Критика и библиография

Византийские легенды. Иоанн Цимисхий. Быль Х-го века

Можно создать роман, можно сочинить роман, можно сделать роман.

Мысль есть первое условие всякого создания: в Поэзии она будет поэтическою; она примет образ, сольется с ним. Греки Поэты не иначе и понимали мысль, как в виде образа: доказывает их слово — идея, в котором оба понятия сливаются. Без мысли нет создания, но она должна воплотиться в богатом, полном содержании: для Романа исторического предлагает его государственная и семейная жизнь народов. Кто творческим умом, при содействии обширной памяти и живого воображения, обнимет эпоху жизни какого-либо народа и сквозь наружную поверхность внешнего государственного быта проникнет в самые сокровенные тайны его жизни, — тот может создать роман исторический. Так создавал свои В. Скотт. В глубине его картин — всегда видно государство с своими важными, всемiрными событиями; на первом плане — жизнь частная, семейная, в которой живет человек, во все времена, у всех народов для нас привлекательный.

Подражая создателям, изучив их добросовестно, можно еще и сочинять романы. Сочинитель имеет также мысль, но иногда не в силах ее выполнить. Он основательно узнáет эпоху, вникнет в ее подробности, сообщит много любопытного; но не совокупит этих частей в одну полную, стройную, живую картину, а главное не сольет их так с своею мыслию, чтобы вышло одно совершенное целое, достойное требований искусства. Но подобный труд будет все-таки достоин похвалы: такому произведению как будто не достало той гениальной искры, которая нужна, чтобы запечатлеть создание.

Есть еще наконец третий способ произведения романов, где искусство нисходит на низшую сте­пень ремесла: можно их делать, как делают часы, мебель, экипажи, как все то, чтó делается, а не создается, не сочиняется в этом мiре. Видите ли: во всяком произведении, даже художественном, есть внешняя сторона, есть известные приемы, известные условия, есть наружная форма, — употребим термин технический, низкий, но вполне выражающий мысль нашу: есть фактура. Можно перенять ее, эту ремесленную сторону искусства. Так и поступают те, которые делают романы. Им нет нужды до мысли: они ведь не создатели. Им нет нужды до подробного изучения эпохи, ими изображаемой, до полного собрания материялов: с них довольно прочесть две, три, много четыре книжки, для того, чтобы склеить свою историю. Есть добродушные читатели, которые обманываются подделками такого рода; но для наблюдателя словесности, сколько-нибудь опытного и знакомого с искусством, фактура очевидна.

Создатели романов: Сервантес, Ричардсон, Фильдинг, Руссо, В. Скотт, Гёте, Манзони.

Сочинители романов: Купер, Бульвер, Салванди в своем Дон Алонзо, Алфред де Виньи в Сен-Марс, Фан дер Фельде, и многие другие.

Делатели романов: Жанлис, Дюкредюмениль, Август Лафонтен, Шпис, Жюль Жанень, Дюма, и множество современных писателей Франции.

У нас, в повествовательном роде, создание принадлежит Пушкину, особенно в его Капитанской дочке, Загоскину в его Юрии Милославском, Гоголю в его Тарасе Бульбе, Павлову в повестях его, Далю в его народных сказках, и немногим другим.

К сочинителям в этом роде мы отнесем Марлинского, Загоскина в прочих его романах, Ла­жечникова, и других.

