (доставляет воск на свечи).
Кажется, последний пример несколько узко обозначает сферу пчелиного подвижничества. Если бы, кроме фольклорной области, Даля в народных речениях интересовал библейский контекст, он увидел бы, что пчеле отведена гораздо более значительная роль в человеческой духовной культуре, нежели просто готовить воск для свечей.
Вот несколько народных изречений, рожденных, видимо, непосредственным наблюдением над пчелами в быту, с одной стороны, а с другой – человеческой фантазией и метким острым словом.
Пчела жалит только грешника.
Скупые, ровно пчелы: мёд собирают, а сами умирают.
(Этот мотив использован и в покаянном каноне ко Господу: доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое?(песнь 4)).
Лихих пчел подкур неймет, лихих глаз стыд не берет.
И пчелка летит на красный цветок.
На всякий цветок пчелка садится, да не со всякого цветка поноску (нектар) берет.
Одной пчеле Бог сроду науку открыл.
Загадки:
Во темной темнице красны девицы, без нитки, без спицы вяжут вязеницы (пчелы в улье).
Точем скатерти браныя, ставим яства сахарныя, людям на потребу, Богу в угоду (пчелы «ткут» соты и собирают в них мёд).
В некоторых загадках запечатлелось религиозное сознание их сочинителя:
Летит птица крутоносенькая, несет тафту крутожелтенькую: еще та тафта ко Христу годна.
Летела птаха мимо Божьяго страха: ах, мое дело на огне сгорело! (пчела и свеча).
Летит птичка гоголёк через Божий теремок, сама себе говорит: моя сила горит! (пчела, церковь, свеча).
Нельзя не отметить еще один замечательный пример из словарной статьи Вл. Даля: в костромской губернии даже медведь, любящий разорять пасеки и лакомиться медом, называется не иначе, как пчелух. Стоит ещё оговориться, что медведь для древних славян был особым, культовым животным, имя которого не произносили всуе, заменяя его описательными оборотами (эвфемизмами). Отсюда у славян медведь – это тот, кто «мёд ест» (в индоевропейской транскрипции это звучит более отчетливо: *medv + *ed ).
В дополнение к иллюстрациям Даля приведем фрагмент русской обрядовой величальной песни, где используется общефольклорный прием сравнения, служащий «основной художественной задаче содержания величальных песен – идеализации» (Ю.Круглов):
Наш хозяин в дому – как Адам в раю,
А хозяюшка в дому – ровно пчелочка в меду…
Мы обратили внимание на этот прием идеализации потому, что пчела здесь оказывается образным элементом смыслового и синтаксического параллелизма, устанавливающего ассоциативно-символическую связь между Адамом, Эдемом и пчелиным ульем. Всё вместе это составляет традиционную «фольклорную» (как считают фольклористы) «символику счастья». Однако сегодня никто не станет отрицать, что это символика библейская, а не фольклорная. Там, где этой библейской образности нет, можно говорить о народном остроумии, основанном на бытовых сравнениях, как, например, в такой поговорке: подле пчелки – в медок, а подле жучка – в навоз.
Одно из вероятных объяснений популярности образа пчелы и пчелиной атрибутики (мёд, воск, соты, улей и т.д.) в славянской фольклорной и художественной литературной традиции заключается в том, что у древних славян среди специфических видов хозяйственной деятельности наиболее излюбленным было бортничество, т.е. разведение пчел с целью получения мёда. Еще до выделения славянских племен из общей индоевропейской семьи народов на территории прародины индоевропейцев (центральная часть Европы – от Рейна до центральной и южной России) было развито пчеловодство (см.: Соколянский А.А. Введение в славянскую филологию. М.,2004.С.77).
Каковы традиции употребления этого образа-символа в мировой художественной и религиозно-философской литературе?
Прежде чем отвечать на этот вопрос, определимся с терминологией: что мы будем подразумевать под символом?
А.Ф.Лосев, исследуя понятие символа и функционирование его в философии и литературе, указывает, что «символ основан …на живом созерцании действительности». Он «функционирует не изолированно, не дискретно, а всегда обязательно как указатель на нечто иное…».
Символ обладает огромной смысловой и обобщающей силой.
«В искусстве, – пишет Лосев в работе «Логика символа»,– мы должны исходить не просто из чувственного представления, в котором нет ничего обобщенного, но именно из таких образов, которые наделены большой обобщающей силой, так что художественный образ обязательно всегда есть одновременно и такое единичное, которое мы могли бы воспринимать внешними органами чувств, и такое обобщенное, которое заставляет нас мыслить и делать всякого рода выводы и для единичных явлений реальной человеческой жизни. Вот почему художественный образ, лишенный этой обобщающей силы и мощной символической картины этой жизни, всегда есть только бессильная натуралистическая копия жизни, никуда не зовущая и никак не взывающая о необходимости творческих переделываний действительности».
Обратим особое внимание на главную мысль этой цитаты: художественный образ только тогда является символом, когда он наделен большой обобщающей силой и мощью конкретно-образного воздействия, влекущего за собой творческое преображение действительности.
Если в символе нет обобщения целого множества различных психологических и социальных моментов, он может считаться лишь простым поэтическим сравнением, тропом, средством выразительности речи.
Лосев особо подчёркивает это:
«Если символ вещи не есть ее обобщение, зовущее за пределы этой вещи и намечающее огромный ряд ее разнородных перевоплощений, словом, если в символе нет обобщения, создающего бесконечную смысловую перспективу, тогда не стоит говорить специально о символе, а вполне достаточно будет и традиционных, школьных категорий теории литературы».
Итак, нас будет интересовать пчела как многозначный символ, обладающий широким спектром ассоциативно-смысловой связи и большими возможностями для постижения и творческого преображения различных явлений окружающей действительности. Прежде всего, речь пойдёт о явлениях духовного порядка.
По замечанию одного из современных православныхавторов, «в материальном мире много загадочных явлений, которые властно влекут нас к постижению бытия. Они могут напоминать о тех тайнах, отголосок которых иногда доносится до нас из высшей, надмирной реальности. Таким образом, два эти плана – материальный и духовный – соотносятся друг с другом, соприкасаясь через наше сознание. Те или иные предметы окружающей человека вполне обыденной «материальной» жизни вдруг обретают иной, символический смысл, делаются мостиком, переброшенным через пропасть между «дольним» и «горним» планами бытия» (П.Ю. Малков).
Вот одним из таких «мостиков» между земным и небесным, между материальным и духовным сделалась в мировой художественной культуре обыкновенная медоносная рабочая пчела.
Когда же впервые творческое мышление человекавосприняло пчелу в качестве посланца духовного мира?
Согласно энциклопедическому словарю, отражения образа пчелы в мифологических представлениях человечества известны уже в эпоху неолита. Ученые предполагают, что это связано с развитием «примитивного пчеловодства», прежде всего в ареале Малой Азии, Кавказа, Ближнего Востока, Египта. С пчелами связан один из важных мотивов земного плодородия – «открытие», провозвестие ими весны, «оплодотворение» её (опыление цветущих растений).
В русской традиции устойчив мотив появления пчелы на Руси из заморских стран: Бог посылает святых Зосиму и Савватия принести «Божью работницу» на Русь из земли Египетской (из горы, из пещеры в стране идольской или, наоборот, райской); в свою очередь Архангел Гавриил поднимает всю «пчелиную силу» и велит ей лететь на Русь.
В фольклоре, например в народных заговорах, пчеле покровительствуют Спас и Богородица; этот синтез язычества и христианства оказался подкрепленным наличием на Руси пчелиного праздника – 17 (30) апреля, дня святого Зосимы, чей образ «вошел в религиозные переживания Руси языческой эпохи с её культом пчелиного бога, подлинное имя которого было утрачено (зосимою назывался у славян улей с иконой святых Зосимы и Савватия, соловецких угодников, почитаемых в народе как покровители пчел и пчеловодства)» (В.Н.Топоров).
