Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Сторона черная

Взгляд на современное направление Русской литературы

(Вместо Предисловия ко второму году Москвитянина)

Статья первая

Нечего сказать, что велика наша Россия. Воображение Русское искони любовалось ее огромностию. Еще безъимянные наши песни славили широкое раздолье земли Русской; классический Ломоносов, поэт чудных образов, видел ее, как она облокотилась на Кавказ; а наш богатырь Державин величал ее не иначе как именем полусвета. И в самом деле, если взглянем на ее пространство да сравним его с другими Европейскими Государствами, - нельзя не удивиться. Из одной России можно выкроить, например, пятнадцать с половиною Англий, почти десять Франций, почти десять Оттоманских Империй и семь Австрийских, с таким еще притом лишком, что его достанет на многое множество герцогств и княжеств Германии. В нашем владении и северное царство льдов, куда не проникала нога ни одного смертного, и вторая колыбель человечества, где оно после потопа в первый раз ступило на землю. Широко разлеглись дороги по всем концам Русского царства: если бы из-под них только отобрать землю, - достало бы ее, может быть, на новое королевство в Европе. Разгульно текут многоводные наши реки; невольно подумаешь: чтó, если бы Волгу, Днепр да Урал скатить в три потока с Альпов на Италию, - куда бы делись от них Италиянцы? разве спаслись бы на высотах Аппенинских. А кто измерит глубину наших лесов? Огонь пытался; знойное лето насылало на них пожары, но все еще остались глубоки леса Русские. А звуки языка не пришлись ли по органам народа исполина? Чья гортань, чья грудь - возьмите любой из народов Европейских - вместит всю широкую полноту наших твердых гласных?

Шекспир называл Англию драгоценным камнем в оправе одного серебряного моря; наша Россия - дикий алмаз, граненый сверху, в оправе семи морей да двух океанов.

Но нигде так ярко не выдаются исполинские размеры нашего отечества, как в его двух столицах, к которым приливает вся жизнь России. Такому царству мало было одной: мало было того, что Москва разметалась привольно по несчетным холмам и долинам, ушла от самых зорких глаз в дальные небосклоны, опоясалась лентами садов, обвилась бесконечною цепью бульваров, подняла к небесам крестоглавые храмы и забыла число их, венчалась многобашенным Кремлем и золотою маковкою Ивана великого!.. Всего этого мало было для России: подавай ей другую столицу.

И явилось там на севере новое чудо: здесь колоссальные наши размеры должны были принять вид Европейски-правильный. Земля ровной гладью подкатилась под город, чтобы не нарушать стройности его вида; море само как будто нарочно вдвинулось в прямые берега, и полилось голубою рекою по середине. Целые поля скруглились в стройные площади; площади улицами протянулись в прямую нитку; улицы пересекли их переулками. Для бóльших чудес и вода согласилась за одно с землею: каналы, как чистые реки, голубыми лентами переплели город; мосты повисли воздушными арками. Там дикая гранитная гора - символ древней Руси - покорно легла под стопы ее великого Преобразователя; здесь другой, цельный гра­нит вытянулся к небу колонной - в знамение другого царствования - и осенился в небесах крылами Ангела.

Невольно взлетаете мыслию под сень этого небесного гостя - и оттуда смотрите на чудо-город. Здесь, хотя в ином виде, узнаёте также нашу Россию. Исполинские члены матери напечатлелись в исполинских членах Европейского ее сына; здесь видна вся гибкость и вся могучесть Русского ума: здесь он мастерски подражает моделям Европейским, но все в широких же размерах своего Русского раздолья.

А проникните в глубокую нутрь этого города, подумайте, что здесь стоит многосложная махина Рус­ского государства, здесь движется она в беспрерывной деятельности; сюда примыкают судьбы шестидесяти миллионов жителей мiра; отсюда проведены пружины во все концы неизмеримого царства до 13.127 верст, - и все эти бесчисленные двигатели многосложного меха­низма сводятся весьма просто к одному, главному и срединному, который вверен одной всеправящей Деснице!

А как взглянете немного подалее на это море, которое лоном тихого залива прильнуло к городу: новое зрелище - и новые думы! Эти волны - связь всего мipa с нашею Россиею: там стоит лес ко­раблей, готовых лететь во все страны вселенной; туда притекают они со всех концов, с разнообразными дарами природы и ума человеческого.

Когда смотрите на все эти наружные чудеса Русского царства, мысль ваша вырастает сама собою; в душе и в теле прибывает сила необъятная, и слово, это Русское широкое слово, кажется тесно, чтобы выразить все величие, видимое глазами.

Но скажите - середи этого колоссального города, где все созданное согласуется с исполинскими размерами России - что это там за странное явление, резко противоречащее величию, нас окружающему? Что это за необыкновенная, безобразная куча, в роде му­равьиной, копышется там, своим мелким видом ярко отличаясь от всего того, чтó ее окружает? С первого раза покажется вам, что в ней и много деятельности, и большое Европейское движение; но подойдите ближе - вглядитесь - и скоро, перед глазами вашими, спадет эта личина трудолюбия - и откроется, с немногими исключениями, одна лишь праздная суета и тревога. Символ почтенный, символ благородный труда и деятельности, наружность обещающая что-то, а если разобрать, то немногие избранные заняты делом истинной пользы и предприемлют труд потомственный. Большею же частию, безъимянные насекомые работают над ничтожною кучею одного бесполезного сора. Смотрите, смотрите, как они его тащат наперерыв друг перед другом. Вот целые дюжины тружеников гусем несут преважно и суетливо, каждый свою ежедневную подать, свою насущную соринку. Смотрите, вон там двое взвалили на плеча ноши потяжеле и, столкнувшись в своем незавидном стремлении, ревностно и деятельно мешают друг другу. Под предлогом труда, везде видна лишь мелкая страсть и рассчет себялюбивый; суеты премного, а плод один - вырастает лишь куча бесполезного сора.

Что ж это за символ? Что за странное явление? Что за мiр пигмеев в колоссальной столице? Увы! это самая деятельная сторона современной Русской литературы!..

Скажите, как же это могло статься? Как же это случилось? На яву, или во сне мы это видим? Давно ли, в этом же исполинском городе, тут же, на этом же самом месте, жил наш примерный отшельник, мученик труда, поглотившего жизнь самую чистую и полезную? Давно ли он так славно работал здесь, сам и плотник, сам и зодчий своей Истории Госу­дарства Российского? Давно ли тут же была мастерская нашего любимца-Поэта, где зачиналась чудные думы, где совершались лучшие, прекраснейшие видения Русской Поэзии? Давно ли, на этом же месте действовали славно другие богатыри нашей Словесности? И что же? Теперь или совсем нет их, или они умолкли и сошли со сцены действия!.. На место прежних славных лиц с известным образом мыслей и характером, на место литераторов, именами своими украшавших славу своего отечества, поступили компании журнальные, образуемые набором перьев безъимянных!.. В них видим мы какие-то собирательные лица, в которых совокупляется множество писателей, известных и неизвестных, в отдельные массы, упра­вляемые невидимою силою внутреннего притяжения.

