«Алексею Феофилактовичу Писемскому во всей истории русского общественного сознания выпала едва ли не самая исключительная и в полном смысле странная участь, ...большой и даже очень большой художественный талант у него никто не оспаривал и не мог оспаривать; неподкупность и искренность его литературной деятельности также признавалась, она печатно и громогласно была засвидетельствована даже такими горячими и тяжелыми на этот счет судьями, каким был юношески-откровенный Писарев (...)
Немногие годы популярности и почетной известности скоро и бесследно потонули в потоке длинных тягостных лет вражды, насмешек и даже презрения. Но и на этом не кончилась жестокая игра судьбы. В смехе и гневе все-таки есть известная страсть, некоторое чувство интереса к предмету нападений. Для писателя существует нечто несравненно горькое – молчание, т.е. забвенье и нравственная смерть. И оно тяжелее всего, когда простирает свою власть одинаково на современников и на потомство (...)
А между тем для него до сих пор не настало «потомство то потомство, которое – принято думать – возмещает несправедливости и исправляет ошибки современников» (И.И. Иванов «Писемский критико-биографический очерк, СПб., 1898).
К концу 40-х годов прошлого века «Натуральная школа» организационно была оформлена в трех последовательно вышедших альманахах «Физиология Петербурга» (1845 г.), «Петербургский сборник» (1846 г.), «Первое апреля» (1846 г.). Основные теоретические и эстетические положения натуральной школы вырабатывались под воздействием главной модели познания середины XIX века – собирательного позитивизма. Собрать и описать все характерные типы простонародья и общества в целом: от «Петербургских шарманщиков» и «Петербургских дворников» до «Уральского казака» и «Петербургских вершин» – словно доктор, выслушивая и простукивая больного, пытается из суммы диагнозов выделить причину заболевания и найти лекарство или даже придумать новое на благо исцеления больного. Задачи натуральной школы формулировались достаточно четко: точный снимок типа и типической ситуации, да гироскопическое изображение, описательный этнографизм, – словом, снятие «отпечатков пальцев» всего общества для дальнейшего «литературного» приговора дурно устроенному обществу и выработки соответствующих способов к его исправлению.
Бальзак в предисловии к «Человеческой комедии» говорит о том же самом. Общество подобно природе. Различие между солдатом, рабочим, чиновником, адвокатом, ученым, государственным деятелем, торговцем, поэтом так же значительно, хотя и труднее уловимо, как и то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, овцу, тюленя и т.д. Стало быть, существуют и всегда будут существовать виды в человеческом обществе. И «доктор социальных наук» (как себя величал Бальзак) ставил перед собой тотальную задачу описать все значимые слои общества, этого бестиария наоборот. «Чтобы познать общество, надо описать виды. Если Бюффон создал изумительное произведение, попытавшись в одной книге представить весь животный мир, то почему бы не создать такого произведения об обществе?» – Это крылатые фразы Бальзака.
Сам стиль познания, стиль описательного позитивизма носился в европейском воздухе. Российский описательный позитивизм был к тому же крайне озабочен: темой эмансипации женщины, кстати так же французское поветрие «жоржзандизм», темой крепостничества, темой несправедливого государственного устройства (самодержавие), а на смену байроническому, онегинско-печеринскому герою шел угрюмый краснорукий житель «Петербургских углов» – разночинец.
Писемский выступил, когда деятельность натуральной школы затухала и главное дело было сделано. Он усвоил некоторые приемы Гоголя и в особенности одно правило: поступками людей руководят материальные стимулы.
Он пишет и посылает (1847 г.) в «Отечественные записки» роман «Виновата ли она?», а в «Сын Отечества» рассказ «Нина». Роман принят редакцией, но запрещен цензурой и выйдет в свет лишь десять лет спустя под новым названием «Боярщина», рассказ же, хотя и был напечатан, подвергся основательной цензурной правке. Писемский не включал его в прижизненные издания, причиной же запрещения «Боярщины», как заявлял об этом сам Писемский, оказался «протест против брака», так называемый «жоржзандизм».
