Хивинский поход 1839 года – одна из самых загадочных страниц «Большой Игры», эпизод в истории противостояния России и Британии в Средней Азии и на Ближнем Востоке. Проект исследования Аральского моря обсуждался на заседании Азиатского комитета, немало усилий для его реализации приложил губернатор Оренбургского края В.А. Перовский. И тем не менее поход завершился катастрофой: более 1000 человек погибли в бою с хивинцами, 600 попали в плен. Долгое время о походе практически не упоминали. Однако не может не удивлять обилие текстов современников, посвященных этой неудачной вылазке: тут и воспоминания очевидцев, и путевые заметки, и очерки, и публикации писем и дневников. Во многочисленных опытах рефлексии отражены и «колониальные» установки, и травматический опыт, и новые имагологические конструкции.
«Хивинские тексты» заслуживают внимания и потому, что они стали прототипами для последующих опытов фиксации колониального дискурса –опыт неудачного похода 1839–1840 годов оказался очень важным для сочинений, посвященных походу удачному: в 1873 году русская армия одолела хивинцев, и ханство перешло под протекторат России. Интересно и влияние эгодокументов на художественные произведения, посвященные этим событиям.
Но мне хотелось бы остановиться лишь на нескольких свидетельствах о походе, связанных с именем В.И. Даля. Будучи чиновником по особым поручениям при губернаторе Перовском, он принимал в походе самое активное участие – и как учёный, и как военный врач [1, c. 12].
Тексты, в которых Даль отразил опыт Хивинского похода, весьма разнообразны – от мемуарных очерков до статей в «Энциклопедическом лексиконе». И на основе этих текстов мы можем реконструировать неоднозначную идеологию «внутренней колонизации», запечатленную в литературе середины XIX столетия.
Перед нами исключительно важный эпизод развития империи. С одной стороны, экспансия осуществляется вовне, с другой – речь как будто идет исключительно о подданных Российской империи. Достаточно вспомнить формулировки из служебной записки И. Виткевича (этот документ стал одним из поводов для организации Хивинского похода): «У татар наших развязывают тюки, бьют людей и собирают с неслыханными притеснениями и злоупотреблениями... Если посмотришь своими глазами на эти самоуправства, о коих у нас едва ли кто имеет понятие, то нисколько нельзя удивляться застою нашей азиатской торговли. Хивинцы ездят по Сырдарье, до самого Ак-Мечета Ташкентского, где отделяется Куван от Сыра, и грабят беспощадно чумекейцев наших, которые зимуют здесь… Ныне же насилие это вошло в употребление, и наши так называемые подданные (киргиз-кайсаки), будучи с нашей стороны освобождены от всякой подати и в то же время подвергаясь, по беззащитности своей, всем произвольным притеснениям и поборам хивинцев, поневоле повинуются им более, чем нам, и считают себя более или менее подведомственными хивинскому хану» [2, c. 129]. Хивинцы становятся конкурентами русских в борьбе за вассальную верность подданных; при этом само хивинское ханство как будто попадает в зону российского торгового и политического влияния. И соперничество могло иметь лишь один исход – военный. Противостояние развивается предсказуемо: «… колонизация была направлена внутрь страны, но зона ее действия расширялась по мере того, как государственные границы перемещались в процессе внешней колонизации» [3, c. 9]. «Процесс доминирования» – именно так определяется сущность колонизации и основное содержание колониальных текстов [см. об этом: 4]. И рассказы о Хивинском походе должны, по идее, демонстрировать неизбежность этого доминирования и раскрывать причины временного поражения.
Однако в текстах В.И. Даля мы обнаруживаем совершенно иные механизмы репрезентации колонизационного сюжета, особенно в опубликованных им рассказах участников похода и хивинских пленников. Рассмотрим один пример – «Рассказ вышедшего из хивинского плена астраханского мещанина Тихона Иванова Рязанова». Перед нами история насильственного переселения – похищенный мещанин продан хивинцам и проводит в плену 10 лет, наблюдая за обычаями «чужого» народа. Герой отделен от знакомого мира и выброшен в иную среду, которая не может именоваться враждебной и даже чуждой: «Прожив без малого лет десяток при дворе Хивинского хана, узнал я там всю подноготную» [5, с. 77]. Протагонист прекрасно ориентируется в новой обстановке, он строит предположения о развитии событий; в Хивинском ханстве его удивляет совсем немногое – разве что скорость коней и причёски мужчин. Герой-колонизатор открыт новым впечатлениям и все случаи закрытости он подробнейшим образом фиксирует: «…дворец ханский выстроен словно караван-сарай или меновой двор, как у нас сомкнутый в четыре стены гостиный двор, да только лавками не наружу, а внутрь. Там они все и живут, каждый в своем покойчике…» [5, с. 79]. Для носителя имперского сознания очень важна и ограниченность колонизируемых народов – постоянно подчеркивается жадность, бедность, стеснённость условий хивинцев.
