Разговор с Фёдором Абрамовым через 30 лет после его кончины
Очень страшно писать, ибо всё время чувствуешь себя бунтарем.
Всё время выдавливание из себя раба.
Но иначе нельзя. Писатель должен быть впереди – во всём
Федор Абрамов
(Дневник, 30. I.1970)
Знаменитый снимок: Федор Абрамов в распахнутом пальто на гранитном парапете набережной. Это Нева. Но если подрезать задний план, кажется — Двина. А что? «По щучьему велению, по моему хотению — фото, оживи!» Взмах ресниц, как промельк диафрагмы, и вот — не чудо ли? — на мысе Пур-Наволок я вижу въяве Федора Абрамова.
Опираясь о гранит, он осматривается. По реке тут и там забереги. Снег подтаивает. Всё как в Питере... Но это не Питер. И лишь когда взгляд Абрамова устремляется на необъятный речной простор, когда он вольно и беспрепятственно достигает, кажется, заречного горизонта, лицо Федора Александровича озаряет широкая счастливая улыбка — это Север, это Двина, он снова дома!
«Здравствуй, Архангельск!» — лучатся глаза Абрамова; медленно поворачиваясь, он обращается лицом к городу. Вдали слева блестит стеклом какой-то новодел, он похож на европейский отель. Внимания Абрамова это не задевает — мишурного блеска он насмотрелся: в Европе и Америке. Глаза его тянутся к громаде Гостиных дворов. Здесь бывал Петр Первый, а после — юный Ломоносов. Что это? Угол массива в лесах, а дальше по фасаду — осыпавшаяся штукатурка, выбоины и каверны, точно коросты на грязных бинтах... Взгляд Абрамова торопится дальше. Что это за здание, в котором зияют провалы окон? Неужели такой убогой стала Ломоносовская гимназия? Уже с тревогой всматривается Федор Александрович в дорогие сердцу места. Взгляд его, завершая круг, устремляется на Красную пристань. Как радовала его всегда вознесенная над Двинским привольем трехмачтовая шхуна «Запад» — живой символ морской славы Поморья! А что он видит? На стапеле-пьедестале — обшарпанный, поблекший корпус судна, а над ним ни одной мачты. Не веря своим глазам, Абрамов непроизвольно делает Шаг вперед и едва не попадает в провал — до того прохудилась пешеходная часть набережной.
В глазах Федора Александровича укор: и это красное крыльцо Архангельска! И это главные Двинские ворота! И это парадный вход столицы Русского Севера!
Абрамов поднимается в угорышек, явно направляясь к центру.
— Разрешите сопровождать, Федор Александрович!
Молчаливый кивок — и мы устремляемся в путь. Улица выводит нас к главпочтамту. Здесь гуртятся дорогие лимузины. В них садятся или из них выходят богато одетые женщины и мужчины. Абрамов пристально их оглядывает, потом переводит взгляд на другую сторону улицы: люди, стоящие на троллейбусной остановке, одеты гораздо скромнее, а вот те старик со старухой — и вовсе убого.
Слева открывается главная площадь. В центре ее — памятник сокрушителю русского капитализма. Догадывается ли земляк, что эта гидра опять опутала Россию?
Повернув направо, Абрамов пересекает улицу и спешит в сторону Поморской. Справа — здание областного театра. На этой сцене четверть века назад состоялись премьеры спектаклей по его романам «Две зимы и три лета» и «Дом». Стоит замереть — и чудится, что через время и пространство доносится плеск благодарных аплодисментов. Сейчас в театре другая постановка. Стены в строительных подмалевках, сбоку башенный кран. Стало быть, дождались архангельские театралы и актерская братия долгожданного ремонта. Только бы не затянули с ним, как это нередко бывает с очагами культуры...
Любопытство устремляет Абрамова дальше. Сверкают витрины, радуют глаз свежевыкрашенные фасады. Много нового, незнакомого. Но что это? На той стороне улицы человек с протянутой рукой. Неужели нищий? А вот навстречу, заглядывая в урны, плетется другой — этот бедолага с котомкой за плечами, видать, и вовсе бездомный, до того грязный и заросший. В глазах Абрамова недоумение: куда он попал? Это кто, его земляки или парижские клошары, коих он встречал на набережной Сены?
Тревожно озираясь, Федор Александрович оглядывает улицу. Над проезжей частью дым и гарь. Ордой несутся туда-сюда десятки «пазиков». А где же трамвай? Взгляд Абрамова падает на мокрый асфальт, где некогда блестели рельсы.
