Фольклор в разнообразных его проявлениях имел большое значение для Н.В.Гоголя. Это относится, в частности, и к песням. Вообще тема «Народные песни в жизни Гоголя» имеет несколько аспектов. Это, прежде всего, влияние украинского песенного фольклора на его творчество. Особенно это отразилось на книге «Вечера на хуторе близ Диканьки» и повести «Тарас Бульба». Кроме того, Гоголь много занимался собиранием украинских и русских народных песен и собрал их более полутора тысяч. Но, помимо этого, он еще и просто любил послушать народные песни, а при хорошем расположении духа – и спеть. Это его увлечение украинскими, а затем и русскими народными песнями продолжалось всю жизнь.
Исследовательский интерес Гоголя к народным песням возник еще в лицейские годы, и с тех пор он всю жизнь увлекался собиранием песен – сначала только малороссийских, а потом и русских тоже. Записывал он их тексты непосредственно от певцов, которых он сам слышал. Переписывал из песенных сборников, например, из книги «Малороссийские песни, изданные Михаилом Максимовичем», которая вышла в 1827 году. Позже, живя в Петербурге и работая над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», Николай Васильевич зачастую в письмах домой просил прислать ему всевозможные фольклорные произведения: анекдоты, истории, легенды, сказки, песни.
Создавая «Вечера на хуторе близ Диканьки», Гоголь наряду со старинными преданиями и легендами использовал и песни. Ведь они так живо передавали характер народа, его обычаи, чувства и мечты и, кажется, саму его душу. Песенный язык, песенные образы естественно вливались в создаваемый Гоголем художественный мир как один из его источников. Не случайно в ранних повестях Гоголя так много цитат из народных песен, а герои их нередко поют и пускаются в пляс. Да и сам слог его произведений своей простотой, мелодичностью и яркостью порой как будто идет вслед песенной стихии, а порой – будто соревнуется с ней.
А в «Страшной мести» эти две стихии – народного творчества и гоголевского вдохновения – сливаются воедино: песня-дума слепого бандуриста, рассказывающая «про одно старинное дело», становится (в изложении Гоголя) частью текста этой повести.
После выхода в свет «Повестей, изданных пасичником Рудым Паньком» интерес Гоголя к песням не ослабевает. Исследовательский, творческий интерес даже усиливается, приобретая еще более серьезный характер. Николай Васильевич опять шлет в Васильевку запросы о песнях и, получая их, сердечно благодарит – видно, как важны для него присылаемые тексты. В одном из писем 1833 года он пишет матери: «Более всего одолжили вы меня присылкою старинной тетради с песнями, между ними есть многие очень замечательны. Сделаете большое одолжение, если отыщете подобные той тетради с песнями, которые, я думаю, более всего водятся в старинных сундуках между старинными бумагами у старинных панов или у потомков старинных панов».
С песенным творчеством украинского народа Гоголь теперь связывал не только сочинение повестей из малороссийской жизни, но и создание фундаментального исторического труда – «Истории Малороссии». Правда, задуманная многотомная научная работа так и не была осуществлена. Однако в сборнике «Арабески», вышедшем в 1835 году, Гоголь опубликовал две яркие статьи, в которых выразился его пристальный интерес к прошлому родного края – «Взгляд на составление Малороссии» и «О малороссийских песнях». Причем эти две темы – история и народная песня – для него были неразрывно связаны. Песни – это тоже история, но рассказанная образным языком. В статье о песнях он писал: «Я не распространяюсь о важности народных песен. Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа. Если его жизнь была деятельна, разнообразна, своевольна, исполнена всего поэтического, и он при всей многосторонности ее не получил высшей цивилизации, то весь пыл, всё сильное, юное бытие его выливается в народных песнях. Они – надгробный памятник былого, более нежели надгробный памятник: камень с красноречивым рельефом, с исторической надписью – ничто против этой живой, говорящей, звучащей о прошедшем летописи. В этом отношении песни для Малороссии – всё: и поэзия, и история, и отцовская могила. Кто не проникнул в них глубоко, тот ничего не узнает о протекшем быте этой цветущей части России. Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции: в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне; история народа разоблачится перед ним в ясном величии».