В книге «Писемский и революционная демократия» (Баку, 1971 г.) А.А. Рошаль пишет: «...Не случайно название романа «Виновата ли она?» перекликается с названием герценовского романа. И дело не только в названии. Сама тема романа Писемского тяжелая семейная драма молодой женщины, Анны Павловны Задор-Мановской, отданной во власть жестокого мужа, – находится в органической связи с тематикой герценовского романа «Кто виноват?». Но еще большая связь существует между первым произведением писателя и романом Жорж Занд «Индиана»… …«Сюжет «Индианы», использованный Писемским в романе «Виновата ли она?», был социально переосмыслен им, ... идиллическая, совершенно расходящаяся с возможностями конкретной русской действительности 40-х годов концовка (в романе Жорж Занд) была решительно отвергнута Писемским. Всеми ситуациями романа Писемский подчеркивает неотделимость женской проблемы от социальной структуры общества». Роман «Виновата ли она?» по своей идейной направленности примыкает к произведениям натуральной школы. Да и в романе «Люди сороковых годов» устами автобиографического героя Павла Вихрова Писемский признается в своем «жоржзандизме» 40-х годов. Влияние идей натуральной школы на Писемского несомненно. Но в дальнейшем переработанные в творческой лаборатории писателя они получают совершенно оригинальное разрешение во всех проявлениях его индивидуального стиля.
Критика, меж тем, ищет тенденцию, задачу, «главный смысл». Ап. Григорьев высказывается по поводу повести «Тюфяк», предчувствуя в будущем этот «главный смысл», он говорит о том, что «Тюфяк» – самое прямое и художественное противодействие болезненному бреду писателей натуральной школы. В статье «Русская изящная литература в 1852 г.» Ап. Григорьев определяет Писемского «на первом месте в ряду писателей», произведения которых проникнуты живым началом, и называет его писателем с самым ярким, самобытным и крепким дарованием.
Тематически примыкает к первым произведениям Писемского повесть «Богатый жених», напечатанная в «Современнике» в 1851 г. Н.А. Добролюбов оставил дневниковую запись по поводу «Богатого жениха»:
«Я устыдился, и если не тот час принялся за дело, то по крайней мере сознал потребность труда, перестал заноситься в высшие сферы и мало-по-малу исправляюсь теперь, конечно, много здесь подействовало на меня и время, но не могу не сознать, что и чтение «Богатого жениха» также способствовало этому. Оно пробудило и определило для меня спавшую во мне и смутно понимаемую мною мысль о необходимости труда и показало все безобразие, пустоту и несчастье Шамиловых»1.
Образом Эльчанинова в «Боярщине», Бахтиярова в «Тюфяке» Писемский покажет со стороны комической, спустит с небес на землю печоринский тип в русской провинции, с образом Шамилова в «Богатом женихе» идущих им на смену рудиных.
В будущем ему и это поставят в строку:
«...Смех ради одного смеха, поражавший современников своей беспринципностью, безыдейностью, безысходностью и пессимизмом, обратите при этом внимание, что уже в первых повестях Писемского, задолго до появления романа его «Взбаламученное море», люди высшего образования, передовых идей и новых веяний выводятся возмутительными негодяями и пошляками и в этом отношении далеко оставляют за собой самых безобразных уродов необразованной среды»2.
А ведь действительно проблема – кто страшней. «Люди высшего образования, передовых идей и новых веяний»: Иван Карамазов, к примеру... Или «безобразный урод необразованной среды» – Смердяков?
Именно обращение к характеру интеллигента-разночинца, со всеми сложностями его бытового неустройства и жажды комфорта, со всеми сложностями его амбиций, со всеми сложностями отношения к внешнему и внутреннему миру, определило Писемскому самое почетное место на российском литературном Олимпе в конце 50-х годов.
Из письма Писемского Аполлону Майкову, датированного 1 октября 1854 г., мы узнаем, что «...Не знаю, писал ли я тебе об основной мысли романа3, но, во всяком случае, вот она: что бы про век наш ни говорили, какие бы в нем не были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего – вот божки, которым поклоняются герои нашего времени, – все это даже очень не дурно, если ты хочешь: стремление к карьере производит полезное трудолюбие, из частного комфорта слагается общий комфорт и так далее, но дело в том, что человеку, идущему, не оглядываясь и не обертываясь никуда, по этому пути, приходится убивать в себе самые благородные, самые справедливые требования сердца, а потом, когда цель достигается, то всегда почти он видит, что стремился к пустякам, видит, что по всей прошедшей жизни подлец и подлец черт знает для чего!»4.
