Непохожесть, различие, несовместимость – первые определения, приходящие на ум при попытке сопоставления художественных миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера. И эти определения не только и даже не столько от биографической, творческой, историко-географической полярности писателей и их произведений, но зависят от куда более существенных, основополагающих источников художественного изображения жизни, которые представляются важными и для истории литературы и для духовного устроения нашей быстротекущей жизни.

Но сначала о внешнем, чтобы через него попытаться понять суть. Творческая биография М.А. Шолохова показывает удивительную для XX века верность писателя реализму. Все модернистские новации были для его творческого метода сотрясением воздуха /разве что в «Донских рассказах» и первой части «Тихого Дона», да и то при помощи литературоведческого «мелкоскопа» предельно разрешающей возможности, можно обнаружить какие-то случайные вкрапления весьма популярной в 20-е годы «телеграфной» прозы/. Скажу больше – художественный опыт привел М.А. Шолохова к той глубине реалистического раскрытия содержания слова, когда рассказ «Судьба человека» обрел масштаб и полноту эпического повествования, сопоставимого с «Тихим Доном».

Художественное развитие У. Фолкнера подобно странствию среди искушений. Клише, сработанные в мастерских певцов «потерянного поколения»; представления о духовности, которая сама лишь эманация, точнее, сублимация фрейдистской пансексуальности; жонглирование одновременно абсурдностью и иррациональностью как средствами познания бытия и человека – все это (а при желании и многое другое) впечатано прописью и петитом в творческую биографию американского писателя и весомо удостоверяет трудный путь познания художником той окончательной правды искусства, какой являет собой реализм, лишь к концу жизни ставший естественной формой изображения бытия художником американского Юга.

Несовместима и география художественных миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера. И не только потому, что события происходят на различных континентах. У М.А. Шолохова узнать, где происходят события, не составляет труда – достаточно взять крупномасштабную карту, чтобы найти на ней все географические реалии любого произведения. И жители станиц Верхнего Дона покажут дом Мелеховых и Астаховых; в Новочеркасске до сих пор стоит и исправно служит дом войскового атамана; в Новороссийске можно выйти на пристань, с которой бросился в море и поплыл к своей смерти калмык в лисьем треухе…

Мир фолкнеровской трилогии на карте не обозначен. Это географическая абстракция, выведенная из реальностей американского юга, и не более того. И хотя карта округа Иокнапатофа (в переводе с языка индейцев чикесо – тихо течет река по долине) составлена в мельчайших подробностях, перенести ее на карту реального Юга невозможно. Там, где у М.А. Шолохова география прямо ведет в историю, там у У. Фолкнера сама история как будто превращается в своего рода абстракцию, соразмерную «терра инкогнита Иокнапатофа», достаточно отчужденную от исторического процесса (не зря ведь и хронологию мира У. Фолкнера необходимо выискивать и выстраивать, в то время как хронология событий у М.А. Шолохова четко соотнесена с событиями истории России первой четверти XX века).

Уже упомянутых различий достаточно, чтобы утвердить несовместимость в качестве решающего определения в отношении художественных миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера, чтобы затем литературоведческими методами все более подтверждать и уточнять полярность двух писателей. И это было бы вполне справедливо, если б речь шла не о художниках, отразивших в своем творчестве нечто гораздо большее, чем совокупность событий, жизнь героев и перипетии отношений людей. Время все расставляет по местам, оно не поддается кликушеству сиюминутности и гениальности, пребывающих в ней и только в ней обыденок. В исторической перспективе все яснее становится, что М.А. Шолохов и У. Фолкнер были и остаются писателями национально значимыми и как таковые выразили некоторые определяющие черты национальной жизни и национального характера, что куда более важно, чем летописание страны и дел ее народонаселения. На этом уровне и в этой стихии нахождение и описание противоположности и несовместимости – занятие возможное, но и социально опасное. Возможно, потому, что каждая национальная жизнь своеобразна и неповторима, каждая национальная общность и жива до тех пор, пока существует и воспроизводится это своеобразие. Более того, историческая жизнь нации определяется именно наличием ее творческой индивидуальности, через которую только и происходит единение человечества.