Делатели романов и повестей у нас… Но к чему называть их? В свое время мы их поименуем. За­метим только, к сожалению, что это племя, по какому-то странному подражанию, у нас с некоторых пор умножилось. Деланье книг, или лучше книгоделье, начинает много вредить развитию нашей современной Словесности. Писателям такого рода недостает только вывесок: здесь делаются истории, драмы, водевили, романы и всякие другие изделия Русской Словесности. Такие книгодельщики сильно развелись на Западе: в Германии они взяли как будто на откуп ученую Словесность, во Франции так называемую изящную. У нас это племя размножается в сей последней области. Парижские книгодельщики отличаются от наших щеголеватостию фасона; к нашим же можно применить известную Русскую посло­вицу: не сурово не белье, свое рукоделье. Но на Западе, при богатстве литературных сокровищ прошед­шего, мы понимаем возможность такого нароста; мы извиняем там излишнее размножение этого племени книжных фабрикантов в такую эпоху, когда гений оскудел, народы утомились, и литература со всеми другими высокими стремлениями человека увлеклась в какое-то материяльное, торговое и промышленное направление. Но у нас в отечестве, где более будущего, чем прошедшего, где столько надежд и зародышей, где, скажу даже, великие обязанности лежат на литературе относительно к развитию и образованию народному, это промышленное книгоделье есть самая вредная заносная язва — и дело благонамеренной критики, пекущейся о благе вкуса и образования отечественного, открытым голосом правды восставать на всякую книгу, которая носит на себе отверженную печать такого производства.

Иные читатели, равнодушные к литературному мipy, может быть заметят, что мы уж слишком сильно восстаем в этом случае. Что же за беда сделать книгу? — Конечно, не беда сделать одну книгу, но распро­странять книгоделие по всем отраслям нашей Словесности, мы решительно признаем вредным в современном ее состоянии. Отсюда проистекает порча вкуса, который у нас только что образуется. Романы и драмы деланные распространяют в Литературе множест­во пошлых общих мест, на которых только и выезжают они при скудости мысли и содержания. Все деланное в Литературе мешает созданиям истинным и прекрасным производить свое благотворное влияние в публике, точно так, как в мiре промышленности дешевые и плохие изделья преграждают путь прочным и дорогим. Деланное, конечно, не уменьшит цены у созданного, но оно отнимет у него силу действия, оно заградит ему дорогу, оно обманет взоры неопытных наблюдателей словесности — и тем испортит вкус, — а к порче вкуса не могут быть равнодушны те, которые занимаются Словесностию как искусством и наукою; которые, вникая в ее историю, знают обширное влияние ее на нравы и просвещение народов; которые постигают мыслию значение изящного вкуса в истории человеческого воспитания.

У нас господствует до сих пор устарелая мысль, что всякая книга, в том числе и сделанная, уж тем полезна, что плодит читателей; что книгодельщики в России нужны будто для того, чтобы умножать число каких-то потребителей чтения. Мы допустим еще, что делание книг поучительного содержания может быть полезно для распространения каких-нибудь знаний в том кругу читателей, которые не имели средства образовать себя классически. Делайте ваши живописные обозрения, стройте копеечные магазины всяких знаний, составляйте всемiрные путешествия сидя в вашем кабинете; но не вносите книгоделия в ту область литературы, где вкус юного образующегося народа должен быть строго охраняем от всего обыкновенного и пошлого. Книги поучительного содержания, книги неклассические могут еще расширить круг читателей любознательных; но ваши ремесленные подделки умножат только чтецов пустых и праздных. Слава Богу, кажется, прошла уже в нашем отечестве та пора, когда литература должна была радоваться гостям всякого рода, когда дорог был ей каждый лишний потребитель чтения, еще не вошедшего во вкус народный! Миновало то время, когда литератор, без особенного призвания, без совестливого труда, мог вменять себе в заслугу то, что лишними книгами производит лишних читателей! Кроме низшего сословия, не достигшего еще грамотности, кто же у нас теперь не читает в России? Свидетельствуют журналы и их подписчики. Нет, в настоящую минуту для Русской Литературы нужны не потребители чтения на подряд, без разбора: ей нужны читатели образованные, лучшие, избранные, которые составили бы общественный круг и в нем выразили бы такое мнение, где была бы и опора литераторам мыслящим, и противодействие неблагонамеренности и безвкусию, и любиая награда каждого из призванных писателей за произведение его бескорыстной, чистой мысли. Да, мы желали бы, чтобы таким образом между литературою и публикою возникло непрерывное, деятельное сношение; чтобы каждая мысль там отзывалась здесь; чтобы все сообщения между словесностью нашею и обществом утверждались на уважении писателей к публике, на благосклонности и заслуженном ее доверии к ним. Вот наше желание, которому конечно откликнется всякой гражданин России, любящий истинное добро ее!

