В свое время, когда я помогала Л.М.Леонову при подготовке к печати его романа «Пирамида», он рассказал мне о своей встрече с М.О.Гершензоном. Думая, что я не знаю, кто это, он сказал, что это автор книги «Грибоедовская Москва» и, кроме того, виднейший каббалист. Когда молодой Леонов работал над рассказом «Уход Хама», он задался вопросом, как Бог мог вначале создать человека, затем обрушить на него всемирный потоп, а затем вдруг прекратить его. За консультацией писатель, по совету своего тестя М.В.Сабашникова, отправился к М.О.Гершензону. И тот наглядно представил Леонову, как Бог, втянув в себя запах жертвенного дыма от приношения Ноя и его близких, сказал: «Хватит. Не надо мне топить их. Ошибочка вышла».
В этом рассказе заключен глубокий смысл. Мотив «ошибки Творца» проходит через все творчество Леонова. Начинается он, как минимум, в «Барсуках», где большевик Антон говорит: «Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не следует быть человеку? Ведь раз образец негоден, значит — насмарку его? Ан нет: чуточку подправить — отличный получается образец!» И заканчивается эта тема уже в предсмертной леоновской «Пирамиде», причем до сих пор не закончен спор о том, является ли признание ошибки Творца краеугольным камнем философии Леонова или же он, напротив, подобную философию обличает. Таким образом встает вопрос о гностицизме Леонова [1] и гностицизме М.О.Гершензона. Исследовательница творчества последнего В.Проскурина, в частности, пишет о его работе «Мудрость Пушкина»: «Главное же заключалось в прямой ориентации названия на гностическую концепцию тайного Знания (Мудрости), в свою очередь взявшую на вооружение позднебиблейскую дидактическую литературу»[2].
«Представление о тотальной греховности человеческого мира и о невозможности его исправления составляет одну из характернейших черт мировоззрения Гершензона»[3], — полагает В.Проскурина, и в этом Гершензон также перекликается с Леоновым.
Отзывов Леонова о принципе «медленного чтения» Гершензона не сохранилось. Однако, зная писателя, можно предполагать, что, готовясь к встрече с Гершензоном, он перечитал едва ли не все его сочинения. Как сказано в романе «Русский лес» и во многом автобиографическом герое Иване Вихрове, собираясь на концерт органной музыки, «как всегда, он заблаговременно подготовился, подчитал где следует и, бегло перечислив пункты Баховой биографии, остановился подробнее на его дрезденском состязании с органистом Маршаном»...
Поэтому, конечно, Леонову не могли быть неизвестны такие постулаты Гершензона, как «всякую содержательную книгу надо читать медленно, особенно медленно надо из русских писателей читать Пушкина, потому что его короткие строки наиболее содержательны из всего, что написано по-русски»[4].
Или: «Художественная критика — не что иное, как искусство медленного чтения, то есть искусство видеть сквозь пленительность формы видение художника. Толпа быстро скользит по льду, критик идет медленно и видит глубоководную жизнь. Задача критика — не оценивать произведение, а, узрев самому, учить и других видеть видение поэта, вернее, учить всех читать медленно, так чтобы каждый мог увидать, потому что каждый воспримет это видение по-своему»[5]. Вероятно, знал Леонов и следующее утверждение Гершензона относительно произведений Тургенева: «Мне нужно было только исполнить по отношению к ним первую и главнейшую задачу историка литературы, именно найти их личный ключ, а такой ключ, как сказано, должен и может быть подыскан для всякого художественного произведения»[6].
За Леоновым в нашем литературоведении давно утвердилась репутация писателя, произведения которого нуждаются в особой дешифровке. Уже в 2002 г. дочь Леонова Наталья Леонидовна говорила о притче о Калафате из романа «Барсуки»: «... я нашла немало трактовок этой притчи, далеких от того, как поняла ее я. И мне захотелось найти истинный смысл, закодированный почти восемьдесят лет назад»[7].
А в 1959 г. сам писатель пояснял: «При работе над композицией я стараюсь разместить материал так, чтобы образовать внутри нужную фигуру дополнительного воздействия. Я создаю в романе как бы «вторую композицию», развивающую особую мысль»[8].
Есть высказывания писателя, свидетельствующие о том, что он именно надеялся на сотрудничество читателя в деле глубокого понимания своего замысла. «Суть в том, — говорил он, — что я всегда стремлюсь описать нравственный портрет героя, представляя «проницательному читателю» возможность дорисовать его физический облик, определить меру приближения его оценок к правде».
