В 2011 г. мы отмечаем две круглые даты величайшего духовного провидца человечества, русского писателя Федора Михайловича Достоевского. 30 октября /11 ноября с. г. исполняется 190-летие со дня его рождения. А 28 января/10 февраля исполнилось 130 лет со дня кончины.
Поразительно, как читатель Гете, Шиллера, Гофмана, Бальзака, Гюго, Корнеля, Расина, Жорж Санд, стал тем, о ком философ Бердяев скажет: «Достоевский отражает все противоречия русского духа, всю его антиномичность, допускающую возможность самых противоположных суждений о России и русском народе. По Достоевскому можно изучать наше своеобразное духовное строение... Если всякий гений национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому… Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам... “Я всегда был истинно русский”, — пишет он про себя А. Майкову. Творчество Достоевского есть русское слово о всечеловеческом. И потому из всех русских писателей он наиболее интересен для западноевропейских людей. Они ищут в нем откровений о том всеобщем, что и их мучит, но откровений иного, загадочного для них мира русского Востока».
Более ста лет назад Достоевский с присущей ему (впоследствии неоднократно подтвердившейся) прозорливостью написал после освобождения славянских стран от турецкого владычества: «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! И пусть не возражают мне, не оспаривают и не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что все равно именно так сбудется <...> Начнут они непременно с того, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью, <...> что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чисто славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации».
Как в воду глядел провидец.
И Западная Европа, если и начала ощущать, что даже не российское великодержавие было и является угрозой ее мировой роли, а скорее его отсутствие, что европейский континент стал тылом американской евразийской программы, то все равно дилемма «Россия — Европа» для Запада болезненна.
Но, как видим по новейшей истории, все более актуализуется предложение Достоевского «всем славянским народностям объединиться под эгидой России... таким только образом за ними будет обеспечена полная независимость, право культурного самоопределения».
Воинствующий либерализм как основа глобализации под американской эгидой сегодн, оказывается, не менее чужд великой Европе, чем православной Руси.
* * *
Биографы сообщают, что уроженец Москвы мальчик Федя Достоевский рос в довольно суровой обстановке, над которой витал угрюмый дух отца — человека «нервного, раздражительно-самолюбивого», вечно занятого заботой о благосостоянии семьи. Дети (их было 7; Федор — второй сын) воспитывались в страхе и повиновении, по традициям старины, проводя большую часть времени на глазах родителей. Семенов-Тян-Шанский уверял, что Достоевский уже и в молодые годы «был образованнее многих русских литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». Его уже с 4-х лет сажали за книжку и твердили «учись!» Не в этом ли все дело? Отец Достоевского «приучил» его, гениального писателя, к работе. Уметь работать, всегда и везде, вот к чему мы не «приучены».
Еще к началу 1840-х относятся первые попытки самостоятельного творчества Достоевского — не дошедшие до нас драмы «Борис Годунов» и «Мария Стюарт», перевод повести «Евгения Гранде» Бальзака. Первый известный роман писателя, «Бедные люди», по-видимому, был начат в инженерном училище, куда Федор был определен в 16 лет, после кончины матери. Как высказывается Макар Девушкин, главный герой этого романа в письмах, «у меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый…»
Автор здесь наследует своему «полубогу» Пушкину, поклонение которому осталось у него на всю жизнь, написавшему о себе: «…что в свой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». Достоевский верит, что Господь простит грехи бедных людей «в это грустное время: ропот, либеральные мысли, дебош и азарт», что Господь спасет их — «добрых, незлобивых, ко вреду ближнего неспособных и благость Господню, в природе являемую, разумеющих».
* * *
Выигрыш — это победа, конец, а проигрыш — это надежда. Для А. К., героя романа Достоевского «Игрок», истина в этом. Федор Михайлович и сам был в молодые лета страстнейшим игроком в казино. Кажется, и об этой пагубной страсти и освобождении от нее, снят совсем недавно вышедший на телеканале «Россия» фильм В. Хотиненко «Достоевский» (2011), с потрясающим Е. Мироновым в главной роли.
Все игроки — вне духовной жизни. Радость жизни, любовь, счастье, житейский успех — ничтожно мало для игрока. Игра — выше власти полководца и правителя, это самозабвение, а удача (выигрыш) — ничтожный эпизод, как ничтожен и проигрыш. Порочный, замкнутый круг, в конце концов, приводящий к тупому вожделению вожделения. Умножение дурной безконечности.
Мы видим, как в новейшей жизни, напичканной информационными технологиями, то тут, то там маячит оскал игрока: в спекуляциях ли на мировых финансовых биржах, в политике на региональных, государственных, глобальном уровнях.
* * *
Оживил интерес к писателю недавний выход на телеэкран фильма В. Бортко «Идиот» (2003). В романе «Идиот», быть может, главном сочинении Достоевского, нам был явлен образ «Христа-человека», урожденного в ХІХ в. Словно в подтверждение выстраданных писателем слов, затем вложенных им в карамазовские уста: «…Если б кто мне сказал, что Христос вне истины, и действительно было б, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной».
Для тех, кто не знал: в черновике романа главный герой носил имя Христос.
