Литература во все времена отражала и определяла общее духовно-нравственное состояние народа, общества, эпохи. Настоящая литература, конечно. Валентин же Распутин безусловно — один из тех крупнейших писателей, чьё творчество сегодня отражает и определяет современное состояние нашей отечественной литературы...
Широкую известность Валентину Распутину принесла его повесть "Деньги для Марии" (1967), хотя и до того он уже выпустил сборник рассказов, и рассказов крепких. Появившаяся через год-другой повесть "Последний срок" утвердила имя писателя в ряду наиболее значимых, пришедших со своим словом. Последовавшие затем "Живи и помни" (1974) и особенно "Прощание с Матёрой" (1976) — не оставили, кажется, уже ни у кого сомнений в том, что перед нами подлинно большое, я бы сказал — могучее явление современной отечественной и мировой литературы.
— Вот именно,— нет-нет да и услышишь сегодня из уст порою даже и искренних почитателей его таланта, — в эти-то десять лет и вместился и сказался весь Распутин, во всяком случае, в главном, а потом — вот уж почти восемь лет, по существу, ничего нового, равноценного созданному прежде... Так что явное притормаживание творческого движения писателя, как говорится, налицо. А ведь Распутин — один из ведущих наших писателей, один из тех, по которому мы вправе судить и об общем состоянии дел в литературе...
— Так-то оно так, по видимости, да только и не совсем так, а скорее даже и вовсе не так...
В своё время между "Последним сроком" и последовавшей затем повестью "Живи и помни" тоже наблюдалось затишье, растянувшееся тогда без малого на шесть лет — срок не малый. И тогда, помнится, высказывались авторитетные мнения: всё, что мог, дескать, сказал... Правда и в тот период временного затишья Распутин написал несколько рассказов. Тогда же вышло его повествование "Вверх или вниз по течению. Очерк одной поездки", но именно этот-то очерк, кажется, ещё более усугубил впечатление пробуксовки (в том числе, должен признаться, — и у автора этих заметок о творчестве Валентина Распутина) и даже чуть ли не творческого кризиса, если уж не вовсе "падения таланта". Но уже повесть "Живи и помни", устыдив скептиков, поставила всё на свои места, а повествование "Вверх или вниз по течению" просто забылось, как забывается нечто обыденное под напором
свежих, незаурядных впечатлений.
Справедливости ради скажу, что и сегодня остаюсь при мысли, что по концентрированности художественной мысли "Вверх или вниз по течению" не может все-таки соперничать с четырьмя названными повестями. Но что ж из того? Повествование это интересно и само по себе, вне сравнений с другими произведениями писателя. Интересно и значимо точными, ёмкими картинами жизни, остротою писательских наблюдений, обнажённостью почти исповедальных размышлений автора, кажется, даже и не пытающегося здесь спрятаться для формы за спину своего героя. И это повествование несёт в себе общую мироотношенческую характерность Распутина, более всего роднящую его, на мой взгляд, с художественным миром Достоевского и Тютчева, как никто другой пожалуй, остро чувствующих такие мгновения, которые "стоят всей жизни" ("мгновения, когда полнится душа", как, сказано у Распутина), когда вся жизнь, история, кажется, даже и вся Вселенная готовы раскрыться нам в самом своём сокровенном, в законах своего вечного созидающего начала.
Наконец, в повествовании "Вверх и вниз по течению" впервые у Распутина, во всяком случае, с такою собранностью и определённостью появляется центральный, как мне представляется, образ болевого нервного узла всего его творчества — образ смещённого центра (обозначим его пока так, за невозможностью или неумением найти более точное определение). Приехав после пятилетнего отсутствия в родные края, герой (назовём его так, чтобы не совсем уж не отличать его от автора повествования) при виде резко переменившихся памятных с детства просторов, не то что не узнаёт свою малую родину, но и прямо ощущает её уже как бы другой и даже чужой землёй, которая лишь "в редкие сокровенные минуты" напоминала ему "ту, на которой он рос... Лишившись чего-то главного, основного, какого-то центра собиравшего их воедино", родные места словно "разбрелись кто куда..."
Конечно, в этом повествовании образ смещённого центра - прежде всего вполне реальный, житейский, я бы скал даже — бытовой, но он уже и здесь через психологию героя прямо связан и с общественной стороной проблемы человеческой памяти, в том числе и памяти исторической, памяти родной земли, проявляющей себя в патриотическом чувстве родного, слиянности личности и Родины. В этом образе уже вызревало предчувствие какой-то грандиозной обобщающей нравственной мысли общественно-исторической значимости.