Но главным памятником, живым бессмертным монументом, который воздвиг Гоголь историческому прошлому родной земли, стал «Тарас Бульба». Это произведение было написано Гоголем под большим влиянием песенного народного творчества. В письме к М.А.Максимовичу в ноябре 1833 года Гоголь восклицал: «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями! <. . .> Вы не можете представить, как мне помогают в истории песни. Даже не исторические, даже похабные: они все дают по новой черте в мою историю, все разоблачают яснее и яснее, увы, прошедшую жизнь и, увы, прошедших людей…».
Но особенно интересовали Гоголя исторические былины (думы). Он писал в марте 1834 года издателю сборника исторических и фольклорных материалов «Запорожская старина» И.И.Срезневскому: «Все думы, и особенно повести бандуристов ослепительно хороши». И действительно многие образы, например, образ матери Остапа и Андрия, образ самого Тараса Бульбы и других казаков, и описания некоторых сцен этой повести явно навеяны впечатлениями от песен. И, главное, сам стиль эпопеи близок произведениям народного творчества – историческим балладам (думам), и всё повествование пронизано песенными, былинными интонациями.
Еще один всплеск интереса к песенному фольклору возник у Гоголя в конце 1830-х – начале 1840-х годов в связи с созданием трагедии «из истории Запорожья» и новой редакции «Тараса Бульбы». В августе 1839 года Гоголь писал М.П.Погодину: «Малороссийские песни со мною. Запасаюсь и тщусь сколько возможно надышаться стариной». Тогда же он писал С.П.Шевыреву: «Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то я буду большой дурак. Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукою, навеяли их или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается». По свидетельству В.А.Панова (в письме к С.Т.Аксакову), летом 1839 года Гоголь «перечитывал и переписывал свое огромное собрание малороссийских песен, собирал лоскутки, на которых у него были записаны поговорки, замечания и проч.».
В результате доработки «Тараса Бульбы» содержание этого произведения значительно пополнилось, и в нем по-прежнему была явной близость к фольклорным истокам – историческим песням (думам). Текст повести пронизан интонациями, образами, настроениями дум, повествующих о подвигах казаков, их дальних походах, боях с врагами и их героической гибели. Эти исторические баллады (думы) – по существу, свидетельства участников и очевидцев событий, то есть рассказ от первого лица, который потом столетиями передавался от поколения к поколению и при этом сохранил ощутимое дыхание жизни того времени.
* * *
Вообще повышенное внимание к народному искусству было характерно для того времени. Собирались и издавались песни как русские, так и украинские. Гоголь в статье «О малороссийских песнях» отметил, что пришло время обществу осознать имеющееся у него богатство народной песенной поэзии и музыки, и даже поэзии – прежде всего: «Только в последние годы, в эти времена стремления к самобытности и собственной народной поэзии, обратили на себя внимание малороссийские песни, бывшие до того скрытыми от образованного общества и державшиеся в одном народе».
Вот почему, четко чувствуя этот «вызов времени» (говоря современным языком), Гоголь много лет собирал песни, записывал их лично или с помощью переписчиков в отдельные тетради. Множество песен он послал Максимовичу для сборника («Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем»), который вышел в 1834 году в Москве. В предисловии к нему Максимович отметил: «Настоящим богатством мое Собрание обязано участию в труде моем князя П.П.Цертелева – первого издателя Украинских Дум, Н.В.Гоголя – нового историка Малороссии и автора Вечеров на хуторе близь Диканьки, И.И.Срезневского – издателя Запорожской Старины, А.Г.Шпигоцкого – переводчика Валленрода, почтенного И.В.Крамаренка, О.М.Бодянского и некоторых других лиц, коим всем приношу мою благодарность».
В том же году вышел и еще один сборник Максимовича – «Голоса украинских песен», включающий не только тексты песен, но и ноты (в аранжировке А.А.Алябьева). В примечании к предисловию говорилось: «Об украинских песнях и музыке оных читатели найдут прекрасную статью г. Гоголя в Журнале Министерства народного просвещения1834 г. № 4».
