2 декабря нынешнего года исполняется 70 лет со дня рождения критика Николая Григорьевича Кузина – личности хорошо известной в столичных литературных кругах, хотя всю свою жизнь он прожил в провинции – в Свердловске, потом Екатеринбурге. Так же, как и многие из нас, литераторов, он окончил профильный – филологический факультет университета, что позволило ему вести разговор о литературе в своих статьях и книгах, что называется, со знанием дела. Начиная с 1991г., когда государственная система книгоиздательства была разрушена, и специалистам его профессии негде стало издавать свои исследовательские труды, а обстановка в государстве требовала от неравнодушных более гражданского слова, нежели литературоведческого, Н. Г. Кузин с головой ушел в газетную публицистику, печатаясь в “Дне”, а затем в “Завтра”, “Дне литературы”, “Российском писателе” и др.
Многое, что волновало его на литературном поприще так и осталось непреданным бумаге. Но зато в разговорах, которые мы вели с ним постоянно практически на протяжении последних пятнадцати лет, его рассуждения о прошлом и нынешнем русской словесности звучали постоянно. Благо Николай Григорьевич обладал талантом монологической речи, и мне оставалось только затронуть какое-нибудь звучное имя или коснуться острой проблемы, близкой обоим, как Кузин начинал свои рассуждения и реминисценции, и я только хватался за голову: почему же опять не захватил диктофон, ведь в прошлый раз собирался...
Было ли темой наших разговоров творчество поэтов XIX века, скажем, Якова Полонского или Аполлона Григорьева, или я спрашивал его о более близких по времени Константине Симонове или Сергее Щипачеве, познания Н. Г. Кузина в обозначенном вопросе были преогромны. Причем, помимо незыблемых биографических фактов Николай Григорьевич всегда давал свою оценку творчества имярек, которая зачастую значительно отклонялась от общепринятой в ту или иную сторону. Так, он всячески превозносил поэзию Ю. Кузнецова и Б. Ручьева и отказывал в исключительном таланте В. Катаеву, на чем мы с ним чуть не поссорились. Но не поссорились...
В последний год, когда недуги стали приступать к нему с новой силой, наши встречи проходили уже, как правило, у Николая Григорьевича дома, на ул. Комсомольской (такой “молодежный” адрес он освоил раньше, чем правление СП России – получается, уезжая в Москву на заседание приемной комиссии, членом которой он долгое время состоял, Кузин и перемещался в рамках одного адреса. Номера домов только разнились: здесь 99б, а там – 13)... И дома, с трудом оторвавшись от щедро накрытого его женой Верой стола, мы обменивались последними новостями и говорили, говорили об отдельных книгах и в целом о литературе, и этим разговорам, казалось мне, не будет конца...
Но болезнь – враг хитрый, сегодня он позволяет недужному чувствовать себя на коне, а завтра... Все же не верилось, что наступит это “завтра” и, тем не менее, идя в феврале 2008 г . на встречу с Кузиным я взял и диктофон, и фотоаппарат. Никто из нас троих не думал, что всего через полтора месяца этой магнитозаписи и этим снимкам будет уже другая цена...
А тогда, опрокинув рюмку за начавшийся год, мы вели бодрую, не осложненную никакими болестями хозяина беседу, тем более, что в издательстве на деньги областного минкульта уже версталась его очередная (а вышло – посмертная) книга.
Нынче, спустя три с половиной года после ухода Николая Григорьевича я впервые отважился прослушать ту запись и поразился глубине и остроте мысли этого обреченного человека. А голос его на пленке звучит ничуть не натужно и без всякой грустинки. Я думаю, в ту минуту ему помогали не лекарства, а думы о литературе, которые ушли из его головы только с последним вздохом...
Ниже публикуется фрагмент нашей беседы, посвященный теме, всегда актуальной для живущих в глубинке русских писателей.
***
Н. К. …Со свердловским прозаиком, моим тезкой Николаем Григорьевичем Никоновым мы подружились, когда я в 1970-м пришел работать в Средне-Уральское книжное издательство. Он как раз не был моим подопечным автором, у меня все больше были москвичи. Я вообще считал, что у нас на Урале нет настоящих писателей...
В. С. По каким критериям?
