Прошло уже больше четырех лет со дня кончины Вадима Валериановича Кожинова. Однако споры и дискуссии вокруг его фигуры, его творческого наследия мало того, что не утихают, – они становятся, пожалуй, еще более острыми и приобретают новый, масштабный смысл. А такая «жизнь после смерти» – пожалуй, лучшая из судеб, которая может выпасть на долю человека культуры.
Однако с чем связано данное обстоятельство? На мой взгляд – не столько с общественной, критико-литературоведческой или научной деятельностью Вадима Валериановича, которая, начавшись еще в 50-е годы ХХ столетия, по большому счету, никогда не прекращалась. В конце концов, и «тихие лирики», и научные оппоненты, и объекты кожиновской критики Нет, в эпицентре нынешней «войны мнений» фигура Кожинова оказалась благодаря двум взаимосвязанным обстоятельствам.
Одно из них можно признать вполне объективным, и если зависящим от чьей-то личной воли, то лишь в самой незначительной степени. Речь идет о полном «ценностном вакууме», в котором оказалось советское общество к середине 80-х годов, и – природа не терпит пустоты – ставшем своего рода «запалом» политического и социально-экономического краха СССР. На волне господствующего нигилизма, преклонения перед «общечеловеческими» либеральными ценностями, особенно в их денежном эквиваленте, и реактивного «консерватизма», на волне всеобщей мифологизации тех или иных «образов прошлого» Вадим Валерианович сделал качественно, принципиально иной выбор. Это был выбор не просто ученого и не просто патриота России, но выбор, по большому счету, княжеский, выбор мыслителя и воина – воссоздать адекватную картину истории нашей страны; особенно там, где такая картина по вполне определенным причинам отсутствовала: на самых первых и на самых последних ее этапах. И это – второе обстоятельство, сделавшее Вадима Валериановича Кожинова, без преувеличения, одной из центральных фигур нашей постсоветской истории.
Результат его подвижнической более чем пятнадцатилетней работы оказался настолько же значимым, насколько и неожиданным. Из бездны столетий к нам поднялась совсем другая Русь, совсем другая Россия, чем та, которая была известна по школьным и вузовским учебникам истории.
Эта Россия вовсе не была ни «восточной деспотией», ни «тюрьмой народов», ни «империей зла». Эта Россия была особого рода цивилизацией, наравне с европейской или китайской, – народным троическим обществом тружеников-воинов-священников, органично, хотя и не моментально, принявшим православие, еще в середине X века разрушившим Хазарский каганат на берегах Ра-Итиля-Волги и тем самым вернувшим течение величайшей и священной европейской реки в ее благодатные берега. И эта Россия вышла в сентябре 1380 года на Куликово поле воевать не против хана Золотой Орды Мамая, а против Мамая – ногайского тёмника, поддержанного мощью практически всей католической Европы.
Точно так же Россия ХХ века, известная под именем Советского Союза, вовсе не была «исторической аномалией», – напротив, пока высшим проявлением ее всемирно-исторической миссии, или, вернее сказать, функции, явленной в деяниях княгини Ольги, князя Святослава, великого князя Владимира, митрополита Илариона, Александра Невского, святого Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, Ивана Грозного – вплоть до Владимира Ленина и Иосифа Сталина.
Образ, икона этой России, явленные в исторической эпопее, созданной Кожиновым, собственно, и выступают главным объектом разгорающихся дискуссий. И то, что в этих дискуссиях враги России, зачастую руками и устами наших горе-ура-патриотов, пытаются, как правило, дискредитировать Кожинова лично (по принципу «Что хорошего может прийти из Назарета?»), лишний раз свидетельствует о том, какое значение имеет для нашего самосознания созданный им на основе новейших исторических, археологических и архивных данных, образ России как «надежды мира».
Владимир Винников
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Прошло уже больше четырех лет со дня кончины Вадима Валериановича Кожинова. Однако споры и дискуссии вокруг его фигуры, его творческого наследия мало того, что не утихают, – они становятся, пожалуй, еще более острыми и приобретают новый, масштабный смысл. А такая «жизнь после смерти» – пожалуй, лучшая из судеб, которая может выпасть на долю человека культуры.