Социальная опасность кроется в абсолютизации неповторимости и своеобразии национальной жизни. И дело не только в том, что эта абсолютизация может привести и приводила к выводу о замкнутости, непроницаемости национальных культур и, шире, национальной жизни и истории. На принципе неповторимости взрастала идея несовместимости национальных стихий, а это ввергало в искушение иерархически «упорядочить» содержание духовной жизни нации, результатом чего было установление «полноценных» и «не полноценных» наций, «творческих» и «заурядных» народов.

Конечно, всякая однородность осмысления национальной народной жизни есть результат рефлексии отчужденного от национально-народной стихии сознания мыслителя или художника и потому не может быть собственно содержанием национально-народной духовности. Проблема вся в том, что, возвращаясь к народной жизни в качестве явления культуры, реализовавшись в произведении искусства или теоретической концепции, эта рефлексия в той или иной мере проникает в духовную жизнь народа и становится самосознанием нации. Вот почему важно разграничить собственно народную духовность, выражающуюся в культуре, традициях, способе жизнедеятельности, и представления об этой жизни и этой духовности, рождаемые творчеством художника любого масштаба. Тогда и рефлексия будет производной от стихии народной жизни, а не самодостаточным волеизъявлением художника, который, конечно, может писать что угодно, однако же ценность написанного будет проверяться в историческом времени не степенью волеизъявления, а соизмеримостью, созвучием мира художественного миру народному и национальному.

На этом основании и появляется возможность осмыслить общее и особенное в художественных мирах М.А. Шолохова и У. Фолкнера, предварительно еще раз повторив, что история и время все больше подтверждают их мировое и национальное значение, позволяющее предложенному основанию быть корректным в отношении творчества двух художников.

При всем том, что мир У. Фолкнера «не привязан» на местности это, все-таки, мир американского Юга и произведения писателя позволяют воссоздать его историю. Ее мифологический период относится к внеисторическому существованию племени чикесо, от которого в памяти сохранилось только название реки и округа. Трагическая судьба племени, ушедшего в небытие уже в легендарный период «великого переселения» белых пришельцев, не имеет самобытности (естественно, с точки зрения переселенцев и У. Фолкнера – исторического летописца и писателя). Потому эпизодические воспоминания о том, как пришельцы сгоняли индейцев с земли и уничтожали аборигенов, в абсолютном смысле являются отголосками саги завоевателей, нежели собственными словами чикесо о погибели своей земли. Скорее всего, внеиндивидуальность чикесо можно осознать в качестве символа общего для североамериканского континента процесса «контакта» и уровня «взаимопонимания» аборигенов и пришельцев из Старого Света. Для трилогии же чикесо вообще не представляют актуальной значимости. Они, если использовать формулу отпущения грехов, «как бы не бывшие», т.е. имевшие место, но не представляющие причину и условие нынешней жизни.

И героический период слабо отражается в трилогии. «Культурные герои» — Компсоны, Маккаслины, Сарторисы, Сатпены основывают свой феодально-рабовладельческий элизиум за пределами трилогии, а в ней самой живут словом, делом и чувствами их потомки, для которых предки – столпы и основатели мира, полубоги-герои, сотворившие новое небо и новую землю, жизнью своей определившие содержание первых страниц писания и основных сюжетов предания. Именно при их жизни складываются основные стереотипы поведения и психология и белых, и черных обитателей земли, когда-то безраздельно принадлежащей чикесо. Именно их историческое действие в памяти потомков остается то, как совершенная идиллия в совсем рядом находящейся Аркадии, то, как игрище, главными действующими лицами которой были Фобос и Демос, то как патриархальное царствие симплициусов симплициссимусов (снова подчеркнем, что хотя здесь индивидуальность значительно более зрима, все-таки она содержательно типологизирована, т.е. может быть отнесена к любым другим градам и весям рождающейся реальности Северо-Американских Соединенных Штатов).