Пройдет ровно три года и в письме к Ивану Сергеевичу Тургеневу (ноябрь 1857 г.) Писемский скажет:
«Я одолел, наконец, мой роман, которого вышло четыре части, но отвечает ли качество количеству – это еще Богу ведомо. А сам я чувствую только одно, что бледно и далеко не вполне высказал то, что хотел высказать: и вряд ли не пал перед громадою задачи, которую, чего доброго, ни критика, ни публика не отгадают».
Аполлон Григорьев увидел лишь попытку четвертой частью «Тысяча душ» «дать идеал» по аналогии со II частью гоголевских «Мертвых душ». Салтыков-Щедрин пожал плечами, мол: «когда ж бывает, чтобы штатные смотрители училищ женились на княжнах?» А.Н. Плещеев в письме к Достоевскому был исполнен восторгов: «По-моему это такая вещь, перед которой вся нынешняя пишущая братия бледнеет».
Ф.М. Достоевский в письме к брату Михаилу Михайловичу бросает чуть не сквозь зубы, что ничего особенного в романе Писемского не видит; сделано все по старым шаблонам; правда, платят ему хорошо.
Однако спустя три года в романе «Униженные и оскорбленные» у Федора Михайловича появится кн. Валковский, младший брат, по негодяйскому темпераменту, князя Ивана Раменского из «Тысячи душ». Да и само движение наверх в романе «Тысяча душ» молодого честолюбца Калиновича путем удачного брака, но с обязательной «искупительной» жертвой (Настенькой Годневой), подсказывает «принцип» этого движения: с «низу» на «верх» дорога только через преступление или переступление через любовь, совесть и т.д. Семью годами позднее Писемского эта идея получит у Достоевского предельно очищенную ирреальную художественную данность в лице Родиона Раскольникова. И опять можно по Салтыков-Щедрински пожать плечами и сказать: «где ж это видано, чтобы у нас студенты с мечтой о наполеоновской будущности старушкам черепа кололи?» По многим, очень многим, опорным смысло содержащим вехам Федор Михайлович оказывался (по времени) после Писемского. И это очень интересно.
Итог мнениям критики и читающей публики подвел Писарев в статье «Писемский, Тургенев и Гончаров»5: «...о таком романе, как «Тысяча душ», нельзя говорить вскользь и между прочим. По обилию и разнообразию явлений, схваченных в этом романе, он стоит положительно выше всех произведений нашей новейшей литературы. Характер Калиновича задуман так глубоко, развитие этого характера находится в такой тесной связи со всеми важнейшими сторонами и особенностями нашей жизни, что о романе «Тысяча душ» можно написать десять критических статей, не исчерпавши вполне его содержания и внутреннего смысла».
Да и в советский период литературоведение то причисляло Калиновича к социалистам (А.П. Могилянский), опираясь на рукопись 4-й части, а точнее, не искаженное цензурой и не вошедшее полностью в опубликованный текст романа высказывание Калиновича-губернатора: « – Обидно за себя, когда знаешь, что десять лет имел глупость положить в службу и душу и сердце... Наконец грустно и за самое дело, в котором чтобы ни говорили, ничего не идет к лучшему, и чтоб поправить машину нечего из этого старья вынимать по одному винтику, а сразу надобно все сломать и все части поставить новые, а пока этого нет и просвету еще ни к чему порядочному не предвидится: какая была мерзость, такая есть и будет». – То видели в 4-й части либерально-охранительные тенденции, не замечая в свою очередь точных картин работы чиновничьего аппарата, т.е. той машины, которую надо всю сломать.
Флобер утверждал, что «писатель искажает действительность, когда хочет подвести ее к заключению... Желание во что бы то ни стало делать выводы – одна из самых пагубных и самых безумных маний человечества». Писемский в письме к И. Тургеневу (19 апреля 1877 г.): «художник прежде всего должен быть объективен и беспристрастен и вовсе не обязан писать для услады каких-либо партий» 6.