В дальнейшем Гоголь, продолжая собирать песни, не намеревался сам их издавать, во всяком случае, не предпринимал для этого практических шагов. А песен за многие годы их собирательства у него накопилось много – сотни. Еще в феврале 1834 года Гоголь писал в письме к Максимовичу: «Песень я тебе с большою охотою прислал <бы>, но у меня их ужасная путаница. Незнакомых тебе, может быть, будет не более ста, зато известных верно около тысячи, из которых большую часть мне теперь нельзя посылать. Если бы ты прислал свой список с находящихся у тебя, тогда бы я знал, какие тебе нужны, и прочие бы выправил с моими списками и послал бы тебе». Со временем собрание песен у Гоголя продолжало пополняться. Некоторые из своих песен Гоголь передавал, помимо Максимовича, и другим издателям, например, А.Л.Метлинскому и П.В.Киреевскому.
Песни в собрание Гоголя попадали разными путями. Были там и те, которые он услышал лично от народных певцов и записал, и те, которые он получал из Васильевки от родных, и те, которые он заимствовал из других собраний, в частности, известного этнографа З.Я.Ходаковского.
* * *
Со временем возрастал интерес Гоголя и к русским народным песням, которых немало появилось в его собрании и которые оказали явное влияние на его творчество. Живя за границей, он в числе прочих материалов, рассказывающих об истории России, просил прислать ему и песни. В 1837 году он писал из Рима Н.Я.Прокоповичу: «Если что-нибудь вышло по части русской истории <. . .> пожалуйста, пришли <. . .> или хорошее издание русских песень, или малороссийских песень».
В русской песне Гоголь чувствовал и характерные черты национального характера, и образ исторической судьбы народа. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он писал: «В наших песнях <. . .> мало привязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками»; «Еще доселе загадка – этот необъяснимый разгул, который слышится в наших песнях, несется куды-то мимо жизни и самой песни, как бы сгораемый желаньем лучшей отчизны, по которой тоскует со дня созданья своего человек». Влияние русских народных песен, в которых выражена стихия русской природы и другая стихия – русской души, явно проявляется в «Мертвых душах».
По воспоминаниям М.А. Максимовича, с которым Гоголь летом 1850 года отправился из Москвы в Малороссию, Николая Васильевича очень заинтересовало услышанное им по дороге пение местных крестьянок. Вот рассказ об этом случае (в записи П.А. Кулиша):
«Это было в Севске, на Ивана Купалу. Проснувшись на заре, наши путешественники услышали неподалеку от постоялого двора какой-то странный напев, звонко раздававшийся в свежем утреннем воздухе.
– Поди послушай, что это такое, – просил Гоголь своего друга, – не купаловые ли песни? Я бы и сам пошел, но ты знаешь, что я немножко из-под Глухова.
Г. Максимович подошел к соседнему дому и узнал, что там умерла старушка, которую оплакивают поочередно три дочери. Девушки причитывали ей импровизированные жалобы с редким искусством и вдохновлялись собственным своим плачем. <. . .>
Проплакав всю ночь, девушки до такой степени наэлектризовались поэтически-горестными выражениями своих чувств, что начали думать вслух тоническими стихами. Раза два появлялись они, то та, то другая, на галерейке второго этажа и, опершись на перилы, продолжали свои вопли и жалобы, а иногда обращались к утреннему солнцу, говоря: “Солнышко ты мое красное!” и тем “живо напоминали мне (говорил г. Максимович) Ярославну, плакавшую рано, Путивлю городу на забороле...”.
Когда он рассказал обо всем виденном и слышанном поэту из-под Глухова, тот был поражен поэтичностью этого явления и выразил намерение воспользоваться им, при случае, в “Мертвых душах”».
Во втором томе «Мертвых душ», над которым тогда работал Гоголь, описано сложное неоднозначное восприятие народной песни, звучащей во время гулянья на реке: «Парень-запевала, плечистый детина, третий от руля, починал чистым, звонким голосом, выводя как бы из соловьиного горла начинальные запевы песни, пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась она, беспредельная, как Русь. И Петух, встрепенувшись, пригаркивал, поддавая, где не хватало у хора силы, и сам Чичиков чувствовал, что он русский. Один только Платонов думал: “Что хорошего в этой заунывной песне? От нее еще бóльшая тоска находит на душу”».