Но конечно, эта общественная сила, связующая теперь пишущий мiр наш и двигающая сотни молодых перьев, могла бы быть очень полезна, если бы какие-нибудь особенные мнения одушевляли деятелей, если бы сильная, исполинская мысль, достойный плод величия северной столицы, жила и дышала во всем этом наружном движении!.. Цель тут есть, но увы! не соответствует она величию, нами описанному. Однако, прежде нежели мы ее разгадаем и выскажем, нам должно обратиться к причинам такого явления: не любопытно ли, не необходимо ли даже, для принимающих искреннее участие в ходе Русской Литературы, объяснить себе - как же могла произойти такая перемена? Как имена великих действователей наших сменились прозвищами журналов? Как за периодом лиц известного характера и направления мог последовать у нас период журнальных компаний? Чтобы отве­чать на эти вопросы, мы должны на время развернуть несложную летопись Словесности Русской, и взглянутьбегло на развитие литературного образования у насв читающей публике.

Уже давно всем известно, что литература всякой нации бывает словесным выражением всей ее жизни. Жизнь эта из многих элементов слагается - и смотря по развитию, более или менее полному сих последних, бывает болеe или менее полно развитие литературы. Древняя Русь в жизни своей раскрыла три элемента главных: первый, важнейший, был эле­мент Церкви, чистый и духовный; второй государственный; третий - народный. Первый выразился у нас в богатой Словесности церковной: искусные переводы всей Християнской литературы начиная от книг Священного Писания и Богослужебных до всех без исклю­чения творений Святых Отцев нашей Церкви, Жития Святых как всех вообще, так и наших народных, поучительные слова и красноречивые послания составляют богатую сокровищницу этого отдела, выражающего в слове духовную жизнь древней Русской нации. Элемент государственный сказался у нас в государственных летописях, писанных по большей части духовными лицами, наблюдавшими Историю с религиозно-нравственной точки зрения, с некоторыми однако исключениями; в посланиях, поучениях и письмах Великих Князей и Царей древней Руси, - и в актах государственных. Наконец третий элемент чисто-народный выражался в песнях, сказках, притчах, поговорках и пословицах, обнимавших весь быт народа и дух его. Церковная литература употребляла язык, понятный народу, но имевший некоторые свои особенные формы, удалявшие его от языка обыкновенного. Литература народа выражалась на его живом, чистом наречии, образовавшем особенные поэтические формы. Литература государственная, мож­но сказать, мирила обе эти стихии, заимствуя некоторые формы от языка Церкви и принаравливаясь согласно с потребностями своими к живому языку народа.

Но для полного развития литературы нашей недоставало еще двух элементов - ученого и общественного. В древней Руси не было науки, свободно развивающей ум; не было общества, которое связует все прочие элементы воедино, и дает им жизнь вза­имную. Поэтому литература наша не могла принять ни ученого, ни общественного характера.

Это новые условия внесены были преобразованием Петра Великого. Но Петр не мог насладиться его плодами, потому что плоды умственной жизни в народе не так скоро спеют, как плоды внешней, во­инской и промышленной его жизни. Петром пригото­влены были у нас все условия, необходимые для развития литературы общественной, наровне с прочими государствами Европы: самое же дело исполнено, как известно, позднее, гением Ломоносова.

Еще Батюшков глубокомысленно заметил, что Ломоносов был то же в литературе нашей, что Петр Великий в жизни государственной. В самом деле, подражая Венценосному плотнику и зодчему, ма­тросу и адмиралу, солдату и полководцу, первому ра­ботнику своего царства и первому администратору, Ломоносов был у нас в одно и то же время Грамматиком, Поэтом во всех родах, Ритором, Оратором, Историком, Естествоиспытателем, Филологом и создателем нового Русского языка в литературе. На нем лежало: и дать во всем первые образцы в Словесности, и сообщить публике то лите­ратурное образование, без которого Автор не имел бы читателей.

Русская Словесность в лице Ломоносова вышла из Двора и из Академии, так как и Европейское образование наше. По этому получила она характер придворный и ученый: Оды Ломоносова от лица Академии и Русского представителя ее, Поэта, были по­свящаемы Двору. Ясно, почему круг читателей Ло­моносова был ограничен; таково было образованное общество времен Елисаветы.

Зерно Европейско-Русской литературы, посаженное Ломоносовым, принесло во времена Екатерины все плоды свои, какие только оно могло принести. Это царствование, справедливо называемое у нас веком, представляет полное развитие литературного образования по тем началам, какие положены были Ломоносовым. Поэзия наша произвела тогда все роды - и некоторые с большим успехом. Язык Русский был разработан Академиею с той же точки зрения, которая принадлежала первому его мастеру. Все чтó замечательного содержали в себе современные иностранные Литературы, все чтó входило так сказать в классический канон словесности Европейской XVIII века, из древности Греческой и Римской, из литератур новых народов, все это было переведено по-Русски во времена Екатерины, в формах Русской речи, завещанной литературе нашей Ломоносовым. Мы можем искренно сознаться, что истекший век, в этом отношении, опередил век, в котором мы живем. Со времен Карамзина, речь Русская, как известно, измени­лась; но мы еще не сочли за нужное передать снова и классическую древность и образцы литератур Европейских в новых формах Русского слова, обратившихся в собственность всей просвещенной части народа. В прошлом веке, каждый образованный Русский мог, довольствуясь одним языком отечественным, прочесть на нем в формах Ломоносовской речи, все то чтó входило в современное полное литературное об­разование сего столетия. В наше время Русские читатели лишены такого преимущества, потому что мы еще далеко не разработали новой речи Карамзинской на всем том пространстве деятельности, какая необходима для образования, соответствующего нашим потребностям. Мы не подумали даже достойно передать древних в формах этой новой Русской речи. Вы встретите до сих пор в обществе нашем людей Екатерининского века, литературное образование которых, на Русском языке ими совершенное, гораздо полнее современного нам. Конечно, признаться должно, что поле, предстоящее нам для разработки, гораздо многосложное и богаче; но это не извинение для нас в медлительности нашей и еще менее в уклонении от того истинного пути, который мы оставили, увле­ченные другими стремлениями.