Эпизод, увлекший нас, тесно связан с книгою, две части которой теперь развернуты перед нами. Не из области творческой фантазии, не из сферы ума сметливо подражающего, не из лаборатории труда ненасытного и добросовестного, вышли так называемые Византийские Легенды Х-го века; нет, оне вышли в свет из того романного производства, которое, как и всякое другое в изящной литературе, мы считаем обязанностию обличать перед публикою.

Как явились эти две книжки? Постараемся разгадать их происхождение: это будет для них самым лучшим разбором.

Автор читал историю Льва Диакона Калойского в Русском переводе г-на Попова. Внимание его остановилось на первых ее событиях, а именно на том, как Роман отравлен был ядом, как Никифор Фока воцарился после него, предложил руку Феофане, супруге Романа, и был убит из мести Иоанном Цимисхием, при содействии той же вероломной супруги. Автор, не знаю почему-то, читая все это, сказал себе: дай-ка, сделаю я роман из этого убийства!

Но что же ему понравилось, что привлекло его в этом убийстве? Кому неизвестно, что бесчисленные примеры таких убийств представляет Византийская история, самая обильная подобными кровавыми зрелищами? Каждый писатель, которому нужно взять на подержание для трагедии какое-нибудь общее место вроде кровавой катастрофы, конечно, пойдет прямо за ним в историю Византийскую. Писатель похитрее даже и не пойдет туда, потому что эта историческая кладовая всевозможных трагических ужасов слишком известна. Но нашему автору и то хорошо: все содержание его Легенд, весь предмет их приводится к тому, что Иоанн Цимисхий неистово убил своими руками Никифора Фоку. Как в самом выборе предмета видно уже насильственное желание сделать роман, во что бы то и из чего бы то ни стало! Мы еще более увидим это в исполнении.

Предмет скуден: что же делать автору с таким бедным содержанием? Надобно расплодить его. Но как? Такое событие не плодится. Надобно приделать к нему несколько наростов, не связанных ничем. Так он и сделал: заглянул в историю Восточной Империи Лёбо, в Кедрина и Зонару, в роман В. Скотта: Граф Роберт Парижский (откуда взял он целиком описание трона Византийских императоров с известным механизмом), — в кой-какие книжки, где описываются святая София и ипподром Цареградский… Из всего этого образовались многие наросты, вошедшие в шесть книг Легенд Византийских. Укажем их, — и нам ярче обозначатся все натяжки, чтобы как-нибудь да наполнить пустоту содержания.

После общего вступления, описывается прием послов в чертогах Вукалеона. Пускай бы это был по крайней мере прием Лиутпранда, современника Никифору, переданный им самим в известном описании его посольства! Нет, автор и не подумал воспользоваться сказаниями современных очевидцев: с него довольно и тех подробностей, какие нашел он в истории Лёбо.

За тем Никифор въезжает торжественно в Св. Софию. Следуют: описание Ипподрома, предлинная история Синих и Зеленых, нисколько не нужная к делу романа… сумятица в народе, произведенная примерным сражением… длинный разговор юного вождя Греческого Калокира с каким-то философом, который в X веке предсказывает ему пароходы, железные дороги, аэростаты, и хвалит Славян, и называет Славянином Юстиниана, как будто какой-нибудь ученый Славянофил XIX века... В заключение, философ склоняет Калокира домогаться престола Византийского, только не путем крови, а так, как-нибудь, и даже берет с него в том клятву... За тем Афанас, начальник Зеленых, поощряет его к тому же, но через убийство Никифора... Калокир не знает что ему делать... Тут Иоанн Цимисхий убивает Афанаса и Порфирия, начальников Синих и Зеленых…