Притча же во языцех — Родион Раскольников, герой самого публикуемого в мире романа, «Преступление и наказание». Этот символ взаимного мученичества — преступника и жертвы — страшен, умонепостижим. А между тем именно он для данной, конкретной заплутавшей личности (а, значит, и для многих) становится камнем преткновенным, лишь превозмогши который можно прийти к далекому, предблагодатному состоянию, которое писатель затеплил в конце своего сочинения во фразе: «Под подушкой его (Раскольникова — авт.) лежало Евангелие».
Раскольников все время находится в конфликте со средой (пространством), он всегда противопоставлен либо окружению, либо самому себе. В связи с темой двоения приведем цитату из статьи Достоевского на смерть Некрасова: «Некрасов есть русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время».
Печальность и переходность времени теперь еще более усилились. Воспоследовавшие за смертью Достоевского столетие с четвертью дали нам вопиющие образцы изощренной гордыни, желания стать над другими, небрежения чужой жизнью.
* * *
В период личной скорби, по утрате трехлетнего сына Алеши, безутешный Достоевский приехал в Оптину пустынь к старцам. Только преподобный Амвросий смог успокоить плачущего писателя, сказав ему: «Ну что ты так плачешь! Сейчас твой Алеша — у престола Господнего, а когда ты рыдаешь, он Господу дерзит». Духовная высота о. Амвросия оказала огромное влияние на Достоевского, который значительное место в своем самом объемном романе отвел образу старца Зосимы, духовного наставника Алексея Карамазова из самого объемного и чрезвычайно глубокого романа «Братья Карамазовы».
Другой старец Оптинский, преп. Нектарий, скончавшийся в 1928 г . (в его келье еще в 2003 г . располагалась экспозиция, посвященная Ф. Достоевскому), так сказал о писателе: «Этот — кающийся».
Огромное количество страдающих детей населяет романы писателя. Общеизвестна его максима о том, что никакая цель, пускай и самая высокая, не искупит слезинки ребенка. Но даже гений Достоевского не провидел немыслимых иродовых деяний грядущих времен — ни немецких нацистов, ни Беслана.
* * *
Роман Достоевского «Бесы» был вызван к жизни «делом Нечаева», от которого Россия содрогнулась в 1871 г . Расточительно позабытый нами выдающийся советский писатель Юрий Трифонов прояснил проблему революционного терроризма в провидческом очерке 1980 г . «Нечаев, Верховенский и другие...», оттолкнувшись, с одной стороны, от реальной персоны террориста Нечаева, а, с другой, — от «достоевского» романа.
Трифонов утверждает, что Достоевский «мог острее, чем кто-либо, почувствовать сокрушительную разницу между Нечаевым и вольнодумцами прежних лет, народниками начала 1870-х: он сам прошел мученический путь заговорщика, мечтателя, принадлежал к тайному обществу Петрашевского и в 1849 г ., осужденный на смертную казнь, стоял на эшафоте, но в последнюю минуту был прощен и отправлен на каторгу. Мир обогатился великой книгой: «Записками из Мертвого дома». Мощь этой книги отдана одному чувству — состраданию». Нет ничего более далекого от нечаевщины, чем сострадание.
Сравним эпохи: общественное мнение, которого страшился Достоевский, питалось тогда лишь слухами и газетами, а теперь (во второй половине ХХ в. и начале третьего тысячелетия от Рождества Христова) эти возможности многократно усилились: все становится известно в тот же день и час. «Мир следит по телевизору за драмой заложников, и нет более захватывающего зрелища. Террористы превратились в киногероев. Население рассматривает громадные фотографии в журналах, ужасается, старается понять: кто эти люди? инопланетяне? чего добиваются? чего хотят от нас? И первая, облегчающая душу догадка: от нас — ничего. Хотят от других.
Воистину: терроризм выродился в мировое шоу. Бесовщина стала театром, где сцена залита кровью, а главное действующее лицо — смерть. Террор и средства информации — сиамские близнецы нашего века. У них одна кровеносная система, они не могут существовать раздельно: одно постоянно пожирает и насыщает собой другое.
Верно ведь: террор надо лишить паблисити. Без паблисити нынешние бесы хиреют, у них падает гемоглобин в крови, им неохота жить».
Но была и еще одна сторона «бесовщины», увиденная провидцем Достоевским: революционное нетерпение, сметающее «инерционную массу», когда даже благие намерения мостят дорогу во ад. Нетерпение и нетерпимость — это та пена на губах ангела, с которой начинается большевизм, то есть ад.
* * *
Русские вопросы, всегда становящиеся общемировыми — всегда оставлись во главе угла глубинных размышлений Достоевского.
Придем ли когда-нибудь, «к будущему уже великолепному единению людей, — по слову «достоевского» старца Зосимы, — когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по Евангелию». К сожалению, по прежнему актуальна мысль Достоевского (из «Дневника писателя» 1887 г .): «в этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь... нельзя отыскать еще нормального закона и руководящей нити даже, может быть, и шекспировских размеров художнику...»
Мысль эта, как сегодня видим, — всеобща. И пока чрезвычайна для всего современного мира, в который, как верил Федор Михайлович, России суждено «внести примирение... и, может быть, изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону».
Станислав Минаков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