– А по своему вкусу, прочитал – и все. Сразу видно, кто есть кто. Мне как редактору дано определить, что есть художественная литература, а что лишь беллетристика. И вот я прочел и почувствовал, что писания Никонова – это именно художественная литература, не просто набитая рука, имитирующая художественность, а подлинные чувства. Совершенно подлинные чувства. Это меня страшно удивило. Я ведь Колю прежде не знал, а тут прочел и ойкнул: так у нас же писатель оказался, настоящий писатель. Проработав 7-8 лет в издательстве, я читал рукописи всех живших на Урале писателей и ничего подобного не встречал. И даже друзья мои – Т. В., С. Н., я уж не говорю о более старых писателях типа Климентия Борисова, которые хотели, чтобы я их редактировал, им всем было не дано художественное ощущение жизни. Они просто набили руку в изображении факта без переживания. Без пропуска через свое сердце, умозрительно. Тот же С. Н. был даже неплохой стилист, но все же не художник.
– А вот были другие – Маркова, Попова...
– Это совсем плохо. Они даже беллетристы плохие. Это просто сочинители. И Женя Долинова, к которой я с огромной симпатией относился, тоже всего лишь сочинитель... Когда-то очень грубо Тургенев сказал о Некрасове, гениальном нашем поэте, что поэзия в его стихах и не ночевала. Так вот, в сочинениях наших дам художественность и не ночевала. Я с симпатией к ним отношусь как к труженикам пера, но истины ради не могу дать другой оценки. Это тем более видно сейчас, по прошествии лет...
– Но ведь единой шкалы оценок в этом деле не существует. Каждый определяет на пальцах, что есть достойно, а что нет... Вот приходит явный графоман, все у него в тексте вроде красиво, а чувствуешь, что не литература...
– Я даже больше скажу, был целый ряд авторов, которых нам навязывают как больших писателей – типа Юрия Трифонова, Георгия Владимова, а это всего лишь хорошие беллетристы. Это не художники. Все-таки художественная проза, на мой взгляд, это прежде всего поэтическая проза. Нет прозаика без поэзии. Если нет ее – значит, он не прозаик. Вот посмотри у Достоевского – у него же там полно поэзии. В его косноязычии – полно поэзии. У Толстого тоже. У Бунина вообще сплошная поэзия. Даже у Горького, писателя великого, но не гениального, есть поэзия. Но при этом полно и беллетристики...
– А что такое беллетристика в твоем понимании?
– Это навык, умение создать произведение, по образу и подобию похожее на художественное.
– То есть обман, по сути дела?
– Имитация художественности. Вот что такое беллетристика. Но есть и плохая беллетристика, в наше время она встречается достаточно часто. Я считаю, что сейчас, среди наших екатеринбургских писателей если у кого и есть ма-аленький художественный дар – так это у одного Толи Новикова. Остальные все, пишущие прозу, для меня не художники...
– А С. Ч.?
– Нет! Я перечитал его романы, будучи в жюри Бажовской премии, нет не художник. Как поэт, он лучше. А вот в прозе не художник.
– А Владислав Крапивин?
– В ранних вещах у него поэзия присутствовала. Начинал он хорошо, заблистав на всесоюзном уровне. Но тогда это было сделать несложно на фоне всяких там алексиных. Славка, во-первых, был честнее как писатель. Он искусственно не выдумывал своих героев, он с ними общался. Он знал, о чем писал, а не придумывал каких-то там тимуров с его командой. Это я так, не в упрек Гайдару, а просто к слову... И вообще, что такое детская литература? Глупость. Нет такой литературы. Это понятие создала определенная компания. А есть литература для детей. Это да, это можно. Это писал и Достоевский, и Толстой, и Чехов. “Каштанка”, “Белолобый” и прочее – вот что такое литература для детей. А “детская литература”, которая возникла после революции – это нонсенс, чушь. Нет такой!
– Так удобнее выговаривать...
– Нет! На этом стали спекулировать, профессионализируясь только на “детской литературе”. Когда Толстой писал своего “Филипка”, ему просто хотелось написать о ребенке и все. Других целей не было. И также Чехов “Каштанку” и “Белолобого” адресовал всем, а не специально детям. Но, безусловно, думал и о том, чтобы рассказы были понятны детям. Кто-то ведь правду сказал, что для детей надо писать так же хорошо, как и для взрослых, но только чуточку лучше...
– Вернемся к современной провинциальной литературе. Если так плохо здесь обстоит с литературой, стоит ли заниматься этим делом – портить бумагу?
– Это ведь не только в провинции! В Питере, Москве – еще хуже...
– Что же делать?