Говоря о второй редакции «Вора», автор книги с красноречивым названием «Подельник эпохи: Леонид Леонов» Захар Прилепин передает слова Леонова: «Вор» был задуман как постепенная расшифровка героя. Уже во второй редакции содержится окончательная расшифровка Векшина»[10].
О романе «Соть» этот же автор говорит: «Задолго до романа-наваждения «Пирамида» Леонов обладал умением создавать при помощи текста ощущение некоего окутывающего марева»[11].
И, наконец, о «Дороге на Океан»: «Дорога на Океан» — один из самых замечательных примеров разветвленных леоновских шифров»[12].
Когда-то в письме к В.А.Ковалеву Леонов говорил о «пятом горизонте» своих подтекстов[13]. Многие критики с сочувствием цитировали его слова: «Насколько дано мне понимать, каждый большой художник, помимо своей главной темы, включаемой в интеллектуальную повестку века, сам по себе является носителем личной, иногда безупречно спрятанной проблемы, сложный душевный узел которой он и развязывает на протяжении всего творческого пути»[14].
Критик З.Богуславская приводит слова Леонова: «В моих вещах... есть очень настойчивый подтекст, означающий то обстоятельство, что каждая фраза, каждая ситуация имеет, подобно лодке, остов, за которым нужно следить, — потому что главное, «чтобы он был скрыт под водой»[15].
В то же время писатель протестовал против одномерного, примитивного понимания своего подтекста. 11 января 1990 г. в беседе с В.И. Хрулевым он говорил: «Эзоповым языком я не занимался. Есть разные способы изображения. Можно нарисовать графин. Но я могу показать, как от него солнце прервалось, как вода пролилась. Образ можно показать и косвенно. Почему Поля ненавидит отца? Почему Елена Ивановна боится людей в длинных шинелях? Есть латинская поговорка: «Sapienti sat” “Мудрому достаточно» [16].
По-видимому, Леонов как раз и мечтал о серьезном, медленном прочтении своего творчества, говоря: «Современный писатель переходит в какой-то степени к моменту коллективного творчества. Он привлекает к участию в нем самого читателя. Он дает ему материал для творческой фантазии... не надо давать читателю только одну разжеванную пищу»[17].
Думается, что в большинстве произведений Леонова есть внешняя и внутренняя структура. Внешняя как бы соответствует господствующим эстетическим требованиям страны и эпохи, что и позволяет писателю считаться классиком социалистического реализма; внутренняя отражает более глубокую правду жизни, чем может вместить господствующая эстетика.
О.Н.Михайлов говорил, что в произведениях Леонова надо различать правду сиюминутную и правду абсолютную. Анализируя романы «Соть», «Скутаревский», «Дорога на Океан», он утверждает: «Смысл, суть каждого из этих романов неоднозначны. И если (с согласия автора) на их страницах «солируют» безусловно верящие в научный прогресс как в конечный смысл бытия партийные вожаки и беспартийные технократы — Потемкин, Увадьев. Бураго. Курилов, Скутаревский, если они несут с собой безусловную правду, которая сейчас необходима жизненно, целебна для оголодавшего и темного народа сейчас, то это вовсе не означает абсолютности их правды во времени большом, там, завтра, для ближних и отдаленных потомков.
Для постижения этих отдаленнейших задач время еще не приспело. Не пришло. Необходимо было сперва накормить голодных, просветить отсталых и темных, сделать страну могущественной и экономически независимой от внешнего, враждебного мира...
Леонов не был бы подлинно большим художником, если бы, понимая эту насущную правду времени, не сознавал и ограниченность, конечность такой правды. Оттого-то, условно говоря, в его «производственных» романах звучит полифония мнений, сшибка точек зрения... спорщики при этом поставлены в неравные условия, в их сшибке подобный результат как будто бы предопределен. Но это обман зрения»[18].
Как видим, очень своеобразное утверждение, опять же рассчитанное на «проницательного читателя».
Думается, что принципы «медленного чтения» М.О.Гершензона стали применяться к творчеству Леонова совсем недавно, и здесь также есть свои перегибы, о чем речь пойдет впереди. Словно с оглядкой на М.О. Гершензона тот же О.Н. Михайлов говорил о писателе: «Его многомерное слово, его философская партитура требуют от читателя определенных усилий, даже труда, к которому мы не всегда приучены в торопливой суетности быта. Леонова невозможно перечитывать «на бегу» — нужно остаться наедине с книгой, всматриваясь в ее глубины. Зато труд будет вознагражден сторицей в постоянном и постепенном открывании для себя огромного художественного мира, вобравшего культуру прошлого и устремленность в завтра» [19].
