…Просматривая недавно новостные страницы Интернета, я неожиданно наткнулся на обсуждение подстрочника «Песни Единого фронта» Бертольта Брехта»[1].
Неужели и сегодня эту «Песню» не только помнят, но и, как и раньше, бьются за точный по смыслу перевод? Всего одна строчка заголовка новости, но словно в толпе незнакомых людей тебя окликнул школьный друг. Мне вспомнились, конечно, лишь отдельные строки песни: ведь сколько лет прошло! Вспомнился и суровый голос Эрнста Буша. Но вспомнилось и другое, что может долго прятаться в твоей памяти, а потом, при совершенно непредсказуемом случае, вдруг встанет перед тобою в полный рост…
Нам было по десять-одиннадцать лет, когда мы перешли в пятый класс, а, значит, должны были в соответствии со школьной программой, приступить к изучению иностранного языка. В нашей школе преподавали английский и немецкий. В переполненных классах насчитывалось до тридцати пяти учеников. Но никто не хотел учить немецкий: ни дети фронтовиков, ни дети эвакуированных родителей. Как нас только не пытались убедить, что «немецкий» не значит «фашистский»… Говорили, что прошло пятнадцать лет с окончания войны, что есть наша ровесница Германская демократическая республика, такая же социалистическая страна, как и Советский Союз…
Никто по своему желанию в «немецкую» группу не записался.
На родительском собрании новый классный руководитель распределила класс на две группы, а на следующий день, перед первым уроком иностранного, зачитала списки групп. «Счастливцы» из «английской» группы перешли заниматься в другой класс, а мы остались учить алфавит: почти как в первом классе, только уже немецкий …
Непривычным и не совсем непонятным было нагромождение букв для обозначения одного звука. Нужно было снова, как малышу, учиться произносить новые звуки, их сочетания в словах, медленно читая чуть ли не по слогам. Слушая произносимое, начинало казаться, что говорим не мы, а какие-то другие ученики, внешне похожие на нас: при переводе знакомые слова словно переодевались в другую одежду, в которой их невозможно было узнать. Они меняли свой род: «война» и «победа» в немецком языке оказались мужского рода, а «знамя» – женского. Но каждое существительное писалось с заглавной буквы, как и имя собственное, будто утверждая свое равенство с ним и превосходство над другими частями речи. Странное ощущение возникало при ответах на темы «Моя семья», «Мой город»: говорить о дорогом для тебя чужими словами на чужом языке… Что же чувствовали школьники Бреста, Курска, Ленинграда, Одессы, Севастополя, отвечая у доски?..
Пять школьных лет и три институтских года я учил этот язык. Но если меня спросят, когда я полюбил его – не смогу ответить точно. Может быть, класе в шестом, читая сказку о Лорелее[2] или «Ночную песнь странника»[3], а может, когда у пионерских костров мы пели, уже на немецком, «Юного барабанщика» и «Взвейтесь кострами синие ночи…»
По совету нашей учительницы немецкого Анны Максимовны Шехтер я брал в заводской библиотеке тоненькиекнижечки с адаптированным текстом и обязательным в каждой словарем незнакомых слов. Конструкция слов и предложений, сильные и слабые глаголы, время прошедшее и давно прошедшее – все это захватывало и напрашивалось на сравнения с русским языком, само по себе оседая в памяти: пусть обрывками, неполными даже для школьной программы, но как-то странно и порой необъяснимо связанными с той частью знаний родной литературы, с которой ты успел соприкоснуться…
Именно в школьные годы я впервые услышал и прочитал текст «Песни Единого фронта»:
Марш левой – два, три!
Марш левой – два, три!
Встань в ряды, товарищ, к нам, –
Ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
Потому что рабочий ты сам! [4]
Она часто звучала по радио.
