Время меняет оттенки, но не сущность дел и вопросов. Люди издавна возвращались домой: после империалистической и гражданской, возвращались после Второй мировой.
Говорят – и говорят всё чаще, например, что это была не Великая Отечественная, а именно вторая мировая. Ну, так для кого-то звучит импозантнее.
А если вдуматься, то сущность не меняется. Она даже не возрастает ли (хотя и вовсе не так, как думают слабаки)?
Во-первых, из боя возвращались не чтобы расслабляться, а – идти в новые бои. Без ноги, например, а за тот же трактор.
Так было у Григория Мелехова в 1922 году; тихо над хутором Татарским – но впереди сражения и муки, которые будут пострашнее прошлых. Возьмите и Григорьева сына, Мишатку Мелехова; ему достанется ещё ой-ёй-ёй. Ведь 41-й год-то – он поджидает и Мишатку, он (Мишатка) как раз войдёт к тому времени в самый боевой возраст, в Григорьев.
Уйдёт на те же новые фронты в 1941 году солдат Андрей Соколов; а вернётся для опять хождений по мукам; с ним будет обнадёживающий Шолохова мальчик-приёмыш. Обновлённые времена, а вопросы всё те же, причём всемирные.
Возьмём снова Великую Отечественную; ну, ладно: переименуй её – а мировой её смысл только возрастёт. Пусть ты даже не на это рассчитывал, а хотел только, чтоб тебя, сталинградца, приравняли к общечеловеку – ветерану из-под Ардены (или как их), или же из-под «Пёрл-Харбора» (воспетого Евгением Александровичем Евтушенкой).
Почти то же разворачивается с возвращением фронтовика у Исаковского. Никто солдату не ответил; никому он, как Григорий, как Мишатка или Андрей Соколов, не нужен. А
Медаль за город Будапешт
возвращает к мировым вопросам; они и до сих пор своего разрешения ждут; но не такого, как чают слабачки: в частности, и в особенности, они ждут этого потому, что они есть вопросы неразрешимые, для вечного неуклонного разрешения.
Разрешение их нужно и всеобщее, всем миром – можете даже считать, нужно разрешение соборное; (ну-ка, произнесите это слово ещё раз, поманернее); ведь русским человеком нельзя быть в одиночку; а без русского слова об общей правде эта правда состояться не способна.
Или вы думаете иначе? Обязательно оповестите об этом «Новое литературное обозрение» или какое-нибудь «Weekly» (не знаю точно, безграмотен).
Да будьте вы даже и не русским, и будьте даже не немцем, а вы потянитесь к русскому слову, сказав:
И вечный бой;
и покой нам только снится, что верно. Сказал вот Блок, что:
Впереди Исус Христос –
и его вроде навсегда за это развенчали, вскрыв в патруле из двенадцати человек сущих бесов (Зара Минц и прочие); а вопрос только насыщается и насыщается смыслом.
Ведь впереди-то всё равно та же фигура; она впереди всех и навсегда; это-то ведь угадано оказалось верно.
А вы – развенчивать; или вы правда нехристь?
Кого ещё вы поставите впереди всех? За вами полная свобода выбора и самообнаружения.
А вот ещё поиски вечного через опыт Великой Отечественной: Юрий Кузнецов. В 1941-м он расстался с отцом-офицером: в 1944-м потерял его навсегда:
Отец! Ты не принёс нам счастья! –
воскликнет он много позже; но раздумья тяжкие, раздумья бесстрашные продолжит. К ним стоит подключаться и нам многогрешным.
Так что не надо отмежёвываться от всеобщего, от совместного – от соборного! – и от отечественного. Призрак с косою в руках бродит по земному шару, по всему шару, и увильнуть никому не удастся.
Видел ли ты, как коса в лугу скачет,
Ртом железным перекусывая ноги трав?
Оттого, что стоит трава на корячках,
Под себя коренья подобрав.
И никуда ей, траве, не скрыться
От горячих зубов косы,
Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.
Так и мы! вросли корнями крови в избы,
Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только бы до нас не добрались бы,
Только нам бы,
только б нашей
Не скосили, как ромашке, головы.
Не надейтесь же, что пребудете русским в одиночку. Вы и спрятав себя в общечеловеческом не уйдёте от ответа.
***
Горе мужа и отца, у которого сожгли родную хату. Горе матери-вдовы:
Не упрекай меня, Прасковья, –
да она и не стала упрекать, об этом Юрий Кузнецов раздумье продолжил. Когда я кричу «Отец, ты не принёс нам счастья!» (погиб при освобождении Севастополя; погиб под Гомелем, под Будапештом и Берлином) – когда я так вопию, то тогда
Мать в ужасе мне закрывает рот,
– именно так и сказано у Юрия Кузнецова, и сказано правильно.
А мать он успокоить тоже хочет, не только себя – а успокоить русскую вдову невозможно.
Мама, мама! Война не вернёт.
Не гляди на дорогу
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
Вот так надо помнить отца, забыв даже о счастье: «Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом…» – помните это педерастическое пение?
