К 30-летию кончины соавтора знаменитой книги «Республики Шкид»
Тридцать лет назад, 9 июля 1987-го, скончался классик советской детской литературы писатель Л. Пантелеев (Алексей Иванович Еремеев), соавтор знаменитой книги «Республики Шкид», многих других книжек, язык которых – по признанию автора – «эзопов язык христианина».
Алексей Иванович Еремеев родился в Санкт-Петербурге 9 (22) августа 1908 г. в купеческо-дворянской семье, отец был казачьим офицером, героем Русско-японской войны, умер в 1916 г. Алеше было 9 лет, когда произошла Февральская революция. В памяти она запечатлелась «ярче, отчетливее, чем Великая Октябрьская». Был беспризорником. Горький восхитился «Республикой Шкид» «расхвалил её соавторов на всю Европу». Соавторам было – Л. Пантелееву 18 лет, Григорию Белых (1906–1938) 21 год. Во время войны писатель чудом пережил самую лютую пору ленинградской блокады, оказавшись с «волчьим паспортом», без карточек. Подводя жизненные итоги, в середине 1970-х, Пантелеев написал исповедную повесть «Я верую». Завещал: «Разрешаю печатать эту рукопись — или отдельные отрывки её — через три года после моей смерти». Похоронен на Большеохтинском (Георгиевском) кладбище родного города, под одним крестом с дочерью Машей; крест простенький, имена почти не читаются.
Про подсвечник
Главы из повести «Я верую» (правильнее сказать, отдельные её страницы) опубликованы в 1991 году, в журнале «Новый мир», № 8. Текст был дан удивительно мелким шрифтом, словно б редакция стеснялась церковной темы. Тема обозначена автором: «Обо всем, что придет в голову, если это «всё» имеет отношение ко мне, к моей вере, к моим мыслям о вере и о церкви». Под названием «Верую!» книга целиком опубликована в 2008-м, в издательстве Сретенского монастыря, присутствует в интернете.
«Всю жизнь исповедуя христианство, я был плохим христианином», – так начинается исповедная повесть Л. Пантелеева. Потому плохим, что «слишком редко ставил свечу на подсвечнике». Речь о подсвечнике, о котором в Евангелии сказано: «И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».
Веру свою он таил, не проповедовал, хотя, конечно, для властей не было тайны в том, что он посещает церковь – и в Ленинграде, и в других городах Союза, и за границей. «Этот грех, вместе со многими другими, десятки лет камнем лежит на моей душе», говорит он, и не оправдывается, но разъясняет: «Да, жизнь моя пришлась на годы самого дикого, самого злого, жестокого и разнузданного безбожия, всю жизнь меня окружали неверующие люди, атеисты, в юности было несколько лет, когда я и на себе испытал чёрный холод безверия…».
Трогательны, дивной художественной силы страницы с его рассказом о детских религиозных переживаниях: «Когда я подрос, мне позволено было поститься и на Страстной неделе. Всю эту неделю я ежедневно бывал с мамой в церкви, иногда и по два раза, на двух службах. И тогда, в детстве, и сейчас, когда голова моя давно побелела, великопостная служба, особенно всенощная, — моя самая любимая… И в детстве я не мог и сейчас не могу без слез, без спазма в горле слушать или читать молитву Святого Ефрема Сирина. Отзвучали последние песнопения, отгудел бас дьякона, погасло электричество, только редкие свечки помигивают то тут, то там — у распятия, у Казанской, у Скорбящей, у Николы Чудотворца, у Серафима Саровского… Из левой боковой алтарной двери выходит на амвон батюшка. Он уже снял свое жёсткое черно-серебряное облачение, остался в домашней, черной или темно-серой рясе, на которой так чисто и молитвенно грустно посверкивает наперсный серебряный крест. Обратившись лицом к уже закрытым, уже потемневшим, потускневшим царским вратам, батюшка некоторое время молчит. Молчим и мы, ждем. Тихо, как никогда в другое время не бывает тихо, в храме. Только где-нибудь догорающая свечка вдруг нешумно затрещит, зафыркает, как бенгальский огонь. И опять тишина.
— Господи и Владыко живота моего, — истово, мягко и четко начинает батюшка, осеняя себя широким и неторопливым крестом. И ты, маленький, но не чувствующий себя маленьким, громко или шепотом повторяешь за седовласым пастырем дивные слова молитвы…».