Кроме Э.Буша эту песню своим завораживающим басом пел на английском кумир той поры Поль Робсон. Разве могла она не задеть сердце слушателя, когда диктор перед включением записи приносил извинения за ее качество с оговоркой, что «дефекты связаны с прерыванием электроэнергии при бомбардировке Барселоны в 1937 году во время записи, в разгар боев с фашизмом». Каждый куплет песни исполнялся поочередно на одном из четырех языков: испанском, английском, французском, немецком…
Пять школьных лет я старался учить немецкий в то время, когда родители уходили на работу или спали после ночной смены. До войны они тоже учили в школе немецкий. Но я и без слов знал, чувствовал: с вопросами по этому предмету к ним не подойду. Отец, фронтовик-инвалид, и мама, медсестра с шестнадцати лет, даже фильмы о войне чаще всего смотреть не могли. Математика – другое дело. Как-то в классе третьем мне попалась сложная задача. Я никак не мог ее решить и пошел к отцу, собиравшемуся на работу в вечернюю смену. Папа быстро решил ее с подстановкой неизвестного. Но мы еще такой способ не проходили, а, значит, и решать нужно было по-другому. Папа записал для себя условия задачи и ушел. Толи от того, что мы вместе обсудили задачу, толи из-за сосредоточенности на ней, но минут через двадцать после ухода отца решение пришло само собой. Довольный, я лег спать. Проснувшись утром, увидел отца, с удивленной улыбкой рассматривающего мою тетрадь:
– Решил-таки, курносый! А мы с ребятами полсмены голову ломали. Вроде задача-то простая, а как без подстановки неизвестного решить не сразу догадались, – и он положил рядом с тетрадью листок с написанным карандашом решением: не вчерашний, ослепительно белый, разлинованный в клеточку, а обрывок контрольной ленты термической печи, чуть горьковато пахнущий, как спецовка отца, вынутым после обжига металлом.
Отец. Он с каким-то нетерпением просматривал и мои задания по русскому языку и литературе, и сами учебники: уносил с собой в другую комнату, читал, а потом, возвращая, рассказывал о том, каких авторов и какие отрывки из их книг учили они, многое читал наизусть. У него была удивительная память.
Но ни разу он не подошел ко мне и не спросил про немецкий, только, молча, оставил на моем школьном столе две книги: «Сильные духом» Дмитрия Медведева и «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры. Первая фраза в повести П. Вершигоры – «Война для меня началась на крышах киевской киностудии…» – своей необычностью сходу и навсегда врезалась в мою память…
Когда вышел фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», завод, на котором работал отец, оплатил билеты в свой клуб не только рабочим, но и членам их семей. А это более десяти тысяч человек. Несколько раз в день шел фильм, чтобы работники всех смен могли посмотреть его. Но не было перед началом сеансов того приподнято-радостного настроения, с каким обычно встречались люди перед клубом и в фойе. Немало было тех, кто не смог досмотреть фильм до конца, и, не в силах сдержать слез, уходил из зала…
Три институтских года я снова штудировал немецкий язык: уже политические тексты и техническую терминологию, как и полагалось в техническом ВУЗе. Нам задавали для перевода статьи из газеты «Neues Deutschland» («Новая Германия»), выпускавшейся тогда специально для «восточного сектора». Статьи были достаточно большими по объему: от десяти до тридцати тысяч типографских знаков. Мы их называли тысячи. Никто, разумеется, не подсчитывал текст с точностью до одной литеры. Нормой отсчета был студенческий билет в закрытом виде: подразумевалось, что он накрывает как раз тысячу букв.
В то время мы и столкнулись с понятием «враги переводчика», т.е. слова по звучанию очень похожие на русские, но означающие совершенно другое. Например, немецкое «Die Lösung» это совсем не русский «лозунг», а «решение». Оказалось, что перевод одних и тех же частиц зависит и от их местоположения в главном или придаточном предложении. А еще нужно было отыскать глаголы, упрятанные в конец предложения…
Обилие значений одного слова, непереводимых идиом и других «подводных камней» для переводчика поражало. Как пример невозможности точного по смыслу перевода нам называли попытку французов перевести «Ах, вы сени, мои сени…» Получилось: «Коридор мой, коридор»…
Наш преподаватель политэкономии, когда речь зашла о переводе «Капитала» на другие языки, рассказал о китайском варианте. Аналогов многих слов, встречающихся у Карла Маркса, в китайском языке на момент перевода просто не существовало. Поэтому перевод вершился так, как представлялось самому переводчику. Может быть, рассказанное было расхожей байкой, но тогда она показалось нам смешной: еще не утихли страсти с провалом «Большого скачка» с его доменными печами в каждом китайском дворе, с истреблением воробьев, «уничтожающих» посевы риса, а уже началась «Культурная революция» с хунвэйбинами и погромами. При проходе через Свердловск поезда «Пекин – Москва» на перроне оставались разбросанными без счета красные цитатники с основными тезисами «Великого Кормчего». В ушах звенело эхо от скандируемого молодыми китайцами лозунга «Мао Чжуси Ваньсуй! Вань-вань суй!». Переводили его нам по разному, то как «Десять тысяч лет Председателю Мао!», то как «Да здравствует председатель Мао!» с откликом «Да здравствует во веки веков!». Эти кричащие озлобленные люди нисколько не походили на добродушных, веселых и отзывчивых китайцев, проходивших стажировку на нашем металлургическом заводе в середине пятидесятых… А потом были Даманский и безжалостные, по всему Китаю, расстрелы самих бунтарей-хунвэйбинов, отыгравших свою роль на политической арене.