Если круг читателей, современных Ломоносову, ограничивался только обществом придворных и ученых, то при Екатерине он распространился уже на вершины большого света, на обе столицы в ее лучших кругах и на все избранное во внутренности го­сударства.

Образованность Европейская, разлившаяся у нас по высшим классам, особенно в тех семействах, в которых она не мешала народному духу и воспитанию, а выражалась на языке Русском, - породила новые потребности. Общество, под влиянием новых Европейских языков, из стихий своего народного, обыкновенного языка, при содействии речи Ломоносова и его классического вкуса, образовало наконец свой собственный, новый, разговорный язык, носивший на себе печать живую и свежую того Европейско-Русского просвещения, которое на нем выражалось. Не мудрено, что формы литературной речи, так как создал ее прежде Ломоносов, показались слишком устаревшими и несоответственными новым потребностям. Все это постигнул Карамзин своим простодушным гением и Русским слухом, какого еще на Руси не бывало в отношении к языку отечественному.

Ломоносов и Карамзин, эти два гения Русского слова, отправляясь от начал совершенно противопо ложных, сошлись однако между собою в главном результате, в отношении к сокровищнице Словено-Русской, завещанной нам величавою нашею древностию. Ломоносов освободил язык Русской из-под оков языка Словено-Церковного касательно его грамматики, но относительно выражения, относительно слога, подчинил народный язык языку Словено-Церковному. В этом заключается великий его подвиг. Мог ли он, как литератор, как создатель языка, отвергнуть всю эту древнюю сокровищницу, которая предлагала такие богатые материялы для выражения в языке? Сам принадлежа своим воспитанием древней Руси, Ломоносов не мог и не должен был этого сделать. Карамзин, как сказали мы, отправился от начала совершенно противоположного: он обратил нас к формам общественного разговорного языка, который вновь образовался взаимным содействием Европейского воспитания, основанного на языках новых, и стихии национальной, содержавшейся в литературе и в духе того общества, откуда вышел Карамзин. Должно заметить, что все литераторы, славно действовавшие у нас на язык и народ, выходили по большей части из того благородного круга, в котором совершалось примирение преобразования Европейского с духом и потребностями Русской жизни, где не исключались языки иностранные, как орудия, необходимые к образованию, но где в то же время и Русский язык не уступал им своего законного первенства. Из такого-то круга вышел и Карамзин.

Сначала увлеченный новыми потребностями своих современников, формою живой разговорной речи, он как будто совершенно отвергнул ту связь по языку с древнею Русью, на которую указал нам Ломоносов. Но за то после, когда тот же Карамзин при­нялся рассказывать нам древнюю жизнь нашего отечества и перечитал для этой цели все памятники нашего древнего слова, - он сошелся в мысли с своим предшественником, и в изящную оправу своей новой речи вставлял чудные перлы и алмазы древне-Русского языка, открытые им в хранилище заветной старины его. Слог последних томов Истории Государства Российского - яркое тому свидетельство. Нельзя не заметить, что последняя мысль Карамзина, заключительное направление его, не были еще до сих пор поставлены наукою в надлежащем свете.

Карамзину принадлежит подвиг окончательного создания нашей общественной литературы: он совершил его, подружив навсегда язык сей последней с живым языком образованного общества и указав их настоящее, взаимное отношение. Круг читателей Ка­рамзина был уже круг всей той России, в которой мирилось Европейское просвещение с народною стихиею. Карамзин очинил для всех перо современной Русской прозы, которым мы все без исключения пишем. - Эти сотни современных, без имени скрыпящих перьев, очинены все, хотя и не так изящно, по образцу славного пера его. Жуковский и Батюшков, в свою очередь, извлекли новый Русской стих из жи­вого языка общественного; они низвели поэзию нашу с высот Латино-Словенского Парнасса в жизнь лучшего света, и облекли ее простою, но прекрасною одеждою живой Русской речи. Вся эта школа венчалась самою светлою звездою поэтического гения Пушкина, который пошел еще далее, и сочетал Поэзию художественную с Поэзиею народною. Пушкина читала и переписывала вся Россия образованная: его песни сделались собственностью даже того класса, который может только перенимать памятью, а не чтением. Пушкин, можно сказать, через искусство возвратил Поэзию к тому простому источнику, откуда она перво­начально вышла. Ему принадлежит подвиг поэтического образования в Русском народе. Он подарил нам во всеобщее достояние Русский изящный стих, как пре­жде Карамзин подарил нам такую же прозу. От Пушкина ведет свое начало у нас многочисленное племя безъимянных или безличных стихотворцев, равно как от Карамзина племя таких же прозаиков.

Извлечем некоторые следствия из сказанного нами.

В течение столетия, считая от 1739 года, когда написана первая Ода Ломоносова, до 1837, года смерти Пушкина, совершено подвигами славных писателей наших новое Литературное образование нашего Отечества, тесно связанное с жизнию общественною.

Все это время распадается на два отдела, из которых в первом мы видим, как литература сверху действует на общество, во втором, как общество с своей стороны совершает воздействие на литературу.

Это образование следует у нас тому же пути, какому следовало в древнем Риме. Оно всходит как солнце и сначала золотит одни вершины гор, а потом мало-помалу проникает лучами и в глубокие до­лины. Так образование литературное начинается у нас с вершин общества и постепенно проникает всюду.

Круг действия литературного, круг читателей распространяется более и более; тесен был он еще во времена Ломоносова; стал шире и шире во времена Екатерины; распространился еще более при Карамзине; достиг до самых отдаленных слоев читающего общества при Пушкине: это круг волн, разливающийся быстро от камня, брошенного в их середину. При Ломоносове чтение было напряженным занятием; при Екатерине стало роскошью образованности, привилегиею избранных; при Карамзине необходимым признаком просвещения; при Жуковском и Пушкине потребностию общества.