Но, наверное, самым точным и полным выражением чувств Гоголя в отношении русской песни являются слова из первого тома «Мертвых душ», необыкновенная лирическая сила которых живо показывает состояние его души, встретившейся с народной песенной стихией: «Русь! <. . .> Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца?».
Гоголь тонко подметил существенную разницу в характере русских и малороссийских народных песен. В 1833 году в статье «О малороссийских песнях» он писал: «Русская заунывная музыка выражает, как справедливо заметил М. Максимович, забвение жизни: она стремится уйти от нее и заглушить вседневные нужды и заботы; но в малороссийских песнях она слилась с жизнью – звуки ее так живы, что, кажется, не звучат, а говорят: говорят словами, выговаривают речи, и каждое слово этой яркой речи проходит душу».
Объединяя свои впечатления и от русских, и от украинских песен, Гоголь писал в «Петергбургских записках 1836 года» вообще о «славянской певучей природе», которой свойственно сопровождать песней многие важные события в жизни человека и народа: «Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Всё дорожное: дворянство и недворянство – летит под песни ямщиков. У Черного моря безбородый смуглый, с смолистыми усами козак, заряжая пищаль свою, поет старинную песню; а там, на другом конце, верхом на плывущей льдине, русский промышленник бьет острогой кита, затягивая песню».
Гоголь по-разному воспринимал и любил русские и малороссийские народные песни и, по-видимому, разное место в его жизни они занимали, но и те и другие глубоко волновали его душу. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он признавался: «Я до сих пор не могу выносить тех заунывных, раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русским пространствам. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же».
* * *
Всю жизнь для Гоголя народные песни (поначалу – именно малороссийские, а потом – и русские тоже) оставались одним из самых светлых впечатлений. Поэтому и с людьми, разделявшими это его пристрастие, ему было особенно легко, исчезала его обычная замкнутость.
Гоголь любил бывать у Аксаковых, где встречал всегда теплый прием, повышенное внимание к его творчеству и находил полное понимание своего увлечения народными песнями. Здесь их тоже ценили, любили послушать и попеть. Особенно хорошо их исполняла одна из дочерей С.Т.Аксакова – Надежда. Гоголь часто встречался с Аксаковыми в последние годы, когда жил в Москве. Порой вечером он приходил к ним, и они все вместе слушали и пели русские и украинские песни.
Вера Сергеевна Аксакова писала об одном из таких вечеров И.С.Аксакову: «Вчера Гоголь сидел до половины первого, так был оживлен, пел малороссийские песни, – что весело и интересно было его видеть». В другом письме (в феврале 1850 года) тому же адресату она рассказывала: «У нас часто поются малороссийские песни. Гоголь почти всякий раз просит Наденьку петь, а Максимович даже вместе поет и учит. Любопытно видеть, какое сильное производят на них впечатление родные звуки. Они совершенно забываются, притоптывают ногами, и будь одни, непременно, кажется, заплясали <бы>. Недоставало еще Бодянского. В воскресенье все опять соберутся на вареники и песни».
Еще в одном письме в феврале 1850 года В.С.Аксакова отмечала: «Гоголь, в самом деле, с таким увлечением, с таким внутренним сочувствием поет их (малороссийские песни. – И.М.), разумеется, не умея петь, но для того только, чтоб передать напев и характер песни, что в эту минуту весь проникается своей народностью и выражает ее всеми средствами – и жестами, и голосом, и лицом, а Максимович перед ним стоит и также забывает всё вокруг себя, поет и топочет ногами и разводит руками, но только выражая нежную сторону Малороссии. Бодянский же было припрыгнул с самого начала пения, но потом сконфузился и держал себя смирно, но тоже пел; все трое вспоминали прежние песни, а маменька клала их на ноты».