— Увы, Федор Александрович, снесли трамвай, ликвидировали как класс...
На лице Абрамова досада: как так? транспортная доминанта, можно сказать, хребет города — и такое!.. Он ли в свои поры не взывал, он ли не остерегал власти и горожан от поспешных новаций: да, конечно, «важно, чтобы Архангельск был современным городом..,, но вместе с тем чтобы он не утратил своего лица, которое выработалось... веками, чтобы из него не выветрился дух старины».
— Да, Федор Александрович, с трамваем нынешние городские власти — мэр и послушный ему горсовет — поступили как невежа, который выдирает на раскурку страницу раритета. На демонтаж путей угроблена уйма денег вместо того, чтобы пустить их на поддержку того же трамвая. А всё ради транспортных барышников. Да если бы только этим городские власти расписались в собственных безответственности и варварстве! Город в грязи. За крашеным фасадом центра — бедлам. Ни дворы, ни тротуары практически не убираются. Все улицы загромождены чудовищных размеров рекламными щитами, которые заслоняют небо, а со щитов тех прет кич и пошлость. Вот взгляните: видите оголенную девицу в нижнем белье? Так это еще цветочки. Есть «рекламуха», от которой даже зрелый человек глаза отводит. И всё это лепится с благословения властей. Больше того, иные щиты заказывает и сама мэрия. На это деньги у нее находятся. А вот на то, что назрело и давно требует внимания, ни денег, ни рабочих рук нет. Я имею в виду увековечение памяти. Сколько вы, Федор Александрович, взывали «к миру и граду», чтобы Архангельск отдал дань уважения словотворцам-землякам. И что? А всё по-прежнему. Улицы города «украшают» имена чужеродных Карлов — Либкнехтов да Марксов, имена большевистских опричников — Урицкого да Кедрова. А подлинной славе Севера места как не было, так и нет. Где улицы Шергина, Чапыгина? Где улицы Марфы Крюковой, Марии Кривополеновой? Нет их!
Абрамов озадачен:
— Когда речь идет о строительстве города, о памятниках, об улицах, о наименовании улиц...— к этим... вопросам должна быть подключена вся общественность города. Нельзя допустить, чтобы эти вопросы решал только небольшой коллектив, маленькая кучка людей. Эти вопросы должны широко дебатироваться, обсуждаться на страницах... прессы.
— А у нас всё по-прежнему: келейно, втихаря, без совета с горожанами. А с трамваем... по сути вопреки мнению большинства... Да вы разве не видите, Федор Александрович, что мы давно живем в другой стране?!
Абрамов кивает — вопрос риторический: его ли проницательному, как рентген, взору не заметить происшедших перемен, но каково метаморфозы принять сердцем!
— А перемена нашей участи тоже по сути произошла по своеволию горстки людей... Присмотритесь, Федор Александрович! Видите, как сверкают витрины элитных магазинов? А многим ли, спросите, доступен этот призывный блеск? Половина страны живет от зарплаты до зарплаты, а еще четверть, если не больше, и вообще впроголодь. Спрашивается, почему? Да потому, что теперь в нашей державе верховодит его величество капитал, а парадом командует зеленый змей-горыныч по кличке Доллар.
В глазах Абрамова смятение. Он ли не жаждал перемен! Он ли не готовил почву, чтобы облегчить судьбу народа! Кровью сердца, преданного Родине сыновнего сердца создавались его романы. И вдруг такое... Неужели же всё пошло по самому мерзкому пути?
— Нельзя, нельзя,— мотает головой Абрамов,— доводить принцип частной инициативы, частной собственности до крайности. Полное разъединение людей. Духовное обнищание. Помешательство на копейке. А раз бездуховность — разврат... Превращение человека в свою противоположность. Надругательство над человеком...
— Так и есть, Федор Александрович...
— Всё коммерция. Всё бизнес. Нет литературы. Искусства...
— Увы, так, всё именно так...
— Регулирование,— вскидывает руки Абрамов.— Регулирование государства необходимо.