***
А ты – ты погиб не подо Ржевом?
Нет, ты погиб, отказавшись ещё в 30-е годы спасать своего отца и своего брата. Старый мир с его Хамами и Каинами напомнил о себе и в Новом мире; и нет Новому миру прощенья, как и его ветхозаветным клевретам.
Не будь же Кузнецова – не окажись попросту, а так однажды и случилось, не стало Кузнецова – иначе бы вспоминалось, как уходили на фронт наши бойцы – чтоб там навечно и остаться.
***
Поздней, сильно поздней и снежной осенью 1942 года в сибирской деревне: на полу, рядом с мальчиком, оказались спящими и проснулись и разбудили его рано, двое больших мужчин. Оба были накрыты шинелями.
На кухне уже гремели и звенели поварихинские причиндалы. Один из прибывших был хорошо знакомый нам дядя Наконечный, районный уполномоченный НКВД. Другой начал из-под шинели щекотать пятку мальчику. «Ты кто?» – и малыш отвечал (ну, допустим): «Я Сергей Андреевич Небольсин». Если вы не верите этому, то хотя бы доверьтесь.
«Смотри-ка, первый раз встречаю однофамильца». Так произошло нужное и сейчас знакомство.
Мать тогда провела с мужем, партизаном 1919 года, потом пограничником (от Чукотки до Мурманска и Одессы), примерно неделю. Он написал начальству Лубянки по кадрам просьбу и торопился.
«Содержать при бумажной работе офицера, на обучение которого государство затратило пять лет, недопустимо. Прошу как можно скорее послать меня на фронт в одну из действующих частей нашего наркомата, а лучше всего – в Красную армию». Всё это осознать бы Андрею Немзеру, Дм. Быкову и др. бл.
Накануне отцова отъезда, обратно до Москвы и дальше, отец, мать и сын провожали на фронт последних новобранцев. По сусекам наскребли. Стояли люди и строем, и кучками; бабы подняли душеледенящий хор вопления. Мать выступила:
«Женщины! Вот мой муж, он тоже завтра уходит на фронт. Он уже в шинели. А я ж не плачу!»
Отец громко – или негромко? – сказал: «Помолчи, Женя. Дай людям отвести душу». Назавтра, в яснейший и морозный день, мы втроём снова стояли опять у сельсовета. (Дядя Наконечный уже не ночевал у нас.) Отец суровенько так протянул матери руку – и, вдруг вздрогнув, обернулся:
Из-за окна сельсовета на них острейше смотрели, взглядом голодной росомахи, глаза на красном как сковородка лице.
Это был председатель сельсовета Афанасий Рыбин, недавно обожжённый на фронте танкист. Он и на фронт был уже не годен, да и мужичьей жизни в деревне найти, конечно, не смог. Вы побасёнку про коромысло слыхали? Она верна, но очень условно.
Отец снова отвернулся, пожал-таки (и только) жене руку, пожал сыну и ушёл в село Памятное. Вот оно, вечно-антично-русское прощание Гекторов с Андромахами.
***
Через года три после этого Афанасий Рыбин женился на первой красавице деревни. Отец – не вернулся никогда; но не сойтись вовеки нам; он лежит под Мозырем в братской могиле.
Правда, и мать не оставляла его ни на минуту, и столько лет; так она и нас учила.
Кладбище под Мозырем закрыто из-за ядерного заражения.
Все мои дети, правда, там были – в последние годы Советского Союза.
***
А что: цельоправдывает жертвы; вечная истина; и уж средневековье православия и России подтвердило это.
Надо было ещё оттуда взять пропись: не оспаривать отца, не перечить старшим и не поучать их. Юрий Кузнецов написал в 1984 году стихи, не спросившись отца и мать.
Это было на прошлой войне,
Или богу приснилось во сне,
Это он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочёл:
Не разведчик, а врач перешёл
Через фронт после вечного боя.
Он пошёл по снегам наугад,
И хранил его – белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: «Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.
Помогите!..» Вскочили враги,
Кроме света не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
«Это русский! Хватайте его!» –
«Все мы кровные мира сего», –
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
«Все мы братья, – сказали враги, –
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна».
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
Отправляясь к заклятым врагам,
Он пошёл по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!
Стоило спросить у только что отвоевавшего поколения: если есть тут истина вечная, и если любая война, даже мировая, есть война братьев и потому мучительно-гражданская, то надо ж было всё-таки спросить разрешения: спросить его у тех, чьи раны ещё кровоточат? Или не надо?
Сиротский смысл семейных фотографий
вопиет безмолвно, но тоже об этом. Спросить можно было бы у Афанасия Рыбина; даже у кубинцев, которые брали Монкаду или томились там.
***
Спросить разрешения надо было бы и на поэмы о Христе, о прочем таком – что по замыслу должно было («всё понятно, всё на русском языке») заменить широкому читателю Евангелие и «Слово о законе и благодати».
– Забыт Челубей, – написал про вечные бои Кузнецов. – Но память мою направляет копьё и зрит сквозь столетья.