Внутренняя структура произведений Леонова выявляется только путем «медленного чтения». Попробуем показать разницу между внешней и внутренней структурой некоторых произведений Леонова, привлекая суждения о писателе официальной, подчас даже официозной критики, стремящейся безоговорочно вписать его творчество в рамки эстетики социалистического реализма.
Что касается первого романа Леонова — «Барсуки» (1924), то здесь ситуация относительно простая. Хотя в конце романа большевик Павел, он же товарищ Антон, вроде бы одерживает победу над мятежными «барсуками», трагический исход революции предопределен в притче о Калафате. Перечитывая ее уже в 2002 г., Н.Л.Леонова делает выводы:
«1. В тексте заключено предостережение, сделанное человеком, увидевшим в начинаниях эпохи мрачные и тревожные предзнаменования, предчувствие начала строительства Вавилонской башни.
2.Молодой писатель утверждает христианские идеалы как единственный способ возродить духовность и нравственность народа»[20].
Но оказывается, что притчу можно понять совершенно иначе. Так, Е.Сурков считал, что «Антон своей победой опровергает сказку о Калафате». Ему вторил Л. А. Финк: «Кажется, такое толкование сказки достаточно разъясняет как реакционность «Калафата», так и значение того факта, что Леонов свой ранний рассказ превратил в барсуковскую притчу»[21]. Более того, Л.А. Финк обрушился с бдительной критикой на Н.А. Грознову, осмелившуюся еще в 1969 г. высказать мнение, весьма сходное с последующей точкой зрения дочери писателя.
У автора этих строк есть подозрение, что Леонову равно несимпатичны оба брата — вожака Гражданской войны (Павел и Семен). Вне сомнения, притча о Калафате выражает истинное отношение писателя к революции.
Однако в «Барсуках» внутренняя структура еще не является выраженной столь ярко, как в следующем романе «Вор» (1927, 1959).
Точка зрения официальной критики на роман была сформулирована В.А.Ковалевым: «Новый роман «Вор» (1927) проникнут тревогой автора за судьбы революции. Опасность виделась ему со стороны нэпманов (Заварихин), кулацких элементов деревни (Леонтий Векшин), городского мещанства (Чикилев), разложившихся деклассированных слоев». И о главном герое Митьке Векшине: «В недавнем прошлом участрник гражданской войны, лихой кавалерист, односторонне восприняв противоречия нэпа, он решает, что революция погибла, и нравственно опускается, становится вором»[22].
Честь нового прочтения «Вора» принадлежит, в первую очередь, С.Г.Семеновой, хотя можно предположить, что и автор теории «двух правд» О.Н.Михайлов также догадывался о многом. «Своими метаниями и мучениями Дмитрий представляет одну из народных судеб, один из характеров в революции, и ломают его не разочарования нэпа, как обычно писали в критике, а то, через что перешагнула народная душа: массовое убийство ближнего, колоссальное обесценение человеческой жизни, оплевывание святынь — после чего все оказалось возможным, в том числе и выйти в урку. Одним из результатов революционной встряски, гражданской войны и разрухи, позднее — раскулачивания стал глубинный слом довольно значительной части народа, массовая криминализация населения, лишенного средств производства, оторванного от земли и освященного веками быта, обманутого в своих максималистских ожиданиях( как герой Леонова)»[23].
К сожалению, С.Г.Семенова не раскрыла подробно тех принципов «медленного чтения», которые привели ее к подобному выводу. Но она упомянула о широко применяемом в романе Леонова принципе двойничества и рассказала об одном из двойников Векшина Анатолии Машлыкине (Араратском). Но у Векшина есть и куда более страшный двойник Агей Столяров. Он и говорит литератору Фирсову заставляющие вспомнить Достоевского слова: «Я так гляжу, что не кровь пролитая в нашем деле вредней всего, а понятие: нельзя никому открывать, как это легко и нестрашно. Потому что без Бога да на свободе многое можно в одночасье натворить».
Очень большие возможности дает Леонову и жанр романа в романе, когда автор получает возможность выразить свои мысли от имени литератора Фирсова и представить некоторые эпизоды романа как его черновики.
Помогает Леонову и соотнесение его романа с творчеством Достоевского: Митька и Агей становятся более понятны в сравнении с Раскольниковым и Свидригайловым, Манька Вьюга — с Настасьей Филипповной, Таня — с Кроткой и Лизаветой из «Преступления и наказания». Таня Векшина состоит с Манькой Вьюгой также в отношениях своеобразного двойничества. Кроме того, Таня, Зина, Ксения и Манька Вьюга в целом олицетворяют в романе Россию.