Вечная, добрая память отжившим, многие лета еще живущим, благодарность и слава всем вообще вам, герои Русского слова, создатели литературного образования в нашем отечестве, возведшие литературу на степень потребности общественной! Вы сознали в себе могучий дух своего народа; вы раскрыли его умственные и нравственные силы; вы зародили в этом исполине вечно-биющую мысль, которая не перестанет уже бить, как пульс духовной его жизни; вы дали ему вкусить самые чистые и благородные насла­ждения ума, фантазии и вкуса, и обратили их в прекрас­ную, человеческую его нужду; вы украсили ему праздничным Европейским нарядом собственный язык его; вы сотворили из него могучее Русское орудие всечеловеческого духа, изящную и народную нашу оправу для всемiрной мысли и для всемiрного чувства; подвигами гения и труда вы облегчили употребление вашего язы­ка для всех; вы дали его в общее, бесправное достояние всем и каждому, даже и тем, которые теперь, пользуясь вашим же наследством, вашу же священную память оскорбляют духом неуважения; неблагодарные, кусают сосцы кормилицы их воспитавшей; кидают грязью в вас, которые вызвали их из презренного ничтожества, и вам же в глаза мечут ваше же перо, но искаженное их безвкусием и невежеством. Слава и благодарность вам, сильные двигатели Русской мыс­ли и слова, от лица науки, от лица предания, от лица всех ваших достойных питомцев, всех мы­слящих поколений и настоящей и будущей России!

Но во всяком человеческом деле, как бы ни бы­ло оно благородно, велико, и прекрасно, окажется непременно сторона слабая. За всяким добром, от человека растущим, следует зло неизбежное: таков уж видно жребий человека на земле, в его падшем состоянии. Так сбылось и с вашим славным подвигом - с подвигом водворения литературного обра­зования в вашем Отечестве.

Вы, как сказано было, своими бескорыстными труда­ми поставили литературу в число потребностей общественной Русской жизни; вы породили в обществе Русском благородную жажду к чтению - и вот, со всех концев России, из разных ее сословий, даже и низших, двинулась несметная масса читателей, и со всех сторон раздался возбужденный вами, благодатный голос: читать! читать! читать!

Читать?.. Чистая, бескорыстная, благородная жажда умственной пищи! Какое в тебе сильное орудие к образованию народа! Какое средство к тому, чтобы вызвать в нем все лучшее, все высоко человеческое; чтобы передать ему все то, что великого создали другие нации, в потомственное достояние своим наследницам! Чудный канал для сообщения с народом во всех самых непроницаемых слоях его! Дивная элек­трическая цепь мысли, могущая связать всех в од­но! Вы дали это нам: это ваш подвиг, герои Русского слова, это ваша заслуга Отечеству!

Что, если бы только одни избранные, одни люди по призванию, благороднейшие сосуды в массе народной, могли разливать добро свое через этот канал всемiрного общения! Но, к сожалению, не так бывает. Не все смотрят на него как на что-то священное - и что еще? Когда он шире открывается, когда ста­новится доступен для всех - тогда-то в особен­ности откуда ни берутся люди пришлые, люди не­званые!.. Они смотрят на него уже с другой стороны; для них этот канал - источник их собственного обогащения; для них все эти читатели не иное что, как выгодные потребители их произведений; для них литература не цель, а средство...

Думали ли вы, создатели Русского слова, труженики бескорыстные, что святое дело ваше исказится? Сами вы почти не наслаждались выгодами, которые приготовили для других: у вас награда за труд была делом побочным, не целью ваших невольных вдохновений. Один из вас более других пользовался вещественными плодами жатвы, вами приготовленной. Он жил уже в ту пору, когда литература общественная, вашими и его подвигами, достигла у нас высшего, художественного развития. Он сам был ее полным, роскошным цветом, блистал и красовался на всю Русь, и она, вместе с данями удивления, несла ему и золотые обольстительные дани; но он не увлекался ими, и память его не будет оскорблена тем, чтобы он когда-нибудь пожертвовал золоту хотя одним своим вдохновением. В лице его вниманием публики награжден был достойно ваш славный подвиг; но думали ли вы, что жатва литературы общественной, вами так честно возделанная, будет приготовлена для людей, к которым в вашем сердце никогда не возможно бы было сочувствие?

Так весело стоит в поле и тяжелым колосом гнется к низу поспелая нива: честные земле­дельцы положили в нее труд свой; благосклонное небо ее поливало и грело: осталось одно легкое, последнее дело - снять и потребить ее. Но вот - смотрите - что это там за серая туча на небосклоне? Как будто из мелких крылатых точек вся сотканна - и летит быстро, жадно на чужой плод... Это саранча - настоящий потребитель приготовленной жатвы... Нагло предоставляет она себе последнее легкое дело, бросается на ниву и ест ее.

Так за периодом создания литературы общественной следует в добавок переходное время литературы торговой; в след за бескорыстными художниками слова выходит ряд писателей-промышленников. Не может быть иначе в литературе, ставшей потребностью человеческого общества: будучи плодом ума с одной стороны, она является уже предметом торговли с другой.

Нам суждено жить во время этого перехода и испытывать все его неприятности. Назад тому ровно семь лет, я осмелился против этого промышленного направления современной Русской литературы сказать прямое слово, и встретил много противоречий. Не странно было мне, что слова мои возбудили против меня главных героев этого промышленного мipa; но конечно странно было встретить противоречие даже и в тех, которые не могли сочувствовать сим последним. Думали, что я хочу отнять у литератора честную, должную ему награду за труд его; что я хочу превратить писателя в какого-то невозможно-идеального труженика, который совершенно отрекался бы от всякой видимой пользы, посвящая себя на одно отвлеченное служение другим. Я не подал, сколько мне помнится, никакого поводу к такому истолкованию моих мнений. Ныне, когда это про­мышленное направление Русской Словесности, против которого тогда я восставал, достигает самых вредных крайностей, я надеюсь встретить более отголосков на то, что выражаю искренно.

Но во всяком случае считаю за нужное оговориться против могущих быть возражений - и для того, чтобы избежать недоразумений всякого рода,ярко выставлю теперь все признаки того промышленного духа, все явления того торгового мiра, середи которого большею частию обращается современная деятельность нашей Литературы. В таком щекотливом разборе нахожу приличным не именовать никого, а если бы кому угодно было принять сказанное на свой счет, я умываю руки и отсылаю такого к его совести.

Литератор, как всякой деятельный член общества, по мере таланта своего и заслуг, имеет полное право на достойную вещественную награду за труды свои, которая однако не главная цель его, а толь­ко необходимое, справедливое следствие его трудолюбия, и никто, конечно, у него этой награды не отнимет. Но отличите же этого добросовестного труже­ника от литератора-промышленника, который звание свое обращает в ремесло, и в одной лишь прибы­ли вещественной полагает всю силу своих убеждений.

Литератор-промышленник?.. спросят некоторые. Да полно, возможен ли он? Ведь все-таки тут нужен талант, нужно призвание! А если так, то чем же вы отличите промышленника от деятеля по призванию? Как осуждать чужие убеждения? Какую по­ложить меру в строгом вашем суде? В ответ на все эти вопросы, я постараюсь теперь изложить биографию литератора-промышленника у нас в России в генерическом смысле, без применения к каким бы то ни было лицам, главные, общие черты его харак­тера, и виды, в которых он у нас являлся.