Сергей Тимофеевич Аксаков писал сыну Ивану в феврале 1850 года о своих гостях – Гоголе, Максимовиче и Бодянском: «По воскресеньям три хохла у нас обедают и дают безденежно такое представление, за которое не грех и заплатить деньги. Они поют с большим выражением малороссийские песни и почти пляшут. Мы никого в этот день не зовем, чтобы им не мешать».
В июне 1851 года В.С.Аксакова в письме к М.Г.Карташевской рассказывала: «В воскресенье в ожидании наших я сидела у окна. Слышу, что кто-то напевает малороссийскую песню, это был Гоголь, он приходил осведомляться, приехали ли все из деревни. <. . .> На другой день Гоголь пришел к обеду, принес новые малороссийские песни (записанные у него дома в деревне), за которые мы и принялись после обеда».
Надежде Сергеевне Аксаковой Гоголь напевал малороссийские песни, чтобы она положила мелодии на ноты. О.М.Бодянский, вспоминая о своем разговоре с Гоголем в январе 1852 года, приводит, в частности, такие слова Николая Васильевича: «Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя-тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Надежда Сергеевна положила на ноты с моего козлиного пенья; да при этом упьемся и прежними нашими песнями».
Подобные свидетельства современников Гоголя (воспоминания, дневники, письма) не вполне соответствуют давно устоявшемуся представлению о последних годах его жизни как о периоде мрачных настроений, упадка и болезни. Публика, в большинстве своем не поняв и не приняв его последнюю книгу – «Выбранные места из переписки с друзьями», пыталась объяснить появление этого произведения болезнью автора, его чрезмерным увлечением религией и загадочными переменами в его характере. Правда, ко времени возвращения Гоголя из-за границы в Россию (в 1848 году) в основном страсти по его книге улеглись и даже с Аксаковыми (которые тоже отрицательно восприняли «Выбранные места…») отношения снова наладились. Но однако шлейф слухов, догадок и непонимания остался. И некий стереотип о Гоголе конца 1840-х – начала 1850-х годов как о мрачном, болезненном и чуждающемся общения человеке существует, кажется, в неизменном виде до сих пор. В этом плане интересны воспоминания современников, которые имели случай непосредственно убедиться, что подобные слухи приписывают Николаю Васильевичу много лишнего и не имеющего отношения к нему. В том числе это и воспоминания о Гоголе – любителе в часы отдыха повеселиться в кругу близких друзей, ценителе искусства, не оставившем до конца дней своего любимого занятия – собирания народных песен.
О.М.Бодянский и Г.П.Данилевский побывали в гостях у Гоголя в конце октября 1851 года, за четыре месяца до его смерти. Г.П.Данилевский рассказывал об этом визите: «Молва о помешательстве Гоголя, действительно, в то время была распространена в обществе. Говорили странные вещи: будто Гоголь окончательно отрекся от своего писательского призвания, будто он постится по целым неделям, живет, как монах, читает только ветхий и новый завет и жития святых и, душевно болея и сильно опустившись, относится с отвращением не только к изящной литературе, но и к искусству вообще.
Все эти мысли, по поводу Гоголя, невольно проносились в моей голове в то время, когда извозчичьи дрожки по Никитскому бульвару везли Бодянского и меня к дому Талызина. Одно меня несколько успокаивало: Гоголь пригласил к себе певца-малоросса, этот певец должен был у него петь народные украинские песни, – следовательно, думал я, автор “Мертвых душ” не вполне еще стал монахом-аскетом, и его душе еще доступны произведения художественного творчества. <. . .>
Дверь растворилась. У ее порога стоял Гоголь. <. . .>
– А где же наш певец? – спросил, оглядываясь, Бодянский.
– Надул, к Щепкину поехал на вареники! – ответил с видимым неудовольствием Гоголь. – Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда. <. . .>
Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности».
Эта история с не пришедшим артистом имела продолжение, почти анекдотическое. Тот же певец через несколько дней был приглашен выступать уже в доме Аксаковых. Послушать его пришли туда Гоголь, Бодянский и Данилевский. А певец опять не явился (теперь уже без всяких объяснений), что, по-видимому, даже расстроило Гоголя.