Сокровенная леоновская правда почти незаметно выходит на поверхность в разговоре Заварихина и Векшина над гробом Тани.
«— Нехорошо получилось, Митя... холодно ей лежать так. Ведь им псалтырь читают, я над отцом читал. Поздно. А то бы к дядьке сбегать, у него есть.
— Все одно не воскресишь.
— Потому что веры нет, а кабы была... Пчхов сказывал, святой один на свете жил. Сунул в землю кол осиновый и молился. Пока тот не процвел... Я так полагаю, кабы дружно, всем человечеством во что поверить, гора встала бы и пошла».
Несмотря на высокие душевные качества большинства женских персонажей романа, ни одной из героинь «Вора» не суждено семейное счастье, что означает крах вековых устоев национальной жизни.
Леонов рассматривает проекцию созданных Достоевским характеров в эпоху социализма и показывает невозможность их нравственного возрождения.
Так, смотря на фотографию Векшина, Ксения задается вопросом: «Кто ты такой, да русский ли, мать была ли, да имеется ли в тебе сердце хоть с горошину?»
«Медленного чтения» требует и роман Леонова «Соть» (1930), который некоторые исследователи называли «первым поистине классическим произведением о социалистическом строительстве»[24].
Сам Леонов говорил: «У меня роман заканчивается фразой: «... изменился лик Соти и люди переменились на ней», но я ведь не говорил, что переменились они к лучшему».
Думается, что нельзя упрекать за близорукость ту самую критику, которая провозглашала роман «Соть» классикой соцреализма, как нельзя и обвинять Горького в том, что он «зарядил Леонова верой в советский проект»[25]. Независимо от Горького Леонов, как он рассказывал нам, принял в советской власти то, что она постепенно возвращала России статус великой державы. Но из этого не следует, что писатель не понимал сложностей советской жизни. Достаточно сказать, что многие родственники его и его жены Т.М.Сабашниковой были репрессированы.
Тем не менее, писатель был заинтересован в том, чтобы его произведения были отнесены к господствующему литературному направлению и поэтому оставлял в них детали или образы-маркеры. В то же время для «проницательного читателя» за этой внешней структурой таилась другая, внутренняя, дававшая возможность для совсем другого прочтения.
В «Соти» таким маркером является образ девочки Кати: «Где-то там, на сияющем рубеже, под радугами завоеванного будущего, он [Увадьев] видел девочку, этот грубый солдат, ее звали Катей, ей было не больше десяти. Для нее и для ее счастья он шел на бой и на муку, заставляя мучиться все вокруг себя. Она еще не родилась, но она не могла не прийти, так как для нее уже положены были беспримерные в прошлом жертвы».
Все последующие замечания критики о том, что собственные дети Увадьева умирали, не могли перечеркнуть гуманистической значимости образа Кати. Однако истинное отношение Леонова к насильственному переустройству жизни природы довольно легко вычитывается в романе. Критика уже обращала внимание на то, что один из руководителей строительства Потемкин болен белокровием. «У меня лейкемия, — говорит он. — Это когда белые шарики одолевают красных, понимаешь?»
Много написано о духовной неполноценности другого героя индустриализации — большевика Увадьева. Но не менее душевно черствой, чем Увадьев, оказывается и валькирия Сотьстроя Сузанна Ренне. В детстве она спросила мать:
«— Мама, что такое Бог?
— Кто обучил тебя этому слову? — строго спросила мать».
И вот уже вдова Ренне, мать Сузанны, пережившая самоубийство мужа, одинокая, слепая, уезжает неизвестно куда, утешая себя и Увадьева нелепыми словами: «Я умею делать туфли... мягкие, для ночной ходьбы».
Многие детали свидетельствуют о том, что разрушенный большевиками скит Леонов воспринимает как символ должной жизни: не случайно в лесу видят Александра Невского, а служба в скиту идет по старому афонскому уставу. Монах Геласий, бежавший из скита на Сотьстрой и переименовавшийся в Роберта Элеонорова, не нашел счастья. А об Увадьеве еще в начале романа сказано: «Он шел и, кажется, самая земля под ним была ему враждебна».
Во всяком случае, в наши дни уже как анахронизм звучит вывод Ф.Х.Власова относительно «Соти»: «Соть» — в то же время роман, отражающий неповторимую, единственную в своем роде активность, если не сказать — энтузиазм, большую веру советского человека в свое счастье, в счастье своей Родины, ту веру, которая дает силы и горы сдвигать, и реки вспять поворачивать»[26]. Вывод тем более странный, что как сосед Леонова Ф.Х.Власов долгие годы общался с ним в неофициальной обстановке и в целом демонстрировал глубокое для своего времени понимание творчества писателя.