Чёрный холод
По замыслу авторов в книжке о «Шкиде» должна была быть глава «Печорин из Саратова» — о неординарном саратовском мальчике Серёже Лобанове (в будущем издатель, который опубликует книгу «Лёнька Пантелеев»). Л. Пантелеев говорит: «Работать над этой главой предстояло мне. Но я не стал писать ее. Не мог. Было стыдно».
Почему стыдно?..
«Не помню, в первый ли день или позже, кто-то обнаружил у него на шее ладанку.
— Что это?
— Это мне мама, когда я уезжал, повесила.
Другие посмеялись, даже поиздевались и — отстали. А я — не отстал.
— Снимай! Показывай, что это?
Лобанов, вообще-то мальчик мягкотелый, безвольный, снять ладанку отказался. Тогда я накинулся на него, повалил на пол, сорвал этот мешочек, вспорол его...
Что я сделал с этим поруганным образком, с этим мешочком и с землей — не помню. Но помню, как сидел на полу, раскинув ноги, Сережа Лобанов и горько плакал и размазывал слезы по лицу.
Екнуло у меня тогда сердце? Хоть на миг, хоть на секунду? Тоже не помню. Испытываю только жгучий стыд и позднее раскаяние».
Этот стыд и стал той щёлкой, через которую в него вновь со временем проник свет веры.
И свет во тьме светит
Исповедная повесть — о сокровенной части человеческой жизни, наиважнейшей — духовной.
Поэтому с таким пристрастием, — как и мы, многие, отмечаем в людях, что у человека за душой, — он обращает особое внимание на тех современников, которые веровали. Он говорит о вере Евгения Шварца, Самуила Маршака, Тамары Габбе, Даниила Хармса, Анны Ахматовой, Веры Пановой…
Он отмечает присутствие религиозных воззрений в произведениях писателей, своих современников. О Вере Пановой, которая до какого-то момента «всю жизнь была неверующей»: «А года через два-три она подарила нам с женой книгу «Лики на заре», куда входит одно из лучших ее произведений (после «Сережи» — лучшее) — житие преподобного Феодосия Печерского. Удивляюсь, как могли подписать к печати эту книгу! Какая Сила отвела руку цензора… Ведь это же действительно Житие, написанное современным языком и современным мастером-христианином». Особо пристальное внимание Пантелеева к А.И. Солженицыну: «Думаю, что не я один обратил тогда внимание на ту неожиданную для книги советского автора симпатию, с какой написан у Солженицына верующий юноша Алеша» («Один день Ивана Денисовича» опубликован в 1962-м). Из записной книжки Алёши автор «Ивана Денисовича» выписал (выписывает и Пантелеев): «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь».
О младшем своём современнике и о его рассказе «Пасхальный крестный ход» (1966): «Уже один его маленький рассказ или очерк или «сценка с натуры» — «Светлая заутреня в Переделкине» давала столько пищи для размышлений; так ярко, живо, пластично — и такими, что называется, скупыми средствами… Солженицын же шумно и бесстрашно ворвался в широкий русский (и не только…) мир, явился верующим и неверующим и сказал:
— Без Бога жить нельзя!».
Пантелеев говорит о либеральной интеллигенции, которую устраивало в Солженицыне всё, «но только не борьба за свободу совести, только не вера в Бога». Та интеллигенция не принимала того, что «образованный человек, живущий в век НТР… и вдруг сочувственно изображает какой-то поповский, мракобесный, вылезший из глубины веков крестный ход!»
Пантелеев говорит нелицеприятные вещи о либеральной интеллигенции, что и ныне звучит актуально:
«Мне жаль этих людей. Среди них нет и не может быть ни одной крупной личности. Либеральствующая российская интеллигенция, безбожная, безвольная, исторически обанкротившаяся, позволившая случиться тому, что случилось, — она, эта интеллигенция, уходит в небытие».
Увы, в прогнозе он ошибся: жизнерадостна, розовощёка и по-прежнему хищно сверкает зубами...
После выхода «Верую» они защёлкали зубами, кто-то произнёс в обвинительном ключе: «Двойная жизнь».
Л. Пантелеев заочно высказал благодарность Солженицыну: «Не родись на нашей земле Солженицын, вряд ли возникла бы у меня мысль писать эти заметки».