Следует суждение о женщине нового мipa… Императрице Феофании невольницы рассказывают сказки... Приходит к ней Иоанн Цимисхий, берет у нее ключ от тайного прохода в спальню Никифора, и прячется за занавесою от сего последнего, который внезапно вошел. Никифор хвалит Иоанна, и этот, как будто из благодарности за похвалы, тут не убивает его... Но убивает после... Когда же пришлось Автору рассказывать главное событие его повествования, развязку и следовательно цель всего романа, — как поступил он? Развернул Льва Диакона в переводе г-на Попова и сделал из него выписку целиком, в которой мы читаем: «Иоанн Цимисхий, схватив за бороду Никифора Фоку, исторгал из нее волосы, а другие злодеи с такою жестокостью и бесчеловечием били его по ланитам рукоятками мечей своих, что зубы выпадали у него из челюстей». — Вот чтó было целью всего рассказа! Картина такая в Истории необходима, как все действительно бывшее: но что в ней для романиста? Там она имеет значение, а здесь только пошло-отвратительна.

Тут бы, кажется, и следовало окончиться всему повествованию. О чем же более говорить? Но второй том у Автора был бы слишком тонок, и потому он счел за нужное прибавить 80 страниц, на которых рассказывает, как убийца Иоанн вступил на престол, сложил вину преступления на других и принял от Патриарха благословение в св. Софии.

Когда всматриваешься во все эти наросты событий, которые, расклеиваясь при малейшем прикосновении критики, обличают все ремесленное производство: невольно приходит на ум сравнение… Сколько раз случалось вам видеть длинные, длинные сны: много событий, но ни­какой между ними связи... Проснешься… Что-то много видел, но ничего в голове не осталось, и скучно рассказывать… Таковы точно все деланные романы, от которых ничего не остается, а пересказывать их бывает очень скучно для читателей.

Подделка романов обнаруживается особенно в отсутствии характеров, которые надобно создавать, а делать никак нельзя. Характеры в деланных романах и драмах принадлежат всегда к общим местам: в ряду их занимают первое место кающиеся злодеи, второе злодеи без раскаяния. Так в Никифоре Фоке вы видите злодея, который кончает свое поприще и начинает раскаяваться; в Иоанне Цимисхие — злодея, который только что начал свое поприще и еще не дошел до раскаяния. Между ними поставлена злодейка Феофания: она отравила одного мужа, содействует к убийству второго, находясь в связи с его убийцею, и начинает уж сильно раскаиваться во всех грехах своих. На чернь, на толпу действуют очень сильно все эти кар­тонные злодеи, точно так, как на неопытных зрителей сцены, театральные кинжалы, деревья, водопады и проч.; но для тех, которые уж знают тайны устройства театров, эти кинжалы тупы, а деревья и водопады намалеванная холстина. В жизни, по чувству человеческому, мы рады всякому злодею, который кается: он представляет для нас утешительное зрелище; но в деланных романах и драмах такие злодеи, нужные лишь на прокат для трагического действия, производят даже безнравственное впечатление, — потому что автор, бессильный создавать, может только нарумянить своего злодея какою-то добродетелью раскаяния, а что же безобразнее может быть, как видеть одни румяны добродетели на самом площадном злодействе, достойном такой же площадной казни?..

Нельзя не заметить также, что в деланных романах много страдает История, и важнейшие ее характеры у книгодельщиков превращаются в самые обыкновенные до пошлости. К чему, например, эти два злодея названы именами Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия? Никифор исторический был Государь, замечательный своею воинскою деятельностию и славою, и написал даже сочинение об ратном деле: о сшибках с неприятелями. В кающемся злодее романа мы не видим и развалин прежнего Никифора. Иоанн Цимисхий здесь троекратный душегубец: узнáете ли вы в нем великого соперника Святославу? Конечно, могло бы быть любопытно читателю, если бы автор романа представил, как этот Иоанн, так благородно начавший свое поприще в первых сношениях с Никифором и так искренно открывший ему лукавые письма придворного евнуха Иосифа, замышлявшего через Иоанна убиение Ни­кифора, — впоследствии увлеченный чувством мести, честолюбием и развратом Византийского двора, сам схватился за кинжал убийцы… Но автору что за дело до психологических превращений человека? Ему нужно только имя Иоанна Цимисхия, да убийство.