Что касается следующего романа Леонова — «Скутаревский» (1932), то официальная его трактовка выражена, в частности, в следующих словах А. Селивановского: «Идея романа состоит в том, что окончательному переходу попутчика революции на позиции пролетариата сопутствуют особые внутренние трудности. Эти трудности по своему характеру и своей остроте отличны от колебаний интеллигента, переходящего от враждебности к диктатуре пролетариата к прямому сотрудничеству с ней. Скутаревский на протяжении почти всех лет революции сотрудничал с Советской властью. Теперь он начал переход от сотрудничества к полному слиянию с рядами строителей. Но это невозможно без ломки ряда представлений о действительности, психологических навыков, даже бытового уклада»[27].
С.Г.Семенова считает, что «в «Скутаревском», как собственно во всех романах Леонова, просматриваются два сюжета: внешний и внутренний»[28]. Думается, что правильнее вести речь о некоем подводном течении, связанном, прежде всего, с образом сына Скутаревского Арсения. Скутаревский-старший принимает советскую власть, потому что она предоставляет неограниченные возможности для его научной деятельности, но в конце романа он остается бесконечно одиноким человеком. Он даже не провожает покончившего с собой сына в последний путь, ибо предпочитает этому исполнение своих служебных обязанностей. Но Леонов показывает, что так называемое «слияние Скутаревского с рядами строителей социализма» означает трагическую утрату им ценных человеческих качеств. Впрочем, и в этом романе есть детали-маркеры, позволяющие воспринять его в ключе эстетики социалистического реализма. Это история банды Петрыгина, в правдоподобие которой писатель вряд ли верил.
Итак, С.Г.Семеновой «внутренний сюжет» романа видится в «стоянии героя перед лицом старости»[29], нам же скорее — в стоянии интеллигента перед лицом советской власти с признанием ее ценой определенного оскудения собственного духовного мира.
Наконец, роман «Дорога на Океан» (1933-1935), знаменующий собой максимальное сближение Леонова с советской властью. Внешняя структура — изображение героического поведения большевика Курилова, сохраняющего в себе высокие человеческие качества перед лицом смертельной болезни; Курилов настолько симпатичен повествователю, что он совершает с ним четыре экскурса в будущее, причем последний, четвертый, происходит уже после смерти героя.
Между тем, иногда и «медленное чтение» приводит к самым неожиданным результатам. Так, Захар Прилепин заявил, что «Дорога на Океан» — один из самых замечательных примеров разветвленных леоновских шифров». «Противостояние в романе Протоклитова и Курилова, безусловно, является аллюзией на отношения Леонова и Сталина и отчасти даже посланием писателя к вождю»[30]. Леонов «неоднократно говорил, лишь давая наживку торопливым своим исследователям, что «Дорога на Океан» — наивысшая точка его веры в социалистический эксперимент... Сходство Курилова со Сталиным очевидное и в некоторых деталях даже дерзкое. Начнем с того, что Курилов обильно усат. Неустанно курит трубку»[31]... «В романе Глебу Протоклитову сначала устраивают чистку — снова очень похожую на многочисленные и упоминавшиеся нами выше диспуты по поводу романов Леонова; и в финале этой чистки бывшего белого офицера неожиданно разоблачают. Теперь гибель его неизбежна.
Понимая это, Леонов идет на последнюю дерзость. Как известно, на последних страницах романа писатель безжалостно убьет Курилова.
Леонов словно бы говорит этим: да, ты человекогора, и моя жизнь в твоих руках, но ты не ценишь и не щадишь меня, и, значит, покажу тебе, на что я способен: я тоже демиург. И я тоже убью тебя, если твои подручные несут мне смерть.
Огромна была игра Леонова. Едва ли не больше жизни»[32]...
Конечно, «медленное чтение» бывает очень трудно опровергнуть логически, особенно когда в исследовании начинают фигурировакть такие предметные детали, как усы и трубка. Так, М.Бенькович вспомнил, что усы были и у Горького. «Ведь помимо всего, Курилову передано даже знаменитое горьковское оканье и его любимое слово («Была у него о-тличная трубка»..., «о-тличный такой»). И приемный сын Курилова называет отца по имени, Алексеем, как называл Горького его сын Максим. Да, наконец, и имя Курилова, с характерным усечением отчества — Алексей Никитич — очень напоминает имя Горького — Алексей Максимович»[33].