Нет, перечитывая теперь это повествование, ясно сознаёшь, что отнести его к разряду неудачных, свидетельствовавших о затухании, пусть бы и временном, творческой энергии писателя — не представляется возможным.
Но ещё большую значимость обретает повествование и, в частности, его центральный образ в перспективе творчества Распутина — как предчувствие и прообраз гражданской мысли художника, мысли высокого напряжения, мысли тревожной и совестливой, мысли о родной земле, эпохе, мире в их современном, и, прежде всего, духовно-нравственном содержании и состоянии. Мысли, воплощённой в мощном художественном обобщении повести "Прощание с Матерой". Мысли, для созревания которой потребовалось тогда шесть лет "творческой тишины". Как хотите, а это урок. Урок, который заставляет и сейчас отнестись с пониманием к новому периоду относительного покоя в писательской судьбе Распутина, да, пожалуй, и всей нашей литературы в целом.
Действительно: попробуем взглянуть на произведения этого "после-матёрого" периода как на первую завязь будущих плодов, то есть в перспективе возможного развития их художественной мысли. Такой взгляд, понятно, совершенно не отрицает и ценности этих произведений самих по себе, но — подлинно значимые рассказы в истории русской литературы, кроме обнажённого живого, нравственного нерва, всегда пробуждающего мысли и совесть читателя, обладали ещё и таким свойством, как способность к расширению, развитию, развертыванию: так в незавершённых "Египетских ночах" Пушкина таилось как в зерне предчувствие грандиозных романов-трагедий Достоевского, а в незавершённом даже отрывке— "Гости съезжались на дачу" — Льву Толстому открылось вдруг зерно его "Анны Карениной". По степени сосредоточенности художественной мысли рассказы Пушкина, Гоголя, Достоевского, многие рассказы Чехова — это своего рода романы, сжатые до ёмкости новеллы.
"Действительно, — размышлял Достоевский о сокровенной взаимосвязи жизненного факта, увиденного болевым центром писательского видения и — последующего художественного обобщения, — проследите иной и даже не такой яркий факт действительной жизни — и если только вы в силах и имеете глаз, то найдёте в нём глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах?" Распутин, безусловно, принадлежит к писателям, имеющим такой глаз, а стало быть, и к тем, кто в силах угадывать в обыденных, кажется, фактах реальной действительности шекспировскую глубину. А потому и стоит читателям Распутина не торопко пробежать по его рассказам и очеркам удовольствия или любопытства ради, но и понять, почувствовать, что тревожит сегодня чуткую совесть писателя, умеющего видеть подспудные процессы, улавливать в фактах явления и тенденции в их возможности развития. Какие плоды обобщающей мысли вправе мы ожидать от художника в будущем? Плоды, вызревающие уже сейчас, быть может, именно в подспуде этих вот рассказов и очерков периода его творческого затишья. Да и действительно ли затишья?
"Из подростков созидаются поколения" — эта мысль — вывод, венчающая роман Достоевского "Подросток", — убеждён — могла бы стать эпиграфом рассказа "Век живи — век люби" — всего лишь об одном дне из жизни подростка Сани, дне обычном, но и чрезвычайном: "В такой день на земле или на небе происходит что-то особенное". Что-то особенное происходит, конечно, прежде всего в самой душе пятнадцатилетнего парня: впечатления этого, сияющего полнотой красоты и величия, дня, казалось бы, на всю жизнь могли стать несмещаемым центром нравственного угла зрения на мир в его сокровенной сути, явленной вдруг открывшейся навстречу этому миру душе подростка. Но тот же день одарил его не менее сильным уроком, открылся ему и возможностями и иной бездны — уроком цинизма, бездны мудрствующей пошлости. Не случайно писатель оставляет своего героя в состоянии растерянности и тревоги: это и его авторская тревога за будущее поколение, за те нравственные "университеты", которые нередко преподают ему взрослые люди, негодующие при этом: откуда берётся в подростках цинизм, неверие, инфантильность? От нас же с вами, отвечает нам всем писатель.
В период, предшествующий работе над "Подростком", Достоевский размышлял: "Чем же так особенно защищена молодежь, в сравнении с другими возрастами, что вы, господа... требуете от неё такой стойкости и такой зрелости убеждений, какой не было даже у отцов их... Наши юные люди... развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречается теперь недовольство, нетерпение, грубость, невежество (несмотря на интеллигентность классов) и где, почти повсеместно, настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрени к народу, — ...тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни?"