Оказалось, что неточные, подчас смешные переводы по-прежнему оплачиваются кровью. Но, наверное, перевод все-таки получился таким, какой был нужен для построения высокоразвитого общественного строя в Китае…
Параллельное изучение политэкономии, немецкого и философии не могло не привести к попытке уточнения для себя понятия «слово». «Слово» привело за собой к понятию «Логос». Даже при первом прочтении статей на эту тему в «Большом энциклопедическом словаре» и «Философской энциклопедии» сразу становилось ясно: для плавания по открывшемуся океану может не хватить целой жизни. Но в свой конспект я выписал две фразы А. Лосева о термине «Логос»: «…непереводимый... Условно и описательно его можно было бы перевести "мысль, адэкватно выраженная в слове и потому неотделимая от него" или "слово, адэкватно выражающее какую-нибудь мысль и потому от нее неотделимое". Поэтому перевод этого термина на др. языки весьма затруднителен. …Такие ходовые переводы, как лат. verbum, нем. Wort, франц. parole, англ. word, передают только словесную сторону значения термина, но не его смысловую и логич. сторону...» (адэкватно – именно через «э», как в статье «Энциклопедии»).
Вот так – «перевод на другие языки затруднителен». Это об основной единице нашей речи – Слове. Написано Философом с большой буквы. Прочитанное поражало. Через много лет желание понять значение термина «Слово» привело меня к изучению основ вначале церковно-славянского языка, а потом – азов греческого. Так, наконец, с подстрочником, но на греческом языке, я впервые прочитал ошеломляющее: «Вначале было слово…»
Желание добиться точности перевода может привести к оспариванию старых и новых истин, к расколу Церкви и войнам за свою «истину» на протяжении веков.
Стоит посмотреть на начало прошлого века. Есть две страны, не раз сходившиеся на поле боя друг с другом. После Первой Мировой почти одновременно в обеих странах происходят революции. В обеих возникают социалистические рабочие партии, но лет через десять одна страна с Национал-социалистической рабочей партией породит фашизм, а другая встанет на его пути.
Кто, где и что настолько неточно перевел, что итогом неточностей стала Вторая Мировая?
И почему в китайском варианте перевода «Капитала», эти неточности привели нынче к положительному результату, а в других случаях – к отрицательному? Например, к периодическому возрождению нацизма в совершенно неожиданных местах: там, где нацисты истребляли коренное население?..
Какие слова перевели в противоположном смысле? У каких слов поменяли род, чтобы они порождали сегодняшние социальные потрясения?..