– Не знаю! Литература погибла пока. Она держится покуда на каких-то “текстах”, черт знает на чем. Люди пишут, журналы выходят – люди не могут не писать. Но литературы нет. Есть единицы, которые сдерживают этот всепобеждающий на сегодня процесс. С моей точки зрения, как человека, причисляющего себя к патриотическому лагерю, из молодых есть два автора, которых я могу назвать писателями – это Захар Прилепин и Михаил Тарковский, внук Арсения Тарковского. Вот недавно в 7-м номере “Дальнего Востока” прочитал я его повесть. Она украсила бы любой “Новый мир”. Он ведь прежде публиковался во многих столичных журналах. Его имя в Москве хорошо известно, хотя он охотовед и живет где-то в Сибири.
– Ну, наверное, если бы его фамилия была бы чуть менее громкой – скажем, Иванов – его библиография была бы значительно покороче...
– А есть Иванов – у нас в Перми. Сейчас московские издатели как раздувают из него великого писателя!.. Но это, по-моему, смешно. Это все равно, что раздувать великого писателя из той же Татьяны Толстой. Смешно, право...
– В таких условиях может ли сегодня в провинции взрасти большой писатель, ну хотя бы уровня Никонова? Ведь Никонов никогда в столице не жил.
– Нет. Но я тебе скажу, что было время, когда все крупные, более талантливые, чем Коля Никонов, писатели выросли именно в провинции: Василий Иванович Белов в Вологде, Виктор Лихоносов в Краснодаре, Николай Сапожников в Новосибирске, Валентин Распутин в Иркутске, Виктор Петрович Астафьев сначала в Чусовом, потом в Вологде – только в провинции тогда росли писатели. Москва ничего не давала...
– А чем ты это объясняешь?
– А тем, что тогда во главу угла настоящий писатель ставил изучение жизни народа, его судьбы, его предназначения, его будущего. Разве кого из бойких писателей, ныне пишущих, народ интересует? Никогда. Вот Юра Селезнев при жизни не успел издать, она вышла уже потом – книга “Глазами народа”, где совершенно гениально доказал, что писатель никогда не будет чего-то значить, если не будет смотреть на жизнь глазами народа. Достоинства вышеперечисленных мной писателей в том, что они смотрели на жизнь глазами народа. А нынче пропасть огромная между пишущими и народом. И вот тот же С. Ч., который живет вроде бы в заштатном городишке, а народа не знает...
– Почему?
– Не могу сказать. По-моему он больше хочет видеть себя в этом народе и хочет поучать народ, вместо того, чтобы постичь его. Отсюда появляются нравоучительные элементы в его повестях...
Вот и во времена Чехова тоже были писатели – Потапенко, Арцыбашев – они народ не знали...
– Но мне кажется, и Потапенко, и Арцыбашев были выходцами из провинции...
– Были выходцами и ушли от народа. То есть, выйдя наверх, ничего с собой не захватили... А вот Чехов все время вращался в народных кругах. Лопасня, Мелихово – не случайно он рвался туда из Москвы. Это его питало. Я уж не говорю о Ясной Поляне Толстого, Старой Руссе Достоевского – писателя, писавшего сугубо на питерские темы...
– Но на окраинах Питера тогда жило простолюдье...
– Это не народ. Это прослойка. Тогда Русь была на девяносто процентов крестьянской – вот крестьяне и были народом. Тургеневу повезло, что его родительская усадьба была в самой гуще – в Орловской губернии, и он, конечно, знал народ не по наслышке. И, собственно, пророс только за этот счет. Ведь именно “Записки охотника” сделали Тургенева великим писателем. Если что и останется в веках от него, то именно “Записки охотника”...
– Да, мы с тобой об этом в прошлый раз уже говорили...
– А Лесков – тот весь состоит из народа. То есть, кого ни копни из великих русских писателей, все они плоть от плоти по своей связи с народом. В отличие от тех, кому был дан дар и талант, а они не состоялись, потому что оторвались от народа настолько, что уже и забыли, кто сами такие.
Вот и нет сейчас литературы и нет никакого литературного процесса, потому что мы жизни не знаем. В центре внимания жизнь каких-то кланов, а не людей...
– Подожди, но вот мы с тобой горожане. Ведь на улицах тоже жизнь народа...
– А мы и этой жизни не знаем. Я не знаю, откуда происходят боли нынешних горожан и отчего они сбежали из деревни. И они отчего-то рвут уже в первом поколении связь с землей, которая их породила. Хотят стать горожанами. Иное для них – признак неполноценности...
