Древняя Русь, где твои истоки? Они до сих пор проглядываются в родной отчизне, – в исторических памятниках, в традициях нашего народа. Прекрасна и благословенна Земля Русская. Из поколения в поколение бережно передавали ее, родимую, пращуры сыновьям своим. Завещали беречь, как зеницу ока, родную кормилицу, освященную божественной святостью праведников и чудотворцев.

Веками намоленная Русская Земли охраняла свою самобытность и самостоятельность. Сколько было набегов, нашествий, неурядиц, выдюжила, пережила. Проходила через горнило очищения. На вере, на православной вере держалась и взрастала Святая Русь. Славными памятниками старины отмечена земля наша. Нет такого уголка в России, где мы не видели знаков прошедшей эпохи. Здесь и крепкие, поседевшие за века монастыри неповторимой архитектуры, устремленные к небу соборы и церкви, оригинальные памятники, дворцы, усадьбы.

Каждому русскому человеку дороги те места, где созидали и жили известные писатели, художники, ученые, актеры, музыканты. У многих на слуху пушкинские – Михайловское и Болдино; лермонтовские – Тарханы и Середниково, тургеневское – Спаское-Лутовиново, чеховские – Мелихово и Ялта, тютчевские – Овстюг и Мураново. Всех не перечислишь.

В Тульской области сохранились всего три старинные усадьбы. Две охраняемые государством и почитаемые народом. Ясная Поляна – Льва Толстого и Поленово – художника Поленова. Третья, сохранившаяся с конца XVIII столетия, усадьба Богучарово – Алексея Степановича Хомякова, одного из умнейших людей России. В родовом поместье поэта, богослова, историка, философа, главы славянофилов находится господский дом, великолепная церковь во имя Сретения Господня, регулярный парк и каскад из трех прудов.

Хомяков и его друзья преследовались во время царствования Николая I . Замалчивали и не отдавали должную дань его таланту за 70-летний период советской власти. Усадьба приходила в упадок. В ее сохранении богучаровские старожилы видят промысел Божий. Многогранный дар Алексея Степановича настолько велик и настолько неординарен, что потребовались годы и годы поиска, просмотра архивных документов, прочтения старых книг и журналов, знакомства с воспоминаниями соотечественников. Имел ли кто в то время или после него такой высочайший уровень знаний по всем отраслям хозяйства, по всем странам и эпохам – вряд ли. Подобного человека трудно сыскать в нашей стране да и в мировой практике. Гордиться бы им в хорошем смысле слова – не нагордиться, изучать бы его в школах и институтах. Хомяков известен, но по достоинству не оценен и далеко еще не изучен. Этим трудом мне бы хотелось внести лепту в познание этого удивительного человека и рассказать о его окружении.

Прогулка по эпохе

Затеплился XIX век. Россия, запряженная тройкой лошадей, шла по косогору, выбираясь из прошедшего, многим достопамятного XVIII столетия. На слуху еще реформы Петра I , многим еще виделась тень державной матушки Екатерины II , еще не затихли разговоры о скоропостижной смерти императора Павла I .

Куда ж ты теперь нас вынесешь, тройка залетная? Чем порадуешь или удивишь, век новый? Будешь ли ты лучезарным, приветливым или мрачным и нелепым? В градах и весях, в помещичьих усадьбах, да в крестьянский избах зарождались, а где-то уже бегали маленькие ребятишки. Может, они что нового скажут? Частенько взоры соотечественников обращались к первопрестольному граду. Городу контрастов, мод, литературных салонов, отставников, опальных служивых дворян. Москва прислушивалась к разговорам, присматривалась к делам Александровского двора, продолжая жить по своему нраву, по своим дедовским традициям, по своему укладу. Царствование Александра I зачиналось весьма благостно. Молодой монарх мечтал сделать родину счастливой, освободить от какой-либо тирании и деспотизма. Его восшествие на российский трон ознаменовано дружным хором поэтических од Державина, Жуковского, Карамзина, Мерзлякова, Хераскова. Словно в день Святого Воскресения Христова незнакомые люди поздравляли друг друга и плакали от радости, и это тогда, когда шел строгий пост (12 марта 1801год). Всеобщий восторг продолжался недолго. Яркой полосой метеор осветил небосвод и угас. После светлых деньков наступило полное затмение.

При подходе к реформам монарх проявлял нерешительность, колебания, множество противоположностей довлело над ним. Именно это качество его характера еще лет десять назад подметила августейшая бабушка. Что было ожидать от человека, воспитанного на французской кухне большого света? Первые реформы в одних случаях дали послабление, в других раздольное житье привилегированному сословию. Дворянские кие дома заполнялись новыми воспитателями: французами, немцами, англичанами, среди прислуги в некоторых домах встречались даже арабы.

В обеих столицах открывались новые клубы. Раскинули свои щупальца иезуитские и масонские ложи. После чумы на Москву напала другая зараза – констатирует историк Н. Бантыш-Каменский, – французолюбие. Много французов и француженок наехало и нет сомнения, что в числе их были очень вредные. Русские учителя оказались не у дел.

«Я знал, – вспоминал А. И. Тургенев, – толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Волконских, Мещерских, – да и всех не упомнишь и не сочтешь, которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски… непечатные слова». В Санкт-Петербурге открылся иезуитский пансион, где юные представители русской аристократии стали получать знания и воспитываться в духе католицизма. Они познавали Закон Божий и Евангелие по – латыни. Срам-то какой! – даже прислуживали иностранным патерам. Весьма тонко подметил и записал в своем дневнике А. С. Пушкин о встрече с государственным деятелем, реформатором Александровской и Николаевской эпохи:

«В прошлое воскресение 12 апреля 1834 года я обедал у Сперанского, говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении зла и блага». Как часто по нашей земле шествуют параллельным курсом – гений добра и гений зла. Это касалось государственной политики, быта, традиций и даже моды. Тогда русскую одежду можно было встретить только на простолюдинах. Дворянство преображалось, от французских кафтанов переходила к английским фракам. Длинные с узкими фалдами, жилеты из розового атласа, сапоги с кистями, на шее огромные галстуки. Франты щеголяли в серых шляпах, с хлыстами, украшенные масонскими молоточками, причем во фраках кофейного и василькового цвета, в узких бежевых панталонах. А прически, какие прически у немолодых мужчин! Затылок и виски выстригались под гребенку, а на голове надо лбом оставлялся густой и довольно высокий клок волос, который нужно было взбивать и причесывать в кольца.

Стоит ли об этом напоминать? Всегда стоит. История учила и учит. Показывает, как из невинных порой комических предметов, на которые и обращать бы внимания не следовало, образуются проблемы воспитания молодых людей. Потом задаются вопросы: откуда они, такие молодые – черствые и бездушные, без царя в голове. Слава Богу, на Руси всегда был выбор, куда идти – по какой дороге, за каким гением. Среди помещиков и дворян всегда находились люди, которым дорого отечество и предания старины. Среди славной плеяды Пушкинской поры воссияла на небосводе яркая звезда Алексея Степановича Хомякова.

Род Хомяковых

Хотим мы того или не хотим, но все живем в одном времени, пользуемся одним календарем. По изменению погоды и по растительному миру мы ориентируемся, совершаем ежегодное путешествие по кратковременной и ухабистой дороге жизни. Сколько бы нам лет ни было отмерено Господом, каждый из нас проходит через устоявшийся календарный круговорот.

Как приятно после зимний стужи и снежных заносов встретить Светлое Воскресение Христово! После этого величайшего праздника наступает светлая, весенняя и благодатная пора. Самым ярким, порой непредсказуемым месяцем, отмеченным буйством трав, цветущими садами и соловьиными трелями – испокон века значится май. Природа ликует. Этот солнечный месяц нравился Алексею Степановичу Хомякову. Собственно, а кому он не нравится? Но для поэта и богослова он особенный. В день воскресный 1 мая 1804 года, в Москве он родился. В тот далекий год этот день пришелся на конец светлой седмицы – на Антипасху. Непростой день, хотя нет в календаре простых дней, но этот отмечен чествованием таких икон Божией Матери, как «Нечаянная Радость», Андрониковской и Мироносицкой, а также поминовением святых угодников Божиих – пророка Иеремии, преподобного Пафнутия Боровского, благоверной Тамары – царицы Грузинской и других святых. На двадцатый день по рождению родители младенца Степан Александрович и Мария Алексеевна отнесли в церковь Иверской Божией Матери, называемой по приделу Георгия Великомученика, что на Всполье, тоже в Ордынцах и крестили именем Алексей, когда церковь отмечает обретение мощей митрополита Алексия, святителя Московского всея Руси чудотворца, благодетеля земли русской, сподруга Сергия Радонежского. Памятная церковь на улице Ордынка сохранилась, и с 1992 года в ней возобновилось богослужение. Каждое имя несет в себе свое предназначение и предначертание свыше. Влияние небесного покровителя усиливается или ослабевает в зависимости от родительского воспитания, от жизненного пути именосца предков и от многих других явлений.

Алексей и его старший брат Федор от природы унаследовали недюжинные способности. От кого и за кого они получили такую милость Божью? Старинный русский дворянский род Хомяковых хоть и не состоял в рядах влиятельных бояр и вельмож при царских дворах, но служил трону верой и правдой. Подтверждение тому – достойный герб. В щите на красном поле изображены два золотых креста, и между ними серебряная подкова шипами вниз. Щит увенчан Дворянским шлемом и короною со страусовыми перьями. Предки фамилии Хомяковых Борис и Алексей Богдановы, при великом князе Василии Иоанновиче в смоленском походе были ловчими. Потомки его рода равным образом служили Российскому престолу стольниками, воеводами, стряпчими и в иных чинах, и пожалованы были от Государей в 7130 (1622) и других годах поместьями. В отказной книге за 1644 год, со ссылкой на грамоту царя Михаила Федоровича, видимо, впервые упоминается заветное слово. Пустошь Богучарово была отказана (дана) Демиду Александровичу Хомякову со всеми угодьями всего оклад к Тульскому, да к Делавскому поместью. В письме к Константину Аксакову в 1852 году Алексей Степанович сообщает некоторые подробности, относящиеся к владению селом: «Богучарово досталось моему прадеду еще в начале царствования Елизаветы. Прежний вотчинник Кирилл Иванович Хомяков был современником Петру. Отец моего прадеда Степан Елисеевич был еще стольником». Здесь требуется небольшое пояснение. Кирилл Иванович ушел из жизни, не оставив наследников, потому нынешнее село перешло во владение его двоюродного племянника Федора Степановича. Говорят, прадед оставил по себе светлую память как среди родни, так и крестьян, которые поминали его как доброго хозяйственного барина. В бытность Федора Хомякова пустошь Богучарово заметно обустроилось. На живописном склоне оврага взметнулась церквушка, выполненная из дерева. Местность освятилась крестом. Пустошь перешла в разряд села.