В книге Валентины Колесниковой «Праздники Руси православной» дается объяснение такому несоответствию: жители холодного Северного Поморья, где пчеловодство развито менее всего, почему-то оказались покровителями пчел. Дело в том, что в народном сознании совместилось два имени: раннехристианского пустынника Зосимы (4 век), живущего в Киликии (Малая Азия), и русского подвижника 15 века преп.Зосимы Соловецкого. В.Колесникова указывает на это совмещение, но объясняет его неверно, исходя из языческих народных верований; и выходит, что почитание киликийского пустынника (память 19 сентября (2 октября)) в качестве покровителя пчел объясняется тем, что на самом деле почитают преподобного Зосиму Соловецкого, не различая их вовсе. Но это не так. В Церкви никакой путаницы нет: 17-го апреля почитается память преп.Зосимы, игумена Соловецкого (1478), в Житии которого нет ни слова о пчелах, а 19 сентября – память мч. Зосимы-пустынника (IV). Учитывая факт, что пчеловодство впервые зафиксировано в тех странах, среди которых названа и Малая Азия, можно понять, откуда возник миф о принесении пчелы архангелом Михаилом на Русь. С утверждением христианства на Руси распространились и жития древних восточных подвижников, которые занимались пчеловодством или, по крайней мере, питались медом диких пчел, подобно Иоанну Предтече. Полуязыческое сознание новообращенного народа тут же стало приспосабливать священные образы своих древнейших верований к новой духовной реальности, имя старого языческого пчелиного бога быстро забылось, люди обрели нового покровителя пчеловодства в лице святого Зосимы-пустынника. Когда же явился родной, русский святой Зосима, ему “поручили” заботу об одном из важных промыслов русского крестьянина, пчеловодстве.
В ряде русских текстов (песен, заговоров) с пчелой связываются Егорий и Илья, которые также являются в народном сознании совмещенными с мифологическим образом Зевса-громовержца.
Подобная связь пчелы с Зевсом-Юпитером обнаруживается и в римской традиции в историях о потоплении первого роя пчел в воде, о рождении пчелы из воды (ср. библейский рассказ о сотворении мира посреди водной стихии), о рождении пчелы от водяного (отсюда история аркадского пастуха Аристея, сына водяной нимфы Кирены, отождествлявшегося с Зевсом или Аполлоном и ведавшего охраной пчел), о жертвоприношении пчел водяному и т.п. В некоторых мифах пчелы носят богине Деметре, покровительнице плодородия, чистую воду из святого источника. В румынской фольклорной традиции существует представление, что пожар, возникший от молнии пророка Илии, можно потушить только водой, смешанной с медом, или самим медом, освященным в Ильин день. Отсюда мотив зажигания пчелами монастыря с последующим заливанием пожара.
В русской литературе А.М. Горькийв книге “Детство” использовал, судя по всему, именно этот народный мотив (посещение Богом или Его пророком) в одном эпизоде, когда дед Максима Пешкова кричит жене при обнаружении пожара: “Ну, мать, посетил нас Господь, – горим!”.
Пчелы участвуют в космогонических мифах и преданиях, выступая на стороне бога против злого духа. В некоторых случаях пчела выступает символом самого бога. Так, у адыгов имя древнего божества пчелы неизвестно, но покровительницей пчел считается богиня Мерем. Ученые-фольклористы соотносят это имя с европейской христианской традицией: согласно святой Бригитте, дева Мария говорила: “Я воистину была ульем, когда самая священная пчела – Сын Божий – поселилась в Моем чреве”. В мифах некоторых народов покровителем пчелы является мужской персонаж, типологически соотносимый с образом бога (Джарг у сванов, Джеге у мегрелов). В некоторых традициях как предпочтительная оформляется связь пчелы с божествами плодородия из класса Великих матерей (или богинь-матерей). Вплоть до эллинистической эпохи в Малой Азии жрецов Кибелы, типологически сходной с богиней-матерью, называли “пчелами”. Пчелиная тема определяет многие черты устройства и организации древнего святилища Артемиды в Эфесе. Сама Артемида рассматривалась как образ священной пчелы, ее культовым животным считалась пчела, жрицы ее святилища также назывались пчелами (греч “мелисса” – медуница). “Пчелами” назывались и жрицы Деметры, Персефоны и некоторых других богинь. В богатом мёдом Эпидамне особенно почитали родоначальницу пчел нимфу Мелиссу. Пчела была символом Индры, Вишну и Кришны; известен образ Кришны в виде пчелы, вьющейся над головой Вишну. Тетива лука бога любви Камы представляла собой нить с нанизанными на нее пчелами.
В Египте пчела была символом величия фараона, его жизненной силы, а также и государственной мощи. Отсюда идеальное устройство общества в его монархическом варианте нередко соотносится с пчелиным ульем.
Вообще с ульем связывается целый ряд положительных символических смыслов: красноречие, трудолюбие, порядок, бережливость, мудрость и др. Во многих традициях пчел по ряду признаков объединяют с людьми: о пчеле обычно говорят, что она “умерла” (а не “сдохла”); с пчелами здороваются (традиция пчеловодов), на Пасху их поздравляют.
Пчелиная матка обычно выступает как символ верховной власти, плодородия. В Африке и в Австралии пчелу почитают как тотемное животное – покровительницу и защитницу рода. Её даже объединяют в один тип тотемов вместе с питоном – по сходству окраски. У многих народов с пчелами связана широчайшая сфера табуирования (запрещения) – от табуированных названий, число которых иногда очень значительно, включая особые запреты, например, на покупку пчел в пятницу или даже вообще на покупку. Их не продают и не покупают, их приручают, как диких животных. У русского народа считается большой удачей поймать кочующий пчелиный улей (однако пчеловоды знают: такие пчелы с трудом приживаются на новом месте, чаще умирают). Пчелами обычно делятся или владеют сообща. Например, белорусские сябры (крестьяне) создают объединения (сябрыны) как своеобразную форму духовного родства на почве совместного владения пчелиным роем.
В греческих мифах пчела как кормилица Зевса была награждена искусством запасать на зиму мёд и воск.
Существуют мифы, где пчела связывается со смертью. Такой подход к пчелиной символике нашел отражение в обычае посвящения мёда хтоническому божеству Гекате и медовых лепешек богине-матери – Матери-Земле. В христианстве существует обычай добавлять небольшое количество мёда в поминальную трапезу – кутью, что символически означает приобщение умершего к сладости райского бытия. В древнеиндийских погребальных обрядах тело умершего полностью обмазывалось мёдом. Геродот описывает вавилонский обычай хоронить умерших в мёде. Мифологи связывают этот обычай с мифом о Главке, сыне критского царя Миноса, утонувшем в бочке с мёдом и затем возвращенном к жизни.
Высокая степень организованности пчел и особого, гармоничного “строения” меда (особенно сотового) делает пчелу олицетворением высшей мудрости, а вместе с вырабатываемым ею медом – универсальными символами поэтического и вообще образного слова в любой книжной традиции.
С пчелами связано огромное количество мифологических и сказочных мотивов, нашедших дальнейшее развитие и трансформацию в античной, средневековой европейской, а затем и в русской литературной традициях.
Одно из древнейших упоминаний о пчелах мы находим в «Одиссее» Гомера. Описывая святилище нимф, расположенное в пещере, Гомер перечисляет находящиеся там сосуды, «амфоры и кратеры каменные», и многозначительно замечает: «Пчелы туда запасы свои собирают» (Одиссея.XIII. 104-105).
Эту многозначительность истолковал неоплатоник Порфирий, считающий, что «все, что находится в пещере и она сама – это и некая символическая конструкция устроения вселенной, и образ, выражающий характер присутствия человеческой души в этой вселенной» (Малков П. Образ пещеры в античном и христианском символизме.С. 251).