Но мы переходим к финалу рассказа – и обнаруживаем примечание: «Тихон Рязанов отправился из Оренбурга в Астрахань, прожил там до 1833 года, а потом, неизвестно по каким причинам, бежал опять в Хиву же и увел с собою еще 4-х человек, из коих дошли до Хивы двое. Хан принял его милостиво, не наказал, однако же в дядьки сыну своему не определил, а заставил делать телеги» [5, с. 92]. Что происходит? Почему «хивинский пленник» снова бежит в плен – и не он один? Новые властные практики, с которыми сталкиваются русские в Хивинском ханстве, не кажутся из ряда вон выходящими; однако равное распределение имущества между пленными, близость к высшему правителю и доступность власти привлекают интерес. Для колонизации восточных окраин важен и эффект бумеранга: то, что выносится вовне, возвращается из колонии в метрополию, а потом – процесс повторяется [6, с. 54].
Если мы от описаний мирной жизни обратимся к собственно событиям похода, то обнаружим несколько интересных факторов, на которые обращает внимание Даль. Прежде всего интересна не практика завоевания, а сам по себе поход – удаление от обыденной жизни, обретение новых впечатлений, трактуемых исключительно позитивно: «…сыром в масле мы, конечно, не катаемся, равным образом нельзя чтобы не было в таком огромном отряде без разных беспорядков, недостатка, нужды – ну придем домой и отдохнем, будем рассказывать ребятишкам своим и добрым приятелям о похождениях своих и примечаниях» [7, c. 404]. Поход объединяет людей разных национальностей и вероисповеданий, разного возраста и убеждений; армия для автора «Писем…» – уже не воинское соединение, а новая имперская общность, которая уничтожает созданные традицией границы. К примеру, показательны эпизоды с муллой: «Мулла будет скоро расстрижен, поступает в войско с чином урядника и через два-три дня произведен будет в хорунжего... Мулла ретивый и честный, надежный парень. Смешит он нас, когда завернувшись вечером в огромную кошму свою, занимает место за троих, и если кто начинает ссориться с ним и требовать, чтоб он лег поубористее, поуместительнее, то кряхтит, стонет и притворяется больным». Но сила Империи не подвергается сомнению, и исход борьбы считается предрешенным. Все комические сцены и бытовые рассуждения лишь маскируют национальную по сути установку: «Статься может, что мы их (хивинцев. – А. С.) и не удивим больше, и знаменитой вылазкою двенадцати солдат и 4-х Грозненских казаков кровопролитие кончится! По человечеству – прекрасно; но, соображая цель многотрудной и дорогой экспедиции нашей, дурно. Если все обойдется и христиански, чинно, смирно, тихо – тогда не узнают страху, и нельзя поручиться, чтобы через несколько лет Хива не сделалась опять тем же вертепом. Если, напротив, придется побить их путём, разбить какой-нибудь глиняный вал или стену ядрами или подорвать его миной, поднять на штык ихнее ополчение, размести, как говорится, пепел хвостом конским: тогда бы помнили Русских долго». Силовое решение всех проблем предпочтительно для имперского сознания, высокая лексика призвана подчеркнуть значимость завоевательной политики: «Мы придем в Хиву к весне; вероятно, хозяевам не много удастся посеять, и гости еще менее того пожнут. Пора не земледельческая, година брани» [7, c. 406].
Сложные социопространственные конструкции утрачивают актуальность, когда предлагается простое силовое решение. В «Письмах из Хивы» прославляется Перовский, прославляется героизм простых солдат, но речь идет не о подвигах, а о важном, необходимом труде; колонизация из героического деяния становится работой. И возникает иная система оценок. Повествователь-путешественник попадает в своеобразную «зону нестабильности», и простое накопление впечатлений уже не ведет к переходу на качественно иной уровень. Недостаточно знания – требуется сила.