Отрывочные, но любопытные сведения дошли до нас о деде Хомякова – Александре Федоровиче. Дитя XVIII века. Основным делом для мужчин из дворянства почиталась военная служба. Небольшая часть из них шла в чиновники. Александр Хомяков имел чин поручика лейб-гвардии, женат на Наталье Ивановне Грибоедовой – двоюродной тетке великого драматурга и дипломата Александра Грибоедова. От этого брака у них родились сын Степан в 1769 году (версия автора, построенная на собственных расчетах), и дочь Елизавета. В приданое за супругу он получил имение в Липицах, с десятком деревень в Смоленской губернии. Здесь Александр Федорович, как и в Богучарове, отдыхая от ратных подвигов, охотился на всякую живность, общался с соседями. После семи лет замужества преставилась 24-летняя Настасья Ивановна и погребена на Богучаровском погосте близ Сретенской церкви, о чем ныне напоминает плита, вмурованная с восточной стороны в стену этого величественного храма. Мир тесен. Какой дворянский род ни возьми – не без удивления узнаешь, что многие соотечественники между собой были не только знакомы, но и связаны узами родства (характерный тому пример – родословная Хомяковых). Большинство славянофилов – родственники. Небезызвестный Андрей Болотов (1738-1833 гг.) – ученый, экономист, автор мемуаров, в свое время весьма сокрушался, что его родичи не оставили записей о своей жизни, потому и стал записывать для своих потомков все, что происходило с ним и его окружением. Благодаря Андрею Тимофеевичу мы знаем, что он знаком был со многими соседями по Тульской губернии.

«В 1796 году 22 числа марта в Богородицке открыт и пойман разъезжавший по Богородицкой волости обманщик, слуга господина Хомякова Александра Федоровича (вот вам и крепостное право! – слуга, свободно разъезжавший по уезду)… Сей бездельник по имени Алексей Якимов Волков, снюхался как-то с некоторыми бездельниками, волостными мужиками, самыми негодяями и проходимцами, нагородил им турусы на колесах, надавал обещания постараться о них и сделать, чтоб им прибавили земли, и просил с них пятнадцать тысяч; ездил по некоторым селам, заставлял собирать сходы: дураки-мужики, разинув рот, его слушали; но по счастью не дали ему ничего, а обещали, но со всем тем не поймали, и не представили, а дело сие сделалось громко».

Факт редкий. Дело мошенника прошумело по все округе. К этому времени сын Александра 25-летний Степан закончил образование и состоял в гвардии. Среди служивых он выделялся своей начитанностью и знанием языков не только французского, которым тогда никого нельзя было удивить, но и немецкого, и английского. Более того, он был силен в математике. С такими способностями Хомяков старший слыл весьма просвещенным человеком. Не случайно вошел в состав организаторов «второго основания» привилегированного английского клуба а Москве, куда входила только дворянская знать. За два-три года до открытия клуба Степан Хомяков обвенчался с Марией Киреевской – троюродной сестрой Василия Ивановича (отец Ивана и Петра – будущих славянофилов).

Мария Алексеевна была воспитана в лучших старорусских традициях: боголюбива, серьезна, добра с твердым характером, порядочна. От сего брака каждые два года рождались дети: Федор (1802 год), Алексей (1804 год), Анна (1806 год).

Из XVIII в XIX век.

У Хомякова-отца имелись поместья в других губерниях, однако на лето он часто заглядывал с семьей в Богучарово. Судьбе было угодно, что в 1978 году родной брат моей жены переехал из Орловской области в Тульскую и устроился на работу в Богучаровский совхоз. С тех пор я стал наведываться, как выяснилось позднее в Хомяковское поместье. Родня жила в двухэтажном флигеле на первом этаже. Комнатка небольшая, квадратная, более напоминала келию, низкие окна с широкими подоконниками, с толстенными каменными стенами. Второй этаж деревянный. Мне нравилось бродить по заросшему парку, по окрестностям, любоваться каскадом прудов и красивой церковью на краю парка. В те годы в церкви находился совхозный склад сельхозтехники.

Тогда подумалось: как выглядела эта местность лет 200 назад? Начал просматривать старые книги. «Топографические известия» открыли передо мной картины далекого прошлого. Появилось такое впечатление, будто прикоснулся к живительному родничку, от которого началась и потекла полноводная река. Перед взором мысленно появился губернский город с живописной округой.

«В Туле каменный город стоит на правом берегу реки Упы, – так повествуют запросные известия от 18 декабря 1763 года, – от оной не более 10 сажень, а посад по обеим берегам. Онаго стены города в окружности содержат 576,5 сажен. В нем ворот проезжих сквозь башни с зубцами вышиною по 13, а башни по 21 аршину. В каменном городе строения каменные суть: 1) соборная церковь, вновь строящаяся на иждивении Тульского купечества; 2) Тульское духовное правление; 3) при канцелярии архива, деревянные: 1) канцелярия и воеводский дом; 2) провиантской и соляной магазины; 3) два тюремные острога и 4) домы соборные попов и солдатские, кои суть небогатого строения на посадке приходских церквей 22 кои суть каменные. 2 монастыря: 1) Предтечев весь каменной и в нем три церкви, 2) девичий монастырь которого ограда и кельи деревянные, церковь о двух апартаментах каменная. Казенного строения оружейный двор, в котором довольное число для оружейной канцелярии и прочих состоящих при оной Правлений каменных палат и магазинов, притом и ограда камена. На градской стороне Тульской провинциальной магистрат и кружечной двор, да партикулярных купецких и других чинов, каменных домов 33. Сверх того кожевенных заводов и при домах кладовых каменных палаток гораздо много, которые суть все нового строения». Другим достопамятным сооружением Тулы служил древний земляной вал с бастионами. Он тянулся от городских Троицких ворот, проходил через Петровскую гору до реки Упы и далее через щегловицкую засеку уходил на много верст мимо города Венева. Этот вал служил в прошлые века границей Руси с Польшей и, конечно же, защитным бастионом от недругов.

Охота и рыбалка, понятное дело – солидное подспорье в жизни земледельцев и помещиков: мясо шло на пропитание, шкура на одежду. Многие дворяне видели в охоте забаву и развлечение, некую тренировку в развитии выносливости и меткости. Таким умением и надо обладать тем, кто посветил жизнь венному поприщу. Хомяковы не исключение. Охотниками они были отменными. Держали свору охотничьих собак разных пород, конюшню с лошадьми, в которых знали толк.

Издавна тульские леса были богаты живностью. Из зверей водились волки, лисицы, зайцы, медведи, белки, горностаи и хомяки. Из крупных птиц – ястребы, тетерева, куропатки, белые гуси и утки. Продолжаем вникать в «Топографические известия»: «Рыба ловится: щуки, лещи, головли, шерешперы, мелочная плотва, уклея, пескари, налимы. А в уезде (Тульском) в малых озерах, прудах и сашалках господских – лини и караси, которые употребляют только про свой домашний расход, а не продают… Жительствующей в сем уезде народ монастырский и помещичьи пахотные крестьяне упражняются только в земледелии».

Таким натуральным хозяйством жил православный люд в Тульской и других губерниях и провинциях, находящихся в Центральной России. В «известиях» ещё представлены краткие сведения о дорогах и расположенных вдоль них селах и деревнях. Бросается в глаза и радует обилие каменных и деревянных церквей. Село Богучарово особо не выделялось среди других сёл.

«От Тулы в 15 верстах в деревне Волоте чрез речку Волоть мост, за которым в левую сторону верстах в 3 – село Богучарово, где церковь каменная; от онаго села в левую сторону верстах в 2 от дороги с версту село Хомяково, в которой церковь каменная…»

За 200 с лишним лет сохранились многие названия селений – только дорога нынешняя прошла в другом месте, и теперь эти посёлки оказались правее от шоссе (Симферопольского). Старожилы помнят заброшенную земляную дорогу (кое-где ещё сохранилась насыпь), они по старинке называли её царевой. Местность тогда была примечательной: ровные поля перемежались оврагами и буераками, перелесками и густыми лесами. Таких заповедных мест на Руси немало. Раздолье для охотников. Охотились всласть, до устали. Зато потом разговоров – то.

Несколько левее от прудов с давних пор прорезался глубокий овраг. Сохранилось его название – «Савра», слово, напоминающее крик ворона, смысл которого затерялся в веках. Раньше по нему пробегала река, теперь махонький ручеек, навевая воспоминания о прошедшем.

За храмом Сретения Господня метрах в ста расположился барский дом, построенный в конце Х VIII века. Главный вход обрамляла широкая открытая веранда. Она придавала дому праздничный вид, оригинальность исполнения, что являлось некоторым исключением для подобных дворянских строений. В остальном усадебный дом является однотипным для того времени. «Обыкновенные дома состояли из лакейной, залы, буфета, гостиной, спальни, уборной, столовой, кабинета, девичьей и детской. Кладовые делались, но не везде. Сеней двое. Спальни делались с диванами, а иногда диванная делалась особая. Везде почти делались коридоры, отчасти длинные, отчасти короткие. Сии коридоры пошли недавно, прежде их не знавали.

Фундаменты делывались, кто мог каменные и под полом иногда выходы и омшенники (обшитые досками – прим. В.А.) Крыльца внутренние, подъезды, бывшие недавно, почти переводились, делались навесы для дождя… Вместо окон слуховых были окошечки узенькие в стенах выше обыкновенных окон, а ныне стали делать большие окна сверх потолка в фронтоне… Пышность час от часу более вкрадывалась во всем рассуждении строения… Вместо обоев внутри штукатурили и расписывали на клею… Печи делали, где обливные, где кафельные, простые и потом на молоке расписывали красками… Кровли делали низкие и красили красными…»

Характерное описание дворянских домов, сделанное Андреем Болотовым, вполне подходит к хомяковскому особняку. Единственно, что не отразил писатель, так это молебную комнату, которая присутствовала тогда во многих помещичьих домах.

Занятия, развлечения

Как повелось в дворянских семьях, зимой жили в Москве, а по весне запрягали в экипажи лошадей и отправлялись в свои владения. Семья Хомяковых – то в Липицы, что под Вязьмой, то в Богучарово, что под Тулой.

Детство – это бегание, игры, это познание разноцветного, разнообразного, непредсказуемого мира природы: травинки, листочки, цветы, насекомые, животные, птицы. Сколько всего удивительного! С каждым шагом, с каждым днем узнаешь что-то новое. В детских головках запечатлевается таинственное движение Божьего мира. Как преподнесут родители, няни, учителя этот мир ребёнку, от этого зависит, каким вырастет он взрослым. Нужна выдержка, терпение и фантазия, чтобы ежедневно воспитывать малыша в добродетели и почитании родного очага.

У Хомяковых воспитанием детей Федора, Алексея и Анны занималась мать – Мария Алексеевна. Сама она постигла сызмальства глубокое почитание православной веры и потому строго и неуклонно воспитывала своих чад. Утром и вечером молитвы дома, по воскресным и праздничным дням – в церкви. Отец – Степан Александрович – гвардии поручик, к тому времени находился в отставке. Легковесная эпоха Екатерины II наложила свой отпечаток как на отношение к жизни, так и на религию. Если по праздникам и выходным служивый люд и посещал храмы, то далеко не все относились к вере предков с должным почтением. Отсюда основным занятием служивых и не служивых стали балы, охота, карточная игра, застолья, и, как следствие, от неразмеренной жизни, от страсти к наживе у отдельных лиц проявлялись отрицательные качества, последствия которых сводились к дуэлям, пьянству, к разорениям. Последнее зло чаще всего возникало от карточной игры. Целые состояния проигрывались в клубах, трактирах и в дворянских домах.