По мнению того же Порфирия, «роящиеся пчелы – это рождающиеся в мир благие души, приносящие богам очистительные жертвы; их должен символизировать мед».
(Напомним, что Священное Писание, в частности книга Левит, запрещает приносить мед в жертву Богу.Объяснение этого запрета см. далее).
В римской литературе пчеле и пчеловодству посвящал свои сочинения Варрон, указывая на особый характер жизни пчел. Вергилий в своем труде “Георгики” давал советы по их разведению. Сенека Младший описал процесс получения мёда. Эту литературную традицию следует назвать реалистической.
В древнегреческой и римской поэтической традиции поэты нередко сравнивают себя с пчелой, производящей мед. Этот прием был использован в поэзии эпохи Возрождения (Пьер Ронсар), затем возобновлен в русской поэзии эпохи модернизма в стихах Вяч. Иванова и О.Э. Мандельштама (“Чтобы, как пчёлы, лирники слепые/ Нам подарили ионийский мёд…”).
Другой мотив, основанный на связи пчелы и мёда со сферой смерти, отсылает к мифологеме поэта, спускающегося в царство мертвых ради обретения высшей творческой силы, бессмертия.
Например, у Мандельштама: “Возьми ж на радость дикий мой подарок/ Невзрачное сухое ожерелье/ Из мертвых пчел, мёд превративших в солнце”. Здесь о пчелах, свершивших свой жизненный цикл,говорится в позитивном контексте.
Напротив, в поэзии Николая Гумилева пчелы, умершие в “опустелом” улье, соотносятся с “мертвыми”, утратившими смысл словами (стихотворение «Слово»). Эта поэтическая антитеза основана на представлении о главнейшем функциональном “призвании” пчел – производить мёд. Пчелы без возможности производить мёд – слова без смысла.
…Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Можно допустить, что здесь вовсе не случайна эта метафора у Гумилёва – пчёлы в улье опустелом. Мёртвый расплод пчёл действительно издаёт резкий запах, и поэт мог это знать. Однако нельзя исключать и возможность его апелляции к древнеиндийской мифологии. В частности, в “Атхарваведе” духовное познание уподобляется производству мёда пчёлами. Подобная же символика прослеживается в описаниях обряда инициации (в митраизме посвящаемые омывали свои руки мёдом).
Соответственно, «мёртвые слова», как и мёртвые пчёлы, к духовному познанию не ведут.
Итак, мы можем сделать вывод о наиболее характерной и часто встречающейся в мировой культуре троичности пчелиного символизма:
Касательно мёда, пожалуй, следует сделать одну оговорку. Осы тоже вырабатывают мёд, однако ввиду агрессивности своего характера не приобрели устойчивого положительного значения в мировой мифопоэтической символике. Во многих фольклорных текстах ленивые, коварные, раздражительные осы противопоставляются трудолюбивым, скромным и мирным пчёлам. Положительное символическое значение осы получили только в шаманских культурах Сибири и Монголии, а также у ряда племен южноамериканских индейцев.
Каковы же собственно религиозные традиции использования пчелиной символики?
Начнем с того, что, по завету Священного Писания, в земле обетованной течет молоко и мед (Исх. 3:8). Следовательно, священны пчелы, дающие этот мед. По меньшей мере, эти пчелы там живут.
В Книге Судей встречается эпизод, содержание которого основано на том факте, что дикие пчелы нередко устраивают себе улей в теле умершего животного, в высохших трупах скота. Именно этот пчелиный обычай нашел отражение в загадке Самсона: “из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое” (Суд. 14:14). Самсон обнаружил в трупе убитого им ранее льва рой пчел и мёд, взял мёд и накормил им домашних (Суд. 14:6-10).
Диким медом питался в пустыне святой пророк Иоанн Предтеча, но в этом евангельском сообщении, скорее всего, нет никакого особого символизма, это обыденная реальность пустынножительства; ведь другой пищи, доступной безоружному человеку, там нет (разве что колючки и сушёная саранча).
Видимо, здесь происходит удачное сочетание реализма и символизма. Для сравнения вспомним языческую традицию: мед и медовые напитки – нектар, амброзия составляют пищу бессмертных богов Олимпа, ими вскормлены Дионис и Гермес.
В раннехристианском искусстве катакомб пчела символизировала восставшего от смерти Иисуса Христа, Его бессмертие.
Вместе с тем пчела была и образом царской власти, царской мудрости, накопляемой подобно тому, как пчелы собирают нектар.
Отсюда родилось типовое начало средневековых христианских сборников духовно-учительного характера, которые обычно носили название “Пчела”. В этих сборниках содержались рассказы о великих пчелах-подвижниках, собравших своими молитвенными подвигами особенный мед – христианскую сладость благочестия.
На Руси первый сборник с названием “Пчела” появился не ранее 12 века. Историки относят его к “справочной литературе”. Это был переводной сборник изречений и кратких исторических рассказов, восходящий к поздней и сокращенной версии “Флоригелия” Максима Исповедника (7 в.). Известно более 20 списков “Пчелы”.
Сборник насчитывает 71 главу. Среди них, например, такие: “О мудрости”, “О молитве”, “О душе”, “О власти и княжении” и др. Каждая глава содержит ряд соответствующих её теме изречений и рассказов. Изречения и все другие тексты расположены в строгой иерархии, отражающей христианскую аксиологию: вначале – цитаты из книг Священного Писания, затем – из сочинений Отцов Церкви, далее следуют изречения, принадлежащие античным философам, историкам и писателям: Аристотелю, Анаксагору, Пифагору, Демокриту, Сократу, Плутарху, Софоклу, Еврипиду и др. Вслед за этим располагаются краткие исторические “анекдоты”, т.е. рассказы о жизни и деяниях Александра Македонского, Филиппа, спартанских царей Агесилая, Леонида; афинского государственного деятеля Алкивиада; восточных царей – Дария, Артаксеркса, Кира, Креза и др.
Таким образом, “Пчела” была сводом религиозных поучений, этических рекомендаций и, кроме того, расширяла исторический кругозор древнерусского читателя.
В конце 17-го века в Почаевской Лавре была обнаружена рукопись, принадлежащая перу прп. Иова Почаевского (по монастырскому преданию). Это было собрание выписок из житий и поучений прп. Иоанна Дамаскина, прп. Ефрема Сирина, прп. Феодора Студита, “Лествицы” прп. Иоанна Синайского, бесед святителей Василия Великого и Иоанна Златоустого, выписки из различных Патериков, а также слова и беседы на страстную и светлую седмицу и на другие церковные праздники. Особый отдел рукописи составляли выписки из разных книг, краткие заметки и поучения различного содержания. Исходя из содержания статей рукописи можно сделать вывод, что прп. Иов пользовался, помимо книг Священного Писания и творений Отцов Церкви, и сборником “Пчела”.
По аналогии с этим сборником собрание рукописей прп. Иова было также названо “Пчелой Почаевской” и опубликовано под редакцией профессора Киевской Духовной Академии Н.И.Петрова в 1884 году в Почаеве.
“В древней византийской литературе, – писал Н.И.Петров в предисловии, – известен целый ряд сборников, называемых “Пчелами”, которые собирали мёд духовной мудрости из разных источников и пользовались чужими изречениями для выражения своей собственной основной мысли или идеи и ея подробностей. К числу таких “Пчел” можно отнести и рукописный сборник преподобнаго Иова, имеющий, несмотря на заимствования, своеобразный… характер”.
Книга блаженного Иоанна Мосха “Луг духовный” (на Руси известная как “Лимонарь”), выписки из которой присутствуют в сборнике прп. Иова, по содержанию и структуре также напоминает “Пчелу”. Однако автор дал ей другое название, ограничившись упоминанием пчелы в предисловии к своему сочинению (предисловие написано в форме письма к “возлюбленному о Христе Софронию Софисту”).