И Писемский и Флобер ставили перед собой задачу максимально полного объективного описания в прозаическом произведении: ни одного чувства, ни одного размышления писателя в тексте – вот их эстетическая программа. Каждый из них по-своему воплощал ее в своих романах, но вот что интересно: в один исторический период, более того, почти одновременно пишут: Флобер – роман «Госпожа Бовари», а Писемский – «Тысяча душ», произведения, в которых показана вся пошлость жизни и невозможность идеала как такового.
В этом отношении Писемский действительно довел до логического конца попытку Гоголя во II томе «Мертвых душ». И если Писемский в самом конце романа показывает семью (Калинович – Настенька) как последнее прибежище и защиту от мира, Флобер не оставляет и этого. Во Франции школа реалистов Шанфлери проповедовала творческие принципы, почти тождественные принципам натуральной школы Белинского. И Постав Флобер, как и Писемский, находясь под определенным влиянием «Стиля Эпохи», нашел свой выход из тупиковых положений школы, ведущих к голому натурализму. Писемский и Флобер независимо друг от друга показали самые злые вопросы своего времени, проведя эксперимент по созданию нового романа, исполненного в стиле объективного описания.
Окончание работы над романом «Тысяча душ» по времени совпадает с началом журналистской деятельности Писемского: с 1857 по 1860 гг. он является соредактором А.В. Дружинина в журнале «Библиотека для чтения», а с ноября 1860 по январь 1863 гг. становится единоличным редактором. Деятельность Писемского-публициста достаточно подробно изучена советским литературоведением (А.П. Могилянский, А.А. Рошаль, В.А. Акимова). Общие выводы, к которым приходят исследователи (с незначительной индивидуальной акцентировкой) таковы: взгляды Писемского-редактора характеризуются демократическими элементами убеждений, но неприятием идей революционных демократов, критическим отношением к существующему порядку, но расплывчатостью социально-политических идеалов.
По мнению А.А. Рошаль, встреча с Герценом в Лондоне (1862 г.) стала «эмпирической» базой для всего последующего творчества Писемского, а последующее творчество, т.е. роман «Взбаламученное море», советским литературоведением определяется (также с различной степенью акцентировки): периодом идейных шатаний, идейного срыва, антинигилистическим периодом (А.А. Рошаль), временным отступлением в лагерь реакции (М.П. Еремин) и т.д., то есть продолжалось действие приговора радикальной критики XIX века. Тогда, на литературном процессе по делу Писемского общественными обвинителями от революционно-демократического лагеря выступили: В.А. Зайцев в «Русском Слове», и годом позже (1864 г.) появилась в «Современнике» статья М.А. Антоновича, истребительной целью которой стал не только роман «Взбаламученное море» Писемского, но и отчасти статья Зайцева, а по ходу «критического разбора» уничтожался роман Тургенева «Отцы и дети».
Говорить об аналитической стороне статей Зайцева и Антоновича не приходится ввиду откровенной ее слабости: перед нами взрыв критического негодования и голое обвинение в пасквиле, в клевете на молодежь, на революционно-демократическое движение, на «главные» задачи времени. Кстати сказать, Н.Г. Чернышевский, показанный в романе Писемского в образе Проскриптского, очень похоже будет явлен в романе Набокова «Дар». Сама фамилия «Проскриптский» словно предчувствует появление именно такого Чернышевского в романе Набокова.
Обвинительный приговор в статье «Прогулка по садам российской словесности» (март 1865 г.) огласит Д.И. Писарев, всего лишь несколько лет назад поставивший Писемского на самое высокое место русского литературного пьедестала:
«... г. Писемский, написавши очень хороший рассказ «Батька», пускается под конец в размышления, начинает тосковать о несовершенствах жизни и вдруг изумляет читателя следующей руладой: «О, если бы, – говорит он, – можно было забыть прошедшее и не понимать будущего!» Не знаю, удалось ли господину Писемскому забыть прошедшее, но вторая половина его желания, относящаяся к будущему, исполнена в наилучшем виде. Он действительно не понимает будущего и даже счел долгом торжественно заявить свое непонимание в своем знаменитом романе, доказывающем очень убедительно необходимость мертвого застоя...
После «Взбаламученного моря» г. Писемскому оставалось только превратиться в веселого рассказчика смехотворных анекдотиков...