Литератор-промышленник, как ясно из сказанного прежде, мог родиться у нас только в такое время, когда литература сделалась потребностью общественной жизни и благородная жажда к чтению пробудилась почти во всех концах России. Выступив следом за великими совершителями этого славного дела, литератор-промышленник любит и теперь примыкаться к ним, подражать их честному и бескорыстному виду, и нагло будет уверять вас, что он продолжает тот же самый подвиг, какой совершали они; но вы ему не верьте. Он дерзко скажет вам: вы видите - я работаю над делом языка литературного; я посвятил себя самому утомительному служению; я распространитель мыслей в своем народе; я пложу читателей... это его обыкновенная поговорка. Но все это ложь: язык достался ему от других, которые истинно над ним трудились и его достойно возделали; он только исказил его, или превратил в легкое средство говорить обо всем не мысля; он служит литературе потому только, что ей служить стало легко и выгодно: иначе он готов бы был и переменить свое служение; не мысли распространяет он, а одни пошлые, общие места, из которых сам он весь соткан; не читателей образованных плодит он, а пустых себе же потребителей праздного чтения, для которых книга не много поблагороднее трубки табаку или карт... Нет, ни одного образованного читателя не произвел он; он только испортил чужих - и отнял новых у писателей достойных, заранее исказив их вкус и угодив их невежеству своим пошлым шарлатанством.

Зная, что Ломоносов вышел из хижины, литератор-промышленник любит также выставлять иногда перед светом, если случится, свое невысокое происхождение. Но то, чтó в Ломоносове было явлением великим, - в нем одна обманчивая личина выгодного ему тщеславия. Дело в том, что Ломоносов, в нагольном тулупе прибежав в Москву учиться, из рыбака стал первым ученым в России, - а он до конца своего не выйдет из плохих самоучек, и плодит сотни таких же.

Сам ничему классически не учившись, он враг науки и всякого классического учения, враг по инстинк­ту: потому что от науки и от ее тружеников он предвидит себе неминучую гибель.

Характера он не имеет: никакая особенная личность не отмечает его бытия. Не говоря уже о нравственных убеждениях, которых и питать он не может, он чужд совершенно всяких убеждений умственных. Бесхарактерность его отзывается даже и в слоге какою-то странною пустотою.

Любопытно высчитать виды, в которых он являлся у нас: эти превращения стóят право превращений Русалки.

Вот он в виде купца: и в литературу он вводит все купеческие приемы, всю торговую оборотливость. Здесь он также продает товар лицом, подчивает искусным заглавием, завлекает новизною. Смотрите, как он угодлив со всеми: либерал с либералами, философ с философами, весельчак с весельчаками. С равным участием говорит он дамам об модах, юношам об Философии, не понимая ее вместе с ними, и готов читать уроки обо всем, хоть например о Румынском языке и о Политической экономии. - Его на все станет, - но за то ярки­ми следами невежества он печатлеет все труды свои.

Вот он в виде авантюриста.... Без отчизны, странствовал он по Божьему мiру и искал приключений... Был всем, чем хотите... Случайно попал сюда - и выбрал нашу литературу новым для себя приключением.

Что может быть суше и серьознее Грамматики? но вот он из Грамматика охотно становится газетчиком; из ориенталистов готов идти в увеселители публики, надеть на себя колпак смешного дурачества, звенеть бубенчиками на всех прохожих и веселить читающий народ своими фарсами на счет всей литературы, до которой ему нет дела.

Он писал романы, но они надоели его читателям, надоели наконец и ему самому; - из романи­ста он превращается в статистика и берется вам описать самое великое царство, но и тут не­удача. Что же? он идет в экономы - и очень доволен своею судьбою. Верьте после этого его познаниям в экономии, как вы верили его знаниям в статистике и его таланту в романах.

Вот он уж в виде повествовательной машины: бросьте в нее любое происшествие, из любого наро­да, из какого хотите века, бросьте любой анекдот, даже хоть картинку. Завтра же чудная машина превратит вам все это в повесть.

Мастер он большой на великие предприятия - и тотчас смекает, где бы можно ему пригреть для себя доброе место. Стояли почтенные кресла: кто-то великий оставил их, совершив труд долголетний, священный, истощивший жизнь деятельную: никто не осмелился приступить к этим креслам и все уважали покинутое место. А он - тут как тут, бросился на них, развалился отважно и объявил, что в один год сделает вам еще более, нежели сколь­ко великий муж совершил в течение всей своей жиз­ни - и что же? ему на время поверили.

На все произведения художественной литературы успел он навести уровень ходячей пошлости. Переим­чиво схватил фактуру драмы, романа, повести, водевиля... Брался за все, но в романе портил историю, в повести коверкал жизнь, в водевиле натягивал остроумие, в драме искажал патриотизм - и везде плодил одно безвкусие... Нет такого славного имени, которое бы его остановило, которое вну­шило бы ему благоговение... На все славы мiра он смотрит только как на средства для своих производств... Перевести Шекспира, Гёте - ему ни по чем. Он перебьет у всех, предупредит всякого; - но ко всему прилепит неизбежно пошлое клеймо своего вечно-цехового мастерства, из которого выходят все изделия пера его.

Но довольно о подвигах литературного промы­шленника у нас в России. Он теперь увенчал свое стремление: он на высшем апогее своей славы и своего блаженства. Никогда еще ему не было так хорошо у нас, как теперь. Его изображение объясняет нам и явление тех журнальных компаний, которые оста­новили внимание наше при первом взгляде на современ­ное направление Русской литературы.

В то время, когда писатель-промышленник достигает главной роли в какой-либо литературе и является на первом плане ее действий, - его бесхарактерность и безличность сообщается массе многих новых перьев, выступающих на поприще. Дух его торговой оборотливости переходит к ним - а в торговле есть уже зародыш общительности: от­сюда и журнальные компании. В них продолжает жизнь свою литературный промышленник; в них достигает он крайней своей цели, распложаясь общи­нами; в них, уничтожая личные характеры писате­лей, действующие от мысли и убеждения, он сливает все в одну массу, движимую одним его торговым духом. Признаки всего этого ярко выдаются нам из большей части журналов, действующих в нашей северной столице.