“…Я предпринял этот труд, сделав возможно полное и верное собрание цветов: подобно мудрой пчеле, я описывал, избирая особенно душеспасительные подвиги отцов…”. Об этом “собирании мёда с цветов” писал и преподобный Исаак Сирин в своих “богомысленных размышлениях”: “Если прилежишь чтению, – то ищи не разительнаго и витиеватаго; иначе бес самомнения поразит сердце твое. Но как мудрая пчела собирает с цветов мед, так и ты чрез чтение приобретай врачевство для души твоей”.
Как видим, преподобные Иоанн Мосх и Ефрем Сирин берут рабочую пчелу в качестве символического образа духовного подвижничества (назовем этот труд духовно-интеллектуальным).
Преподобный ПаисийВеличковский уподобляет пчелиному меду духовные плоды Иисусовой молитвы, называя эту молитву «духовным художеством». Продолжая традицию псалмопевца Давида, он называет боговдохновенные слова писаний Святых Отцов «паче меда и сота сладчайшими», исполненными духовной мудрости, собираемой подобно нектару с медоносных цветов .(Об умной или внутренней молитве. Сочинение блаж старца схимонаха и архимандрита Паисия Величковского. Пер. со славянск. Изд. Афонского Пантелеимонова монастыря. М., 1912. С.34-35).
Тот же «медоточный» плод Иисусовой молитвы подразумевается, видимо, и в Житии прп. Иоанна Рыльского:
Спустя мало времени перешел он в иное место, где обрел глубокую мрачную пещеру и там вселился, собирая, как трудолюбивая пчела, духовный сот в сокровище своего сердца» (Житие прп. Иоанна Рыльского. М, 2000. С.7).
Чаще всего подвижники-писатели используют этот образ как указание на способ духовного питания души нектаром боговдохновенных слов. Здесь особое ударение делается на “сладости благочестия”, на получаемом в процессе труда цветочном мёде. В тех случаях, когда пчелу берут как символ трудолюбия и аккуратности, особое ударение делается не на получаемом мёде, а на процессе сбора его, на терпении и дисциплинированности пчел в коллективной работе улья.
Митрополит Вениамин (Федченков), придерживаясь святоотеческой традиции, конкретизирует свои размышления о добродетели также с опорой на образ пчелы:
От всех добродетелей, подобно пчеле, подобает собирать полезнейшее; и, таким образом, помалу причащаясь, уготовлять великий склад делания добродетелей, из которых образуется мед премудрости на обрадование» (Письма о монашестве. М., 2003. С.133).
Откуда эта любовь к пчеле? Только ли по трудолюбию и “мудрости” сравнивается она с человеком?
Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова может подсказать, что святые отцы брали её за образец для подражания еще и потому, что она была образцом скромности. Может быть, и свою “малость” желали подчеркнуть подвижники, памятуя слова Писания: “Мала есть в пернатых пчела, и начаток сладостей плод ея” (Сир. 11:3).
Попутно заметим, что в переводе на «обыденный» русский язык это звучит немного грубее: “Мала пчела между летающими, но плод её – лучший из сластей” (синодальный вариант).Когда мы будем говорить о “сладости благочестия”, взращиваемой в душе подобно тому, как пчела вырабатывает мёд, то слово “сласть” здесь будет не совсем удачно. Оно, выражаясь научно, коррелирует, отрицательно перекликается со словами вечерней молитвы: соблюди нас от всякаго мечтания, и темные сласти кроме. «Сласти», как видим, здесь нечто темное, греховное. Так что иногда перевод с церковнославянского на современный русский упрощает смысл, делает его поверхностным.
Пчела как знаковый, несущий большую смысловую нагрузку образ вошла в житийную литературу не только как символ или метафора, но и выступая в своем прямом значении, сохраняя, впрочем, символическую соотнесенность с реалиями духовного порядка. Так, в житии св. Амвросия Медиоланского встречаем рассказ о том, как “в младенчестве его было открыто, какую пользу принесет он Церкви Христовой: однажды лицо спящего в саду младенца покрыли пчелы и, не причинив ему вреда, улетели, оставив на языке мёд, во исполнение слов Писания: Сотовемедовнии словеса добрая, сладость же их исцеление души (Притч.16:24)” (Минея, декабрь.С.224).
В церковной гимнографии также встречаем случаи прямого уподобления святого пчеле:
О, Божественная и священная Христовы Церкве пчело, Василие всеблаженне! Ты бо Божественнаго желания жалом тебе вооружив, богомерзких ересей хулы уязвил еси и душам верных благочестия сладость сокровиществовал еси. И ныне Божественнаго рая нетленныя проходя пажити, поминай и нас, предстоя Троице Единосущней (Минея, январь.С.10).
В той же Службе святителю Василию Великому далее видим продолжение поэтического уподобления уже по признаку, который можно назвать функциональным (пчела собирает нектар с цветов):
Собрал еси пчельный, Василие, люботрудно добродетели всякия цвет и, худог (искусен) быв, в нихже ублажаешися (Минея, январь.С.18).
Превосходный пример использования троичности пчелиного символизма находим в тексте Канона прп. Андрею Рублеву:
Меда течение сладчайшаго не удержав из сердечнаго рая потщался еси изнести, аки искусная пчела, соты храмов хвалой наполняя Любве Трисиянной.
Подобные мотивы чрезвычайно характерны для русской гимнографии. Приведем еще несколько примеров:
Яко пчела, мед сладкий от цветов скоро увядающих собрал еси, отче Тихоне, от тленнаго мира духовное сокровище, имже всех нас услаждаеши. (Канон Всем святым, в земли Российстей просиявшим, песнь 8).
Далее, в том же Каноне Всем святым еще раз встречаем образ пчелы: Евангельски Христа возлюбивше, преподобнии Зосимо, Савватие, Германе, Иринарше, Елеазаре и прочии Соловецтии чудотворцы, мира отвратистеся, в непроходимыя и пустыя островы Соловецкия зашедше, всякия добродетели образу на выкосте, мудрей пчеле подобящеся, и селение достойное прияти Духа Святаго, бысте, премудрии(Песнь 6).
Продолжение этого образного ряда находим и в Акафисте Всем святым, в икосе 11-ом: Радуйся, Тихоне, Задонский чудотворче, медоточивая уста, Христова Евангелия вещателю сладчайший.
В Каноне прп. Александру Куштскому пчела прямо не упоминается, но подразумевается плод ее труда:
Воздержания сладость искапав, отринув горесть страстей, тем же паче меда и сота насладил еси, отче, чувствия наша (песнь 3).
И далее в песни5-й снова неявное уподобление святого пчеле, источающей мед:
Итак, в сочинениях церковных гимнографов образ пчелы в символическом и метафорическом значении чрезвычайно употребителен.
Теперь скажем подробнее об учительных текстах Отцов Церкви.
В беседе на псалом 117-й святитель Иоанн Златоуст пишет о словах святого царя и пророка Давида:
“Видишь ли, какие великие он изображает бедствия? Не просто сказал: …обыдошамя, но: …яко пчелы и …яко огнь в тернии, означая пчелами стремительность нападения, а тернием – силу гнева и неукротимость раздражения, потому что кто удержит огонь, попавший в терние?”
В отличие от других авторов, использующих положительную коннотацию пчелы, Златоуст в своем толковании берет отрицательную. Пчелы у него (точнее, у Давида, но глазами Златоуста) похожи на врагов, нападающих внезапно, стремительно. Однако слова пророка Давида “Обыдошамя, яко пчелы сот, и разгорешася яко огнь в тернии, и именем Господним противляхся им”(Пс.117:11-12) предполагают нейтральное прочтение: не враги будто пчелы, а их движения подобны стремительному полету пчел, в котором нет ничего негативного.