Эти бойкие и задорные, но в сущности трусливые и тупоумные ненавистники будущего пишут истребительные романы и повести вроде «Взбаламученного моря», «Марева» и «Некуда»... На таких джентельменов, как гг. Писемский, Клюшников, Стебницкий, все здравомыслящие люди смотрят как на людей отпетых»7.
Писемский оказался первым в череде авторов «истребительных» романов, выстроенных вслед за его «Взбаламученным морем»; в будущем в советском литературоведении они получат амбивалентный ярлык – «антинигилистический роман».
В 1863 г., почти одновременно с появлением «Взбаламученного моря» Писемского, Чернышевский заканчивает свой роман «Что делать?». Вслед за ним выстраивается серия романов и повестей о «новых людях».
Если сопоставить эти два направления в русской прозе: «вслед за романом Писемского – «Некуда», «Обойденные», «На ножах» Лескова, «Марево» Клюшникова, «Бесы» Достоевского», романы Крестовского, Авенариуса, Маркевича, Авдеева. В последователях Чернышевского были
Н.Бажин «Степан Рунев», Помяловский «Молотов», М.Вовчек «Живая душа», Н.Благовещенский «Перед рассветом», И.Кушевский «Николай Негорев», С.Степняк-Кравченко «Андрей Кожухов» и т.д., – перед нами, несомненно, разный уровень художественного осмысления действительности. «Трусливые и тупоумные ненавистники будущего» оказались и прозорливее в дальней исторической перспективе, и просто талантливее как художники. Писемский был первым, да и в прямом четко очерченном тематическом и типологическом планах антинигилистическим его роман не назовешь. Он шире захватывает действительность, конкретнее и глубже ставит проблемы русского общества 40-60-х годов XIX века.
Но и эти временные границы достаточно условны, это ведь роман о вечной безалаберности русского человека. И удивительное дело – именно в настоящий исторический период роман Писемского звучит странно и пугающе современно, начиная с самого названия «Взбаламученное море» все проблемы, поставленные Писемским в романе, словно вернулись в наш исторический период с тысячекратно большей злободневностью и безнадежностью.
Ему, как первому, не простили: «Взбаламученное море» было осуждено на вечное изгнание. «Некуда» Лескова, «Бесов» Достоевского советское литературоведение реабилитировало, правда, с многочисленными оговорками.
Н.В. Гоголь «Ревизора» начинает с эпиграфа: «На зеркало неча кивать, коли рожа крива». Писемский завершает «Взбаламученное море» своеобразным послесловием:
«Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимает только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность. Не мы виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение! В начале нашего труда, при раздававшемся около нас со всех сторон говоре, шуме, треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившиеся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания. Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повествование на степень бесцельного сборника разных пошлостей. Мы очень хорошо знаем, что они сердятся на нас за то, что мы раскрываем их болячки и бьем их по чувствительному месту, между тем как их собственная совесть говорит за нас и тысячекратно повторяет им, что мы правы. Труд наш мы предпринимали вовсе не для образования ума и сердца шестнадцатилетних читательниц и не для услады задорного самолюбия разных слабоголовых юношей: им лучше даже не читать нас; мы имели совершенно иную (чтобы не сказать: высшую) цель и желаем гораздо большего: пусть будущий историк со вниманием и доверием прочтет наше сказание: мы представляем ему верную, хотя и не полную картину нравов нашего времени, и если в ней не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь».
«Прогрессивное» общественное мнение, вечным мутным пузырем возвышающееся над «главной народной силой, здравым смыслом», не простило Писемскому столь ярко, резко и талантливо высказанной правды.
«Если мы теперь спросим, какое же положение должно занимать «Взбаламученное море» в литературе 60-х годов, ответ не представит никаких затруднений. – И.И. Иванов («Писемский». СПб., 1898, стр. 197). – Роман только отчасти, случайно и независимо от авторских намерений отражает действительную Россию преобразовательной эпохи, и притом Россию, если можно так выразиться, не существенную, не характерную...»