Что такое каждый из них? Чтобы объяснить себе это, надобно припомнить мнение тех, которые почитали Гомера лицом генерическим и думали, что этим именем означены все певцы целых двух столетий первоначальной Греции. Так и в каждый из этих журналов входит множество лиц, составляющих какое-то одно накопленное целое, какой-то про­извольный аггрегат, или правильнее журнальную компанию. Немногие известные имена являются в этих сборниках, где трудятся сотни недавно очиненных перьев, Бог знает кому принадлежащих. Изредка только какое-нибудь известное перо мелькает середи их, блистая особенностью мысли, чувства, характера, слога; прочее же все сливается, как млечный путь, в однообразную, неявственную массу. Все эти журнальные компании имеют своих особенных предводителей: сих последних можно бы в некоторых отношениях сравнить с воинственными кондоттиери средних времен Италии, за исключением храбрости и великодушия, какими те отличались. Они будто бы взяли от тех - необыкновенную решительность и дерзость; они также набирают себе бодрое войско витязей пера и управляют им самостоятельно, сначала лаская одно их че­столюбие, потом удовлетворяя и другой страсти, ме­нее благородной; они также стараются иметь у себя неизвестного, безъимянного рыцаря, в маске и забрале, с медным лбом и размашистою рукою, готового на всех и на все, и ни перед кем не ломающего шап­ки. Их журналы похожи на феодальные замки Италиянских кондоттиери: в них хотят они заключить всю силу современной литературы и господствовать единодержавно. Для довершения сходства, наши кондоттиери также враждуют между собою, питают вза­имную друг ко другу ненависть, также хотят стереть друг друга с лица земли, также имеют по городам своих вербующих агентов, также переманивают к себе лихих воинов, от чего и бы­вает в лагерях Русской Словесности великое множество перебежчиков, точно так как в средние времена Италии.

От внешней их деятельности перейдем ко вну­тренней. Наперерыв соревнуя друг перед другом, стараются они передать читателям всякую Европей­скую новость. Должно сказать, что это еще самая лучшая, самая похвальная сторона их действий. Но и здесь не без греха и недостатков: новости эти сообща­ются более в литературном и промышленном, не­жели в ученом отношении; сообщаются наскоро, без разбора, без суждений, без знания дела, по большей части на веру иностранным журналам, и всегда без отношения к своему отечеству. Если задумают они сообщить вам что-нибудь ученое, то оно часто про­извольно искажается, иногда же и с умыслом повесе­лить читателей на счет науки. При всей суете и тревоге, при всей торопливости, с какою они передают всякой иностранный гостинец, вы все-таки по нашим журналам не можете следить духа и движения науки и словесности в Европе. Вы узнáете одни внешние новости, множество имен, заглавий, содержание почти всех романов, немногих ученых сочи­нений и преподробно самую живую летопись всех пустых водевилей, ежедневно рождающихся и умирающих в Париже. Словом, в своих донесениях о Европе они удовлетворят вашему любопытству, но не вашей любознательности, если вы ее имеете.

Производительность известных Русских литераторов становится год от году скуднее в этих сборниках. Дельные статьи Русских ученых, могущие обратить на себя общее внимание, принадлежат в них к числу редкостей, потому что не доставляют подписчиков. К началу года берегутся обыкновенно повести с известными именами: на прочее же время довольствуются они или переводами или повестями мастерства цехового, доставляемыми на подряд от бездарных фабрикантов. Тут вы встретите такие имена, которые можно бы было счесть за вымыш­ленные. В талантах стихотворных замечается время от времени какая-то скудость: у известных журналов есть свои аббонированные домашние стиходеи, которых всегда найдете вы на одном и том же месте, с одними и теми же стихами однообразного содержания, ничего вам не говорящего. Их можно бы сравнить с теми лицами, которых случается вам встречать постоянно в театре, на известном нумере кресел, даже говорить с ними, не зная кто они, и всегда об одном и том же. Так я помню, в одном журнале, жужжали мне в уши беспрерывно два стихотворца, все песнями да элегиями, и оставили до сих пор такое же тяжкое впечатление, какое оставляют два комара, жужжащие вам в уши в течение целой летней ночи.

Нельзя не заметить, что дух, господствующий в журнальных компаниях, чрезвычайно вредит раз­витию молодых писателей. Беда талантливому юноше, с даром пера свежего, если он вверит свою еще неразвитую личность хитрому журнальному кондоттиери и сольет себя с какою-нибудь журналь­ною компанией. На него они смотрят только, как на средство умножить число пишущих перьев в своей журнальной машине. Сначала льстят его самолюбию похвалами и восклицаниями кабинетными, потом и публичными, если где ему случится выста­вить свое имя. Далее, середи роскоши столицы, представляющей столько разнообразных прельщений, завлекают его и денежною платой: ничто так не приятно молодому человеку, как получать деньги за первые труды своего пера, и вместе с тем ничто так не губительно для его таланта, как рановременное их получение. Таким образом молодой человек, часто, от дельных занятий наукою, от чистых уединенных приношений искусству, отвлекается другими видами, отдает себя произволу журнального кондоттиери, и вот его молодое, свежее перо, подававшее надежды, встав­лено уже в писальную машину... Оно пишет как все... пишет зауряд обо всем и Бог знает что... и эта личность, этот характер, которые могли бы вероятно развиться замечательным образом на другом поприще и при ином направлении, стираются и исчезают в одной общей массе фабрично-литературного производства. Да, мы вполне убеждены, что ничто так не вредно развитию частных, одиноких талантов, как этот дух журнальных компаний, привлекающий их к себе в свою душную атмосферу... Счастливы те, которые могли от них осво­бодиться и сохранили свободу уединенного труда и чувство благородного призвания.

Особенно важна в журнальных сборниках наших так называемая Критика и Библиография. Уж конечно она важна не по своему содержанию и значению, а потому, что здесь полагают они и утверждают силу и власть свою над современною Русскою Литературою. Они считают за нужное сказать свое слово об каждой выходящей книге, с одной стороны выказывая тем свою деятельность перед публикой, с другой свое могущество и влияние перед сочинителями и книгопродавцами. Но вся их Библиография есть не иное что, как весьма искусный оптический обман, которым они завлекают публику. Вы подумаете с первого раза, что следя беспрерывно их библиографическую хронику, вы можете иметь полное понятие о движении и ходе Русской Литературы и учености. Весьма ошибетесь. Они сами по большей части не читают Русских книг, а довольствуются только заглавием и немногими первыми страницами. К тому же нет никаких материяльных средств отдать полный и верный отчет обо всех без исключения книгах, какие явились в течение месяца, при той необузданной срочной поспешности, с какою все это у них делается. О дельных ученых книгах вы найдете только одни общие места, вам ничего не говорящие; о пустых книжонках известия самые верные и подробные; здесь обыкновенно расточают они свой увеселительный юмор. Невольно думаешь при этом: как журналисты наши должны благословлять всю эту пишущую челядь, которая Бог  знает из какого мiра, Бог знает из каких типографий и Бог знает для каких читателей, выдает свои романы, повести, стихи и прочие сочинения. Если бы не было всей этой челяди, библиографам наших журнальных компаний пришлось бы очень плохо. Припомните сами, читатель, не случалось ли вам, про­бежавши библиографическую хронику иного журнала за несколько месяцев, встать из-за чтения с головою совершенно пустою, не вынести из него решительно ни одной мысли, ни одного ясного воспоминания об какой бы то ни были дельной книге; только и была одна отрада, и то не во всяком журнале, раза два, три улыбнуться и рассмеяться какому-нибудь забавно­му фарсу, выкинутому искусно перед вами[1].