О романе «Дорога на Океан» хочется сказать следующее. Он небезупречен, и становится даже жалко Сталина со А.С.Щербаковым, вникавших в леоновские примечания, относящиеся, в основном, к изображению общества будущего в романе. Это будущее связано с беспредельным развитием техники, но герои романа поняли, что и у людей будущего «бывает печаль, что и они знают трагедии, но лишь более достойные высокого звания человека». Впрочем, изображение общества будущего в романе заслуживает, конечно, особого исследования. Внутренняя же структура произведения таит в себе, по-видимому, следующее послание к «проницательному читателю»: только заболев и невольно отойдя от своих партийно-производственных дел, Курилов стал открыт для полноценной жизни: у него появилось время для мальчика Зямки и его мамы Марины, он помог профессиональному и человеческому становлению актрисы Лизы Похвисневой, узнал настоящую любовь, стал чаще предаваться своим мечтам об Океане — в общем, болезнь и показала подлинную сущность Курилова и сделала его человеком.
Кстати, в этом романе также есть маркеры, позволяющие истолковать его в пользу эстетики социалистического реализма, и связаны они с образом «вредителя» Глеба Протоклитова. Думается, что для роли двойника Леонова он мелковат хотя бы потому, что Леонов вел борьбу свою с открытым забралом и, кроме того, не страдал односторонностью, объемля своим пониманием как красную, так и белую Россию. Он видел и ту часть правды, которая была с такими, как Скутаревский, Илья Протоклитов, Курилов, но он также постоянно призывал к «милости к падшим». Образ белой России действительно представлен в творчестве Леонова более широко, чем принято думать. Он звучит во многих произведениях писателя («Скутаревский», «Дорога на Океан», «Волк», «Половчанские сады», «Метель»), достигая вершины в повести «Evgenia Ivanovna” (1938-1963), которую сам Леонов считал своим шедевром. Критик Е.Сурков воспринял ее как «историю страданий и гибели Евгении Пикеринг, задохнувшейся на ласковой к ней чужбине»[34]. Действительно, у Леонова есть деталь-маркер, позволяющая свести его повесть именно к трагической судьбе Евгении Ивановны: ее муж Стратонов безжалостно бросает ее на произвол судьбы в Константинополе, а сам возвращается в ставшую советской Россию. Таким образом, у читателя вроде бы есть все основания, чтобы воспринимать Стратонова как предателя, а Евгению Ивановну — как олицетворение высоких душевных качеств, и прежде всего неиссякаемой любви к Родине.
Но все-таки повесть посвящена страданиям не только Евгении Ивановны, но и Стратонова, вместе олицетворяющих русский народ. Стратонов говорит о себе: «Да, я умирал от боли и горя при разрушении армии, от позора в скотском трюме при эвакуации, от голода вместе с вами, от стыда за самую свою живучесть, наконец. Я умирал ежечасно, возвращаясь домой с пустыми руками, ловя на себе взор заплаканных глаз, опять и опять убеждаясь в бесполезности своего существования... И признайтесь по совести, разве вам не стало лучше без меня?»
и«Evgenia Ivanovna” — одно из лучших произведений о русской эмиграции, о тех русских людях, которые действительно были нужны России, а оказались обреченными погибать вдали от нее. Если представить себе возможное будущее Стратонова в советской России, образ его приобретет даже больший трагизм, чем образ Евгении Ивановны. Чувствуется, что в этих героев Леонов вложил часть своей души и что для него они воплощали собой едва ли не лучшую половину России.
Многие произведения Леонова можно было бы еще и еще раз «медленно перечитать» и предложить новые версии их прочтения. Но хотелось бы особо остановиться на романе «Русский лес» (1950-1953). Этот роман вызвал к себе специфическое отношение современного популяризатора творчества Леонова Захара Прилепина, умудрившегося не включить его в шеститомное собрание сочинений писателя, выпущенное в 2013 г. издательством «Книговек».
«... сама атмосфера книги, — считает Прилепин, — ныне кажется выхолощенной, неживой. Леонов вынужденно использует в романе бесконечные трафареты соцреализма, может быть, впервые поставив тему повествования превыше своего права на честное художественное слово... роман Леонова оставляет томительное ощущение внешней фальши…»[35]
Прилепин осуждает Леонова за то, что «коммунисты... в «Русском лесе» как на подбор добры, красивы, грамотны, статны, честны... И дети у них есть, и ошибок они не совершают вовсе, а из недостатков за ними замечена лишь излишняя прямолинейность»[36]. О Леонове «Русского леса» сказано, что «он раз за разом разменивает высокую честь своего дара, чтобы расплатиться этой непомерной ценой за гражданство леса»[37].