Позволительно спросить, кто же именно забыл Челубея. Уж кто-кто, а
иных времён татары и монголы
– едва ли. Только не надо ксенофобии, и за стоящего татарина (ну, того, кто покончил с собой под стенами поруганного в 1991 году Бреста) я сотни монголо-калмыков и даже узников Освенцима (ну, не всех) не пожалею. А тёща рассказывала мне: самыми надёжными там были татары, русские и сербы.
Есть вечное; но пришло ли время под этим предлогом торопливо и исподтишка собирать камни, на которые указывал Екклесиаст?
***
Так что не надо нам и про мальчиков, которые спасли Россию и мир в 41–45 годах.
Балтер (или как); Булат Окуджава; Тухманов – «Здравствуй, мама»; памятная доска на новом здании московской 110-й школы: хилые отроки в шинелях. Они скребли-крутили своими ногтями земной шар, ползя к Берлину, по Владимиру Семёновичуесли. Не ясно, как в этом ряду может оказаться русский Ножкин – «Я так давно не видел маму». Тоже ведь балтеровщина.
Больше, больше дайте звучности голосам Иванов Африкановичей и солдатам, отдавшим всё под городом Будапешт; мальчиков это не оскорбляет.
***
Поэма Юрия Кузнецова про Ад – острейшая и злободневнейшая вещь; это вещь и вечная… была бы она такой, не будь Аду суждено вновь и вновь пополняться.
Ведь вы же читали – хотя бы и недоумевая: воздеть руки к Вифлеему и Голгофе и руку же поднять на Сталина.
Впрочем, вот объяснение. Ведь Сталина вот что отличало: ведь это именно при нём кто-то мелкий, злобный и гнусный настрочил донос на красного офицера, на кузнецовского отца. А ведь отец потом лично отнял у фашистов захваченный ими Севастополь.
Далее: и на Пастернака (или Заболоцкого?) поступил в те же 30-е годы донос; под ним была подпись «Тагер». А Бабель не при Сталине ли призывал изобличать и уничтожать троцкизьму? (И всё это по-одесски искренне.) А пламенный Кольцов? Он тоже жил именно при Сталине, и при Сталине же скончался.
А Дмитрий Сергеевич Лихачёв, совесть целой уже нации? (Я не читал соловецких лагерных ведомостей-бумаг – но у академика на квартире, в Питере, видел его семейную фотографию, причём вместе с мамой академика: какие характернейшие лица!) А пылкая, вся замешанная на русском же фольклоре (по Е.А. Евтушенко)Марина Ивановна Цветаева? А Александр Исаевич Солганец, наш неуёмный нобелевец? Или вы в это не вдумывались?
Делайте же выводы, шановне паньство. А то вы так даже сущности государственной власти и её извечных прихвостней не постигнете.
Впрочем, картина эта очень условна – а может, я позволил себе и просто натяжку. Я увлёкся чужой оторопью и соблазнительностью воспоминанья о ней. А вот Кузнецов приводил людей в оторопь. Как от Есенина – стоило ему оказаться хоть на минуту в кругу алкующих и праздно болтающих – ждали обязательно какой-нибудь номер чтоб ты помер, так и при Кузнецове внезапно замолкали: ибо чуяла кошка, чьё мясо съела и что болтать стыдно. А Кузнецов вдруг молча уходил.
Не случайно он любил вспоминать, как наводил шорох на празднословов Есенин. Наверно, и слова Блока ему помнились (впрочем, взятые из латыни): profaniproculite – hicamorislocussacerest.
Вы замечали в ком-нибудь равнодушие к стихам о погибшем муже и отце, солдате, как о страшном столбе клубящегося чёрного дыма?
Я могу сравнить только два вида высокой оценки этих стихов; только два, однако и они показательны.
Одни люди, выслушав эти стихи, остолбенело и молча, оторопело и мрачно глядят друг на друга. Среди них Анатолий Парпара, Анатолий Гребнев, Борис Одинцов,Александр Бобров, Виктор Верстаков. Они молчат, тяжело смотрят друг на друга и даже прячут взгляды.
Другой кто-то увлечённо и страстно, громко читает эти стихи вслух всем прочим. Торжествующе-величавый взгляд на слушателей: ибо как написано! как сказано! А? У меня-то мол, отец погиб, я всю жизнь как сыр в масле катался; но красивое ценю и я.
Здесь уже нету признания, что всё такое случилось, случилось именно с нами, и этот крест нам нести долго и без плакатов и транспарантов.
У таких чтецов-декламаторов фронтовые открытки на дне их сундуков не шевелились…
По-моему, Юрий Кузнецов напрасно развенчивал попытки других людей, просто людей, читать вслух не ими написанные стихи. Он же сам говорил, что беда и безутешное горе матерей – всё это было нашей общей долей, долей самого народа. Но тогда каждый вправе!
***
Ну, а русская вдова остаётся. Мы и сами оставляем её непонятой и часто бездетной. Не такова ли и Россия?
Надо это дело спасать.
Сергей Небольсин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