Златоуст же несколько усугубил, придал негативное звучание образу пчел, облепивших сот. Толкуя события, изображенные Давидом, он пишет: “Враги, как огонь, устремились и, как пчелы, напали на него и окружили его…”. Можно думать, что в этом толковании Златоуст использует пчелу в самом поверхностном, внешнем, “материальном” значении. Всю глубину духовного символизма, присущего в святоотеческой традиции образу пчелы он в данном случае игнорирует.
Стояла ли некая духовная реальность за этим образом в тексте самого автора, пророка Давида? Думается, нет. Скорее всего, древнееврейский святой поэт “выхватил” этот образ из той реальности, которая окружала его в минуту вдохновения, применив его как сравнительный оборот, построенный на внешнем сопоставлении объектов без дополнительной эмоциональной или этической окраски.
В толковании того же 117-го псалма бл. Феодорит Киррский использует совсем другую параллель; но и его сравнение скорее нейтральное, хотя и апеллирующее к позитивной, трудовой деятельности пчел:
“Как пчелы, нашедши сот, высасывают медовую влагу: так и они, говорит пророк, покушались отнять у меня бывшую во мне сладость благочестия”.
Толкование это, судя по всему, восходит к уже цитированному здесь стиху из Книги премудрости Иисуса, сына Сираховао “пернатой” пчеле, дающей “начаток сладости” человеку. И хотя сравнительная параллель Феодорита характеризует фрагмент с отрицательной модальностью (все-таки речь идет о врагах Давида), здесь все же сохранен нравственный подтекст: пчела как носитель “сладости благочестия”. То есть блаженный Феодорит учитывает здесь положительную нравственную мотивацию толкуемого образа, как и в тех случаях, когда происходит прямое уподобление пчелы Божественной Благодати.
Такое понимание находим у святителя Феофана Затворника (со ссылкой на св. Иоанна Златоуста, который в этом случае опирается на положительную коннотацию образа пчелы). Святитель Феофан принимает во внимание образ пчелы, пчелиного улья в качестве символического изображения чистых, безгрешных помыслов человека, безупречных движений его благовоспитанной, устремленной к Богу души. Поучая своего адресата, как следует очищать душу для вселения в нее Духа Святого, свт. Феофан пишет:
“Пространно рассуждает об этом св. Златоуст.Как рой пчел никогда не садится в нечистый сосуд, и потому люди, опытные в этом, приготовляют для них место, окуривая его куреньями, мастиками и всякого рода благовониями; сбрызгивают ароматными винами и всякими другими составами корзины, в которые они должны садиться, отроившись из ульев, – и делают все это для того, чтобы неприятный запах, противный пчелам, не заставил их лететь прочь; так все это применимо к Святому Духу. Наша душа есть как бы какой сосуд или корзина, в которой могут помещаться рои духовных дарований; но если она наполнена желчью, горечью и гневом, то эти рои отлетают от нее прочь. Поэтому-то сей блаженный и мудрый домохозяин (св. Павел) тщательно очищает наши сосуды, не употребляя для этого ни ножа, ни другого какого железного орудия. Посмотри, как он очищает наше сердце: отгоните, говорит, ложь, отгоните гнев; и при этом показывает, как можно истреблять зло с корнем: да не будем, говорит, гневливы духом”.
Мы сочли уместным, несмотря на большой объем цитаты, не сокращать ее, не отсекать фрагмент о святом апостоле Павле, т.к. именно здесь, на наш взгляд, особенно ярко отражена соотнесенность пчелиного улья с чистотою человеческой души и духа: отгоните ложь, отгоните гнев – иначе эти состояния души отгонят от нее благодать Святого Духа.
В другом случае святитель пишет:
“Самолюбие и есть живущий в нас грех, от коего вся грешность и который делает грешным всего человека – с ног до головы – пока он имеет место в душе. А когда грешен весь человек, как придет к нему благодать? Не придет, как не пойдет пчела туда, где дым”.
Ясно, что здесь пчела призвана напомнить о благородном, врожденном стремлении души к чистоте и благоуханию (духовному), а дым должен вызвать ассоциацию с едкостью и горечью, удушьем и жжением, т.е. состояниями, равными тому, что чувствует человек, побежденный грехом.
Для сравнения – прп. Ефрем Сирин о “благоухании” душ, не окутанных облаком дыма-греха: ”И слава не надмевала их, и поношение не доводило их до уныния. Всегда были они одинаковы, – никогда не терялось благоухание высоких добродетелей их. Благословен Благий, Который из сокровищ Своих источал благоухание дел их”.
А вот он же конкретно о “дыме” греха:
“Благодать Твоя, пришедши к сердцу моему, находит там зловоние скверных помыслов; почему тотчас отступает, не обретая себе входа и не имея возможности войти и вселиться во мне, как желательно ей”.
О несовместимости «пчелы» и греховного «дыма»прекрасный примернаходим в тексте Акафиста святой великомученице Екатерине: Радуйся, пчело, дыма идольскаго отлетевшая(икос 3).
Евфимий Зигабен, толкуя 117-й псалом, изъясняет его в том же ключе, что и блаж. Феодорит.
“Сими словами Давид выражает, как велики были те бедствия, которым он подвергался; и подобием из пчел изображает великую ревность, которую имели против него враги его …пчелы, когда случайно найдут медовый сот, с великою ревностию окружая его, сосут медовую жидкость”.
В ссылке на “Златословесного” (Иоанна Златоустого) Зигабен добавляет, что Давид имел в виду и “скорость погибели врагов своих, когда уподоблял их пчелам – “ибо как пчелы, когда, защищаясь жалят, вонзив жало умирают: так, говорит, и враги своею злобою истребляют самих себя”.
Приводя в ссылке к этому толкованию слова некоего безымянного автора, Зигабен уподобляет пчелу Христовой Церкви:
“Иносказательно пчела, производящая мед и слепляющая воск, есть Церковь, почтившая Божию премудрость, которая хотя по своей силе не крепка, поколику проповедь ея состоит не в убедительных словах человеческой мудрости, но она имеет жало в явлении духа и силы. Напротив того, еретики, хотя и подобны пчелам, но не суть пчелы, а трутни, имеющие только подобие пчел, которые сами не делают меда и не лепят восковых ящиков, а, поедая мед, противятся пчеле Церкви. Но церковь истребляет их именем Господним, как жалом, и разсекает их пополам обличительною истиною”.
Эту цитату можно дополнить документально-художественным комментарием поэта Мориса Метерлинка из его книги “Жизнь пчел”. Поэт удивительным образом показывает, что автор, сравнивший здесь пчелу с церковью, а трутня с еретиком, прекрасно владеет информацией о биологической жизни пчел. Его сравнение не поверхностное, не подражательное, а глубоко осмысленное и многозначительное. Тут и характер трутней, и их судьба в улье, и роль пчелиной матки (царицы) в утверждении благополучия и плодотворной деятельности пчелиной семьи. Только царица владеет судьбой трутня, только она, в случае его бесплодности, а значит вредности и ненужности в семье, поражает его своим жалом. Упоминание этого жала в словах толкователя Священного Писания указывает как раз на то, что он уподобляет Церковь не простой пчеле, а именно царице-матке, обеспечивающей будущее пчелиного улья.
У Метерлинка мы находим свидетельство о том, что только “царица является единственною матерью всего её народа” и что внутренние отношения между пчелами и царицей основаны исключительно “на материнстве”. Пчела-царица – “мать улья и его единственный орган любви”. О трутнях же сказано, что они легкомысленны, неловки, бесполезно суетливы, требовательны, шумны, нечистоплотны, ненасытны.
Трудно сказать, знал ли поэт о религиозной христианской традиции использования пчелы в качестве духовного символа, но косвенные подтверждения тому имеются в его тексте. Когда он пишет о ежегодном роении пчелиного улья, то прибегает к таким тропам, как “непобедимая сила”, “верховная мудрость”, “бессмертная мысль рода” и, наконец, “дух улья”.