Это все не так. И дело вовсе не в том, что главный герой «Русского леса» Иван Вихров вообще не является коммунистом. Дело в том, что именно в «Русском лесе» Леонов сумел с наибольшим мастерством создать образ дьявола, проходящий через все его творчество, начиная с «Деяний Азлазивона» и кончая «Пирамидой». Зовут этого дьявола Александр Яковлевич Грацианский. В беседе с О.Н.Михайловым Леонов говорил о Грацианском: «Это темное, злое начало, которое может воплощаться и в сугубо земном, и в почти отвлеченном плане. Тень его отбрасывается, откладывается назад и, возможно, отразится где-нибудь впереди. Фигура, которая является не эпизодической в нашей жизни, а есть производное некоторых тезисных обстоятельств»[38].
Грацианский в полной мере выражает дьявольское начало, ибо, ничего не созидая, только критикует и разрушает то, что с величайшим трудом созидают другие. По его милости дочь Вихрова едва было не восстает против отца, а его собственная дочь растет и умирает, лишенная отцовской ласки.
Хотя деятельность Грацианского омрачает жизнь многих достойных людей, метит он не в них, а в Россию (о чем иносказательно сказано в том эпизоде, когда Грацианский кощунственно вонзает палку в родничок, от которого берет начало великая русская река). В романе Леонов пророчески предчувствует размежевание интеллигенции в России на либеральную (Грацианский) и патриотическую (Вихров). В этом как раз и заключается внутренняя структура романа. И в этой связи не просто данью штампам соцреализма выглядит сотрудничество Грацианского вначале с охранкой, затем — с гитлеровской разведкой. Этим подчеркивается масштабность его деятельности и ее опасность для России.
Надо сказать, что Прилепин также видит в «Русском лесе» следы тайнописи. Но комментирует их весьма странно: «Порой кажется, что создавая в своих текстах потайные переходы и закладывая в самых неожиданных местах тайники, Леонов делал это вовсе не для близорукой критики. Скорее он был одержим некоей манией: запутать не только самого въедливого и, может, еще не родившегося читателя, но и самого Творца»[39].
Думается, что эти слова правильнее было бы отнести не к «Русскому лесу», а к опубликованному в 1994 г. роману «Пирамида». Произведение было задумано еще до войны, и изначально, по-видимому, в нем подразумевались внешняя и внутренняя структура, связанные с изображением ангела и дьявола в условиях господства эстетики социалистического реализма. В целях маскировки истинных намерений автора один из главных героев романа Никанор Шамин был первоначально задуман как комсомольский активист и одновременно любимый ученик Шатаницкого.
Однако после перестройки необходимость в такого рода внутренней структуре вроде бы отпала, и автор стал стремительно перерабатывакть роман. Но определенную осторожность он сохранил относительно темы «двухсот лет вместе», которая в принципе решалась им на образах представителей семьи Бамбалски и Сорокина. В последнем случае Леонов дошифровался до того, что режиссер Сорокин (в черновиках — Евгений Оттонович Соркин) был воспринят, например, Прилепиным как «наглядный образ Леонова «успешного», Леонова «ангажированного» — внутренне при этом не очень искреннего»[40].
Надо сказать, что Леонова полностью успешного до конца себе представить трудно, ибо даже в периоды его наивысшей славы о его книгах проводились такие диспуты, что остается только спросить: «И это пережить? И сердце на куски не разорвалось?»
Роман «Пирамида» возвращает нас к еще одной точке соприкосновения Леонова и Гершензона — к философии гностицизма.
Над темой возможной ошибки Творца уже с первых страниц романа размышляет его главный герой отец Матвей Лоскутов, говорящий своему другу дьякону Никону Аблаеву: «Подумаешь, Никон, на заре райского новоселья какая неизбывная беда приключилася: молодица неразумная, едва замужем, плода запретного вкусила. И за то проклят был во чреве весь род людской со всею еще не родившейся детворой включительно... А без того рокового яблочка, кабы воздержалась, кем бы люди осталися — мотылечками, воробушками, тварями лесными? У царей выше всех прочих совершенств — справедливость. Не устрашусь открыть свою догадку об истинной причине милосердного акта Господня. Оно действительно состоялось, сошествие с небес, во исполнение первородного греха... весь вопрос — чьего?»
Далее существуют различные точки зрения на судьбы гностических идей в романе. Так, Алексей Варламов считает, что «автор «Пирамиды» пишет не только об историческом, но и о метаисторическом поражении христианства, о всеобщем поражении и на земле, и на Небе»[41]. Вторя ему, Захар Прилепин также объявляет «Пирамиду» «каруселью ересей»[42].