Пантелеева радовало появление другой интеллигенции, в том числе вышедшей из крестьянства; он сочувственно отзывался о молодых в ту пору писателях Валентине Распутине и Василии Белове.
Эзопов язык
В тридцатые годы Пантелеев писал «в ящик», когда писать «в ящик» мало кто решался, опасаясь обыска. Он вспоминает свой рассказ «Колокола», где настоятель храма, после того, как с храма были сняты колокола, «обращаясь в воскресной проповеди к своей обиженной, убитой пастве, сказал, что — не надо горевать… пусть благовест звучит в наших сердцах…». Рассказ он сжёг в 1937-м, когда горели многие рукописи…
Напомню, в 1937 году редакция ленинградского Детиздата была разгромлена: некоторые сотрудники были уволены, другие в разное время были арестованы, расстреляны, погибли в заключении. Погиб и соавтор «Республики Шкид» Григорий Белых (1906–1938). О его внутренней свободе можно судить по явно крамольному для послереволюционных лет шкидовскому рассказу «Белогвардеец».
Примечательно, что именно в 1937 году Пантелеев написал свою знаменитую сказку «Две лягушки». О том, как попали лягушки в горшок со сметаной. Одна: «Что ж я буду напрасно барахтаться. Только нервы даром трепать. Уж лучше я сразу утону». И утонула. А вторая: «Нет, братцы, утонуть я всегда успею. Это от меня не уйдет. А лучше я еще побарахтаюсь, еще поплаваю. Кто его знает, может быть, у меня что-нибудь и выйдет». И вышло – твёрдое масло под лапами для прыжка вверх. Эзоповым языком христианина написан в 1941-м и знаменитый рассказ «Честное слово», трогательный. Ох, не нравился этот рассказ некоторым! Пантелеев вспоминает: «Был такой Чевычелов Дмитрий Иванович, директор ленинградского Детгиза. Маленький человечек, никогда не снимавший — ни на улице, ни в помещениях, ни даже у себя в кабинете — ермолки. Этот Чевычелов многократно и где только можно выступал против моего рассказа „Честное слово“, заявляя, что проповедуемая там мораль — не коммунистическая…».
У «Республики Шкид» тоже были влиятельные враги. Очень не понравилась книжка Н. Крупской. Но до 1937 года повесть переиздавалась десять раз. В том же 1937-м А.С. Макаренко, признав художественные достоинства книги: «Она имеет огромную ценность как художественная литература, и то, что в ней изображено, конечно, верно», — заключил: «Но как педагогический труд, эта книга неудачна… Такое воспитание нам не нужно». В 1937 году был репрессирован Г. Белых, и книга исчезла из культурного пространства до 1960-х. В 1966 году повесть была экранизирована. Режиссёр Геннадий Полока снял великолепный фильм, любимый миллионами. Фильм и сейчас смотрится отлично, в нём живо свежее дыхание.
Когда в 1978 году Алексей Иванович поставил точку в исповедной повести, для конспирации в черновике он вывел название на латыни: «Credo», в чистовике заглавия вовсе не обозначил. Он так же не рассчитывал увидеть напечатанной при жизни и повесть «Дочь Юпитера» (1974) – о судьбе дочери царского генерала С.С. Хабалова.
Пантелеев для многих остался тайной. Он не любил писательских собраний. Был молчалив. Евгений Шварц заметил: «Держится он независимо, даже наступательно независимо. Эта независимость, даже когда он молчит, не теряет своей наступательной окраски. А он крайне молчалив». Речь Пантелеева, его мысль – в ином. Он сумел сохранить для себя и для нас свое сокровенное.
В 2008 году его автобиографическая повесть вышла отдельной книгой. Но я скажу о том впечатлении, которое она произвела в 1991 году. Это было как записка в бутылке, как послание из другого мира лично мне. Это было как взгляд через щель в закрытый и замурованный мир, в котором горит свеча на высоком подсвечнике перед ликом Спасителя.
О свече своей веры он говорит, терзаясь: «Если и светила она когда-нибудь кому-нибудь, то очень слабым, отраженным светом». Но отражённый свет — тоже свет. Спасибо. А с публикацией 1991 года — свет его стал далеко виден.
Горит его свеча.
* Специально для «Столетия»
Олег Слепынин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