Внешний характер критики наших журнальных компаний тот, что она безъимянная. Они находят так лучше и гораздо удобнее, чтобы ничье имя, ничье лицо не отвечало за мнения, основанные по большей части на каких-нибудь рассчетах. Главный не­видимый действователь в этом деле есть сам журнальный кондоттиери, и без особенного знания его скрытых отношений, вы не можете никак проникнуть в тайный источник всех похвал, порицаний и противоречий, часто поражающих вас своею странностию. При главном предводителе находится много неизвестных ратников, с тупыми и вострыми перья­ми: мнения этой журнальной безъимянной челяди, ра­зумеется, должны быть подчинены во всем мнению главного кондоттиери, но и она, где может, также с своей стороны по мелочи раздает свое покровитель­ство и выказывает свою негрозную ненависть. Прежде было в особенной моде отдавать главную ролю в критике какому-нибудь забавному весельчаку для потехи читателям: иногда бывало, что и сам кондоттиери, по неимению остроумного пересмешника в своей фаланге, брал на себя эту привлекательную ролю. Такой журнальный пересмешник (clown), в своем забавном колпаке и с наглыми ухватками, бывал иногда весьма остроумен и в самом деле смешил часто своими шутками. Его не­обыкновенная наивность привлекала даже и таких людей, которые не могли сочувствовать тону пересмешничества, распространенного им в литературе. Но они читали его и смеялись ему точно так же, как люди хорошего общества останавливаются перед балконом балагана, славящегося остроумным паясом. Впрочем, его бубенчики, его шутовской наряд, прикрывали иног­да и тайный умысел. Он вовсе не принадлежит к числу тех честных и благородных шутов, ко­торые дурачество употребляют личиною для какой-нибудь полезной истины. Он весьма искренно не уважал никого; даже и дамам от него доставалось; все имена, славные в литературе нашей и иностранной, были ему ни почем; он распоряжался ими по-своему; часто в порыве заносчивости воздвигал сам новые, вчерашние славы; венчал их, забавляясь; преклонялся перед ними иронически... Тут уж наивность ему изменяла; тут становился он не забавен, потому что выказывалась в нем тай­ная демонская, все презирающая кроме себя, гордость, в порыве которой однажды он осмелился даже сказать, что литература, собственно Русская, с него только и начинается. Теперь журнальный наш пересмешник (clown) несколько устарел и наскучил читателям; но по временам отпускает он и до сих пор забавные штуки. От него пошло отродье его подражателей, но никто из них не мог с ним сравниться: под­ражали его наглости, его ухваткам, но не могли перенять его врожденного остроумия. Мастер он был в особенности разбирать пустые книжонки сокровен­ного, подземного мiра нашей литературы: он первый смекнул на чтó можно употребить весь этот бесполезный сор, на который до него никто не обращал внимания: как крот подкапывался он под тайники самых темных типографий и Бог знает откуда вы­носил в самом деле чудные вещи; без него сгибли бы оне даром, а он через свои шутки дарил им славу на всю Россию... Можно было даже подумать, что он нарочно сам их сочиняет, чтоб было ему над чем посмеяться. Так как нет приманки для тол­пы сильнее смеха, то журнальный clown много содействовал к умножению числа подписчиков, и с тех пор вошло в обычай у журнальных компаний непре­менно иметь забавника для потехи читателям. Это почти такая же необходимость, как модная картинка при журнале.

В настоящую пору влияние журнального пересмешника уже не так сильно, как было прежде. Он сто­ит в тени, как лицо необходимое по привычке, но уже устарелое, как последний шут времен XVI ве­ка. Ему остались верными одни только смешливые лю­ди, по большей части управители, занятые самыми важными, сухими делами. Много повредила ему в мнении от­крытая его неблагонамеренность: в публике есть же всегда это нравственное чувство истины, которое ни­какими шутками, никаким праздным смехом заглушено вовсе быть не может. Рано или поздно, оно непре­менно скажется. Смекнув это и видя, что одежда благонамеренности обновилась, стала в моде и тре­буется публикою, некоторые журнальные кондоттиери взялись за ум и дали главную ролю в своей критике лицу, совершенно иному по наружности: это лицо - ры­царь без имени.

Вот его внешние признаки: цельная, из одного куска литая броня наглости прикрывает в нем са­мое невинное невежество. По этой броне он родной брат журнальному пересмешнику; но вы видите на ней огромный щит, и на щите вместо девиза, кривыми и громадными (любимое его слово), буквами, написано: убеждение. Сим последним признаком он совершенно отходит от своего веселого брата.

Размашистым мечем он рубит направо и на­лево, и нет такого имени, которое бы остановило его мах немилосердый. Дант, Мильтон, Тасс, Манзони, Ломоносов, Богдановичь, Державин, Карамзин - ему ни почем. Снаружи, оно ведь кажется бойко и отваж­но презирать все имена и славы мiра, и не поклоняться ничему: ничто так не действует на массу читателей-невежд, как неуважение и дерзость перед всяким признанным прежде величием, как засучен­ный на весь свет кулак: здесь рассчет для действия на толпу еще хитрее придуман и прикрыт личиною, которая хотя скучна, но с виду порази­тельна. Бойкой рыцарь, в порыве заносчивости, дошел до того, что однажды уничтожил всю Русскую литературу и публику, за исключением двух или трех имен и своего журнала, с которого он по­лагает настоящее несомненное ее начало, точно так же как и журнальный пересмешник. Но сей последний смеется над всем, без убеждения; безъимянный же рыцарь уничтожает все, будто бы по убе­ждению. Сам, бобыль литературный, последний внук литератора-промышленника, он не хочет уважать ни­каких преданий, не признает никакого авторитета, кроме того, который он сам возведет в это звание одним волшебным прикосновением щита своего.