— Э-э, уважаемый земляк, народ у государства всегда в пасынках, а теперь и подавно... На откуп частнику, воротилам капитала отданы недра и леса. В стране невиданная коррупция и бандитский беспредел. За границу уплывают миллиарды народного достояния. А государство либо потворствует тому, либо закрывает на воровство и хищничество глаза. Зато с народа оно дерет... Отпихивает одной рукой народ от себя, а другой норовит содрать последнюю рубашку. Реформы здравоохранения, образования, ЖКХ, пенсионная реформа идут не ради блага народа, а чтобы всю тяжесть социальной ноши взвалить на народ. Верхушка государства — самый крупный собственник. В деле выжимания из народа соков, в деле эксплуатации народных масс она, эта верхушка, стоит заодно с крупной буржуазией...
Неужели такое возможно?» — читаю в глазах Абрамова.
— Да, Федор Александрович... Инвалидов лишили бесплатных лекарств. У миллионов ветеранов войны и труда отобрали транспортные льготы... Вот свежая газета. Здесь пишут, что писателя Андрея Битова с трудом пустили по удостоверению блокадника в метро. Сказали, что в последний раз... Стало быть, вас, защитника Ленинграда, тоже бы лишили этой оплаченной кровью привилегии. А вы говорите государство»... Нынешнее государство предпочитает роль стяжателя да распределителя, как это было в недоброй памяти времена военного коммунизма. Причем народу, провинции, регионам достаются крохи, а львиная доля богатств остается в государственной машине. Подумать только — в стране сотни тысяч беспризорных детей, а министры-капиталисты сидят на куче золотого запаса и, благостно скалясь, потирают ручки.
Взгляд Абрамова пылает гневом: да где же у них стыд, где их совесть? Всю жизнь он, русский писатель, будил в народе совесть. И тут просто возопил:
— Совесть!!! Совесть — это,., та сила, которая должна выводить человека из равнодушия, сдирать с него коросту эгоизма, пробуждать в нем чувство ответственности.
«Наивный, чистый человек,— заключаю я.— Человек, не представляющий сегодняшней реальности. У олигархов, что ли, искать совести? К совести банкиров взывать? У центральной власти?.. Да ведь совесть для них — рудимент. Она отпала за ненадобностью».
— Эх, Федор Александрович,— говорю вслух.— Это у вас совести на десятерых. А у них-то... Вот вы — фронтовик, у вас прострелены разрывными пулями обе ноги. Удостоверение инвалида Отечественной войны вы когда выправили? На 62-м году жизни. А почему не раньше?
— По моральным соображениям. Нехорошо называться инвалидом (одним и тем же именем), когда у тебя обе ноги, а у других протезы.
— Вам стыдно было взять заслуженное, собственной кровью оплаченное... А нынешние нувориши — воришки и вор ищи, не имеющие перед страной абсолютно никаких заслуг, хапают миллионы и миллиарды...
Мы идем по Троицкому. Абрамов угрюмо поглядывает на шикарные офисы, фешенебельные магазины, элитные новостройки. Он долго и подавленно молчит. Наконец с надеждой переводит разговор на народ.
— В пушкинские времена он безмолвствовал, в гражданскую войну взорвался, как Везувий, как атомная бомба. А теперь что такое наш народ?
Я пожал плечами. Он понял меня:
— О русское мифическое долготерпение! Всю жизнь я воевал против тебя (писатель Абрамов — это прежде всего восстание против русского долготерпения), а чего добился?.. Где в России силы, способные к пониманию... того, что происходит со страной?
— Понимание есть. И силы имеются, да вот только разрозненные. Всё подмяла под себя госолигархия и крупная буржуазия. Телевидение выхолощено. На экране сутки напролет отупляющая попса, «мыльные оперы» да петросянщина. Новости бравурные — почти как в 1980 году. Областное ТВ сведено до информации и рекламы. Как и радио. Газет оппозиционных почти не осталось. В киосках, вон видите, порнуха... Что с интеллигенцией? Часть интеллигенции, главным образом столичной, приспособилась — одни ушли в шуты, другие — в подпевалы, естественно, утратив свое интеллектуальное лицо. Провинциальные работники культуры, учителя да врачи еще держатся, но, похоже, из последних сил... Братья-писатели? Тоже порадовать не могу. Союз писателей давно раскололся, сейчас существует несколько творческих союзов. Объединиться бы, да этому мешают амбиции вожаков, что, естественно, на руку властям! А жаль! Ведь такой кулак мог бы вызреть! Слово-то в России по-прежнему зажигает и зовет, если это настоящее слово, как ваше, Федор Александрович! Иногда, признаться, отчаяние берет. Как же сейчас не хватает воителя и трибуна, как вы! Ведь пропадает держава без пастыря.