– Но прежде, еще лет двадцать назад ведь было как, приехав в большой город из малого или из деревни, ты в себе всячески задавливал признаки человека из глубинки и стремился во что бы то ни стало стать горожанином и по одежде, и по языку, и по культурным каким-то запросам...
– Я считаю, эта подделка, это желание “стать” – это наше несчастье. Торопливо заглушать все, что дано тебе было с корнями, с рождением, этим наш народ наполовину сгубил себя.
– ...Но сегодня происходит обратное. Когда нет института прописки, а есть только факт регистрации, из области да и из других регионов ломанулась в город такая шайка, которая, устраивается здесь уже без всякой натурализации – “бабки” есть, покупает квартиру, далее, вместо того, чтобы становиться внутренне и внешне адекватным тому месту, куда он приехал, несет в город свое бескультурье. Ему не нужны ни театры, ни музеи, ни уровень какой-то бытовой межличностной культуры. Он всячески подчеркивает, что он, приезжий, а не местные жители, которые в основном живут гораздо скромнее его, является хозяином жизни. А все остальные ему по боку. И уже он диктует окружающим свою псевдокультуру...
– Это не бескультурье. Просто в нас возрождается звериное, первобытное, и поэтому уже нет стремления окультуриться, прислониться к чему-то. Как только люди перестали читать – всё! Человек, потерявший тягу к чтению, не сразу, но через 15-20 лет станет зверем. И вот эти пришельцы из “диких мест” почему занимают равное с нами положение – они очень быстро находят в нас нечто общее с собою. По сути, с нашей стороны нет никакого сопротивления. Если бы мы их отторгали, тогда ситуация была бы другой, а раз мы их принимаем в любом моральном обличье, то они и приживаются у нас и затем уже диктуют местному населению свои принципы. И в итоге все мы станем дикарями...
– Тут еще дело в том, что если рассуждать именно о южных народах, у них энергетика выше нашей.
– Об этом и говорить не нужно... Но ведь кавказцы стали активно переселяться на Урал лишь в последние лет 15, а до того у них такой потребности не было, поскольку жизнь в кавказских республиках была куда как лучше, нежели на Урале. В той же Москве сегодня кавказцев живет уже порядка трех миллионов.
-Уральцы – общность более стабильная, чем москвичи, поскольку местное население всегда было привязано к средствам производства, а это заводы. Москва же во все века была “сборной командой”, поэтому ей и сложнее сейчас противостоять изменению этнической структуры своего населения. Нам, на Урале, легче, казалось бы, но в итоге нас все равно давят, поскольку нет заводов – нет и Урала.
– Мы потеряли свое лицо. Чем Урал был не похож на все другое, это своими заводами. В сталинскую эпоху индустриализации было определено это лицо, оно формировало суть региона.
– Да раньше, наверное – в демидовскую эпоху...
– В демидовскую мало, а в сталинскую все разрослось неимоверно. Возьми целый город Магнитогорск, возникший в эти годы... Челябинск был прежде захолустным городишкой, а стал чем! Второй Екатеринбург. Индустриализация довоенных пятилеток и превратила Урал в опорный край державы. До революции он таковым не был...
– Может, потому что Твардовский еще не появился?..
– До революции ведь не было ни Уралмаша, ни Эльмаша с него заводами, ни Химмаша..
– Один Верх-Исетский завод.
– Ну, Верх-Исетский – это маленький завод по сравнениями с теми, что построили в пятилетки... А если добавить к этому списку еще номерные предприятия, которых у нас было неисчислимо, то и говорить нечего – самый, что ни на есть опорный край державы.
– Это верно... Но все ж таки, возвращаясь к литературе – что ж делать-то, а? Ну, нет литературы. Может, всем писателям рассчитаться, говоря старым языком, и уйти?..
– Нет. Кому дано, кто болен этим, он будет всегда писать...
– Но нет читателя...
– Дело не в этом. Ведь многие пишущие нашли в литературе промысел, какой-то бизнес. Вся эта дамская литература, все эти поляковы, донцовы, вся эта компания – откуда они появились? Для них же литература есть промысел, бизнес...
– Они имеют от своих писаний деньги, коих не имели ни Пушкин, ни Толстой, ни Чехов...
– Это и есть девальвация слова. Ведь их и читать-то невозможно.
– Невозможно, я пробовал...
– И, к сожалению, сейчас мужики-писатели превратились в то же... Если это не детектив, а нечто, претендующее на психологизм, то не выдерживает никакой критики. Я вот тут Вере, жене, дал Сорокина, так она вернула мне и сказала, больше такого не давай – тошнит...