Да, уж если в чем он убедился - беда пред­мету его убеждения. Тут является он пламенным рыцарем наподобие того, который прославлен романом Сервантеса; тут его преданность доходит до кумиропоклонения. Если случится ему признать кого-нибудь за талант, он подносит ему тотчас эпи­тет громадного; поклоняется ему наровне с Шекспиром. Бывает, что убеждение его падет случайно на какое-нибудь произведение славного писателя, замечательное, но не первостепенное: беда такому произведению - оно тотчас получает эпитет мiрового. Случается даже, что убеждение его встретит какую-нибудь значительную брошюру: беда той брошюре - у него она всемiрное явление.

Талантам истинным бывает очень совестно от таких поклонений обожающего их рыцаря, точ­но так как совестно было Державину принимать к себе всякой раз того наивного живописца, который ежедневно повадился приходить к нему целовать его руку, а потом уж затеял целовать его и в губы.

Всякое странное мнение, всякая нелепость, сказан­ная решительно и громко, прикрываются всегда щитом и ярким его девизом, который бросается в глаза, особенно неопытной молодежи, легко увлека­ющейся благородным значением самого слова. Но если бы это убеждение было постоянно и верно - будь оно убеждением хотя младенца или сонного человека - еще можно бы было его уважить. А когда видишь, что оно так часто меняется, и падает иногда на предметы совершенно того недостойные, что рыцарь сего­дня скажет одно, а завтра другое, и все противоречия прикрывает одним и тем же щитом своим - то под конец еще более отвращаешься от такой маски, на которую употреблено чувство совести, чув­ство внутреннее и священное.

К этим мнимым убеждениям, изменяющимся по дуновению ветра, в ответ на новые потребно­сти, объявленные молодою публикою новых поколений, присоединяются еще в искаженном виде общие места об изящном и Поэзии, давно уже известные тем, которые занимались предметом. Об них говорит безъимянный рыцарь с безотчетным восторгом, как будто о новых открытиях, и часто сбивается с своей речи и противоречит сам себе, потому что эти открытия точно для него новы.

Заключим же о критике наших журнальных ком­паний обличением ее общего девиза: прежде на ней чи­тались наглость и рассчетливость; теперь то же са­мое, но под личиною благонамеренности и эстетических убеждений.

Мы не входим в ту самую нечистую сферу, в те отношения наших журнальных компаний, где оне прямо касаются дел и оборотов книжной торговли. Мы ограничиваемся только разбором их литератур­ной деятельности. Но нельзя не заметить однако, что с некоторых пор вошло у них в позволительный обычай печатать такие открытые прения и объяснения между собою и даже с книгопродавцами, что право хотелось бы за них, чтобы оне к этому обычаю присоединили правило - печатать подобные объяснения красными чернилами. Бывала и прежде враж­да между журналистами; но она основывалась или на мнениях, или даже на какой-нибудь произвольной антипатии. Никогда еще на Руси не враждовали литера­торы так публично из одних вещественных выгод.

Но мимо этих дрязг, от которых отвращаем глаза с чувством стесненным. Смотря на эту об­щественную внешнюю деятельность современной Рус­ской литературы, невольно думаешь: что, если бы все это внешнее движение одушевлено было одною великою мыслию? Что, если б этот похвальный дух общения имел другие высокие цели? Какая бы необъятная поль­за истекала отсюда для умственного и нравственного образования Отечества! Но увы! всему этому движению дает самый ничтожный, самый мелкой вид одной праздной суеты и тревоги, та убийственная цель, кото­рая обуяла деятелей, обузила их умы, унизила их характеры, стерла с них всякую духовную личность, раздражила одни слабые их страсти... Какая же эта цель? Мы выскажем ее теперь искренно и смело; знаем наперед, что слово наше поднимет и воору­жит на нас весь самый деятельный пишущий мip, что все эти сотни безъимянных перьев остановят­ся вдруг и ощетинятся от гнева; но несмотря на все это - мы считаем обязанностью назвать ее вслух. Эта цель - разработка карманов внутренней россии посредством литературы. Она-то причиной, по­чему в колоссальной столице вы видите литературу пигмеев.

Но чтó же сталось с теми писателями, которые не могут сочувствовать направлению современному? Где они? Где наши таланты? Ужели ими оску­дела Россия? О нет! они есть... но смотрите: они там, укрылись в тени. Чувствуя свое ис­тинное призвание и питая уважение к делу литера­туры, они отошли в сторону от торжища, по невольному движению благородного стыда и приличия. Не сознавая в себе достаточных сил, чтобы противодействовать толпе, которая кричит зажмуря глаза; зная, что наглость деятельна, а добросовестность медлительна, - они не выходят на сцену. Вид прежнего их поприща, занятого теперь рынком, наводит даже какое-то оцепенение на их производи­тельность, которая прежде была живее. Словно боятся они имени литератора; опасаются, чтобы не смешали их с теми, которых не презирать они не могут. Взгляните на их почти онемелые группы. Иные, с праздным сожалением и бездейственно сложив руки, смотрят на все это, и пожимают плечами. Другие, фаталисты без сожаления, с видом философской ре­шимости, говорят: видно так быть должно. Третьи, благоразумные эгоисты, отвернувшись от рынка, углу­бились в свое особенное дело и занимаются им про себя, между тем как там их ругают. Четвертые добродушно хохочут перед этим зрелищем и с видом благоразумия, укоряют в излишнем рвении тех немногих пятых, которые, зная, что между тем вся читающая Россия находится теперь в руках литературы промышленной, в порывах невольного негодования, высказывают себя и обличают дело как оно есть.

Между тем капиталы Русского ума, воображения, сокровища мыслей, знаний, языка, находятся в руках талантов по большей части бездейственных. Довольствуясь мирными беседами приятельскими, расточая в них по мелочи игру живых способностей, более и более отвыкая от труда и частыми отказами отъучая от себя вдохновение, они почти не пускают капитала своих дарований в оборот всенародный, в праздной апатии уступают главные роли литераторам-промышленникам - и вот от чего современная литература наша разбогатела деньгами, и обанкрутилась мыслию.

При этом слове, самою полною радостию должно забиться твое сердце, литератор-промышленник! В этом полагал ты крайнюю цель всех своих желаний; утешься и торжествуй - ты достиг ее.

Грустно, грустно дойти до такого заключения… тому, кто чувствует всю важность дела, кто не смотрит на него слегка и связывает его в душе с своею внутреннею жизнию...

Не ужели ж нет никаких надежд утешительных?.. Поищем их.... мы до сих пор смотрели только на одну черную сторону современной Русской литературы... теперь, перевернем картину.

* Москвитянин. 1842. Ч. 1. № 1. С. I – XXXII.

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"