На первую страницу сервера "Русское Воскресение"
Разделы обозрения:

Колонка комментатора

Информация

Статьи

Интервью

Правило веры
Православное миросозерцание

Богословие, святоотеческое наследие

Подвижники благочестия

Галерея
Виктор ГРИЦЮК

Георгий КОЛОСОВ

Православное воинство
Дух воинский

Публицистика

Церковь и армия

Библиотека

Национальная идея

Лица России

Родная школа

История

Экономика и промышленность
Библиотека промышленно- экономических знаний

Русская Голгофа
Мученики и исповедники

Тайна беззакония

Славянское братство

Православная ойкумена
Мир Православия

Литературная страница
Проза
, Поэзия, Критика,
Библиотека
, Раритет

Архитектура

Православные обители


Проекты портала:

Русская ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Становление

Государствоустроение

Либеральная смута

Правосознание

Возрождение

Союз писателей России
Новости, объявления

Проза

Поэзия

Вести с мест

Рассылка
Почтовая рассылка портала

Песни русского воскресения
Музыка

Поэзия

Храмы
Святой Руси

Фотогалерея

Патриарх
Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II

Игорь Шафаревич
Персональная страница

Валерий Ганичев
Персональная страница

Владимир Солоухин
Страница памяти

Вадим Кожинов
Страница памяти

Иконы
Преподобного
Андрея Рублева


Дружественные проекты:

Христианство.Ру
каталог православных ресурсов

Русская беседа
Православный форум


Подписка на рассылку
Русское Воскресение
(обновления сервера, избранные материалы, информация)



Расширенный поиск

Портал
"Русское Воскресение"



Искомое.Ру. Полнотекстовая православная поисковая система
Каталог Православное Христианство.Ру

Литературная страница - Критика  

Версия для печати

То не лепет,

а живое отношение к русской жизни

Проза Сергея Котькало требует особо внимательного прочтения, и оценка ее, видимо, будет зависеть от того, насколько дорого читателю то, чем дорожит автор. Автор же дорожит, несомненно, двумя абсолютами: русским языком и русской современной идеей.

Вот характерный кусок из рассказа "Станционные смотрители": "Подул Буда, хутор дольний, рыжим ветром, зашумели настороженно дерева, замахали черные вороны крылами, кружа в берегах... Вмиг стемнело Святое Воскресенье. Глянули родичи в окно и чернотою неба отторглись от него. Грянул гром. Засвистел поезд трудовой, венчанный транспарантом "Свобода-Равенство-Братство". Полил землю, будто из брандспойта, дождь – роса Божия. Застучали по крыше ореховые катыши града небесного. Заболело в каждом сердце телесное, тревогою вскормленное. Среди ударов грозных, зерен небесных и криков Божиих, слышалось тупое, жалостное хрипенье липовое и звон секиры хлипкий. Раз хлестнуло по живой боли – покривился Коля, в другорядь резанул – согнулся Коля, в третий – не сдержался, ударил ногой в дверь и вылетел на холодную ядовитую зелень непогоды, и зрел, как сосед Иван Бубен, звонарь Божий, рубит под корень липу отцову. Кровью зашлось дыхание, очи померкли".

Итак, язык /или "речь", – как сказал бы лингвист/. Легче всего автора, решающегося признать стихию языка /как, скажем, признавал ее А. Платонов/ и, значит, утверждающего свое соглядатайское место в стихии, обвинить в стилизации, а то и похлеще, но для меня ясно одно, по крайней мере: всякая неординарная работа с языковой стихией, попытка собственного логотворчества /то есть когда логос одновременно выполняет функции и слова, и матрицы для реальности/, есть уже выражение особо потребности самой языковой стихии; эту-то потребность и обязан автор воплотить. Как он справится с верховной потребностью, дело второе; главное же – понять, зачем так гнуть слова, выдувать строку, спаивать сочетания... "... Солнце поделило горизонт на притихшие желто-красные листья дубовой рощи и сизую пыльность ржаного поля розовым озарением... Солнце, видимо, предполагало, просочившись сквозь разжиженную массу плазмы земного шара, всплыть на противоположной параллели, а на этой, на нашей стороне на падение огненной сферы не дрогнул ни один нерв в суставах, натянутых под куполом небес­ной синевы ветвей тополя, не гаркнули озлобленного крика и сожа­ление охотники до падали; проморгал светочь и оскудевший в чувствах Антон...

Антон многого из окружающей его вечерней слободы не разделял. Он сидел да позевывал на копченый свист поднимавшегося в гору внутренним сгоранием тепловоза, что в итоге и вдохнуло в сидельника галлюцинацию пышущего шевеления природы…" /"Фатум" /.

