Её имя было Фатина, однако все называли ее «мальчуганом», и она охотно откликалась на это прозвище. И дружила она больше с мальчишками, во всем подражая им.
Никому точно не было известно, кто ее отец. Она жила одна в разрушенной ткацкой мастерской, которую когда-то выстроил человек, по имени Заки. Некоторые утверждали, что Фатина — его дочь.
Следует сказать, что Заки перед смертью завещал все свое имущество Фатине. Однако оно не представляло никакой ценности, и если бы мы, друзья Фатины, не поддерживали ее, она умерла бы от голода или стала бы нищенкой, а, скорее всего, пошла бы той дорогой, какой идут беспризорные девочки ее возраста, не имеющие еще жизненного опыта, чтобы избежать греха.
Не знаю почему, но нам нравилось бывать в ее мрачном и сыром, пахнущем гнилью подвале, где сороконожки, мокрицы и пауки чувствовали себя довольно вольготно. Мы сообща охотились за всей этой нечистью и, когда охота оказывалась удачной, торжественно раскладывали трофеи и радовались, будто совершали чуть ли не воинский подвиг.
Теперь мне кажется, что мы были привязаны к Фатине, потому что любили ее болтовню и занимательные выдумки, очарование которых привлекало всех нас. Мы забывали о различии, существовавшем между нами и этой бедной, грязной, отвергнутой людьми девочкой, которой все сторонились, словно она болела проказой.
Не раз нам жестоко доставалось от родных за дружбу с Фатиной, однако запрет только усиливал нашу привязанность к ней, и ее запущенное, грязное, жилище было единственным местом, где мы проводили свой досуг в детских играх и невинных развлечениях.
Но не это я хотел вспомнить о Фатине. Возможно, жизнь ее не имела бы никакой цены, если бы не событие, которое поставило ее в ряды великих дочерей нашей родины и заставило людей, ранее презиравших и унижавших ее, относиться с уважением и любовью к ее памяти...
В один из жарких июньских дней Фатина, я и еще несколько ребят из нашего квартала шагали вслед за колонной демонстрантов, направлявшихся от Большой мечети к зданию правительства. Мы не имели никакого представления о цели демонстрации, но увязались за колонной, рассчитывая увидеть что-то интересное. Иначе, рассуждали мы, зачем же всей этой огромной толпе, состоящей из стариков и молодых, женщин и детей, идти единой процессией и призывать торговцев закрывать свои лавки? Демонстранты громко выкрикивали патриотические лозунги. Эти же лозунги в большом числе пестрели повсюду на белых полотнищах. Все кругом шумели, и это подтверждало, что демонстрация может закончиться совершенно неожиданным финалом.
Но какова бы ни была степень нашего понимания происходящего, нас увлекала веселая, интересная прогулка и ничто иное. Держась друг за друга, чтобы не потеряться в толпе, глотая пыль, мы пробирались между ногами людей.
По мере приближения к центральной площади толпы народа росли. Шум, крики и свист оглушали нас, но вместе с тем придавали нашему походу еще большую занимательность.
— Что написано на этих плакатах? — спросила меня Фатина, рассматривая транспаранты.
Я прочитал ей: «Да здравствует свобода! Долой империализм!»
— А что такое свобода и империализм? — спросила девочка.
Меня смутил ее вопрос, и я замолчал. Но так как она настаивала, я ответил, как умел:
— Империализм — это то, что в нашей стране находятся французы... А свобода — это то, что надо их прогнать силой.
— Значит, свобода — это борьба?
— Вроде этого.
— Как же бороться без оружия, пушек и самолетов? Разве для этого достаточно камней и палок?
— Вполне достаточно. Нас ведь намного больше, чем их.
Она посмотрела на меня с сомнением, затем сильно сжала мою руку и ускорила шаг.
Мы вышли на центральную площадь, где перед зданием правительства столпились демонстранты, перелезли через каменную ограду сада и встали под тенистой акацией, откуда можно было все видеть и слышать.
Помню, мне очень нравилось смотреть на площадь, которая в этот день представляла собой колышущееся море человеческих голов в чалмах, фесках, куфиях с укалями, шляпах, ермолках и шапочках всех цветов и форм. Это было поистине красочное зрелище.
Двери здания правительства были заперты и охранялись небольшим отрядом полиции и жандармов. Растерянные, испуганные чиновники толпились у окон верхних этажей, с беспокойством посматривая на площадь. На соседней улице находилось здание французской администрации; перед ним расположился отряд сенегальцев с бронемашиной. Прилегающие к площади улицы были почти пусты. Атмосфера накалялась. Над площадью раздавались пламенные призывы, лица людей были возбуждены.
К демонстрантам приблизился французский броневик. На нем были установлены три пулемета и сидело несколько солдат сенегальцев под командой французского офицера, который держал в руке револьвер. Машина въехала в толпу.
— Видишь? Их семеро, а нас тысячи. Если только захотеть, разве нельзя разбить эту машину камнями? — сказала мне Фатина.
Захваченный необычайным зрелищем, я не ответил. Глядя на пулеметные дула броневика, на воинственных негров, я дрожал от страха, предчувствуя недоброе. Я повернулся к Фатине, чтобы увести ее домой, но ее уже не было. Но вот я услышал ее голос. Я взглянул в ту сторону, и то, что представилось моему взору, запомнилось мне на всю жизнь. Фатина стояла в нескольких шагах от броневика и с трудом поднимала огромный камень, собираясь ответить на насилие насилием. Как сейчас помню ее бледное лицо, блестящие глаза, растрепанные ветром волосы, порванное голубое платье, обнажившее грудь и спину, каштановую прядь волос, свесившуюся на высокий лоб.
Все последующее произошло с необыкновенной быстротой. Фатина бросила в броневик камень. В то же мгновение загремели выстрелы, послышались отчаянные крики раненых. Люди бросились врассыпную, в панике давя друг друга. Я едва выбрался из толпы и с трудом добрался до дома. Бледные, дрожащие от страха женщины стояли на улицах, с тревогой и надеждой спрашивая проходящих о судьбе своих мужей и сыновей.
Однако никто не спросил меня о Фатине.
На следующее утро я и еще несколько ее маленьких друзей провожали Фатину туда, откуда нет возврата. Ее бросили в яму, как бросают дохлых котят. Она была в голубом платье, обагренном кровью. Никто не обмыл ее, никто не вырыл ей могилы, никто не помолился за нее.
А французские пушки безжалостно обстреливали город, и грохот их залпов был лучшим салютом, которым можно было бы чествовать юную героиню.
1955 г.
Перевод Г. Лебедева
Мурад Сибаи (Сирия)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