“Дух улья” устанавливает час великой жертвы, приносимой ежегодно гению рода – я говорю о роении, – когда целый народ, достигший вершины своего благосостояния и могущества, вдруг оставляет в жертву будущему поколению все свои богатства, свои дворцы, свои жилища и плоды своих трудов, чтобы отправиться вдаль на поиски за неизвестным… новым отечеством. Вот акт, который, сознателен он или нет, превосходит человеческую мораль. Он иногда разоряет и всегда делает беднее, рассеивает счастливый город, повинуясь закону, стоящему выше счастья улья. Где слагается этот… далеко не фатальный и не слепой закон? Где, в каком собрании, в каком свете, в какой общественной сфере (автор будто забыл, что говорит о пчелах! – М.М.) пребывает этот дух, которому все подчиняются и который, в свою очередь, подчиняется (снисходит! – М.М.) героическому долгу и разуму, всегда обращенному к будущему?”
В другом месте автор еще конкретнее намекает на библейские корни своих суждений, когда соотносит пчелиный улей с человеческим обществом, уподобляя процесс роения исходу израильского народа из плена египетского:
“Касается ли дело пчелы, или нас самих, мы называем роковым всё, чего мы еще не понимаем. Но в настоящее время улей выдал две или три из своих существенных тайн; теперь установлено, что этот “исход” не инстинктивен и не неминуем. Это не слепое переселение, но жертва, которая, по-видимому, обдумана, – жертва настоящего поколения будущему”.
Вообще, книга Метерлинка чрезвычайно богата подобными параллелями, читая ее, невольно думаешь, не хотел ли автор изобразить нравы человеческого общества и в целом его судьбу, прибегнув к многозначительной и объемной метафоре пчелиного улья. На первый взгляд это очевидно. Однако Метерлинк не был бы поэтом, если бы его произведение не читалось как великолепная поэма со сказочным сюжетом и необычайно лирическим содержанием. Этот невообразимо трогательный лиризм, с каким влюбленный художник рисует своих “маленьких странных существ”, как раз и не позволяет читателю устанавливать четкие и прямые параллели между пчелами и самим собой (хотя такое желание у него возникает).
“Человек (пчеловод. – М.М.) может быть уверенным, что, управляя царицей, он держит в руках душу и судьбы улья…Тем не менее верно, что царица, в сущности, является только живым символом, который, как все символы, представляет собою принцип менее видимый и более обширный, с которым пчеловоду полезно считаться, если он не хочет подвергаться неоднократным неудачам. В конце концов, пчелы в этом нисколько не обманываются и не теряют из виду своей истинной и неизменной нематериальной властительницы – своей преобладающей идеи, которую они провидят сквозь свою видимую…царицу. Где бы эта идея ни заключалась – в этих маленьких, таких тщедушных телах или в великом неведомом теле, – она достойна нашего внимания. И, говоря мимоходом, если бы мы остереглись подчинять наше внимание стольким условиям места и времени, мы бы не теряли так часто случая открывать наши глаза с удивлением, – а нет ничего благотворнее, как открывать их таким образом”…
Понимая эти слова неоднозначно, мы предполагаем такие возможности смысловых параллелей: «видимая царица» означает Церковь видимую, земную, «материальную», «воинствующую» (храмы, сообщество людей и т.п.), но единство верующих в Духе Христовом созидает другую, «нематериальную» Церковь. И это есть «преобладающая идея» христианства. Предостережение относительно «внимания к условиям места и времени» – это совет, подобный которому можно встретить почти у всех Св. Отцов: не надо отвлекаться на условия жизни, а надо собирать мысли и чувства в сердце, чтобы там, не отвлекаясь, призывать Бога. Увлекаясь реальностью, мы теряем способность ее менять, воздействовать на нее и преображать ее.
Вряд ли бельгийский поэт хотел сказать нам именно это, но нет ничего неожиданного и противоречивого в том, что его слова позволили нам осмыслить ситуацию именно таким образом.
Поскольку образ жизни пчел часто служил примером для подражания человеку, то неслучайно именно монашеский, монастырский уклад более всего соответствовал “общежительному уставу” пчелиного улья (вспомним словарную статью: пчела – общественноенасекомое).
В одной из древних обителей инокам давалось такое правило-наставление: “Делай всегда какую-нибудь работу. Пусть вскапывается земля, пусть разделяются ровной межой гряды, в которые будут посажены растения или брошены семена овощей. Пусть бесплодные деревья прививаются почками или ветками. Устраивай ульи для пчел и научись монастырскому порядку у малых тварей .Пусть плетутся сети для ловли рыб, пусть пишутся книги, чтобы и руки добывали пищу, и душа насыщалась чтением”.
Последнее предложение этой цитаты отсылает нас к предисловию “Луга духовного” Иоанна Мосха, а равно и к наставлениям прп. Ефрема Сирина: монах должен быть мудрой пчелой не только в материальном обустройстве “монастырского порядка”, но и в добывании духовной пищи для насыщения души. Пчела служит образцом для подражания и в том, и в другом случае.
В ситуации, когда символ трактуется однозначно, он упрощается до обычного сравнительного оборота, теряя при этом многоплановость этического подтекста и приобретая только негативное этическое звучание. Именно это происходит в тексте покаянного канона ко Господу Иисусу Христу (“доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое?”), где пчела указывает только на материальный мир; “тленное богатство и неправедное собрание” – вот плоды ее усердия. Это сравнительно редкий случай в православной гимнографии, когда именно материальное богатство уподобляется мёду, собираемому усердными пчелами.
Встречаются случаи более глубокого символического наполнения образа мёда, правда, остающегося при этом с отрицательным значением.
“Сети врага намазаны мёдом; увлекшийся сладостию мёда запутывается в сети и исполняется всякой горечи” (Ефрем Сирин).
Конечно, это отрицательное значение присваивается не самому мёду (он остается все той же “увлекающей сладостью”), но имеется в виду негативное, разрушительное воздействие этой сладости, если человек увлекается ею чрезмерно или если он понимает ее (возьмем символический подтекст) только как средство получения удовольствия (как чувственного, так и духовного). В этом случае вместо “сладости благочестия” он приобретает горечь греха, душа его “исполняется всякой горечи”.
Напомним, что традиционно библейская символика представляет мёд именно как “сладость исцеления души”, а не наоборот: Сотовемедовнии словеса добрая, сладость же их исцеление души (Притч.16:24).
О том, что пчела, как символ духовного порядка, не может иметь сугубо отрицательное толкование, свидетельствуют и события из исторической жизни Церкви. Эти чудесные явления указывают на то, что не может образ пчелы символизировать что-либо негативное в человеческой жизни, ибо ничего негативного нет в самой пчеле как реальном биологическом существе.Только если люди не присвоят ей своих собственных негативных качеств.
В Житии прп. Феодора Санаксарского, точнее, в описании истории Санаксарского монастыря, встречаем такой рассказ.
“Заготовив необходимые материалы и получив от благотворителей и почитателей своих из Петербурга денежные пожертвования, отец Феодор, по утвержденному архитектором плану, приступил к постройке нового храма. Под личнымегонаблюдением строительство храма производилось с 1765 по 1774 год. Когда были вырыты рвы в основании церкви, во время молебна прилетел рой пчел и сел на горнем месте будущего алтаря, прообразуя обильную благодать в обители и множество монахов в ней. Преподобный Феодор велел одному брату, отцу Герасиму, огрести пчел в улей, и с тех пор появились в обители свои пчелы” (Санаксарский монастырь. Историческое описание монастыря. Житие прп. Феодора Санаксарского. Жизнеописание адмирала Ф.Ф.Ушакова. Саранск, 2000. С.52-53).