Высочайший указ 1801 г. серьезно порицал увлечение сограждан к подобным игрищам. «Я признаю справедливым обратить всю строгость закона на сие преступление и наблюдение, дабы запрещенные игры отнюдь и нигде не были производимы и … где бы ни таились виновные… брать под стражу и отсылать в суд… Греховная страсть несла большой урон отдельным семьям, так и стране». Через семь лет император издал по этому поводу новый указ.

В высокие чины Степан Хомяков не вышел. Не это главное. Он из старого дворянского рода, хорошо образован, имеет обширные владения, вхож в известные дома.

В свое кратковременное царствование Павел I закрыл привилегированный Английский клуб. Сын Александр I разрешил. Осталось восстановить порядок и уточнить положение. Этими вопросами занялись Степан Хомяков и Алексей Грибоедов (дядя писателя) и другие энтузиасты «красивого» времяпрепровождения. В центре первопрестольной в доме князей Гагариных, что у Петровских ворот, возобновились клубные встречи. Неуемное высокое дворянство нашло себе пристанище. До войны 1812 года здесь вкусно ели и сладко пили, обсуждали новости, часами рьяно резались за ломберными столами в карты.

К тому времени семья Хомяковых с Ордынки перебралась на Петровку. Приметный дом в центре Москвы, напротив белокаменного Кузнецкого моста, приобрел Степан Александрович. Место бойкое, людное, удобное для торговли. Ведь не на всяком месте переберешься через захламленную и топкую Неглинку, а здесь под рукой добротный мост. На беду и Английский оказался под боком. Игра шла по-крупному. Как известно, пороки наказуемы…

Год за два до Отечественной войны муженек потряс свою суженую известием о большом проигрыше. Мария Алексеевна удар выдержала стойко. Не впала в панику, не заголосила, свары развязывать не стала. Смирилась – на всё воля Божья. Но она, всё о чем думала, высказала Степану Александровичу сполна. Что отец его Александр Фёдорович, царство ему небесное, помещиком был исправным, зажиточным, винным откупом владел. Однако напомнила, что по мягкости характера своего немало спустил прибыли за карточным столом. Потому она не собирается пускать по миру своих крошек-ребятишек и воспитывать из них мот и прощелыг. «Часть имений придется заложить, но на другую часть, Степан свет Александрович, готовь доверенность на мое управление хозяйственными делами». На том и порешили.

Характер Мария Александровна имела мужественный, решительный, да и разумом Бог не обделил. Взялась за штурвал и начала выводить семейный корабль из бушующего моря к тихой пристани, прося в молитвах помощи Всевышнего. Федя и Алеша постарше Ани, уже молитовки знали. Молитва детей чиста и искренна, невидимо, но творит чудеса, помогает выйти из шторма.

Московские зарисовки

За шестьсот с лишним лет, что пронеслись над первопрестольным градом в период жизни Хомякова, прочно сложился тип москвича, так заметно отличающийся от жителей других городов. Годы наложили на москвичей свой отпечаток, привнесены свои обычаи, традиции, привычки, выработался свой говор. Москва обустраивалась, разрасталась, защищалась, горела и восстанавливалась. Издревне ее символом, гордостью, более любовью стал царственный, Богославный Кремль – православная твердыня.

Если бы не величественный Кремль, то Москву можно было бы назвать великим селом. Ибо ее жители продолжали жить натуральным хозяйством. У многих знатных особ в начале Х I Х в. имелись добротные каменные особняки, за оградой которых находились сады, огороды, пруды, конюшни, коровники, курятники. Далеко ходить не надо, даже перед почтенным домом генерал-губернатора, что на Тверской до самого 1812 года был разбит огород, где произрастали всякого рода овощи.

Для Москвы, да и всей России 1812 год стал неким рубежом, разделивший жизнь народа на до– и послевоенную. В детских головках Федора и Алексея Хомяковых ярко запечатлелся образ допожарного старого стольного града. Они помнили выложенные белым камнем берега Неглинки, помнили, как в дождливую погоду речка выходила из берегов и затопляла улицу, что создавала проблему горожанам. Не каждый мог переправиться через нее. Ждали, когда спадет паводок, сбежит лишняя вода в Москву-реку.

Каменный Кузнецкий мост тогда еще имел ступеньки, на которых засиживались нищие, а рядом стояли торговцы с мочёным горохом, разварными яблоками или сосульками, выполненными из сухарного теста с медом – лакомство детей и взрослых. В погожие дни жажда утолялась сбитнем и ядреным квасом.

Каждый человек проживает свое детство. Часто вместе с детством уходят так хорошо запечатленные в памяти картинки улиц, домов, других строений. Алексей Хомяков, как и многие его сверстники – дитя войны. Его детство прошло через нее. Думал ли он тогда, что в его небольшие лета так резко переменится облик дорогого сердцу города. Театральная площадь слыла пустырем. Там, где ныне стоит гостиница «Метрополь», Неглинка делала крутой поворот и бежали её мутные воды вдоль Кремлёвских стен за Кутафью и Водовзводную башню в Москву-реку. Пустошь запомнилась весьма неприглядной.

Особо не поиграешь – заболоченная трясина, поросшая травой и кустарником, ухабы, ямы, холмы, ещё разный мусор, нанесенный речкой – всё это напоминало отдаленное захолустье. Летом, в жаркую погоду, клубы пыли, поднятые лошадьми с повозками. И все-таки неухоженность местности сглаживалась приятной панорамой – чуть поодаль проходила мощная Китай – городская стена, башенки, маковки церквей, а правее – кремлевский монолит. Красотища – глаз не оторвешь! Родное – и на всю жизнь.

В те достопамятные времена большинство дворянских детей воспитывались и обучались грамоте гувернерами, учителями. У Федора и Алексея и их сестрицы Анны также были свои учителя, но первоначальными их наставниками были их родители. Обладая широкими познаниями и солидной библиотекой, Степан Александрович вместе с приставленными к ним воспитателями, принимал непосредственное участие в обучении своих чад.

Братья рано научились читать, рано овладели знанием французского, немецкого и английского языков. Их домашнее образование можно без преувеличения назвать блестящим. К 14-15 годам они, как их друзья братья Веневетиновы, в подлиннике читали Гомера, Софокла, Горация, Вергилия, Канта, Шеллинга и других.

Нечастый случай в дворянском сословии, когда подростки так гармонично и праведно развивались бы, когда при изучении научных предметов шло параллельное изучение церковной истории, родной православной культуры и русских традиций, прекрасное соединение знаний с глубокой верой.

Письмо Алексея Степановича к английскому богослову Пальмеру (1844 г.) многое объясняет: «Что до меня касается, то я, воспитанный в благочестивой семье и в особенности набожной матерью (доселе ещё здравствующей), был приучен всем сердцем участвовать в этой чудной молитве церковной. Когда я был ещё очень молод, почти ребенком, моё воображение часто воспламенялось надеждою увидать весь мир христианский, соединенный под одним знаменем истины…»

Жизнь быстротечна, незаметно детские игры переходят в серьезные занятия. Вместе с ростом человека, растет и меняется облик города. После великого пожара Москвы 1812 года град первопрестольный не узнать. Город превратился в одну громадную стройку. Кипела работа на Театральной площади. Тогда в центре её возводился Большой театр, а слева и справа от него – здания поменьше, ставшие не только украшением площади, но и центром культурной жизни москвичей. Подивиться на преображение былой пустоши подросткам не удалось. Семья перебралась в Петербург, пока их дом восстанавливался на прежнем месте у Кузнецкого моста. За два года пребывания в императорской столице обрели новые знакомства, изучили город, его достопамятную историю, овладели новыми знаниями.

Вернувшись в Москву, Федор и Алексей поступили в Московский университет. Причем ряд дисциплин они проходили дома под руководством профессоров и преподавателей университета. Программа серьёзна и глубока: иностранные языки, изящная литература, философия, мифология, математика, фехтование, музыка и живопись.

В 20-е годы XIX века взросло новое поколение молодых людей с одной целью, с одной мыслью – быть полезным Отечеству. Не зависимо друг от друга образовались 2 направления, причем скрытых, тайных. Одно из них более широкое, многолюдное, именуемое в дальнейшем декабристами. Другое, – более похожее на кружок единомышленников – любомудров, т.е. любителей философии. Имена многих из них стали достоянием России. Их вклад в русскую культуру, в русскую словесность очевиден. Поэт, дипломат Федор Тютчев (1803-1873), Алексей Хомяков (о нем последовательно идет речь в данном труде), поэт Дмитрий Веневитинов (1805-1827), историк, редактор, профессор Михаил Погодин (1800-1875), историк, поэт, литературовед, профессор Степан Шевырев (1801-1864), прозаик, философ Владимир Одоевский (1803-1869), историк, естествоиспытатель, редактор Михаил Максимович (1804-1873), литературный критик, публицист, редактор Иван Киреевский (1806-1856), брат его, фольклорист Петр Киреевский (1808-1856), духовный писатель Андрей Муравьев (1806-1874), публицист, финансист, благотворитель Александр Кошелев (1806-1883), переводчик, искусствовед Николай Рожалин (1805-1834), писатель, дипломат Владимир Титов (1807-1891).

Любомудры разработали свой Устав, свое Положение, вели учет заседаний и вопросов, рассматриваемых на них.

Декабристы своим выступлением, своим вызовом всколыхнули всю Россию, начались аресты, суды. Обстановка в стране стала напряженной. В связи с этим любомудры прекратили свои заседания, всю документацию, все компрометирующие бумаги сожгли.

Впоследствии их диспуты переросли в салонные беседы, где из некоторых любомудров вышло достаточно зрелое, патриотическое направление славянофилов. Негласным, но признанным руководителем этого движения был А.С. Хомяков.

Дар Божий

О Хомякове можно и нужно говорить, но не спорить. Он занимает высокое место в нашей истории. Его можно недооценить, но не переоценить. Не хотелось бы повторяться – лучше, чем сказал о нем близкий друг М.П. Погодин, сказать нельзя. Какой человек жил на русской земле! Не случайно память о нем, так торжественно и так интересно проходит ежегодно на Тульщине.

«Хомяков! Что это была за натура, даровитая, любезная, своеобразная! Какой умный всеобъемлющий, какая живость, обилие в мыслях, которых у него заключался, кажется, источник неиссякаемый, бивший ключом при всяком случае направо и налево. Сколько сведений, самых разнородных, соединенных с необыкновенным даром слова, текшего из уст его живым потоком! Чего он ни знал?.. – Богослов он был первостепенный, могший по праву заседать на любом соборе. Мирянин он первый, поднял знамя православной церкви пред поклонниками папы, пред последователями Лютера и Кальвина, и три напечатанных им за границею записки произвели волнения западной церкви.