Г.П.Данилевский вспоминал об этом вечере: «Подъехал, наконец, Гоголь. Любезно поздоровавшись и пошутив насчет нового запоздания певца, он, после первого стакана чаю, сказал Н.С.Аксаковой: “Не будем терять дорогого времени”, и просил ее спеть. Она очень мило и совершенно просто согласилась. Все подошли к роялю. Н.С.Аксакова развернулa тетрадь малорусских песен, из которых некоторые были ею положены на ноты с голоса самого Гоголя.
– Что спеть? – спросила она.
– “Чоботы”, – ответил Гоголь.
Н.С.Аксакова спела “Чоботы”, потом “Могилу”, “Солнце низенько” и другие песни. Гоголь остался очень доволен пением молодой хозяйки, просил повторять почти каждую песню и был вообще в отличном расположении духа. Заговорили о малорусской народной музыке вообще, сравнивая ее с великорусскою, польскою и чешскою. <. . .> Но не прошло после того и десяти минут, Гоголь вдруг замолк, насупился, и его хорошее настроение бесследно исчезло».
Вообще рядом с людьми, хорошо знакомыми, Гоголь как бы оттаивал душой, расковывался и мог позволить себе веселиться, как когда-то в молодости. Как отмечал П.А.Кулиш, «Гоголь чувствовал себя своим в домах московских друзей своих. Он мог ребячиться там так же, как и в родной Васильевке, мог распевать украинские песни своим, как он называл, “козлиным” голосом, мог молчать, сколько ему угодно, и находил всегда не только внимательных слушателей в те минуты, когда ему приходила охота читать свои произведения, но и строгих критиков».
Больше всего могли понять неизменное пристрастие Гоголя к народным напевам его земляки. П.А.Кулиш писал: «Приглашая своего земляка и знатока народной поэзии О.М.Бодянского на вечера к Аксаковым, которые он (Гоголь. – И.М.) посещал чаще всех других вечеров в Москве, он обыкновенно говаривал: “Упьемся песнями нашей Малороссии”, и, действительно, он упивался ими так, что иной куплет повторял раз тридцать кряду, в каком-то поэтическом забытьи, пока наконец надоедал самым страстным любителям малороссийских песен, и земляки останавливали его словами: “Годи, Мыколо, годи!”».
Наверное, эти радостные впечатления от слушания, пения и собирания народных песен остались чуть ли не единственным поводом для безмятежного веселья у Гоголя в его последние годы. И людям, общавшимся с ним, это было хорошо заметно. В последние дни Гоголя (во второй половине января 1852 года) его настроение было омрачено известием о тяжелой болезни Е.М.Хомяковой. Тогда Н.С.Аксакова, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, напомнила ему вновь о песнях. Об этом В.С.Аксакова рассказывала в письме матери Гоголя, Марии Ивановне: «После половины января <1852 г.> я с сестрою Надей поехала в Москву. Как приехали, дали знать Николаю Васильевичу. Он навестил нас, и мы нашли его довольно бодрым; но в это время занемогла жена Хомякова, сестра Языкова, с которым Николай Васильевич был так дружен. Всех очень встревожила и огорчила болезнь такой молодой женщины. Николай Васильевич навещал нас через день; хотя на короткое время, но приходил непременно узнать, что у нас делается, какие вести из деревни... Вы, может быть, слышали, что у нас как-то певались малороссийские песни, и Николай Васильевич сам их напевал для того, чтобы класть на ноты. Желая ему сделать приятное, сестра предложила ему заняться опять песнями». По-видимому, столь любимая Гоголем народная песня представлялась Н.С.Аксаковой последним средством, способным вернуть Николаю Васильевичу прежнее душевное спокойствие, – той «соломинкой», за которую мог бы ухватиться утопающий.
Таким образом, история гоголевской любви к народной песне, начавшаяся в детстве, продлилась до последних его дней. Народная культура вообще и народная песня в частности стали тем источником, из которого взяло свое начало творчество Гоголя, чтобы потом, вырастая и возвышаясь, перелететь через все границы и достичь мирового масштаба и мирового признания.
Ирина Монахова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