У меня жена коренная украинка родом из Винницкой области. Училась там в русской школе, работала фотохудожником. Часто ездила в командировки и в Винницу, и в Киев. Но о гитлеровской ставке-бункере «Вервольф», находившейся неподалеку от Винницы, и о расстрелянных нескольких тысяч военнопленных, строивших бункер, ни она, ни ее знакомые не слышали ни в школе, ни от своих земляков. Кто – нечаянно или нет – не «перевел» им эту страницу Войны? Побывав даже один раз на Украине, не можешь не полюбить ее и ее напевно-ласковый язык, сохранивший до сих пор, как и церковно-славянский, звательный падеж. Томики Кобзаря и Леси Украинки – не переводные, на украинском – сохранились у жены со школьных лет, несмотря на наши частые переезды. Я живу меньше чем в трехстах километрах от своего Каменска, но хотя бы раз в три месяца мне нужно вернуться в него и вдохнуть его воздух. На родину жены мы не можем ездить так часто, но часто звоним. А когда в редкие приезды, погостив, уезжаем, то на поезд садимся в знаменитой Шепетивке, по-русски – Шепетовке. И не раз меня отзывали в сторонку и потихоньку спрашивали: когда опять соединяться будем?.. В Ровно в 2002 году на городской памятной стеле, посвященной Великой Отечественной войне, еще были имена Николая Приходько и Николая Кузнецова… Когда начались события на улице Грушевского мы первым делом позвонили родным в Хмельницкую область: что у них происходит? Но ни в селе, ни в райцентре «майданов» не затевали...
Вернусь к «Песне Единого фронта».
Мое знание языка и тогда было недостаточным, чтобы оценить качество перевода «Песни» на русский, но всегда вызывала недоумение третья строчка припева «Wo dein Platz, Genosse, ist!». По своему первому слову «Wo»(Где) и положению глагола она – при дословном переводе – была, на мой взгляд, вопросительным предложением: «Где твое место, товарищ?» Вероятно, автор обращался к тем, кто еще не определился: где ему находится – на тротуаре среди зевак или в строю Единого фронта? Однако в конце третьей строки немецкого оригинала стоял восклицательный, а не вопросительный знак.
Я позвонил своему старому знакомому, кандидату филологических наук, бывшему проректору Курганского педагогического института, а ныне преподавателю Курганского государственного университета Владимиру Федоровичу Ульянину и попросил объяснить несоответствие перевода. Владимир Федорович рассмеялся:
– Это здорово, что спрашиваешь именно об этой песне. Поговорим без телефона.
Без телефона мы проговорили больше часа. И о «Пивном путче», и о «Песне Хорста Весселя» – антиподе «Песни Единого фронта», о Веймарской республике, о Баварии 30-х лет прошлого века и Эрнсте Тельмане… У меня появился практически дословный подстрочник «Песни» в переводе Владимира Федоровича. А по сути моего вопроса дал подробное объяснение:
«Брехт писал «Песню» как призыв борьбы с фашизмом. Сторонников «фюрера» он считал «скопищем убогих недоносков». Брехт умышленно «огрублял» язык, приближая его к разговорной речи баварских рабочих: чисто литературный язык песни мог оставить их равнодушными или совсем оттолкнуть от нее. Но одновременно Брехт старался «не выпасть» из стихотворного размера, опуская подразумевающиеся в «правильной» речи слова и отдельные звуки в словах. Отсюда, вместо полного «darum» («поэтому»), резкое, маршевое «drum», а слово «links» уже наши переводчики, в угоду своему переводу, перевели «левой», как строевую команду. И первая строка припева «Drum links, zwei, drei!» (в литературном виде она бы выглядела как «Darum [nach] links, zwei, drei!») вместо задуманного автором «Поэтому – налево (к борьбе с фашизмом!) – два, три!» зазвучало «Марш левой – два, три!». А в отношении смутившей тебя строки, опуская тонкости употребления использованных автором частиц, подчеркивающих причинность, скажу: для стиха перевели почти правильно «Встань в ряды, товарищ, к нам!» – без вопросительной интонации. Но автор написал более категорично: «Где твое место и есть!»
Во избежание неточности перевода всего одной стихотворной строчки песни потребовалось более десяти строк прозы. При этом я уверен, что среди тех, кто прочитает изложенный вариант, вновь найдется немало несогласных с ним, а, может быть, даже и одного согласного не найдется: свое мнение чаще всего кажется самым верным… Так уж мы устроены. Наверно, поэтому для всего услышанного, увиденного и прочитанного у каждого есть свой «перевод», за который он выходит на баррикады, берет в руки оружие, начинает воевать…
Но все-таки, пока из-за незамеченных неточностей перевода политических лозунгов и истории стран маленькие «фюреры», появляющиеся внезапно то тут, то там, не довели нас до большой беды, мне кажется, стоит задать самому себе вопрос «Где твое место, товарищ?». Задать и попытаться услышать единственно правильный ответ своего сердца…