В конце прошедшего года (1859) в Богучарово (прим. – В.А.) он читал мне у себя в деревне четвертую свою записку о том же предмете…

Философия была одним из любимых его занятий, и ничего не любил он столько, как бороться с Гегелем, последним её представителем, и бить его последователей…

Что сказать о философии? Слушая исследования Хомякова о происхождении слов, путешествуя с его корнями из глубины санскрита в готскую Библию Ульфилы и к славянским памятникам святых Кирилла и Мефодия, преследуя с ним развитие грамматических форм, перерождение звуков, по всем языкам индоевропейским и семитическим, не знаешь, бывало, чему удивляться больше: проницательности ли его умственному взору, силе ль его славянской догадки или его вдохновенному, пиитическому чутью. Он был рожден… для филологии…

История – как удивится русский ученый мир, когда узнает, что Хомяков оставил исследования и размышления обо всех важнейших событиях и происшествиях исторических на несколько больших томов. С лишком тридцать лет работал он над своей Семирамидою – так назвал он это сочинение, – и только недавно самые друзья узнали об её существовании…. Прошедшей зимою он показывал мне в деревне кипы почтовой бумаги, исписанной вплоть до краев его мелким почерком, и обещался приступить вскоре к изданию…

А мысль его касательно права, догадки о происхождении разных юридических постановлений, о значении целовальников, о преимуществах Третейского суда, о свойствах большинства голосов?

А согласование различных мифологий? А объяснения народных песен, пословиц, поговорок, обрядов?... Нет, лучше остановиться и прервать бесконечное исчисление… Одним словом, не было науки, в которой Хомяков не имел бы обширнейших познаний, которой не видел бы пределов….

И в то же время Хомяков писал проекты об освобождении крестьян за много лет до состоявшихся рескриптов, предлагал планы земских банков… анализировал до малейшей подробности сражение Наполеона, читал наизусть по целым страницам из Шекспира, Гёте или Байрона, излагал учение Будды и буддисткую космогонию.

В это время Хомяков изобретает какую-то машину с сугубым давление, которую посылает на английскую Всемирную выставку, и берет привилегию. Сочиняет ружье, которое хватает дальше всех, предлагает новые способы винокурения и сахароварения, лечит гомеопатией все болезни на несколько верст в окружности, скачет по полям с борзыми собаками зимней порошею за зайцами, и описывает все достоинства и недостатки собак и лошадей, как самый опытный охотник получает первый приз в обществе стрелянья в цель, а к вечеру является к вам с сочиненными им тогда же анекдотами…

А в чем Хомяков, столько разнообразный… полагал свое назначение? Он считал себя рожденным для живописи, и по целым неделям, бывало, сидел он, держа в руках палитру, выписывая свой портрет чрез зеркало, портрет своей жены, сочинял сцены, располагая пейзажи, составлял новые краски, чертя архитектурные планы, кои приводил иногда в исполнение…

Между тем одной его поэзии достаточно, чтоб доставить его имени прочную славу. Лирические его стихотворения, исполненные чувства и мысли, дышащие любовию, сохранятся навсегда в пантеоне русской поэзии…».

Стихи Хомякова читались, заучивались, переписывались в альбомы.

Девизом нескольких поколений людей стала его классическая строфа. Стихотворение написано в 1859 году:

На закате дней

Подвиг есть и в сражении,

Подвиг есть и в борьбе;

Высший подвиг в терпении,

Любви и мольбе.

Это не просто слова – это смысл жизни, это смысл каждого человека. Только этот смысл должен каждый для себя определить и осознать.

В воспоминаниях многих современников часто упоминается о соблюдении Алексеем Степановичем всех постов, включая среду и пятницу. На этом факте хотелось бы немного остановиться

В нынешнее время, тем более в прошедшие годы многим известны календарные постные дни. Их значимость для православного человека велика и важна. Это для православных непостижимая вера и любовь к Господу. Эта основа жизни, духовное здравие народа в нынешнем и будущем веке. Пост есть утверждение вечной жизни. Закостеневшее мирское понятие крепко засело в мыслях отдельных сограждан: «чтоб жить, надо питать себя». Казалось бы, это вполне естественная потребность в жизни человека, птицы, животного. Питание заложено Природой, но неправильное, вернее неправедное питание сокращает жизнь земную и становится камнем преткновения на пути к вечности. Потребление человеком пищи должно отличаться от животных. Ведь не случайно в каждом периоде времени (лето, осень, зима и весна) заложен пост: телесный и духовный. Телесный, когда принимают скоромную пищу, растительную. Духовный, когда человек воздерживается от грешных помыслов и суетных дел. Избегает увеселительных мероприятий, воздерживается от празднословия, гнева, осуждения. Занимается добрым и полезным трудом. Посещает храм и молится усердно.

«Приехав в Париж в начале нашего Великого поста, я, как очевидец, – констатирует Дмитрий Свербеев (родственник Языковых), – свидетельствую перед будущими его биографами, как строго этот 20-летний юноша соблюдал в шумном Париже наш пост, во все продолжение которого он решительно ничего не ел ни молочного, ни даже рыбного, а живший с ним Шатилов и Голохвастиков сказывали, что он не разрешал себе скоромного в обычное время и по средам и пятницам». Даже современники в те годы удивлялись стойкости характера и серьезности молодого Хомякова. В течение всей жизни он оставался верен православному учению. «Я к Вам пишу только несколько строк, любезная сестрица, – сообщает Хомяков в очередном письме (в 20-е числа ноября 1853 г.) из Богучарова Парасковье Бестужевой (свояченице), – во-первых, по недосугу, потому что говею и хочу приобщиться, если Бог даст, в день именин Катенькиных (супруга Алексея Степановича, старшая сестра Парасковии. – Прим. В. А), во-вторых, потому, что глаза у меня немного пошаливают, хотя теперь и поправляются».

1852 год для Хомякова стал тяжелейшим. Сначала ушла из жизни жена Екатерина Михайловна, следов близкие по духу друзья: Николай Гоголь, Василий Жуковский. Невосполнимые потери. Супругой он дыша и не нарадовался. Память о ней он хранил до последних дней своих. Потому в Рождественский пост готовился к причащению в день памяти святой великомученицы Екатерины (24 ноября).

Кратко о нем сказал Павел Флоренский: «И как личность, и как мыслитель величина настолько большая, – здесь он остановился, задумался, добавил, – «исключительно большая».

Казалось бы, с такими необычайными познаниями сколько бы пользы он мог принести Отечеству, возглавляя какой-либо департамент. Он молод, полон сил, жажды деятельности, жизнелюбия, творческого порыва.

Тот, кто не плакал, не дерзни

Своей рукой неосвященной

Струны коснуться вдохновленной:

Поэтов звенья не скверни!

Лишь сердце, в коем стрелы рока

Прорыли тяжкие следы.

Светит, как вещий дух пророка

Свои невольные труды….

Стихотворцу идет 24 год. И он в минуты вдохновенья берется за свои невольные труды. Поэзия захватывает, владеет и он с упованием погружается в нее. Неизменно посещает литературные салоны. В спорах горяч и напорист. Видно, знания распирали его, он торопится выговориться, доказать свою правоту. «В большом обществе и, в особенности при дамах, он невыносим. Он никогда не хочет быть любезным, опасаясь кого-нибудь тем привести в соблазн. Не только Великий пост, соблюдает и все прочие посты. Всю Страстную неделю он не ест мяса, а Великую пятницу совсем воздерживается от пищи. Но не подумайте, чтобы он был святоша или фанатик. Не то, не другое. Он находит, что так должно поступать по убеждению, и вовсе не осуждает, если другие поступают иначе. Он очень образован, имеет большие способности к поэзии. И вообще человек выдающийся во всех отношениях».

Впоследствии Александр Кошелев, будучи в одном лице и публицистом и удачливым предпринимателем, в своих записках особо остановился на религиозности Алексея Степановича, которая с детских лет стала смыслом его жизни. «Он говорил, что содержит посты, потому что церковь их установила, что не считает себя вправе становиться выше её и что дорожит этой связью с народом. В церковь он ходил очень прилежно и, хотя имел привычку вставать по утрам поздно, часу в 12, однако по праздникам не пропускал обедни и часто ходил к заутрене. Молился он много и усердно, но старался этого не показывать, и даже это скрывать… Когда он говорил о Христе и его учении о различных вероисповедованиях и церквах, и о судьбе христианства в прошедшем, настоящем и будущем, – тогда в словах его была какая-то сила необычайная, возбуждавшая в слушателях понятие о деятельности апостольской, жизнь его подкрепляла сила его слов».

Как говориться дожили. В середине XIX века образованным русским людям приходилось ещё разъяснять о значимости христианства, церковных учениях. В том нет преувеличения, когда Хомякова называют продолжателем апостольских деяний на Московии. Это он доказывал не только словом, но и пером. Хоть и велика сила слова, однако по делам и поступкам познается человек.

Хроника войны

Противна мне дремота неги праздной,

И в мирных дней безжизненный покой,

Как путь в степях однообразный,

Как гроб холодный и немой.

Противно мне безумное веселье,

Неупоенных душ притворное похмелье,

И скука вечная,

И вечный переход

Младенческих забав и нищенских забот…

На миг один судьбины злой оковы

Рукой я смелою расторг:

И сердцу памятны сражений блеск суровый

И торжества воинственный восторг…

В час утренней зари, румяной и росистой,

Услышать пушки глас, завущей нас к боям;

Глядеть, как солнца луч золотистый,

Играя, блещет по штыкам…

О, вот он, вот удел, давно желанный мною.

Отдай же мне коня, булат отдайте мой:

В тот дальний край я полечу стрелою

И ринуся в кровавый бой.

Здесь все: и молодецкая удаль, и жажда брани, жажда испытать себя и стать настоящим мужчиной-воином. Уметь постоять за себя и отчизну. И просьба (стихотворение так и называется «Просьба» (1828)) к родителям – благословите! В прошедшие века войны с Турцией проходили часто, как ветры буйные над степью. Побережье Черного моря было лакомым куском для обеих сторон. На нем турки основательно укрепились. Их набеги мешали жить как нашим земледельцам, так и братьям-славянам.

Решение принято. Благословение получено. С Богом! Не будем фантазировать, а обратимся к формулярному списку и вкратце ознакомимся с армейской долей молодого воина. «В службу вступил юнкером в Астраханский Кирасирский полк 6 марта 1822, переведен в Лейб-гвардии конный полк того же года 3 октября. Эстандарт юнкер 4 мая 1823 г., корнетом 1824 г. 22 февраля, уволен от службы по домашним обстоятельствам поручиком 7 марта 1825 г. Определен вновь в оную 16 июня 1828 г., назначен адъютантом к генерал-лейтенанту князю Мадатову 16 января 1829 г. Был в походах в продолжение кампании против турок 1828 г. в сражениях 18 при д. Чеорлыне 25 июля, в преследовании турецкой кавалерии при М. Эски Стамбуле 3 августа принца командовал фланкерами (дозорными охранения в кавалерии) 14 августа при нападении на укрепленный лагерь при с. Мормин, а также находился с фланкерами при преследовании турок и за отличие награжден орденом Св. Анны 4 ст. за храбрость. 1829 вторично в Болгарии 30 мая при совершенном разбитии армии верховного визиря при с. Мгулевск и 31 – в атаке против неприятельской кавалерии при крепости Шумле, отбитии двух редутов с 5-ю орудиями и лагерем и за отличие, в сем оказанное, награжден орденом Св. Анны 3 степени с бантом 18 июля при кр. Шумле и 28 августа также во время вылазок неприятеля из крепости в действительных сражениях находился». Дух захватывает от этих искрометных военных сводок. Какая отчаянная голова! Какие решительность и самообладание в смертельных схватках, с сильным и не менее храбрым турецким воинством. Оказывается, адъютант его превосходительства за полтора года находился в опасных переделках, неимоверных ситуациях и достойно выходил из них. Памятью тех лет остались награды и ранение в ногу. В те годы военные действия с Турцией шли по всему побережью Черного моря, углубляясь в Молдавию, Болгарию, Румынию (Валахию) и даже в Тифлисскую губернию. Из «хронологических показаний» за 1828 год явствует о жесточайших баталиях при взятии русскими воинами той или иной крепости.