Несмотря на общий комплиментарный и достаточно объективный подход к творчеству Писемского дореволюционных исследователей (С. Венгерова, О. Миллера, И.Иванова, А. Кирпичникова, А. Скабичевского, В. Зелинского и др.), отношения к роману «Взбаламученное море» на редкость единодушно, но были и любопытные оговорки: «В политическом отношении роман Писемского был в неизмеримой степени вреднее для друзей русского прогресса, чем если бы Писемский налгал в нем с три короба. – (История новейшей русской литературы (1848-1898 гг.). СПб., 1900, стр. 198, все тот же А.М. Скабичевский). – Ложь не замедлили бы опровергнуть и оклеветанная правда восторжествовала бы с новой силой, но роман тем и ужасен, что обнаруживал действительные язвы, какие коренились в движении, но, к сожалению, одни только язвы, как будто весь организм его Родины был сплошь изъеден безысходной гангреной. Вред такого пессимизма усугубляется тем еще, что в художественном отношении это самое сильное произведение из всего, написанного Писемским, и по жизненности и верности типов, и по сложности сюжета с широким захватом русской жизни, и по животрепещущему интересу, с которым роман читается, и по силе производимого впечатления. Видно, что Писемский положил в него всю свою душу...»
В сообщении «О значении Писемского в истории русской литературы» А. Маркевича, прозвучавшем на торжественном собрании славянского благотворительного общества (Одесса, 11 мая 1881 г.), дана, пожалуй, одна из самых точных кратких характеристик всего творчества А.Ф. Писемского:
«Писемский из последователей Гоголя был самый сильный, он развил то, что у Гоголя являлось в виде намеков; как реалист в изображении жизни он не имел себе равных в позднейшей не только русской, но и в иностранной литературе. Он уступал Льву Толстому в художественности изображения, Гончарову в тонкости отделки деталей, Тургеневу в важности и своевременности вопроса, которому посвящено сочинение, Достоевскому в глубине понимания человеческой души, Салтыкову в страшной силе юмора, направленного в защиту самых дорогих для человека принципов, Некрасову в прочувствованности, наконец, Островскому в меткости языка, но он превосходил их именно тем свойством, которое считается основой реализма, умением подметить смысл известного и крайне типического явления, сделать его явлением поэтического исследования и очертить его не многими, но резкими чертами. То, что изображал Писемский в русской жизни, бывало очень часто и происходило именно так, как изображал Писемский».
Говоря далее об утрате интереса к последующим после «Взбаламученного моря» романам Писемского: «Люди сороковых годов», «В водовороте», «Мещане», «Масоны», – Mapкевич восклицает: «Может он стал писать хуже прежнего? Нисколько, роман «В водовороте» написан также оскорбительно хорошо, как и предыдущие романы». В этой связи интересен отзыв на роман «В водовороте», сразу же после публикации в 1871 г. («Голос» № 209): «Новый роман г. Писемского не уступает нисколько лучшим его произведениям прежнего времени. При иных, более благоприятных для нашей словесности условиях, при более здравом взгляде на художественные произведения, этот роман встретил бы такой же почетный успех, какой в свое время имел его прекрасный роман «Тысяча душ».
«Друзья же русского прогресса» сделали все, чтобы этот... истребительный, этот... полемический, этот... политический, этот... нелепый пасквиль, этот... «ни глубины, ни гибкости, ни прочности... честное простодушие, неосторожная прямота»8, этот... плохой роман «Взбаламученное море» так и остался в истории русской литературы с этими ярлыками, как, впрочем, и сама Россия.
1. Н. Добролюбов «Дневники». М., 1932, стр. 82.
2. ЖЗЛ. A.M. Скабичевский «А.Ф. Писемский». СПб., 1894 г., стр.40.
3. Роман «Тысяча душ», СПб., «Отечественный записки», 1858 г., январь-июнь.
6. А.Ф. Писемский. Собр. соч. в 9 т. М., 1959. т. 9, стр. 593.
7. Д.И. Писарев «Литературная критика» в 3-х томах. Л., «Худ. лит.», 1981, т. 2, стр. 270– 272.
8. Простодушие и прямота, при отсутствии глубины, гибкости и прочности – самая лукавая характеристика «Взбаламученного моря» (Лев Аннинский «Три Еретика». М., «Книга», 1988, стр. 117).
Валерий Поленов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