В Житии прп. Феодосия Печерского описан случай, показывающий инокам, что в их скудном отшельническом быте пчелиный мед – это настоящее благословение Божие, подобное той небесной манне, что была подана Богом в пустыне избранному народу при исходе его из Египта. Описывая чудеса, совершенные по молитвам святого Феодосия Печерского, святитель Димитрий Ростовский приводит и такой случай. Когда в обители совсем не осталось съестных припасов и нечем было накормить задержавшегося в обители князя Изяслава, преподобный Феодосий велит ключарю, сообщившему, что мёда в монастыре совсем нет, поискать мед в пустых сосудах, назидая его словами:
“Пусть так. Однако же ступай, согласно моему приказанию и по вере в могущество имени Господа нашего сладчайшего Иисуса Христа ты найдешь мед в том сосуде”.
Обнаружив наполненный доверху бочонок с медом, как и предсказал преподобный, ключарь «в страхе поспешил рассказать преподобному о происшедшем».
– Молчи, – сказал ему преподобный, – и не рассказывай об этом никому. Иди и подавай тот мед князю и его спутникам, пусть кушают, сколько хотят. Угости этим медом и братию: это ведь благословение Божие. (Дмитрий Ростовский. Жития святых. Май. М., Синодальная Типография, 1908. С. 150.)
Нетрудно понять, что обилие меда в сосудах обители означает здесь не только единожды явленное Божие благословение, но и вообще пребывающую в обители Благодать Божию, и ту самую сладость благочестия, коей с избытком был наделен преподобный Феодосий, стяжавший эту сладость в трудах души и тела.
В “Житии старца Серафима”, то есть преподобного Серафима Саровского (первое издание этого жития вышло в 1863 г., до канонизации), сообщается рассказ самого преподобного о бывшем ему видении.
Здесь преподобный, говоря о Небесных Силах бесплотных, явленных ему во время молитвы, уподобил их пчелиному рою в сиянии света и назвал чувства свои при этом видении сладостью любви ко Господу.
“Случилось мне служить …во святой Великий Четверток. Божественная литургия началась в два часа по полудни, и обыкновенно – вечернею. После Малого выхода и паремий провозгласил я, убогий, у святого престола: Господи, спаси благочестивыя и услышины, и, вошедши в царские врата, навел на предстоящих орарем и возгласил: и во веки веков. Тут озарил меня свет, как луч солнечный. Обратив глаза на сияние, я увидел Господа Бога нашего Иисуса Христа – во образе Сына Человеческого в славе, сияющего светлее солнца неизреченным светом и окруженного, как бы роем пчел, небесными силами: Ангелами, Архангелами, Херувимами и Серафимами. От западных церковных врат Он шел по воздуху, остановился против амвона, и, воздвигши Свои руки, благословил служащих и молящихся. Затем Он вступил в местный образ, что близ царских врат. Сердце мое возрадовалось тогда чисто, просвещенно, в сладости любви ко Господу”.
Эта сладость любви к Богу иногда приводит человека к слезам умиления, о которых пишет преподобный Симеон Новый Богослов. Когда человек приобретает смирение и любовь к Богу, душа его, ранее подобная камню, делается источником слез. Преподобный приводит найденные им в Священном Писании указания на то, что некоторые люди, крестившиеся во взрослом возрасте и умиленные нашествием Всесвятого Духа, плакали “не мучительными и болезненными слезами, но, благодаря действию и дару Святого Духа, сладчайшими паче меда…”
Итак, пчела, как символ Святого Духа, производит мед духовный, ту самую сладость благочестия. Той же сладости, даже еще большей, уподобляются слезы умиления при воздействии Св.Духа на человека. Таким образом, обнаруживается связь между пчелиным медом и человеческими слезами – как плодами духовного труда. Сладость благочестия и слезы благочестия – явления одного порядка, общим символическим знаменателем которых в духовной литературе служит мед.
Удивительна созвучность рассказа преподобного Серафима и стихотворения Иоанна Шаховского “Человекосотворенье”: Творец увидел нас, как райский прах, / И сотворил небесное свеченье, / Средь первых пчел в недремлющих садах. / Так было человекосотворенье.
Этими строками утверждается онтологическая связь между пчелой и человеком; человек был сотворен среди пчел (т.е. уже в Эдемском саду пчелы, сотворенные прежде человека, были призваны стать для него явлением, помогающим осознать, оценить красоту дарованного ему бытия), потому он подсознательно в земном бытии ищет отблески «небесного свеченья» и находит их в характере, поведении, в устроении всей жизни пчел.
Примечательна история возникновения Глинской Рождество-Богородничной пустыни. Этот монастырь возник в шестнадцатом столетии, после явления чудотворной иконы Рождества Богородицы в лесном урочище на берегу реки Обесты, в том самом месте, где пчеловоды выдалбливали деревья для пчелиных семей. Здесь водились дикие пчелы. В этом же месте добывали когда-то глину, потому обитель и получила названия Глинской. Нам представляется не случайным упоминание о пчелах в историческом описании обители. Присутствие пчел символически означает присутствие в данном месте благодати Божией.
О том, что пчелам свойственно быть там, где присутствуют чистота и красота духовная, размышляют многие Святые Отцы. Некоторые из них противопоставляют пчелиные добродетели “дурным привычкам” других летающих насекомых.
Например, старец ПаисийСвятогорец, рассуждая о двух категориях людей, использует образное противопоставление “грязи” и “красоты”, соответственно избираемой мухами и пчелами.
“В жизни, в том числе и семейной, людей – примерно – можно разделить на две категории. Одна категория людей подобна мухе. Муха имеет следующую особенность: всегда садиться на все грязное, пролетая мимо благоухающих цветов. Так вот, категория людей, похожих на мух, научилась думать и искать только злое, не зная и не ища никогда добра. Другая категория людей похожа на пчелу. Особенность пчелы – находить красивое и сладкое и садиться на красивое и сладкое, минуя нечистое. Такие люди имеют добрые помыслы, видят хорошее и думают только о хорошем” (Старец ПаисийСвятогорец. О семье христианской. М., 2001. С.9-10).
Противопоставление «пчела и муха» позволяет и прп. Нектарию Оптинскому образно выразить свою мысль: «Нельзя требовать от мухи, чтобы она делала дело пчелы» (Митрополит Вениамин(Федченков), «Заметки о последних годах жизни старца иеромонаха Нектария»).
Некоторые толкователи ветхозаветных книг предполагают, что и пчела может садиться на “нечистое”, потому и запретил Моисей приносить мед в жертву Богу. Но блаженный Феодорит Киррский объясняет это иначе. Толкуя книгу Левит, он пишет: “Запрещает Моисей… и приношение меда на жертвенник; и сие, говорят иные, потому, что пчела садится и в местах нечистых, и отвсюду собирает запасы к приготовлению меда. По словам же других, чрез это научаемся мы совершать жертвы из приобретенного собственными трудами, по Соломоновой притче, в которой сказано: чти Господа от праведных твоих трудов и начатки давай Ему от твоих плодов правды (Притч.3,9); а плод пчелы, говорят они, не наш труд. Но сия причина несправедлива, потому что и приуготовление меда требует человеческого трудолюбия; одни заботятся о земледелии, другие – о разведении овец, иные – о торговле, а иные – о заготовлении меда. Посему думаю, что… под именем меда запрещается сластолюбие” (Блаженный Феодорит Кирский. Изъяснение трудных мест Божественного Писания. Т.1. М., Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. С.117).
Здесь мы видим, что плод пчелы – мёд – символически указывает и на плоды труда человеческого, от коих приносится праведная жертва Богу, и на возможность греховной жертвы, оскверненной сластолюбием. Плод пчелы – в символическом значении – дар Святого Духа. В этом смысле “плод пчелы” действительно “не наш труд”. Однако же сладостью благочестия этот плод становится только тогда, когда на “приуготовление меда” были положены усилия “человеческого трудолюбия”. В противном случае этот плод станет поводом к сластолюбию. (Подобные выводы как-то сами собой возникают у читателя, если он принял пчелиную символику как смыслоформирующий фактор).