Абрамов кивает .и раздумчиво молвит:
— Армения прошла через семнадцать веков страданий. И может быть, и Россия не пропадет. Может быть, всё дело в том, что Россия еще не выстрадала себя?
— Может быть, Федор Александрович... Да беда в том, что ресурса-то времени у нас почти не осталось. Какие века! Счет идет на десятилетия, если не на годы.
Промышленность наша не растет. В обороте одно сырье — нефть, газ да лес. Село в запустении. Что, слава Богу, земля родит, так это зерно. Но все остальные основные продукты страна импортирует, причем мяса уже больше половины потребностей. По мясу мы сейчас на уровне того года, когда вы писали «Вокруг да около». А это просто опасно, если учесть алчность и коварство заокеанского «дяди Сэма».
Здравый смысл подсказывает: надо выходить из этой опасной ситуации. Почему бы, воспользовавшись нефтедолларами (а стабилизационный фонд составляет почти триллион рублей), не настроить высоко оснащенных и рентабельных свинооткормочных комплексов, птичников, кроликоферм? На это скептики от экономики лишь усмехаются: дескать, мы уже настолько повязаны с Америкой, что обязаны съесть все затоваренные запасы американской армии, в том числе и «ножки Буша», у которых, по слухам, давно вышел срок годности. То есть суверенная Россия уже чуть ли не лишилась этой самой суверенности и уже чуть ли не стала 51-м штатом США.
По выражению лица Абрамова догадываюсь, что кое-что ему не понятно. Да и то: что для него могут говорить «ножки Буша»?! Но в целом, похоже, картина складывается.
— Согласитесь, Фёдор Александрович, что в условиях грозных опасностей XXI века — наступления «желтого дьявола» со всеми его пороками, атак терроризма, религиозного фанатизма, единственный союзник у власти — народ. И власти в целях сохранения государственности и, соответственно, собственной устойчивости, надо сплотиться с большинством общества — взять под опеку семью, чтобы увеличить рождаемость, настроить дешевого жилья и так далее. Вместо этого наши правители затевают антинародные реформы. Кому нужен будет хваленый золотой запас, если страна утратит запас человеческий? А главное, кто будет защищать такое государство и такую власть? Оловянные солдатики, которых верховодцы и их приспешники отольют из того золота?
Но самое удручающее даже не это. Можно и дальше следовать дорогой страданий, как вы говорите, если бы знать, куда идем. Но ведь власти молчат. Всё, что говорится о перспективах, невнятно и зыбко. Задача десятилетия — удвоить ВВП. Но, спрашивается, для кого удвоить? Для олигархов и плутократов? Молчат власти. Либо сами не знают внятного ответа, либо, скорее, лукавят, держа свою цель, но остерегаясь до времени объявить ее обществу.
Абрамов супит брови: власть во все времена была прожорливой «саранчой». Но почему же так долго терпит ее произвол народ?
— Народ — жертва зла,— заключает Абрамов.— Но он же опора зла, а значит, и творец или по крайней мере питательная почва зла.
Почему он такой, наш народ? Этот вопрос никогда не давал Абрамову покоя. Любуясь народными самородками, талантливыми, самобытными людьми из народной гущи, он одновременно отмечал, что русский характер отличается «невыделанностью». И вот к какому выводу он приходит: всё дело в русской общине.
— Там, там, в общине,— отмычка ко всем тайнам и загадкам русской души, русской жизни, там корни нашего настоящего, да, пожалуй, и будущего. Да, да, община — наше благо и наше проклятие. Она помогла нам выстоять, но она же убила личность в русском человеке.
На нашем пути — Сурское подворье, зримое напоминание Абрамову о родном Пинежье. Здесь по-прежнему областной военкомат. О пагубности такого использования культового сооружения Федор Александрович говорил еще тридцать лет назад. «А воз и ныне там». Увы, увы, духовные начала у нас возрождаются куда медленнее, чем всё прочее, что ведет в противоположную сторону — к бездуховности.
Обогнув кирпичную громаду, мы с Абрамовым вновь выходим на набережную. Разговор возвращается к общине.
— У нас община развалилась,— продолжает он, —А вот в Японии общинный патриархальный уклад сохранился. И не в этом ли, не в синтезе ли патриархальности и капиталистической предприимчивости сила Японии, секрет ее успехов?
Да, «дебет-кредит» не в пользу России, что и говорить. Однако не могу удержаться, чтобы не подбросить, выражаясь языком последнего генсека, «еще кое-что из нынешней действительности».