«С 25 апреля, считая с открытия нынешней Турецкой кампании по 19 июня, Российские войска заняли княжества Молдавию и Валахию, перешли Дунай под огнем крепости Исакчи, истребили неприятельскую флотилию на сей реке, взяли 7 крепостей Исакчу, Браилов, Мачин, Гирсову, Кюстенджи, Анапу и Тулчу и приобрели как в сих крепостях, так и в разных стычках с неприятелем более 800 пушек». Таковы успешные действия наших войск за неполные два месяца. Война не кончилась, дрались не на жизнь, а на смерть.

«16 июля 1828 г. многочисленная толпа Турецкой конницы до 5 тыс. человек, вышедшая из Шумлы и напавшая на 15 и 16 Егерские полки, была решительно опрокинута, причем неприятель потерял до 4000 человек убитыми и 5000 ранеными». Именно в это время и в этих местах находился Алексей Хомяков. «28 августа. Турки в числе 4 тысяч человек атаковали отряд под командованием князя Мадатова при Праводах (недалеко от Шумлы. – Прим. В.А) и были обращены в бегство».

Генерал-майор Обручев в формуляре к императору Николаю I , повествуя о воинской доблести Хомякова, не преминул добавить: «Российской и французской грамоте читать и писать умеет, математику и географию знает. В отпусках, штрафах, под судом не бывал, холост, повышению чина аттестовывался достойным». 2 марта 1830 г. Алексей Степанович уволен из армии с чином штаб-ротмистра.

Ещё не кончилась война. Родители находились в постоянном напряжении, молились за сына своего, раба Божия Алексея. Однако удар к ним пришел с той стороны, откуда его просто не ждали. Погиб старший сын Федор. Одаренный от природы, широко образованный, он нашел свое призвание на дипломатической службе. Трудился рука об руку с Грибоедовым. Они были связаны одним делом и родственными узами. В расцвете сил жизнь 26-летнего коллежского асессора неожиданно оборвалась где-то на кавказских перевалах не то от чумы, не то от пули басурманской. В этом же 1829 году, в январе с разницей в две недели оборвалась жизнь руководителя Федора, блестящего писателя и дипломата Александра Сергеевича Грибоедова.

В Тифлисе около Свято-Георгиевского храма погребены тела родственников – дипломатов. Время и люди не сохранили могилу Федора Хомякова, где-то затерялся его портрет, выполненный по заказу отца известным петербургским художником Петром Соколовым.

Ушел родной брат, родная кровинушка. Тяжко переживал Алекей Степанович невосполнимую потерю. Боль души исцелялась молитвой. Сколько раз он вспоминал детские и юношеские годы, игры, чтения, обсуждения, споры. Как он тянулся за старшим, прислушивался к нему, а более всего любил. И вот теперь его нет. С кем советоваться, на кого опереться? Горько… Берет отпуск. Ему не до военных действий. Скачет на перекладных к родителям. Как там они?

В Москве заказывает панихиду. Долго бродил по улицам, думал о чем-то своем. Через несколько дней встретился с друзьями. Чуткий Погодин зафиксировал в своем дневнике. «Грустен, но добр, мил и умен по-прежнему».

Весной этого же года Хомяков вернулся в пекло военных баталий под неприступную крепость Шумлу, чем вновь опечалил родителей. Степан Александрович тем временем перебрался в Петербург, а Мария Алексеевна с дочерью Анной – в тульщину, в любимое загородное пристанище. Печальные думы, как и прежде, обращены к здравствующему Алексею. Опять воюет.

В середине лета 1829 года Степан Хомяков, переживая за сына, пытается немного успокоить супругу. «Разделяю ваши чувства насчет нашего дорогого Алексея, конечно, еще кампания не кончена и еще предстоят опасности, особенно теперь, при преднамеренном движении всей армии на Балканы; конечно, войска там турецкого много, но в ущельях гор, и они будут делать сопротивления; и одна надежда на милость Всемогущего Спасителя. Очень понимаю те грустные воспоминания, которые вы будете иметь в Богучарове; но мне кажется, что сии воспоминания всечасно и везде нас окружают, и до гроба нас будут сопровождать, и меня здесь в Петербурге редкий день, чтобы в разговорах с кем-нибудь не встряла грустная и убийственная мысль о потере нашего сокровища (Федора – прим. В.А.). Всеобщее об нем доброе мнение растравляет неисцелимые раны души моей, и ничего не остается, как покориться Промыслу Божиему, меня сим событием наказавшему за грехи мои».

Степан Александрович, как человек верующий, гибель сына воспринял как наказание за свои грехи молодости. И этот тяжкий крест он пронес до конца дней своих. Теперь все заботы о младшем. Отец стал для Алексея и душеприказчиком и опекуном его творений. Успех сыновьей драмы «Ермак», поставленный в Малом театре Петербурга в конце лета 1829 года, окрылил Хомякова старшего. В то время, его сын продолжал сражаться с турками и уже отмечен по заслугам – двумя орденами Св. Анны и третьим – Св. Владимира. Имел ранение и в ногу и руку. Однако, в письмах к родным ровен, даже несколько весел, описывая свои будто бы легкие «приключения». Война жестока и враг силен, но не огорчать близких. Нравилось ему военное поприще. При небольшом росте и сутуловатости Хомяков отличался от других офицеров многими достоинствами. Он храбр и решителен в бою, искусен в верховой езде, силен в руках, мастерски владел саблей и метко стрелял. Многим сослуживцам запомнились его неожиданные и смелые налеты на врагов, за что он отмечался командованием. В пылу боев с турками он даже не знал, что его произведение вышло на сцену, и публика его восторженно встретила. Отец старательно хлопотал за детище сына. За год до постановки отрывки из «Ермака» были опубликованы в «Московском вестнике», где часто печатался Пушкин. Теперь Степан Александрович ратовал о выпуске сыновнего труда отдельной книгой. В 1832 году ее удалось издать в Москве.

Через Балканский гребень войны прошло немало молодых людей из дворянских семей. С некоторыми из них Хомяков встречался на перепутье дорог. Из москвичей там сражались граф Александр Толстой – будущий друг Гоголя, Андрей Муравьев, прозаик Александр Вельтман, один из немногих кто оставил свои остроумные впечатления о военных действиях той поры в романе «Странник». Труд этот интересен тем, что он описывает то место, где находился, вернее, сражался и через что прошел Алексей Хомяков.

«В 1828 году дела под Варной начались и шли иначе, нежели в прошлых веках…

21-го июля государь император, сделав распоряжения, необходимые для поспешествования к взятию Варны, оставил нас на высотах пред Шумлою и, заповедав быть умными, храбрыми и осторожными, как сие надлежит солдату, стоящему на часах…

…Стены крепости унизаны 250 орудиями и 15-ю тысячами вооруженных с головы до ног турок, что каждый из них, в надежде на Аллаха и его пророка, пьет свой кофий, курит трубку и выпускает каждый день по нескольку тучных зарядов за крепостную стену…

Осадная артиллерия (русская), с вновь созданных укреплений под стенами Варны и со всех кораблей флота, сыплет 70 тыс. ядер, бомб, вынуждает капитан-пашу просить о пощаде. Пощада дана, Варна арестована и победа в летописях мира начертала: «Русский царь Николай покорил Варну». Взятие этой крепости, города, порта 29 сентября повергло в уныние турецкое командование. Открылся кратчайший путь к Константинополю. После этого русские войска отошли к Силистрии и в 1829 году после разгрома турецких войск при Кулевиче 6-и и 7-й корпуса русской армии вновь осадили Шумлу с ее пятидесятитысячной армией. В данной военной кампании взять ее неприступные стены было просто невозможно, потому русская армия, проведя рекогностировку, проследовала дальше за Балканы. Лето прошло в удачных для нашего войска сражениях. Побережье Черного моря очищалось от турецких владений. Города и крепости сдавались на милость победителя».

Другой, не менее интересный писатель, исключительной духовности, Андрей Муравьев поделился своими воспоминаниями и тем впечатлением, которое он вынес при знакомстве и встречах с поэтом.

«Присутствие в Шумле поэта, товарища Хомякова мне было отрадно, ибо он почти один меня понимал… На зимних квартирах в Яссах имел я случай познакомиться с Хомяковым, никак не подозревая в молодом армейском гусаре столь знаменитого поэта, хотя он и читал мне иногда свои стихи; но мы никогда не можем поверить на первых порах великому таланту. Странно однако, что во всю сию войну, столь блистательного для нашего оружия, Хомяков не ознаменовал ни одним стихотворением славные победы, хотя такого рода поэтические порывы были совершенно в духе его поэзии. По своему оригинальному характеру он старался заявить себя более гусаром, нежели поэтом на шумных вечеринках. При этом Хомяков был неутомимым спорщиком… Не было предмета, о чем бы ни вступал он в словопрение и, при необыкновенной памяти, будучи чрезвычайно начитан, он всегда имел верх во всяком споре. Так велико было его искусство в диалектике… Это дало ему возможность и впоследствии выдерживать трудные словопрения с раскольниками на Кремлевской площади, где никто его не мог одолеть. Мы с ним очень сошлись во время кампании по его благородному и кроткому характеру, и долго поддерживалась наша связь в Москве, когда уже он был во всей поэтической славе».

Прекрасный человек был Муравьев, необычайный духовный писатель, незаслуженно забытый, ровесник Хомякова, ему было отмерено 68 лет жизни. За годы творчества тысячи верст он прошел, проехал, пропутешествовал по святым местам, написал много полезных и познавательных книг: об Иерусалиме, Афоне, Риме, Грузии, Востоке и более всего о России православной. Андрей Николаевич находился в дружеских связях с Жуковским, Митрополитом Филаретом, знаком со многими представителями духовенства и высокого дворянства, с писателями и учеными. (Богатая одаренная личность Муравьева заслуживает отдельного рассказа.)

Радостная весть докатилась до Москвы и Петербурга. «2 сентября 1829 года в Андриаполе заключен и подписан обоюдными полномочиями трактат вечного мира между Россиею и Турецкого Империею. По силе сего трактата Дарданеллы и Босфор открыты навсегда для торговли всех народов; безопасность Российских пределов… совершенно ограждена присоединением к Российской империи крепостей: Анапы, Поти, Ахалцыка, Ацхура и Ахалкалаки. Вознаграждение убытков, понесенных от войны Российскими подданными, обеспечено…» Страна вздохнула. Родители ждали возвращения своих сыновей на родину. Не без сожаления Хомяков распрощался с армейской службой и с головой погрузился в творчество. Человек, прошедший войну, несколько иначе относится к жизни в сравнении с теми, кто не нюхал пороха. Повесив в шкаф мундир и получив чин штаб-ротмистра, вышел в отставку. Осмотрелся в Москве, побывал в Петербурге, потом махнул в деревню подышать сельской природой, насладиться тишиной и принялся за новое произведение. Для друзей он оставался по-прежнему лучезарным, остроумным собеседником, но внутреннее стал серьезнее и собраннее, научился ценить жизнь, дарованную ему Господом, сохранившего его в военное лихолетье.