Практически, перед нами последовательный, хотя и переполненный влияниями всяческих «измов», рассказ о том предисторическом содержании, которое находимо и усвояемо историческим периодом. Специфически художественными средствами У. Фолкнер воссоздает американскую историю, какой она была вообще, хотя речь идет о специфических явлениях ее на Юге. То, что историческая мифология и поэтический мифологизм изложения дополняют друг друга, то, что сама история достаточно мифологизирована, нельзя относить только на счет воздействия на писателя модернистских поветрий. Гораздо более важно, определяюще важно, что У. Фолкнер так и таким образом описывает процесс внедрения в Новом Свете пришлого (по своей воле и по принуждению) населения, из которого формируется новая нация с собственной историей. Зыбкость и мифологического, и легендарно-героического периодов лишь свидетельство противоречивости, трудности, только пути к той устойчивости молодой нации, для которой жизнь каких-нибудь двух-трех поколений уже громадный исторический период, но, вместе с тем, и непосредственно ощущаемая реальность. Ускоренно проходя приготовительные и начальные классы исторической жизни, американская нация из сырого материала жизни создала свои мифы, легенды и предания, не всегда (из-за краткости времени) достойные остаться в исторической памяти как урок и назидание современности. Здесь не имеет смысла выдавать событиям истории патент на благородство или индульгенцию, – прежде всего это дело рук самих американцев. Для темы данной работы куда более важно обратить внимание на то, что У. Фолкнер, как никакой другой американский писатель, предстает подлинно историческим художником, каждое из произведений которого написано с позиций того самого историзма, который, во-первых, отвечает содержанию североамериканской истории XIX-XX вв., во-вторых, соответствует этапам взросления и духовного развития нации; в-третьих, возвращает себя через творчество писателя народу и, следовательно, делает себя составляющей национального самосознания.

Вот в этом последнем и определяющем смысле У. Фолкнер выполнил работу наиважнейшую. Он поистине стал воспитателем исторического сознания своих читателей, он действительно был и остается художником, отразившим формирующийся историзм национального мышления, который только и делает нацию явлением всемирной истории человечества.

Содержательность историзма еще и в том, что он крепит связь человека-народа-нации с землей, преемственность деятельную и духовную делает условием духовности и деятельности современной, создает судьбу нации-народа-человека. В этом отношении У. Фолкнер резко отличен от тех американских писателей, которые больше рассказывают о «дранг нах вест», зачастую вообще вестернизируя американскую историю. Он отличен и от писателей, которые живописали (и нередко талантливо) наблюдаемую современность, но не более того. Дело историков литературы проследить литературно-художественные и философские истоки фолкнеровского историзма. Здесь же достаточно будет сказать, что У. Фолкнер из национально-народной стихии вывел исторический способ изображения жизни, следовательно, оказался писателем, поднявшимся до национального понимания источников, смысла и цели исторической жизни.

Тем самым мы открываем первое, как сейчас говорят, глобальное сходство миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера. Оно именно в духе историзма, который определяет суть творчества двух писателей, он в той исторической духовности, которая лишь минимально зависит от воли личности, но полностью определена историей нации, копящей, преумножающей или расточающей свой нравственный, интеллектуальный, поэтический потенциал. Естественно, что характер историзма, его проявления у каждого писателя индивидуальны вплоть до противоречивости. Тем не менее, именно историзм, понимаемый теперь как обусловленность творчества историей и судьбой нации, как проясняющий историю и судьбу нации способ изображения жизни, делает возможным соприкосновение миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера, позволяет говорить о возможности взаимопонимания народов, судьбы которых были связаны судьбой двух писателей.

Но при всех достоинствах историзм двух художников пока предстает лишь как метод осмысления описываемой ими действительности. Видя его достоинство в том, что он, как метод, естественно соответствует исторической жизни народа, определен этой жизнью, мы его подлинную ценность обнаруживаем тогда, когда в художественном произведении обнаруживаем жизнь, отраженную и изображенную с его помощью, на его основе. Иными словами, проблема переводит содержание вопроса с того, как изображение состоялось, на то, что изображено.

Трилогия У. Фолкнера описывает уже собственно историческую реальность, в которой главным деятелем становятся фермеры, укоренившиеся и прочно приросшие к земле-кормилице. От легендарно-героического периода они получили в наследство легенды и мифы, обычаи и предрассудки, составившие духовное наследие просвещенных феодально-рабовладельческих кланов и династий Сарторисов, Стапменов и иже с ними. Получили, но распорядились по-своему. Громадные латифундии были поделены «на маленькие, чахлые фермы, заложенные и перезаложенные. Они заняли участки, выстроили хижины в одну-две клетушки и не стали их красить, переженились, наплодили детей и пристраивали все новые клетушки к старым хижинам, их тоже не красили, и так и жили… У них были свои церкви и школы, они роднились друг с другом, изменяли друг другу и убивали друг друга и сами были себе судьями и палачами»1. Эти люди, наконец-то придали миру устойчивость, освободили его от метафизичности (по? над природой существования) феодального рабовладения (или рабовладельческого феодализма?)2. В сущности, только с этих, плодящихся как кролики, фермеров и начинается собственно история нации, именно среди них и в их жизни формируется национальный характер (конечно же, впитавший в себя, как было сказано выше, предания и предрассудки легендарно-героического периода).