Одна из "опор", – может быть, главная, в стихии языка у С. Котькало – лиричность. Лирика означает – главным образом – связь вещей, часто разнородных, никак, на первый взгляд, не стремящихся друг к другу, проскакивающих сквозь крупную сеть описательства, прямого /обманчиво прямого/ отражения; сегодняшний лирик отчасти демиург: природа, скажем, как особый задний план, особая декорация не может не иметь героя под стать себе, поэтому многим героям С. Котькало присуще как бы некое лирическое арго, которое весьма логично выходит из реалий заднего плана, с которых автор чаще всего начинает свое повествование; отсюда ощущение, что за героев уже все сказано немым языком деталей: солнце, вода, ветер, дерево, паровоз, станция, лозунги, одежды людей, жесты – все освобождает персонаж от второзначного во имя главного – идеи. Вот яркая функциональная роль детали в рассказе "Потаенное", когда прощаются два друга – один эмигрирует, второй – остается: "Мы ... продолжаем сидеть в дувшем станционном ресторане, размеренно потягиваем шампанское со льдом, нарочно делаем вид, что ничего не произошло, деланно шутим, комплиментничаем или броса­емся в крайность философствований о необходимости переделки мира.

И все это проводим чинно, хитро, до тошноты скучно и глупо. И не будь на столе цветов вербы в простенькой прозрачной глазочке, продолжаться за столом было бы невозможно, так как только они и служили тем единственным сдерживающим началом в последней встрече двух раздружившихся приятелей, которые предпочли своему единству разноликую множественность…"

Изначальная лиричность позволяет органично перейти к идее, ко­торая в свою очередь немыслима в контексте С. Котькало без "лири­ческого вещества". Так Брежнев спаян с кладбищенской природой /"Проводинки"/, демократ Сахаров с погодой /"Оттепель"/, смерть подстреленного беглеца со свободой неба /"Письмо"/…

Одним из важнейших рассказов в книге является "Лепет обманутого восторга". Одна из главных тем в творчестве С. Котькало – поколение отцов. В данном рассказе – квинтэссенция отношения к теме, когда автор решается уже в самом названии дать оценку, назвать вещи своими именами. Леня Сивомеренков, заявляющий на обычном в тридцатые годы суде: "Я родился, чтобы стать национальным героем, и быть по тому!" – есть человек не материальный, а духовный… Тело Лени Сивомеренкова проходит лагеря, фронт, ранения, лесоповал, наконец умирает, но дух никак не признает мучения, дух устремлен к геройству, к идее. В этом смысле никакого обмана и тем более лепета нет, потому что Леня, как всякий "сокровенный" человек, есть существо самодостаточное, религиозное: он служит идее в самом себе, только идея эта может называться по-разному в контексте времени; так она могла бы называться "демократия" или "толстовство", но получила название "коммунизм". По сути, всякое движение Лениной души – есть борьба с названной, определен­ной идеей, поэтому он никак не вмещается в ее пределы. Он, дейст­вительно герой духа, самоотверженности, цели… Он не может стать начинкою такого понятия-клички "Герой абстрактного пространства", хотя бы потому, что он слишком мало зависим от названий и кажимостей; как всякий сокровенный человек, он живет как бы в легком беспамятстве; он знает, что плоть должна страдать, но чтобы преодолеть ее конечность, нужна мистическая идея, которой, конечно, у Лени нет, то есть он не вмещается ни в одно название и не верного слова у него нет; в конце концов, он сам не знает, зачем ему нужно становиться героем. Пожалуй, именно в этом и есть обман, что обрушился на поколение отцов, отчего их героический восторг теперь может быть по­казан и лeпeтoм.

В рассказе "Рублевое свидание" звучит та же оценка, хотя, как и в предыдущем случае, сам рассказ объемнее названия... Пожилая женщина встречает в очереди винной лавки "большого" человека, бюстом которого она в молодости любовалась на центральной площади её городка: бывший "большой" человек, из-за которого, кстати, эта женщина была репрессирована /в рассказе об этом подробно не говорится, но, впрочем, это особенно и не требуется, учитывая массовость судилищ и смехотворность причин/, выколачивает из-подо льда рубль, которого не хватает на бутылку; она и он узнают друг друга. Чем может закончиться подобное свидание? Истеричным криком, скоморошеством, утверждает автор.

Вторая тема, – безусловно, важная для автора, – современность. Решается она двояко: сатирически /точнее, смесь сатиры и иронии/ и драматически, – часто на трагедийном материале войны, национальных распрей, расставаний, смерти. Одним из наиболее сильных повествований второго рода – рассказ "Чум", где говорится о возвращении на родину убитого солдата Лёни Копаева; возвращение это отчасти мистическое, пригрезившееся солдату-наркоману перед смертью или уже в когтях смерти, но оно не может не быть слишком реальным, потому что та реальность, откуда вышел Леня, и куда он в своих чаяниях возвращается, есть реальность мачехи, но не матери, которая, кстати сказать, покинула дом после ухода сына на афганский фронт. Реальность мачехи страшна: проводы, как и воз­вращение солдата там только повод для речей и выпивки, для самообмана… Поистине – потерянное поколение, закланное.

В заключение, скажем, что творчество Сергея Котькало, несомненно, исключительное явление в современной литературе. Его идеи по-хорошему актуальны и, главное, решены в русской лирической традиции, которая, как известно, предусматривает живое отношение к языку и национально-гуманистическое отношение к поднимаемым проблемам.

Михаил Умнов


 
Поиск Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"