У Владимира Цыбина вышло в разных издательствах немало стихотворных сборников, но ни один из них, как мне известно, не был замечен. Критика словно набрала в рот воды.
Правда, я слышал, и не раз, на перекрестках окололитературных разговоров, что, мол, сегодняшний поэт Владимир Цыбин выдохся, изменил своим принципам, своей манере и так далее... И мне порой казалось, скажу честно, что молодой Цыбин с его внезапными колерами, с его буквально «экстазным» состоянием строфы, неудержимыми синтаксическими оборотами, проливными плясовыми ритмами интереснее сегодняшнего раздумчивого поэта. Теперь я думаю, что это не совсем справедливо. Идут года, и со временем демонстрация дерзновения ранних стихов превращается в смелые достижения, упругая свежесть строк — в выразительную сухость, разухабистая торопливость — в созревшую до конца самобытную манеру:
Где ты ждала когда-то,
где ты еще любила, —
давно, огнем объята,
горит в снегах рябина.
А там, где забывала,
— теперь нетерпеливо
разлуки покрывало —
холодная крапива.
В этих строчках намечено что-то новое, доселе не встречавшееся в творчестве поэта: определенная реакция на внешнее проявление сердечного жара, течение в сторону сдержанности, целомудрие в выражении горячечного безоглядного чувства.
Прошлое не виновато перед человеком. Торжество пережито, начинаются беспокойные будни. Как мало похожи они на веселый юный праздник, как далека действительность от надежд и мечтаний! Увы, нужно догонять часы и дни, и притом учитывать, что новизна требует более глубокого бурения. Тут-то и видим мы весь нелегкий труд стихотворческой души, крепкую работу человеческой памяти.
Я знаю, как трудно дается литератору первая строчка, хотя она и приходит, казалось бы, нечаянно. Вот она — из последнего сборника В. Цыбина «Колокола души», на первый взгляд ничем не примечательная: «От этой сторожки недальней...». Но, кто знает, может быть, разряд ее подготовлялся бессонными ночами суммой всего пережитого поэтом. Одна строка сама по себе мало что говорит читателю. Она, как многоступенчатая ракета, должна отделить сотни других, придать им устойчивую, необходимую скорость, вывести их на заданную - поэтическую орбиту. Нужная скорость помогла поэту на миг оторваться от земли и увидеть с высоты птичьего полета — как «трепещут исторические листья», как «стоят хлеба, шумят на полстраны», как «повисли букеты густые прохладных ночных фонарей» и как «на пространствах, где дымится мгла, середина декабря легла».
Это не абстрактная красивость, а живые образы. Не калейдоскопное мельтешение, не мимолетное представление, не бродячие призраки, не зеркала неверные, а скорей крепкое и богатое единство реальных и неизменяющихся вещей, вещей как бы в себе, целиком еще не утративших своих первоначальных поэтических функций. Все здесь набатно, колокольно и разумно:
Росы тихо звенят —
росы с травами вместе скосили.
Я — зеленая веточка клевера,
Я — соты для пчел.
Я — Россия.
А с какой музыкальной и цветовой верностью воспринята природа, дающая радость узнавания, говорящая языком трав и деревьев о самом близком сердцу поэта:
Белые рассыпаны дожди,
белые дожди звенят безвестно,
только этот дождик перейти —
и за ним, чуть дальше поле детства.
Никого здесь.
Лишь струится тишь
вечно молодого повечерья,
и, как стаи перелетных птиц,
тени свои выслали деревья.
На всеобщем фоне сегодняшнего поверхностного мастерства слово Владимира Цыбина кажется тяжелым, неуклюжим. Однако оно отточено. Во всяком случае, чувствуешь, что не рука повинуется перу, а перо руке.
Поэзия — это одна из бессмертных попыток победить смерть. Поэзия в сердце, поэзия в думах, поэзия в памяти! А память не прощает, она судит тех, кто в былом загубил миллионы людских душ да и теперь угрожает стереть с лица земли реки, леса, зверей, рыб, птиц, самого человека. Приговор памяти суров. А даль ее необозрима. И оттуда, из дальней да-, ли, ведет свой тяжело груженный эшелон своенравная муза Владимира Цыбина. Она болезненно улавливает малейшие дисгармонические начала в нашей яростной жизни, не говоря уже о нарушениях миропорядка или каких-то других основ бытия. И когда поэт говорит от имени убитых войной, сожженных в Освенциме, печах Дахау, слова его высятся, как монументы, памятники человеческому горю, людским страданиям, народным потрясениям. Все течет, все изменяется, но что-то главное, существенное всегда остается неизменным, возникает тема, похожая на тему Твардовского в стихотворении «Я убит подо Ржевом», на «Памятник» Смелякова... Но словарь, интонация, чувство — все при этом живое, не вторичное, цыбинское.
Я погиб посредине
двадцатого вена когда-то,
я развеян по сини —
ни восхода вокруг, ни заката.
……………
Вы верните мне день —
пусть сойдет он ко мне с небосклона.
Вы верните мне тень,
как у тучи, у кручи, у клена!
И спокойный, даже, я сказал бы, траурный лад прерывается внезапно живым дыханием:
Люди, вам я родня,
Помогите на землю вернуться…
Превосходно и другое стихотворение – «Дорога сожженных в Освециме». Интересна его фабула. Никаких посторонних привходящих обстоятельств, которые могли бы отвлечь внимание от принципиального факта, представленного во всей наготе.
В безмолвном чистом поле
идут они незримо –
ни радости, ни боли,
ни облака, ни дыма.
Идут они толпою,
спокойно и сурово.
Над страшною судьбою
текут ветра былого.
Сопоставляя названные стихи, эти две запечатленные словом трагедии, исходной точкой которых является борьба жизни и смерти, я думаю о мысли-чувстве, мысли-эхе, мысли-колоколе. Удары его слышны и в любовных мягких интонациях, и в лирических отступлениях о природе, и в строгих философских балладах.
Поэт дает читателям возможность осмысления своей жизни. Говорят, поэзия должна быть философичной. Но мне думается, философия — и в разностороннем осмыслении самого русского слова, метафорического по рождению. Здесь, если поглубже погрузиться в плотные пласты обыденных наших слов, этимология которых еще не затемнена окончательно, можно вывести своеобразный кодекс отношения русского человека к миру. Взять хотя бы слово «искусство» — «ис-кус» — разве нет в этом самобытнейшего подхода к действительности?! Это философия вкуса. Ведь говорим же мы о горькой правде, о сладкой жизни, о кислой физиономии, пресном мещанстве, о вкусе и безвкусице в искусстве (самое слово «искусство» — производное от корня «кус»: «кус хлеба», «кусок материи» — это все из того же гнезда). А слово «я-зык», указывающее на непосредственно говорящего, то есть громко, стройно, красиво? Мне кажется, что человек, знающий свой родной язык не по учебникам и словарям, чувствующий его аромат и запах, умеющий взглянуть в его истоки, и есть поэт истинный. Владимир Цыбин пишет, как дышит, — полной грудью.
*Владимир Цыбин «Колокола души», М., 1986
Борис Примеров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