Но вот что интересно. У этих бедняков нормы жизни, нравственность, взаимосвязи, взаимоотношения друг с другом получают ту полновесность, необходимость (в трилогии – ту художественную достоверность), которые единственно возможны, но в которых и праведность только теперь становится естественной потребностью бытия, а не волеизъявлением, прихотью, личным подвижничеством освобожденного от прозы жизни и заботы о хлебе насущном аристократа-рабовладельца. «Деревушка» и отчасти «Город» пронизаны этой житейской нравственностью, она составляет центр притяжения действующих лиц, на основе ее существуют люди и как индивидуальности, и как члены географической, социальной и национальной общности. Само собой разумеется, что, будучи центром притяжения, нравственность не является единственным достоянием жизни и содержание всей трилогии, как и содержание «Деревушки», показывает темные закоулки жизни, моральные изломы и искажения человеческого в человеке. Но подлинная правда национального писателя заключается не в том, чтобы во всем объеме пересказать (задача, практически, не выполнимая) события жизни и приключения в них нравственности общества. Правда писателя национального масштаба состоит в открытии нравственного центра, который держит на себе нацию как историческое явление и определяет общность людей, нацию составляющих. У. Фолкнер и находит в фермерстве американского Юга основной социальный слой, в котором рождается и крепнет национальный характер и нравственность народа и народонаселения Америки, а в жизни фермерства открывает праведность труда, порождающую нравственность как условие народной общежительности. Практически это означает возможность понять жизнь и ценность жизни Чарлза Маллисона, Линды Коль, Гэвина Стивенса, В.К. Рэклифа лишь при условии, если их индивидуальная мораль и их нравственное поведение будут сопряжены с нравственным основанием мира «Деревушки». Повторим – нисколько не умаляя индивидуальность, самоценность перечисленных и других героев «Особняка», понять их можно лишь и только в связи с фермерской жизнью «Деревушки» и той нравственностью и правдой, которыми деревушка жила. Простые нормы нравственности, утвержденные жизнью американского фермерства, стали исходными нравственными принципами жизни нации, органическими составляющими национальной истории, условиями собственной жизни личности и действующих лиц трилогии У. Фолкнера. Отсюда начинается жизнь нации, только поняв этот источник национальной духовной жизни писатель и становится выразителем национального самосознания. И если у У. Фолкнера это национальной важности открытие постоянно сопровождается модернистскими искажениями, если мощное движение к познанию народной духовности постоянно пересекается с влияниями различных новомодных, но и быстро преходящих этико-философских и психологических концепций, то ведь и эти нарочитые усложнения можно понять не только как творческую биографию писателя, но и как судьбу нации, в которой слишком рано поселились сноупсы, делячество и чистоган, стремящиеся сделать смыслом, мечтой и судьбой американского народа. Но это уже другая история.

Оказывается теперь, что соприкосновение миров М.А. Шолохова и У. Фолкнера обнаруживается и на содержательном уровне. Нравственный народный принцип бытия, в котором праведность труда имеет абсолютную ценность и сама порождает нравственность жизни, формируют вселенную русского и американского писателя. Естественно, все это более четко, более основательно заявлено и утверждено у М.А. Шолохова, но здесь не место подсчитывать у кого больше и лучше, у кого меньше и хуже. Сейчас куда более важно отметить народный взгляд на жизнь, ее содержание и цель как позицию, объединяющую М.А. Шолохова и У. Фолкнера, как условие, позволяющее одному углублять и совершенствовать, другому приближаться к пониманию того, что страна не может быть ристалищем для героев, вытворяющих чего они пожелают, а живет лишь трудом и нравственностью народа.