Зимою и весною 1832 года трагедия Хомякова «Димитрий Самозванец» читалась в литературных салонах. В каждой его драме критики находили свои достоинства и недостатки. Очень метко отозвался о последней работе поэта Михаил Погодин: «Восхищался многими местами. Это блистательная историческая хроника». После Карамзина, после пушкинского «Бориса Годунова» вышел на историческую арену самобытный поэт. Критики отметили немало значительных мест в драме и сошлись на том, что в ней нет легкости и яркости пушкинского полета. Из произведения Хомякова, как и из других исторических сочинений, читатель выносит уроки прошлого, которые учат мыслить, предупреждают, воспитывают, просвещают. Русскую историю и всю мировую Алексей Степанович знал превосходно. Были ли равные ему? Всех, знавших его, удивляло, когда только он успел «проглотить» тяжеловесные труды корифеев исторической науки?

Из далекой сибирской ссылки донесся голос декабриста, поэта, критика, лицейского товарища Пушкина Вильгельма Кюхельбекера. «В «Библиотеке» прочел Пушкина сказку «Пиковая дама», «отрывок из записок Гомозейки» Одоевского и критику драмы «Рука Всевышнего отечество спасла» и «Самозванца» Хомякова… Я бы Кукольника драме произнес приговор и построже и поснисходительнее, к Хомякову рецензент просто кажется несправедлив. Приведенная им сцена между Марфою и Антонием бесподобна: равной силы нет ни одной у Кукольника, ни в фантазии, ни в драме, ни в «Тартини».

История – одна из редких наук, значение которой неоценимо. Без нее трудно понять настоящее или определить будущее. Но в истории много загадочного, закрытого наслоением эпох. «Я желал бы, чтоб всякий, принимаясь писать о еже быша, делал с сознанием то, что делалось всеми без сознания, т.е. чтобы он мысленно сводил свой рассказ до своего или, по крайней мере, до совершенно известного времени и кончал возвратною проверкою; я уверен, что тогда наука подвинулась бы вперед исполинскими шагами и что мрак древности отодвинулся бы назад на несколько веков», – писал Хомяков в главном своем труде «Семирамида». Такой подход он использовал в своей практике и других тому учил.

История многогранна. В нее втекают как в реку животворные потоки религии, культуры, языка, быта, традиции, технического оснащения, песен, поговорок: красной чертой в творчестве Хомякова проходит путь к познанию истины – ради чего мы живем. Одна строфа из «Димитрия Самозванца» многого стоит.

… Русский любит горячо

Семью, отчизну и царя; но боле,

Но пламенней сильнее любит он

Залог другой и лучшей жизни – веру.

За большие поэтические произведения поэт больше не брался. Стихи писал нечасто и немного. Но те, что выходили из-под его пера, приобретали гласность, становились достоянием читающего общества. Их запоминали. Говорят, каков человек в жизни, таков и в литературе. Проявляется твое Я, твой взгляд на окружающий мир, твое чувство на происходящие события. Частично и только частично такой подход может отнести к Хомякову. По определению Николая Бердяева, этот поэт скрытен, закрыт от общества и душу свою не вывертывает наизнанку, что в стихах, что в письмах. Его исследователи жизни больше находят материала в воспоминаниях друзей и знакомых, чем у самого писателя. Хомяков своеобразен, сдержан, закрыт, тверд и непоколебим. Может рассказать забавную байку об охоте, о поездках, о каких-то других вещах, но что касается личных переживаний, паломнических поездок, постов, молитв, бытовых пристрастий, особо не распространялся. Не дает ли стихотворение «Ключ» (1835), написанное в завуалированной форме, разгадку самого поэта?

В твоей груди, моя Россия,

Есть также тихий, светлый ключ;

Он также воды льет живые,

Сокрыт, безвестен, но могуч.

Не возмутят людские страсти

Его кристальной глубины,

Как прежде холод чуждой власти

Не заковал его волны.

И он течет неиссякаем,

Как тайна жизни, невидим,

И чист, и миру чужд, и знаем

Лишь Богу, да Его святым!

Невинные странности москвичей

Каждое сословие в Москве жило своей жизнью. Дворянство служивое и неслуживое находило отдохновение да интерес в коротании вечеров за обедами, ужином, картами, музыцированием. Находили интерес в загородной охоте, катании в экипажах или на санях, и, конечно же, в беседах, диспутах на литературные и политические, философские и религиозные темы.

Встречи с важными сановниками не привлекали столько внимания в обществе, как встречи с литераторами. Они своим присутствием вносили оживление, их слушали, им внимали. Они стали властителями дум. О них и с ними спорили, дискутировали можно сказать на глазах (малый отрезок времени 20-40-х гг.) взрастала великая русская литература.

По этому поводу приходит на память замечательное стихотворение А. Твардовского:

Есть имена и есть такие даты,

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты,

Не замолить по праздникам вины.

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

Живут в памяти потомках: Пушкин, Грибоедов, Тютчев, Веневитинов, Лермонтов, Хомяков, братья Киевские, братья Аксаковы, Самарин, Одоевский, Погодин, Шевырев, Глинка, Чаадаев. Одной дорогой шли и созидали Гоголь, Жуковский, Вяземский, Баратынский, Языков, Кольцов, Дельвиг, Батюшков, Загоскин, Даль и многие другие писатели.

Ни одна из стран мира в Х I Х столетии и даже вместе взятые не создали и десятой доли таких произведений, какие выпустила на свет Божия Россия. Ибо наша страна тогда стала сосредоточием литературного и духовного мира. И как бы ни было в Москве родимой благостно, интересно и привольно жить, однако, многие друзья и знакомые Алексея Степановича перебрались на службу в С.-Петербург. Постепенно в новом граде оказались Веневитинов, Кошелев, Одоевский, Соболевский, Свербеев, Мальцев. В свое время родной брат Федор также служил в северной столице. «Признайся, друг, что нужна твердость духа остающимся в Москве, кого Петербург не переманит к себе? Кто останется верным белокаменной старушке? Жалеешь и не имеешь даже утешения сердиться на отъезжающих, потому что они правы. Если нет особенного призвания и страсти,.. то служба необходима в России не только для того, чтоб заплатить долг отечеству, но и для того, чтобы наполнить пустыню дней и годов чем-нибудь, в такой земле, где физическая жизнь наших почтенных дедов вышла из моды и сделалась предметом насмешек, а умственная развиться еще не успела. А слова служба и Москва вместе не клеятся». Это не просто письмо к родному брату Алексею Веневитинову, ранее умершего поэта Дмитрия, это размышление, это философия жизни и еще емкое определение значимости Москвы. От ценного пушкинского взора также не ускользнула отличительная черта горожан. «Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись, как хотели, мало заботясь о мнении ближнего». Продолжил мысль Пушкина его современник, отличавшийся остротою взглядов, Герцен: «В недрах губерний, а главным образом в Москве, заметно увеличивается прослойка независимых людей, которые, отказавшись от государственной службы, сами управляют своими имениями, занимаются наукой, литературой, если они и просят о чем-либо правительство, то разве только оставить их в покое…»

Немало благих литературных начинаний не осуществилось из-за придирок и подозрительности правительства к молодым дарованиям свободных в своих мнениях москвичей.

Великое в малом

В начале Х I Х века литературная жизнь в стране заметно преобразилась. С приходом Пушкина и его окружения изменилась форма стихосложения. Легкость и простота, искренность и любовь к Родине, женщине, природе – стали отличительной чертой молодых лириков. Читающая публика потянулась к поэзии.

При всплеске литературы, искусства, музыки, небесный свод озарился другим неожиданным явлением. В Саровской обители иеромонах Серафим вышел из затвора, и по его молитвам люди стали исцеляться от недугов и обретать душевное равновесие.

Из городов и отдаленных уголков России нескончаемой вереницей к батюшке Серафиму потянулись паломники.

Известны факты посещения Оптиной пустыни знаменитыми людьми. А вот посещал ли кто из них батюшку Серафима Саровского? Сначала удалось узнать, что косвенно будущий чудотворец мог знать Хомякова. В книге Сергея Нилуса «Великое в малом» рассказывается о судьбе Николая Мотовилова, который оставил рукопись, поведавшей о его встречах с батюшкой. Познакомимся с небольшой выдержкой из книги Нилуса. «В соседстве с его Мотовиловым сибирскими деревнями жила в своих поместьях вдова Михаила Петровича Языкова из старинного рода симбирских дворян Языковых. С ней жила «дочка-подросток» Катенька, девушка лет пятнадцати. Болезненная по природе, совсем больная ко времени выхода Мотовилова из Университета, вдова Языкова никуда не выезжала из дому, гостей не принимала, кроме родных и близких соседей, и Катенька росла почти в полном одиночестве. Церковь, домашние Богослужения и уход за матерью – в этом была вся жизнь молодой девушки, почти ребенка. В эту-то Катеньку, в девочку-подростка и был влюблен Мотовилов. Миловидная девушка прельстила его сердце не столько своей внешностью, сколько внутренними качествами своей высоко-религизной души…»

После Университета Николай Мотовилов пытался устроиться на службу, но всюду ему чинили препятствия различного ранга чиновники. Неудачи преследовали его. Молодой, крепкий организм сломился и тяжкая болезнь свалила еще недавно здорового человека. И это в 19 лет! Прошло три года в полной парализации. Как повествуют записи: «5 сентября 1831 года Мотовилов был привезен к отцу Серафиму в Саровскую пустынь». Четверо человек его несли на носилках, пятый поддерживал голову. 9 сентября после нескольких бесед старец одним словом исцелил его. Такое чудо потрясло Николая. Он увидел в батюшке Серафиме «проводника божественной благодати». Прикипел к нему всем сердцем и душою. Когда Мотовилов окреп, вновь к нему вернулось чувство к Катеньке. Старец это прочувствовал и стал интересоваться его сердечной привязанностью. «Я сказал, что чрезвычайно люблю одну девицу дворянку, соседку мою по симбирским моим деревням, и хотел бы, чтобы он, батюшка Серафим, помолился о ней ко Господу»… Особенно праведника заинтересовала фраза, «что она как монастырка воспитана». Попросил разъяснения. «… Отец ее, Михаил Петрович Языков, рано оставил ее сиротой пяти или шести лет, и она росла в уединении при больной своей матери Екатерине Александровне, как в монастыре – всегда читывала ей утренние и вечерние молитвы, и так как мать ее была очень религиозна и богомольна, то у одра ее часто бывали и молебны и всеношные. Воспитывалась более десяти лет при такой богомольной матери, и сама она стала как монастырка». Беседа затянулась. «По новому постановлению Синода, нельзя мужчине моложе 18 лет, а девушке 16 лет – вступать в брак. Так не подождать ли Вам вашей Богом преднареченной невесты, этак 8 или 10 лет? А то, как же вам теперь жениться на ней?! Никак нельзя – молода еще очень», – мягко пояснял старец своему собеседнику, но Мотовилов сопротивлялся, доказывал.