Интересно, как объясняется неуспех похода. Основная причина – не климатические условия, не волнения киргизов, не атаки хивинцев. «Хвалят нас за то, что мы воротились, что благоразумие взяло верх над славолюбием и другими страстишками. Я был свидетелем и знаю, чего стоила неудача эта тому, в чью руку была положена и власть и ответственность; но тут нельзя было не покориться необходимости. Выбору не было, против математической невозможности идти нельзя; а коли можно было сосчитать по пальцам, что даже и наличное число верблюдов не подымет необходимейшего продовольствия для пути, не говоря уже о неминуемой убыли их во время самого похода… дело было, кажется, довольно очевидно. Хвалить за решимость, за самоотвержение – значит в этом случае допускать еще какую-нибудь возможность идти вперед, а ее не было...» [7, c. 612].
Неуспех колонизационного проекта попросту невозможен; математическая вероятность в данном случае противопоставлена божественному вмешательству. Все на стороне русского оружия – и как же истолковать итоговую неудачу? Ни о каком «благоразумии» и «осторожности» не может идти речи. Почему же русские терпят поражение? Для повествователя ответ очевиден, для читателя… Впрочем, представим: «чужой» народ колонизирован, ассимиляция состоялась, воцарилась гармония… Сможет ли Империя выжить, лишившись потенциала для развития? Если цель будет достигнута – что делать тем, кто стремился к цели?
Большинство «хивинских» текстов Даля – слегка замаскированные травелоги. Основу сюжета составляет путешествие, перемещение в пространстве. Но завершенное путешествие в чем-то похоже на завершенный колонизационный проект: цель достигнута, дальше идти некуда. Остается только вспоминать о пережитом…
Впрочем, предложен и другой вариант развития событий – хотя в данном случае слово «развитие» не совсем уместно. Я имею в виду короткую статью о хивинском поселении Гурлян, написанную для «Энциклопедического лексикона» Плюшара, которую уместно привести полностью: «ГУРЛЯН. Хивинский городок или селение. Пленные выходцы наши показывают, что Гурлян от Хивы верстах в 40, от Вай6ура в 20, от Урбенджа в 30; он стоит на канале, проведенном из реки Амударьи и простирающемся не далее десяти верст за город. Домов в нем до 300; жители Узбеки и частию отпущенные на волю пленные Персияне. Они занимаются торговлей, садоводством и хлебопашеством» [8, c. 246]. Вместо движения –жизнь на одном месте, вместо войны – мир, вместо экспансии –однообразное существование. Да, очень гармонично – но, увы, скучно. И потому появляются все новые колониальные травелоги, в которых Даль пытается реконструировать опыт имперской экспансии и предложить различные варианты колонизации.
С этой точки зрения представляет интерес сравнение «хивинских» текстов Даля с другими произведениями о трагическом походе. В книге М. Иванина «Описание зимнего похода в Хиву в 1839–1840 г.» (1874) был представлен более или менее обстоятельный статистический отчет, перечислены все трудности, с которыми столкнулись в походе русские отряды. Неудача похода объясняется в первую очередь сложными погодными условиями и дурной организацией снабжения. Но выводы автора носят предельно тенденциозный характер: «…этот поход послужил полезным опытом на случай будущих походов наших в Среднюю Азию; мы на деле узнали, какие изменения надобно сделать в составе и организации отряда, предназначаемого для похода; в Среднюю Азию; какая одежда более удобная для такого похода, какая пища полезнее для предохранения нижних чинов от болезней, что нужно сделать для облегчения походного движения, для ускорения вьючки верблюдов и проч. Поход этот будет не бесплодным уроком для будущих наших предприятий в Среднюю Азию» [9, c. 211]. И далее Иванин предлагает свою версию похода, тщательно перечисляя необходимое снаряжение и определяя маршрут. Последняя глава озаглавлена «Соображения о возможности продолжать поход в Хиву». Продолжение колониальной экспансии не ставится под сомнение. В записках Алоизия Песляка речь также идет о необходимости колониального проекта. Отметим, что в мемуарах ссыльного, осужденного за участие в обществе «Черных братьев», даны в целом положительные оценки администраторов и офицеров, с которыми ему во время воинской службы пришлось столкнуться. В походе Песляк проявил себя с лучшей стороны; следствием стало повышение в чине. И сама идея ассимиляции «чужих» народов у раскаявшегося бунтовщика никаких сомнений не вызывает. Но вот частности… «Во время похода нас сопровождали страшные бураны, вьюги и метели настолько сильные, что, несмотря на принимаемые предосторожности и на то, что колонны расставлялись на местах ночлегов в самых близких расстояниях, мы не видали друг друга. Военная дисциплина все время соблюдалась весьма строго и это иногда порождало недоразумения и плачевные ошибки; так, однажды рядовой, сбившись со своего поста и попав по нечаянности и невозможности отыскать свою – в другую колонну, был принят за дезертира и расстрелян» [10, c. 584].