Продолжая библейскую мысль о необходимости труда для принесения праведной жертвы Богу, украинский мыслитель и поэт Григорий Сковорода написал басню “Пчела и Шершень”, мораль которой звучит следующим образом:
“Шершень есть образ людей, живущих хищением чужого… А пчела есть герб мудрого человека, в подходящем деле трудящегося. … Запри в изобилии пчелу, не умрет ли с тоски в то время, когда можно ей летать по цветоносным лугам? Что горестнее, чем плавать в изобилии и мучиться без дела по душе? … Сладок здесь труд телесный, терпение тела и сама смерть его, когда душа, владычица его, любимым услаждается делом. Или так жить, или должно умереть”(Сковорода Г.С. Сочинения.Мн.,1999.С.490-491).
Напомним, что слова эти принадлежат пчеле, это она готова предпочесть смерть безделью. Биологически – рабочая пчела умирает, если лишается возможности добывать нектар. Не составляет труда осмыслить заложенную здесь религиозную мораль: душа тоже умирает в изобилии телесных благ без очистительной духовной работы.
Помимо традиционной проекции пчелиного символизма на духовную сферу человека существуют примеры обратной проекции, когда пчелам присваиваются состояния человеческих духовных переживаний. Строго говоря, нет особенного различия между этими двумя способами уподобления, которые мы назвали прямой и обратной проекциями. Речь о том, что отдельным авторам удалось присвоить пчелам духовные характеристики в прямом, а не символическом значении.
Так, Эразм Роттердамский в 34-й главе своей “Похвалы глупости” восклицает:
“Кто блаженнее пчёл? Кто более их достоин удивления? А они даже не обладают всеми нашими телесными чувствами. Какой зодчий сравнится с ними в сооружении построек? Какому философу удалось учредить столь совершенную республику?”
В контексте книги слова эти принадлежат Глупости. Но в данном случае, как и во многих других, автор сам скрывается за своей героиней, не всегда оставаясь иронично-лукавым, говорящим так, что его надо понимать с точностью до наоборот. Нередко от лица своей героини он говорит серьезные и полезные вещи, рассчитывая на читателя с чувством самоиронии и самокритики.
Вот эта характеристика Эразма – пчелы блаженные – получила предельное смысловое завершение в книге современного автора, православной писательницы Юлии Вознесенской. Пчелы блаженны, потому что они “поклоняются Христу”, потому что они “Бога знают, Создателя славят”.
Эпизод с пчелами, соорудившими из своего улья церковь с вылепленным из воска Крестом, можно прочитать в главе двенадцатой романа “Путь Кассандры, или Приключения с макаронами”. Описанное здесь пчелиное священнодейство во многом созвучно той поэтической картине пчелиного мира, что мы видели у Мориса Метерлинка. С той лишь разницей, что там мы имеем дело с душевно-творческой проекцией писателя, а здесь особо подчеркнута духовная реальность происходящего; там – прекрасная поэтическая характеристика биологической жизни пчел, здесь – явное и сверхъестественное присутствие Духа в проявлении биологического инстинкта.
Бытующее определение жанра книг Ю.Вознесенской как “фэнтези”, возможно, всего лишь дань филологической инерции, следствие потребности современного читателя в классификации и систематизации всех явлений. Духовный опыт нелегко поддается классификации, а потому художественную литературу подобного рода мы иногда можем отнести к религиозной литературе, адаптированной для современного читателя.
Если обобщить этот материал, дающий, пожалуй, лишь самое первое, поверхностное представление об использовании пчелиной символики в мировой культуре книжного слова, то уже можно сделать вывод о чрезвычайной значимости исследуемого нами символа для религиозного сознания человека. При этом очевидно, что пчела – это универсальный символ позитивного содержания и для церковной книжности, и для светской художественной литературы.
В качестве заключительного аккорда приведём слова Владыки Иоанна (Шаховского), архиепископа Сан-Францисского, блестящего проповедника и талантливого писателя. Размышляя о понятии “культура”, о том, способно ли оно выразить целостность и гармоничность духовного облика человека, владыка Иоанн пишет, прибегая, по примеру многих своих предшественников, к уже знакомой нам пчелиной символике:
“…каждому человеку дана возможность выразить в мире любовь. Осуществление её есть цель жизни и истории… Каждому из нас дан талант любви, и из множества наших отдельных жизней складывается общий облик того или иного народа и всего человечества. Каждый человек ответствен прежде всего за свою жизнь. Себя, свою душу он должен возделать, как сад.
Инженер, врач, земледелец, ученый, политик, общественный деятель, рабочий, кладущий кирпич, садовник, прививающий плодовое дерево, поэт, утешающий человека, музыкант, выискивающий новую гармонию, – всё это пчёлы, работающие в одном огромном улье-мире; они летают по разным цветам, но сладость достижений их идёт в общий дом.
Мы, люди, призваны наполнить мир благоуханным садом добрых творческих мыслей и чувств, сладких для всех, а не разъедающим дымом эгоизма, ненависти и зла. В этом высшее осуществление цели жизни нас всех – Царство Божие”.
Источники
Архиепископ Иоанн Сан-Францисский. Избранное. Петрозаводск: «Святой остров» (Фонд культуры Карелии), 1992. С.423.
Архимандрит Рафаил (Карелин). Умение умирать, или Искусство жить. МосковскоеПордворье Свято-Троицкой Сергиевой лавры, 2004. С. 210.
Акафистник.Т.2. Изд. Моск. Патриархии. М., 1991. С.229.
Блаженный ФеодоритКиррский. Т.1. Изъяснение трудных мест Божественного Писания. М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. С.117.
Блаженный ФеодоритКиррский. Т.2. Изъяснение псалмов. М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. С. 412.
Бычков В.В. Русская средневековая эстетика. 11-17 века. М.: «Мысль», 1995. С.196.
Вознесенская Ю. Путь Кассандры, или Приключения с макаронами. Роман. М.:Лепта-Пресс,2004. С.418-422.
Димитрий Ростовский. Жития святых. Май. М., Синодальная Типография, 1908. С.150.
Житие старца Серафима, Саровской обители иеромонаха, пустынножителя и затворника. Клин, Фонд «Христианская жизнь», 2001. С.35-36.
Колесникова В. Праздники Руси православной. М., «Терра», 1998.
Круглов Ю.Г. Русские обрядовые песни. М.:Высш. шк. 1989. С.78.
Лосев А.Ф. Логика символа / Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Изд-во политической литературы, 1991.С.247-274.
Малков П. Образ пещеры в античном и христианском символизме// Альфа и Омега. №2(13). 1997. С.241-257.
Метерлинк М. Сокровище смиренных. Погребенный храм. Жизнь пчел. Самара: Межрегиональный центр духовной культуры, 2000. С.260-437.
Митрополит Иерофей (Влахос). Православная психотерапия. Святоотеческий курс врачевания души. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2004. С.186.
Мифы народов мира. Энциклопедия в 2 тт. Т.2. М., «Российская Энциклопедия», 1997.
Об умной или внутренней молитве. Сочинение блаженного старца схимонаха и архимандрита ПаисияВеличковского. Пер. со славянск. Изд. 4-е Афонского русского Пантелеимонова монастыря. М., 1912. С.34-35.
Псалтирь, или Богомысленные размышления, извлеченные из творений святаго отца нашего Ефрема Сирианина и расположенные по порядку псалмов Давидовых. СПб.: «Общество свт. Василия Великого», 2004.
Пчела Почаевская. Изборник назидательных поучений и статей, составленных и списанных прп. Иовом, игуменом Лавры Почаевской (1581-1651 гг.). Изданный в переводе со славянского на русский язык по собственноручной рукописи преподобнаго. Под ред. проф. Киевской Духовной Академии Н.И.Петрова. Свято-Успенская Почаевская Лавра, 2000.