Нам уже доводилось писать о том, что все леоновские герои, впавшие в ересь гностицизма, искупают в дальнейшем свои ошибки, подчас ценой жизни, как дьякон Никон Аблаев, приходя к выводу, что с Богом мудрить нельзя. Но у престарелого писателя действительно было стремление «вилять хвостами» и озадачить критику и читателя — «Пускай потом думают».
Получается, что Леонов начинал свой творческий путь с контакта с Гершензоном и закончил его также контактом если не с Гершензоном, то с гностицизмом. Во всяком случае, возможности применения к его произведениям принципов «медленного чтения» далеко не исчерпаны. Хочется высказать о Леонове еще одну мысль: он никогда не был подельником эпохи, он был ее со-товарищем, со-работником, со-трудником, ибо поддерживал ее позитивные тенденции, всю жизнь сражаясь с Грацианскими и Шатаницкими.
* Статья написана для готовящегося к печати в Институте мировой литературы им.А.М.Горького коллективного труда, посвященного пропагандируемым М.О.Гершензоном принципам «медленного чтения», однако она может представлять интерес и для леоноведения.
7. Леонова Н.Л. Притча о Калафате// Поэтика Леонида Леонова и художественная картина мира в ХХ веке. Спб, 2002.— С.10.
8. Цит. по кн.: Якимова Л.П. Строительный текст как основа «второй композиции» в повести Л.Леонова «Конец мелкого человека»//Поэтика Леонида Леонова и художественная картина мира в ХХ веке.— С.26.
9. Цит. по кн.: Вахитова Т.М. Художественная картина мира в прозе Леонида Леонова. Спб, 2007.— С.244.
10. Прилепин Захар. Подельник эпохи: Леонид Леонов. М., 2012.— С.231.
11. Там же.— С.303.
12. Там же.— С.397.
13. Цит. по кн.: Якимова Л.П. Интертекстуальный фактор как индикатор цельности художественного мира Леонида Леонова// Интерпретация текста. Сюжет и мотив.— С.270.
14. См. Сурков Е. Проблемы творчества Леонида Леонова// Леонов Леонид. Собр.соч.— В 10-ти т.— М., 1969.— Т.1.— С.12.
15. Богуславская З. Леонид Леонов. М., 1960.— С.318.
16. Хрулев В.И. В творческом мире Леонида Леонова. Уфа, 2010.— С.190.
17. Цит. по кн.: Ковалев В.А. Этюды о Леониде Леонове. М., 1974.— С.104.
18. Михайлов О.Н. О Леониде Леонове// Леонов Л.М. Собр.соч.— В 10-ти т.— М., 1981.— Т.1.— С.14-15.
19. Михайлов О.Н. Леонид Леонов. М., 1986.— С.6.
20. Леонова Н.Л. Цит. соч.— С.13.
21. Финк Л.А. Уроки Леонида Леонова. М., 1973.— С.20.
22. Ковалев В.А. Л.М.Леонов//История русской советской литературы. 40-е -70-е годы. М., 1980.— С.232.
23. Семенова С.Г. Романы Леонида Леонова 20-30-х годов в философском ракурсе// Век Леонида Леонова. Проблемы творчества. Воспоминания. М., 2001. — С.31.
24. История русской советской литературы. Под ред. Проф. П.С.Выходцева. М., 1970.— С.590.
25. Прилепин Захар. Леонид Леонов. «Игра его была огромна». М., 2010. — С.194.
26. Власов Ф.Х. Эпос мужества. М., 1965.— С.37.
27. Цит. по кн.: Власов Ф.Х.Эпос мужества. — С.174-175.
28. Семенова С.Г. Цит. соч. -С.42.
29. Там же. — С.46.
30. Прилепин Захар. Леонид Леонов.— С.271.
31. Там же. — С.271-272.
32. Там же.— С.279.
33. Хрулев В.И. В творческом мире Леонида Леонова.— С.42.
34. Сурков Е.Проблемы творчества Леонида Леонова.— С.56.
35. Прилепин Захар. Подельник эпохи: Леонид Леонов. М., 2012.— С.562-563.
36. Там же.— С.564.
37. Прилепин Захар. Леонид Леонов.— С.386.
38. Михайлов О.Н.Леонид Леонов.— С.83.
39. Прилепин Захар. Леонид Леонов.— С.390.
40. Прилепин Захар. Подельник эпохи: Леонид Леонов.— С.797.