В конце века публикуются уже тексты, в которых колониальная риторика сменяется описанием индивидуального отношения к происходящему. Таковы, например, записки полковника Е.М. Косырева. Здесь оценка похода совершенно меняется: «Не помню, как долго стоял отряд, по прибытии из степи, в лагерях, но, кажется, месяца два или три. Уныние было полное, и, чтобы поднять дух солдат, а главное, чтобы не бросался ярко в глаза трагический исход похода, начальство устраивало ежедневно в лагере отряда празднества (было что праздновать!). Ежедневно с 4-х часов и до пробития вечерней зори играла там военная музыка, по вечерам устраивались танцы, сад иллюминовался, и пускался фейерверк. На эти вечера собиралось множество семейств из общества Оренбурга, но вечера были вялы и не удачны. Больные в Оренбургском госпитале не поправлялись, и только некоторые к концу года выздоровели, а большинство отправилось в вечность. Памятен был всем Хивинский поход, о котором каждый отзывался с необыкновенной грустью и неохотно пускался в описание подробностей пережитого. Дорого обошелся и государству этот поход…» [11, c. 545]. На смену искренней радости приходит показное веселье, ощущение общности, переполняющее «хивинские» письма Даля, исчезает – теперь все переживают тяготы похода поодиночке, и вместо «судьбы империи» мы читаем о «судьбе человека». И для восторгов не остается места. «Имперские» установки позволяли даже в неудачном предприятии обнаружить залог грядущего успеха, отказ от них приводит к трагическому переживанию происходящего.
Повествователя – «колонизатора» сменяет «индивидуалист», и из текста исчезает элемент травелога; путешествие, у которого есть четко обозначенная (пусть и сомнительная) цель, превращается в череду случайных препятствий на пути в неведомое.
Исчезновение имперского дискурса приводит к существенной трансформации как жанровых практик травелога, так и репрезентационных моделей, которыми пользуются авторы. Но все «хивинские» тексты В.И. Даля, созданные в 1840–1850-х гг., отличаются известной цельностью установок. «…в процессе колонизации мы видим, как культурная гегемония и политическое доминирование работают вместе – в некоем союзе, соотношении или противостоянии» [2, c. 17]. И в результате мы получили интереснейший комплекс памятников «имперского опыта», в которых дается весьма оригинальная реконструкция трагического эпизода российской истории.
Литература
Матвиевская Г. Ученые в Хивинском походе 1839–1840 года // Вечерний Оренбург. 2000. № 20. С. 12‑13.
Виткевич И. Записки о Бухарском ханстве. М., 1983. 352 с.
Эткинд А. Внутренняя колонизация. М., 2013. 448 c.
Horvath R.J. Definition of Colonialism // Current Anthropology. 1972. №13/1. P. 45‑57.
[Даль В.И.] Рассказ вышедшего из хивинского плена астраханского мещанина Тихона Иванова Рязанова // Утренняя заря: Альманах на 1839 год / Изд. В. Владиславлев. СПб., 1839. С. 74‑92.
Arendt H. On Violence. Orlando, 1970. 224 p.
[Даль В.И.] Письма к друзьям из похода в Хиву // Русский архив. 1867. C. 402‑431, 604‑639.
Даль В.И. Гурлян // Энциклопедический лексикон. СПб., 1840. Т. XV. С. 246.
9. Иванин М. Описание зимнего похода в Хиву в 1839–1840 гг. М., 1874. 268 с.
10. Записки Песляка // Исторический вестник. 1883. № 9. С. 576‑594.
11. Косырев Е. Поход в Хиву в 1839 г. (Из записок участника) // Исторический вестник. 1898. № 8. С. 538‑545.
* Далевские чтения-2016: В.И. Даль и Русский мир: материалы Международной конференции / Отв. ред. Ю.П. Фесенко. – Луганск: Изд-во ЛНУ им. В. Даля. – 290 с.
А.Ю. Сорочан, Тверской государственный университет
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