– Да о ком вы говорите мне, убогому Серафиму? – спросил он меня.

– О Языковой Екатерине Михайловне!

– А! – отозвался он о Языковой! – Ну, я не о ней говорю вам, а я, убогий, о преднареченной вам от Бога невесте говорю теперь, и ей, уверяю вас по Бозе, ваше Боголюбие, более 8 лет с несколькими месяцами теперь никак не будет».

Разговор этот произошел в октябре 1831 года. По расчетам Николая Мотовилова, Екатерине должно было быть 16-17 лет. Здесь он ошибся, ей тогда было 14 лет. Великий молитвенник Серафим знал, что Катенька предначертана Богом для другого, т.е. Алексея Хомякова. Знал ли Мотовилов о том, что в том же 1831 году умерла ее мать Екатерина Александровна Языкова (дочь действительного статского советника А.Ф. Ермолова, с 1802 г. предводителя Симбирского губернского дворянства). В семье Языковых имелось шестеро детей: три брата – Петр, Александр, Николай – известный поэт и три сестры – Параскева, Александра и Екатерина – младшенькая. Старшая сестра – три года как замужем за Петром Бестужевым. Она заменила ей мать. Семья Бестужевых подолгу проживала в своем имении в Репьевке, где-то в Сызранском уезде. По прошествии лета 1835 г. Параскева привезла Катю в первопрестольный град – показать старую столицу, побывать в обществе. Девица взрасла на выданье. Предполагается, что Алексея Степановича пригласили в дом позаниматься с ней английским языком.

Судьба – суд Божий

Не торопимся ли мы, вступать в брак? Господь дает каждому мужчине свою невесту. В советское и нынешнее время чаще всего проходит под знаком песни: «Мы выбираем, нас выбирают…». А как надо? Как понять, что тебе встретилась именно та единственная, которая тебе предназначена свыше, с которой предначертано идти рука об руку по одной стежке-дорожке «на земли и на небеси».

Классический пример нам преподнес Алексей Степанович. Он жил с молитвой, жил в Боге. Специально не просил у Всевышнего о спутнице жизни, но как и положено, о здравии души и тела, взывал в ежедневных молитвах. Как-то раз влюбился, ему отказали. Однако не судьба. Переживал и в то же время понял – не время, не его пора, не его пара. Батюшка Серафим своим провидческим даром знал, кому предназначена «монастырка». И Хомяков, когда увидел прекрасный лик, осознал: это она, мечта – хотя о такой девушке с ангельским, кротким взором и чутким сердцем даже не мечталось. Поэт потерял голову. Он обратил внимание, что все Языковы весьма симпатичны. Екатерина Михайловна сразу приглянулась: миловидна, кротка, приветлива, и главное, что не заметили некоторые из друзей Алексея, – это необычайная душевность. Посватался. Предложение Катя приняла. Конечно, без совета старшей сестры Прасковьи, у которой она жила, здесь не обошлось. Объявлена помолвка. Весть быстро облетела московское общество. С этой новостью даже Пушкин поделился с женою. «Поэт Хомяков женится на Языковой, сестре поэта. Богатый жених, богатая невеста». Странно, что Александр Сергеевич подчеркнул именно это. Не такие уж они богатые, – ни чинов, ни большого наследства не получали. Жили доходами от поместий. О других качествах жениха и невесты Пушкин не стал распространяться. Его беспокоили тогда свои денежные проблемы.

Ах, как дружно жило семейство Языковых! С каким вниманием и заботой они окружали друг друга, советовали, помогали, а будучи в разлуке, часто переписывались. Сдается мне, что Катю просватала с Алексеем сама Прасковья Михайловна. Ведь и ей, и Николаю нравился этот небольшого роста, привлекательный не по годам развитый, благочестивый поэт. С распростертыми объятиями принял Языков Хомякова. «Вот видишь ли, моя милая Пикоть (у Языковых, как и у многих в тогдашних семьях, имелись свои прозвища: Николай – Вессель, старший Петр – Батюшка, Александр – Дюк, Прасковья – Пикоть, Катерина – Катон), – с нескрываемой радостью делится с сестрой Николай Михайлович, – что ты хорошо сделала, что в Москву поехала… Так и поехала. У тебе сердце – вещун! Помнишь ли ты, как писала мне, что полюбила Алексея Степановича, только что увидела его? Итак, ты рада счастью нашей К., а я не знаю, как благодарить тебя! А она сама так счастлива, так счастлива, что я каждый день перечитываю её письма: так они милы, свежи, полны думою и душою Катюши. Это просто прелесть. Ей Богу, она стоит своего счастья».

Это чисто по-русски, по-христиански, говорить, писать, что Бог на душу положил. Не сдерживая, не тая эмоции, будь то в радости или печали. Всё как надо, пред родными, друзьями, пред братьями во Христе. Брат счастлив за младшенькую. «Не знаю, как выразить тебе радость, которая во мне кипит и бушует, когда я читаю и перечитываю теперешние твои письма. Эта радость так сильна и действительна, что я не могу ничего делать, ничего на ум не идет: весь я занят тобою; все мои помыслы слились в одну благодарственную молитву Богу – и предмет этой радости ты, моя милая, добрая голубица моя!»

Как в погоде, так и в народе, говаривали старики. Все катаклизмы на планете происходят от самого люда, забывшего Бога. Ничего не происходит бесследно на земле. Характерные явления – день сменяется ночью, так и у людей – на светлый период приходится темный. У каждого своё. Искренняя любовь Алексея к Катюше несколько омрачилась кончиной Хомякова-старшего. Отец долго болел. И вот в начале апреля 1836 г. прошло отпевание. Этот год стал некой переходной вехой в жизни Алексея Степановича. Ушёл отец, глава семейства, остались мать и сестра. Надо устраивать свою судьбу. Штурвал семейного корабля перешел к нему. Первой определилась сестра Анна – 29 июня – в день первоверховных апостолов Петра и Павла, она обвенчалась с Василием Ивановичем Хомяковым. Муж Анны – не однофамилец, дальний родственник, заслуженный человек, прошёл войну 1812 г., с чином штабс-капитана ушёл в отставку, сосед по Тульскому имению. Видно, в летнюю пору часто виделись. Его усадьба в селе Слободка находилась в 2-х верстах от Богучарова.

Ровно через неделю, 5 июля, в понедельник Алексей Степанович обвенчался с Екатериной Михайловной, – так же, как и его сестра, в Георгиевской церкви Георгиевского монастыря, и венчал их тот же священник Дмитрий Рождественский.

Древний Георгиевский монастырь известен тем, что в XV веке уже стояла каменная церковь. В центре Москвы, на Дмитровке, близ Кремля, расположился монастырь в честь святого великомученика Георгия, герб которого украшал первопрестольный град. Его ценили и почитали цари и вельможи. Неслучайно рядом с храмом находились захоронения, где покоились родственники из рода Романовых, бояре Стрешневы, князья Троекуровы, граф Никита Зотов, князь Фёдор Ромадановский, граф Михаил Головкин, граф Александр Бутурлин и многие другие.

В таком историческом месте прошло венчание Хомякова. Собственно, их дом находился рядом с монастырем, лишь двор нужно было пройти метров 200. Бракосочетание отметили по-московски. Широко и весело. Как отметил Александр Тургенев в письме к Вяземскому. «Свадьба Хомякова заняла для меня два вечера». К сожалению, сестра прожила в браке всего три года. Умерла, оставив двух наследников Ивана и Степана Васильевичей.

В письме к Алексею Веневитинову (1839) Хомяков делится своими радостями и горестями. «В деревне (Богучарове. – Прим. В.А.) очень хорошо, но дел чересчур… Признаюсь, что тяжело подумать как мало до сих пор мне привелось радоваться. Двое детей и обоих нет. Брат и сестра, с которыми рос в самой тесной, в самой братской дружбе, и теперь остался один».

На людях Алексей Степанович весел и оживлен в беседах, а на сердце – незаживающая рана. Хорошо, рядом жена Екатерина – светлый лучик.

По святым местам

Своих братьев Екатерина любила, но к Николаю питала особую сестринскую привязанность. Его поэтическая душа была близка ее нежной душе. Ему она часто поверяла свои мысли и чувства. «В субботу мы собираемся в новый Иерусалим (подмосковная святыня, возведенная патриархом Никоном. – Прим. В.А.). Свербеев, Павлов, Андросов, Баратынский и конечно, Хомяков. Что вам сказать про последнего: я им слишком довольна. Он любит меня вряд ли не больше, чем я его, и, мой милый Вессель, я счастлива». Редкое сочетание и гармония любящих друг друга душ, в центре которой любовь к Богу. Николай радовался счастью сестры и нареченного брата – деверя. В преддверии их свадьбы Языков в 1835 году написал стихотворение «Молитва», посвященное Кате:

… Да жизни мирной и надежной

Он даст ей счастье на земле:

И в ее сердце пламень безмятежный,

И ясность мысли на челе!

И даст ей верного супруга,

Младого, чистого душой,

И с ним семейственный покой,

И в нем приветливого друга;

И даст почтительных детей,

Здоровых, умных и красивых,

И дочерей благочестивых,

И великодушных сыновей!

Интересно знать, а побывали наши герои в Новом Иерусалимском монастыре? Одно дело собраться, а другое исполнить задуманное. Екатерина и в этом отношении прелесть, находка для исследователя. Каждый шаг, каждая малозначительная новость сообщается родным. Письма к брату Николаю от 19 мая проясняет картину. «Пушкин, которого я видела в пятницу у Свербеевых, очаровал меня решительно… Мы вчера только возвратились из Нового Иерусалима… Нас было три дамы и вот сколько мужчин: Свербеев, Дюк (ее брат – Александр), Павлов, Хомяков, Андросов, Венелин, Боборыкин, Скарятин. Пушкин отказался от поездки».

Конечно, хотелось бы знать другие подробности, впечатления. Сколько пробыли, как добрались, какие достопамятности посетили, увидели, поклонились? Но что есть, то есть. Подобное не плохо бы прочитать о посещении пустыньки Серафима Саровского, или Сергия Радонежского, да и других замечательных святых мест.

Широкая свадьба, красивая пара. Молодые нашли друг друга, обрели семейное счастье. Екатерине Михайловне не нужно было перестраиваться, приспосабливаться к образу жизни супруга. Традиции, распорядок дня у верующих людей примерно одинаков. Их любовь укреплялась молитвами. В семье Хомяковых, что в Москве, что в загородных домах икон было предостаточно. Кроме них, в каждой семье бывают свои особо почитаемые святыни. Очень чтили Хомяковы преподобного Серафима Саровского. Из воспоминаний старшей дочери Марии Алексеевны известно: «Его вера (отца) была так свободна, сильна, что он не боялся шутить над мелочностью людей верующих. Например, у его матери Марии Алексеевны Хомяковой были два камня от скалы, на которой преподобный Серафим стоял 1000 ночей и дней. Один считался ночным, другой дневным. Их клали в кружку, в которой моя бабушка пила воду и мой отец, когда при нем подавали ей воду, иногда замечал, что не тот камень положен, который следует. Бабушка начинала усиленно звонить, что камни оные перепутали».