Закономерно поэтому, что национальные драмы, описанные М.А. Шолоховым и У. Фолкнером, превращаются в действо всемирно-исторической трагедии. Гражданская война в «Тихом Доне» воссоздается как национальная трагедия, перевернувшая уклад жизни, духовные и мировоззренческие основания бытия России и русского народа, а крестный путь Григория Мелехова к выстраданной им правде жизни, в конечном счете, становится и крестным путем нации в неизвестное будущее, не обязательно лучшее и совершенное, чем предшествующее национальное бытие, но обязывающее к национальному самосознанию и национальному самоопределению. Путь героев У. Фолкнера из деревушки в городской особняк в национально-историческом смысле тоже провиденциальное движение рождающейся, становящейся американской нации в новое качество исторической жизни со своей трагедией утрат корней и поиском нового самоопределения национального идеала и национальных культурно-исторических ценностей. Событийно два эти пути противоположны друг другу. Содержательно они сопоставимы именно как движение национальной жизни и национальной духовности в новое качество. Два мировых гиганта сейчас, кажется, стоят еще перед одним историческим выбором – остаться ли в пределах уже обретенного исторического сознания и национальных исторических ценностей или вернуться в новые драматические блуждания по непроторенным тропам всемирной истории. Смею думать, что национальные эпосы, сотворенные М.А. Шолоховым и У. Фолкнером, чему-то, все-таки, учат, чтобы национальная жизнь в очередной раз не привела русского к околице, где ожидает последняя надежда и осиротевшие дети, а американца в роскошь особняка и духовную нищету, которая вообще не оставляет надежды.

Полагаем, что именно теперь важно, извлекая уроки из творений национальных гениев, понять ответственность каждого не столько за опыт собственной жизни, сколько за судьбу и смысл бытия собственного народа. Этот последний не есть совокупность или нечленимое единство равноподобных индивидуумов, но представляет взаимосвязанную и взаимозависимую общность индивидуальных судеб и характеров – все на особицу, все в единении.1 Но ведь это и как судьба человека – полноценная и полнокровная тем, что у народов, его составляющих, свой облик и своя история, что только помогает раскрытию духовности народа и всего человечества. Раскрытию этой истины, обогащению ее содержания и помогают М.А. Шолохов и У. Фолкнер, художественные миры которых, столь разные и разбегающиеся, как галактики в расширяющейся Вселенной, в сути своей совмещены и взаимно дополняют друг друга.

1 Определенный интерес представляет это укоренение в рамках его сопоставления с историей формирования казачества. Ведь и у казаков был длительный героический период/правда, обошедшийся без уничтожения коренного населения, которого или вообще не было на осваиваемых землях или же пришельцы и аборигены мирно уживались друг с другом – во всяком случае о геноциде не может быть и речи. Укоренение казачества на земле, ставшее реальностью жизни донских казаков-землепашцев лишь в XVIII в., может быть в чем-то сопоставимо с освоением фермерами земель по реке Йокнапатофе. Параллели эти вполне допустимы и могут дать кое-что существенное для понимания психологии, характеров и привычек поселенцев на берегах двух тихих рек. Они, вместе с тем, чреваты переведением уровня содержания произведений М.А. Шолохова и У. Фолкнера с общенационального на переферийный/

2 Процесс ухода в историческое небытие аристократии Юга интересно показан в романе М. Митчел «Унесенные ветром». В нем же дана блестящая характеристика внедрения в американскую действительность буржуазной бездуховности. Однако описав полярные слои – аристократию и буржуазию М. Митчел практически не затронула проблему фермерства как главного социального носителя зарождающейся нации. Попутно отметим, что У. Фолкнер, описывая события уже XX в., прошел мимо нового социального облика нации, когда фермерство под влиянием монополий переставало существовать в качестве социального носителя национальной индивидуальности, а рабочий класс в специфических американских условиях специфически представлял основание нации. Задачу изображения нового социального носителя национальной стихии попытался выполнить Д. Стейнбек в «Гроздьях гнева». Но это уже разговор о путях истории и истории литературы.

3У У. Фолкнера «в каждой истории, где бы и что бы ни совершалось, мы видим, что участвует еще и неизвестное: человек тут есть продолжение далекой и необъятной жизни, у которой нет начала; но все, что в ней было, присутствует и сказывается, дает непредвиденные возможности, выбор – какой-то просветляющий разряд судьбы». Палиевский. Литература и теория. М., Советская Россия, 1979, с.2

Профессор Эдуард Володин

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"