– Это реакция нормального здравочувствующего человека... Вообще можно посочувствовать твоей профессии критика, поскольку я могу своей волей все это отодвинуть от себя, а ты – нет, тебе надо прочесть, никуда не денешься...
– Как говорил Горький Бунину – какой я великий писатель? Великий писатель это Толстой, а я просто литератор... Вот и я не критик, а просто литератор...
– Верно, согласен. Все мы всего лишь литераторы, хотя состоим в Союзе именно писателей... Ну, сейчас что-то Сорокина больше и не слышно...
– Я тебе еще скажу, а вот Виктор Ерофеев, который ведет телепередачу – это такой же сорокин...
– Он, между прочим, кандидат филологических наук.
– Это не важно. Ты его повести-то читал? Такая же матерщина! Это та же беллетристика, но бездарная. И чтобы обратить на нее внимание, добавляется мат. В определенном смысле метод маркиза де Сада.
– И что ты думаешь, из-за этого его будут читать?
– Будут... Виктор Петрович Астафьев, большой русский писатель ведь докатился до того, что в романе “Прокляты и убиты” сам дошел до мата, полагая, что надо писать так, как говорили мужики в действительности.
– Но художественная ли это литература? Тут, вероятно, журналист в нем подменил писателя.
– Вот в чем и дело. Там есть страницы действительно написанные большим мастером, а в диалогах он допускает такую словесную свободу. Я этого не принимаю... У нас ведь, прощу прощения, и постельных сцен никто из великих русских писателей не описывал.
– Так была возможность показать это другими средствами, в этом и состояло литературное мастерство.
– Да и не надо было этого делать. Пусть Чехов говорил, что художественная литература потому и художественная, что она изображает чистую правду, но сам никогда не опустился до натурализма, этой “подлинной правды”.
– Либеральная интеллигенция, которая очень любит Чехова, забывает, что он происходил все-таки из старообрядческой семьи. А там были строгие нравственные устои, которые, наверное, и не позволяли ему нарушать приличие...
– Я думаю, он не специально им следовал. Он был таким же естественным человеком, как Юра Селезнев, это человек, которому нравственность была предписана свыше. Он настолько был чуткий к нравственным нюансам, что диву даешься. А вот среди его современников, даже у того же насквозь поэтического Бунина, уже есть откат от Чехова, есть уже элементы натурализма, декаданс этакий. А Чехов был тоньше в этих вопросах. Он не допускал, чтобы затаенная нежность, которая есть у каждого и у каждого она своя, грубо выходила наружу.
– Но Чехов родился еще в 1860-м.
– А Бунин в 1870-м – всего десять лет разницы, а уже наметился откат от этих принципов... Хотя Чехов всегда с любовью относился к Бунину и, умирая, говорил: скажите Бунину, пусть пишет, из него вырастит большой писатель...
– И ведь вырос!
– Вырос, но в год смерти Чехова ему было 34 года, он уже тогда должен был состояться...
– Когда читаешь его рассказы 1940-х гг., просто поражаешься тому русскому языку, которым это написано. Судьба как бы специально поместила Бунина в изолированную языковую среду, где подлинный русский язык, в отличие от тогдашнего советского новояза, и мог сохраниться...
– Он был уникальным в этом смысле, как и Шмелев, и Зайцев и другие эмигранты. Они ведь тоже пользовались именно таким языком, но наиболее это проявилось у Бунина.
– ...А все-таки возвращаясь к нашим баранам, каков твой прогноз на развитие литературы на ближайшие лет пять-десять лет. Ну, вот нет ее сегодня, но она же появится. Из чего, на твой взгляд, она должна произрасти, из какого такого мусора?
– Я скажу так, если мы сохраним русское слово и русскую речь, о которой есть замечательное стихотворение у Ахматовой, может и сохранится русская литература. А если не сохранится – и русской литературы не будет. А если погибнет русская литература, то погибнет и русская нация. Я в этом абсолютно уверен.
– А она еще не погибла?
– Нет. Пока есть еще отдельные островки типа Вали Распутина, она еще не погибла. Я привожу в своей книжке “Спутники извечные мои...” фрагмент из разговора Вити Лихоносова с Володей Бондаренко. Журналист его спрашивает, что будет с русской литературой? И Лихоносов отвечает: есть новый рассказ Валентина Распутина, значит, жива русская литература. И он продолжает, если наиболее талантливые литераторы не скурвятся и сохранят верность традициям русской литературы, значит она сохранится...
Владимир Сутырин, член Союза писателей РФ
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