Признаком деланных исторических романов бывает еще совершенная скудость событий из частной жизни той эпохи, которая в них изображается. Для такого материала потребно трудолюбивое изучение, кото­рым пренебрегают книгодельщики. В этой области труда питается и богатеет воображение романиста. Здесь угадывает он тайны тех событий, которых только одна наружная сторона всплывает для нас на блестящей поверхности Истории; здесь открывает он причины внешних волнений океана жизни человеческой; здесь проводит он невидимые связи к происшествиям, с первого раза непонятным; здесь романист — создатель; он помогает историку и даже иногда является правдивее сего последнего. Таков великий В. Скотт, отношение которого к состоянию современного бытописания еще не определено критикою в надлежащей мере.

Любопытно бы было проникнуть в нравы Византии Х-го века; видеть в них постепенное изнеможение жизни, которая поддерживалась только одною религиею Християнскою; заметить смесь привычек роскошных с скудостью на деле, которую так ярко изобразил Лиутпранд в своем описании, несогласие стихий языческих с стихиями новыми, Християнскими… Но все это нужно для того, кто видит в романе произведение искусства, и лишнее для книгодельщика, которому надобны только одни наружные события истории в основу его поддельной и гнилой ткани. Такие-то романы точно вредят и Истории и Поэзии, — искажая события одной и распространяя безвкусие в кругу легковерных читателей, для которых всякая сделанная книга является каким-то театральным чудом.

Автор в предисловии не дал отчета в том, почему эти две книжки названы Византийскими легендами. Под именем легенд разумеются всегда предания народа, в которые входит его верование и является что-нибудь чудесное: за что же назвать легендами амплификацию некоторых известных событий, взятых с некоторыми изменениями из истории?

Слог романа отзывается небрежною скорописью, этою отличительною чертою всякого книжного производства. Он выразился совершенно в первых строках; выписываем их для образца: «Величественна, таинственна, прекрасна сторона Востока. Она всюду прекрасна: в Индии, под исполинскими пальмами Ганга и Баррампутера, в зыбучих песках Аравии, в розовых садах Персии, в снеговых горах Кавказа» и проч. Как здесь с первых слов слышится скрып пера, которое пишет не по призыву мысли, не оглядываясь на написанное, которому ни во что эпитеты и слова, которое сдружилось со всем тем, чтó называется у людей пишущих общим местом, и равнодушно готово скрыпеть обо всем, что ни попадется ему на встречу!..

Мы слишком много говорили об этом романе: он, по содержанию своему, не стóил бы такого подробного разбора. Но есть в литературе нашей имена, требующие внимания и доказательств. Мы уже раз имели случай заметить, что неприятна обязанность критика, когда он должен разочаровывать своих читателей в каком-нибудь имени… Тут же подверга­ешься опасности прослыть за человека, посягающего на так называемые известности литературного мipa!.. Вот чем только мы оправдываем перед теми, которые с нами одного мнения, излишнюю подробность нашего разбора.

Если бы эти две книжки были произведением какого-нибудь молодого пера, начинающего поприще, — мы сказали бы ему с чувством надежды и снисхождения: лучше бы не торопиться выдавать; посмотрим — что будет вперед; может быть и явится еще желанная искра; — но когда мы уже знаем, что это грех пера, посвятившего себя на производство книг всякого рода, пера утомленного, но не приобретшего годами никакой опытности, пера исписавшегося до последних сил, и едва ли что-нибудь написавшего, — то мы можем только безнадежно покачать головою… Советов не дадим: оно само уж знает себя, и на что они ему нужны?

* Византийские легенды. Иоанн Цимисхий. Быль Х-го века. Две части. Москва, 1841. 1 т. 242, 2 т. 225, в 12-ю д.

* Москвитянин. 1841. Ч. 2. № 4. С. 467 – 478.

Примечание М.Б.: согласно каталогу РГБ, автор книги «Византийские легенды. Иоанн Цимисхий: быль X-го века. (М., 1841) – Полевой Николай Алексеевич (1796 – 1846) 

Степан Шевырев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"