— В дневнике 1975 года вы писали, что в Питере 200 тысяч наркоманов. Сейчас, по утверждению осведомленных людей, таковых миллион. Мало того, наркота заполонила и провинцию. В Архангельске наркотиками торгуют почти открыто даже в школах. Продвинутый молодняк ускользает от реальности в виртуальное пространство, пропадает в интернетях, а непродвинутый — глушит себя наркотиками. Образование год за годом сворачивается — это, скорее ОбрЕзование, если говорить о средней школе. У высшего образования другая напасть. Новоделанные институты, которых теперь тьма, занимаются не образованием, а продажей дипломов. Какие специалисты из них выходят, видно по нашей экономике. Что еще? В стране 10 миллионов безработных, это только учтенных. Мужики пьют. От «паленой» водки ежегодно сгорают до 50 тысяч человек. А вообще, народонаселение нашего Отечества сокращается каждый год почти на миллион. Чем держится еще страна, так это нефтью и русской женщиной. Бабы, наследницы ваших героинь, которые создали в тылу «второй фронт», отстаивают от разрухи последнее — семейные редуты...
Последние слова доканывают Абрамова, он отчаянно мотает головой, в глазах его закипают слезы. И тут меня охватывает стыд. Да что это я?! Неужели и впрямь никакого просвета?!
— Нет, Федор Александрович, четвертая по счету и вторая буржуазная революция — это ведь не конец русской истории. Хотя буржуазные идеологи и машут руками, что кредит революций в России исчерпан,— это не конец. Ведь очевидно, что большинство граждан России нынешние порядки, мягко говоря, не устраивают. Прежний, коммунистический режим надоел, но и теперешний для полураскрепощенного и униженного русского духа неприемлем. Сметет он в конце концов правящую клику, если там, в верхах, не озаботятся немедленными социальными переменами, если не поймут настроений и нужд народа. Порох в пороховницах еще есть. Тому свидетельством первые гулы, раздающиеся в России в канун 100-летия первой русской революции. Народ начинает просыпаться, а просыпаясь, сознавать, что барин с честными глазами — всего лишь маска, точнее, слепок с личины Лжедмитрия. А коли так, то русский характер не замедлит. «Русский характер — это костер, в котором разгоралась... революция»,— ваши слова, Федор Александрович. А еще к этому следует пристегнуть классическое: русский медленно запрягает, зато быстро едет. Эгей-гей, залетные! Только одно «но». Не дай Бог властям (да черт с ними, с властями — они-то нас не жалеют), не дай Бог народу, если вновь понесет вразнос русская тройка!
Абрамов кивает: еще один бунт отбросит Россию далеко назад, однако не исключает такого исхода:
— России, возможно, предстоит снова пройти тот путь, который она прошла с XIX века до февраля 17-го... И, возможно, она снова должна родить Чаадаева, Герцена... Короче, выпестовать свою интеллигенцию.
«Разрыв между интеллигенцией и народом» — в этом, по убеждению Абрамова, заключается «весь трагизм России». Здоровая, целеустремленней!, патриотически настроенная интеллигенция, которой бы до конца доверял народ, да здоровая часть народа (не люмпены, не обыватели, а мыслящие рабочие, крестьяне, весь трудовой люд) одолели бы любую плутократию, а одолев, взялись бы наконец возводить долгожданное социально справедливое государство и обустраивать свою измученную всевозможными экспериментаторами светлую Родину. Бели бы только объединились.
...Всё возвращается на круги своя. На мысе Пур-Наволок, где чудесным образом явился Абрамов, мы и расстались с ним. Истаяв в солнечных лучах наступающей весны, он покинул Двинской берег. Но покинул, я знаю, не навсегда. Когда изболится от житейских неурядиц душа, когда обида за державу до боли измучит сердце, он, мудрый наставник и земляк, непременно явится вновь, чтобы молвить свое сокровенное Слово, причем без всякой волшебной щуки — для этого надо только протянуть руку и взять с полки заветную книгу. Чистую книгу Федора Абрамова.
Р.S. В работе использованы книги Ф. А. Абрамова «Слово в ядерный век» (1987), «О хлебе насущном и хлебе духовном» (1988), «Так что же нам делать?» (1995)и книга Л. В. Крутиковой-Абрамовой «Жива Россия» (2003).
Михаил Попов (г. Архангельск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