Способен ли современный писатель столь же остро, нелицеприятно поставить сегодня вопрос о состоянии нравственного мира подростка наших дней? Проанализировать - глубоко художественно и пропорционально будущему, как это умели наши классики, - все нынешние "pro" и "contra" воспитания первых сознательных шагов в жизни будущих граждан страны, созидателей чести и славы Отечества завтрашнего дня? Можно ли видеть в рассказе Распутина возможность и необходимость развёртывания его художественной мысли в будущее серьёзное обобщение в форме романа или повести о современном подростке? Мне кажется - вполне. Хотя это, конечно, и не значит, что - наверное.
Рассказ "Не могу!" даже и по сравнению с "Век живи..." представляется скорее "дорожной зарисовкой", рассказом о случае из жизни, и не более того. Но за этой зарисовкой - в подспуде обыденного случая (может быть, именно потому, что подобные случаи стали обыденными, привычными) - чувствуется далеко не обыденный, но болевой вопрос писателя: доколе?! Проблема алкоголизма, справедливо утверждает министр здравоохранения СССР академик Б. Петровский, кроме других аспектов, имеет и социальный. И - общественно-исторический, добавим, — ибо и здесь всё та же проблема будущего поколения и даже многих поколений: потеря "чувства собственного достоинства", "морально-этическая деградация личности", немало влияющая и на общее состояние общества, облик нации, народа, а следовательно — и всего государства. Пьяный теряет не только своё человеческое лицо, но и национальное, и гражданское, ибо пьющий народ —
не народ уже, но пьющая масса, толпа. Сброд, принадлежащий к единой "всемирно-человеческой" нации - пьяной. У пьяного нет Родины, ибо нет ответственности за её настоящее и будущее. "Водка скотинит человека",- утверждал Достоевский.
Что стоит за этим раздирающим, позорящим душу криком: "Не могу!" — в рассказе Распутина? "Никакой бы вражина не смог бы сделать то, что сам сделал с собой" герой дорожного случая... Останется ли такое понимание лишь сознанием писателя или в "не могу!" героя можно уловить предчувствие протрезвления самосознания и самого героя? Предки его когда-то шли на Куликово поле, на Бородинское, отстаивали своё право жить на родной земле в смертельной схватке с фашизмом, который, кстати, в планах порабощения славян не последнюю роль отводил водке: "Никакой гигиены, — разъяснял Гитлер будущую стратегию оккупантов на завоёванных землях России,— только водка и табак!"
Устремлена ли гражданская мысль Распутина к "Не могу!" уже не зарисовочного, но подлинно государственного масштаба? Будущее покажет. Сейчас же, во всяком случае, явно одно — художник не равнодушен к серьёзнейшим общественным проблемам. А неравнодушие большого художника всегда способно разразиться и большим творческим взрывом.
Ныне всё ещё существует в нашей литературе заметный водораздел между так называемой "деревенской" (к которой, кстати, а скорее — не кстати, относят и Распутина) и тоже так называемой "городской". Мне кажется, очерк "Иркутск с нами" по самой постановке вопроса о культуре исторической памяти города ("Иркутску есть что помнить", - пишет Распутин), — вопроса о городе как "малой родине" как нравственном, духовно наполненном понятии (вспомним пушкинское хотя бы: "Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нём отозвалось!") - чрезвычайно показателен в перспективе движения писательской мысли Распутина. Найдёт ли эта назревшая и столь общественно актуальная мысль писателя дальнейшее развитие в художественных обобщениях? Как и многосторонняя "Сибирь без романтики", лично меня потрясшая возможностями развёртывания в грандиозную "Сибириаду", своего рода историко-философскую эпопею в прозе о прошлых и будущих судьбах Сибири — этого зелёного, кислородного материала Родины и всей планеты, этого уже не прощания с Матёрой, но я бы сказал — пророчества о возможности и необходимости устроения новой Матёры, достойной нашего общества, нашего народа. Не собираюсь утверждать, что "малая проза" Распутина в скором будущем непременно выльется в романы или повести, намеченные нами, но — ясно одно: период относитсльного покоя в творчестве писателя, как — повторю — и всей нашей лигературы, скорее уж нужно определить как период созревания нового, рождающегося в творческой углублённости мысли, не торопящейся упасть в руки заждавшихся читателей незрелыми плодами, но уже и теперь вполне обнаруживающей свои будущие качества.
Будем ждать и верить.
1984
Юрий Селезнев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