Так откуда в семье Хомяковых оказались заветные камушки? Ответить на этот вопрос помог старший сын Дмитрий «В числе его почитателей ещё при его жизни, а также по представлении, был А.С. Хомяков. Деревенский дом его в с. Богучарове изобиловал изображениями Серафима, теми разнообразными литографированными портретами его, которые во множестве стали распространяться вскоре после кончины преподобного».

Дмитрию Алексеевичу было 15 лет, когда не стало бабушки. Он хорошо помнил и камушки и шапочку, освященную на могиле старца. Земля слухом полна. Услышав от богомольцев о необычайном батюшке Серафиме, проживающем в Сарове, о его чудотворениях, Мария Алексеевна собрала кое-какие вещицы и, прихватив детей своих, отправилась в дальнюю дорогу. Не зря был проделан тяжелый путь. Мать с ребятами уверовали, что перед ними не простой молитвенник церкви. Почитали старца всю жизнь. Дети Хомякова дожили до прославления императором Николаем II преподобного Серафима Саровского. Он причислен к лику святых.

По достоинству и высоко ценил Алексей Степанович Саровскую обитель. Он указывал своим друзьям, какой вред принесло увлечение западничеством, что характерно для нынешней эпохи, разъяснял Александру Кошелеву об исторических ошибках и их последствиях. «Эта забота постоянного умничания идет у нас со времен Петра I безостановочно и беззапиночно. Какого она вздора насоздала! Теперь оглянись, ты увидишь, что все у нас ново и безкоренно… Корень и основа: Кремль, Киев, саровская пустынь, народный быт с его и по преимуществу община сельская».

Характерной чертой Кошелева было то, что он умел слушать и думать, и еще он ценил дружбу с Хомяковым. Впоследствии Александр Иванович посетил Саров да и немало других святых мест, «что помогло ему сделаться твердо убедительным православным человеком».

А какова судьба самого Мотовилова? Любовь к Языковой взяла свое, не послушался старца, не поверил. В мае 1832 года сделал ей предложение, и получил отказ. После чего вновь тяжко заболел, отнялись ноги, ходить не мог. В начале сентября его опять немощного привезли в Саров к отцу Серафиму.

Вот тут-то в последней своей беседе с Мотовиловым Преподобный посетовал насчет ослушания и заповедовал ему взять на себя ответственность в оказании помощи и поддержки Дивеевской общины. Получив подробное наставление по совету старца, Николай Александрович отправился в Воронеж, чтобы приложиться к мощам святителя Митрофана.

Исцеление произошло в ночь на 1 октября, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы. На Святки 2 января 1833 года преставился отец Серафим. «Велика была скорбь Мотовилова, когда по приезде в Саров он увидел «только свеженасыпанную могилу»… С тех пор Николай Александрович стал помогать Дивеевскому монастырю и попутно собирать материал о жизни праведного старца. Одно напастье следовало за другим, но по молитвам священников и по осязаемой им поддержке батюшки (Господня) выдюжил, поправился. О женитьбе Языковой на Хомякове он уже знал. Сам же находился в беспрестанных трудах и молитвах. В 1840 году исполнилось пророчество отца Серафима: он обвенчался с нареченной свыше невестой Еленой Ивановной, жившей в Дивеевской обители, подлинно «как монастырка». Летом 1903 года Елена Ивановна Мотовилова передала письмо, написанное батюшкой Серафимом, последнему русскому императору. Его провидческий дар был настолько свят и глубок, что он мог знать не только о тех, кто жил с ним рядом, но и далеко вперед. Ему была открыта судьба русского народа и царствующего Дома Романовых.

Собратья по перу

К Хомякову Пушкин относился по доброму: и как к сотоварищу по перу, и как к интересному собеседнику, наделенному недюжинными глубокими познаниями. Душевной близости между ними не произошло, даже не переписывались. Однако постоянно следили за литературными новинками друг друга, выходившими из печати или читанными в салонах. В письме Пушкина к Николаю Языкову, за 5 лет до свадьбы Алексея Степановича с Екатериной, сохранилась оценка поэта поэтом. «Надеюсь на Хомякова: «Самозванец» его не будет уже студент, а стихи его все будут по-прежнему прекрасны». Сам Хомяков весьма почитал талант Пушкина, знал многие его стихи наизусть, дорожил его мнением. В воспоминаниях его дочери Марии Алексеевны говорится, что Пушкин выделял отдельные его стихотворения. Не менее талантливые произведения Хомякова были написаны после гибели великого творца.

В начале весны 1836 г. Денис Давыдов делился своими планами с Пушкиным по поводу участия писателей в журнале «Современник»: «…Баратынский хочет пристать к нам, это не худо; Языков верно будет нашим; надо бы Хомякова завербовать, тогда стихотворная фаланга была бы в комплекте…».

Все названные поэты – одного ряда. По жизни они уважительно относились друг к другу и по отношению к творчеству.

В мае Александр Сергеевич, отказавшись от поездки в Новоиерусалим, тем не менее благосклонно отнесся к женитьбе Хомякова. «Жаль, что он через три дня едет; но впрочем, он обещает возвратиться к моей свадьбе и будет очень мил, если сдержит слово, – делится Екатерина с братцем Николаем, – он любит Вас и Батюшку (Петра Языкова – В.А.) ужасно: весь вечер почти говорил об Вас и непременно обещал напоить Вас пьяными на свадьбе». Николай Михайлович в своем духе: то серьезно говорит о поэзии брата, то шутит и мечтает побывать на свадьбе очаровательной мадемуазель Языковой. Когда письмо Кати пришло к Николаю, он торопится довести до сведения Александра Сергеевича о своем твердом намерении быть в Москве. «Я собираюсь в Белокаменную, на свадьбу сестры, повезу туда и всю «Птицу». Мне пишут, что вы опять будете в Москве – дай Бог мне с вами там съехаться».

Свидеться не удалось. Языков расхворался, Пушкин попал в полосу черного света общества, откуда он уже живым не выбрался. Общество, которое его погубило, содрогнулось. Многие осознали, что в лице Пушкина потеряли славу и гордость России. Непревзойденный талант. Более всего скорбела литературная братия. Тысячи откликов, записи – в печати, в письмах, в дневниках оставили соотечественники.

Долго не мог успокоиться Хомяков, часто думал о погибшем поэте, вспоминал, анализировал. «Сам Пушкин не оказал твердости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму, но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбою, почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости. Тут усыпил он надолго свой дар высокий и погубил жизнь, прежде чем этот дар проснулся (если ему было суждено проснуться)… В последние дни жизни Пушкина 25.000 приходили и приезжали справляться об его здоровье. Это все-таки утешительно. По крайней мере, гадость общества не безраскаянная. Не умели сохранить, но умели пожалеть». Сильно сказано. Пожалуй, так тонко и ясно о причине гибели поэта никто не высказался, а причина её – страсть, т.е. слабость веры. Человеческий ум грешен. Только в Боге и с Богом можно отрешиться от многих пустых затей и поступков. Господь милостив к милостивым. «Бедный Пушкин» – с горечью и болью вздохнул Хомяков, и часто мысль его обращалась к дорогому сердцу, непревзойденному стихотворцу.

Зима 1837 г. стала траурным знаком для всех, кто знал и не знал лично поэта. Даже такой отчаянный «рубака», Денис Давыдов, герой Отечественной войны 1812 г., закаленный в многочисленных боях, прошедший через огненный вихрь смертей был потрясен, выбит из седла. Долго не мог писать, говорить. Хватило сил только на коротенькую записку братьям Языковым Александру и Николаю, что выразить главное. «Знаете ли нашу общую горесть? Пушкин, наш славный Пушкин убит на дуэли!… Я так расстроен этим известием, что нет сил писать Вам более. Вчера были у нас Хомяков с Екатериной Михайловной». Для нас это сообщение важно и как отношение гусара Дениса Давыдова к трагедии, и как его дружеское почитание семьи Хомяковых.

С думой о Родине и славянстве

Москва – Липицы – Богучарово – редкие заезды в Петербург. Таков маршрут Хомякова. В салонных беседах, в его стихах, он заметно выделялся от окружающих, как подметил Константин Аксаков: «Край родной, мой Север дальний, мои вьюги, мои метели и т.д. – слышались очень часто. Но это была та удобная любовь, которая не мешала быть вовсе чужой своей родной земле… Один Хомяков… понимал ложность западной дороги, которою шли мы, понимал самостоятельность нравственной задачи для русской земли…»

Чем больше погружаешься в исследование эпохи, в исследование жизни Хомякова и его окружения, тем больше убеждаешься в его неординарности, в его исключительности. Да, у него были недоброжелатели. Они растворились, они исчезли, как снег весной, а солнечное, светлое остается на земле, в своей вечной, небесной круговерти. Солнце возвращается на круги своя. Вместе с ним возвращается память о светлых людях в сохранившихся записях друзей, единомышленников. Константину Аксакову вторит Александр Кошелев. «Многие из нас вначале были ярыми западниками, и Хомяков почти один отстаивал необходимость для каждого народа самостоятельного развития, значение веры, в человеческом, душевном и нравственном быту, и превосходство нашей церкви над учениями католичества и протестантства».

Другая немаловажная особенность запечатлена в записках Кошелева о Хомякове: «Он становился средоточием везде, где находился: и в Москве, и в каждой гостиной, куда он приезжал. Этим он обязан, конечно, своему обширному, глубокому и своеобразному уму и своей всегда живой и завлекательной речи, но ещё более кротости, безобидности своей беседы». Люди разных профессий, взглядов, возрастов тянулись к нему. Их часто интересовало мнение – а что скажет по этому поводу Алексей Степанович.

В XVIII в. при царских дворах, в домах вельмож закатывались знатные балы. В следующем столетии образованное общество искало и нашло более интересный способ развлечений. По определенным дням встречались, чтобы обсудить политические события в стране и за рубежом, поговорить о литературе, музыке, искусстве. Здесь не обходилось без жарких диспутов. Именно на них проявилось резкое расхождение взглядов на жизнь в России и на пути её развития. В конце 30-х – начале 40-х определились две партии, два направления: западников и славянофилов. Главой славянофильского движения стал негласно и закономерно А.С. Хомяков. В его лице единомышленники видели человека с величайшим кругозором, ратующим за возрождение святой Руси. Его ценила и поддерживала влиятельная плеяда литераторов и ученых. Они по крупицам восстанавливали его вклад в решение многих проблем.

Хомяков первый выразил верную мысль о жизненной связи России со славянским миром – писал Коссович – профессор-санкритолог. «Он посеял у нас убеждения, что славяне важны для России не только в отношении к её политике, и не только корнесловия, но особенно для живого самосознания русского народа. Он смотрел на них и учил нас смотреть на них, как на братий, без которых русский народ стоял бы одиноким на свете, и русский дух не мог бы достигнуть полного самосознания».

Господь дал одному человеку такой кладезь мудрости, что подобного во всем XIX веке, да и в ХХ столетии, пожалуй, не сыскать. Ни одна страна мира не имела такой выдающейся и талантливой плеяды писателей, ученых, музыкантов, полководцев, как Россия. Перечень их настолько велик, что многие достойные имена или забываются, или теряются среди других незаурядных титанов мысли. Собственно, так было и с Хомяковым. Ныне он выходит из забвения, но в учебниках литературы его имя по-прежнему отсутствует.

О санскритском языке

По расчетам одних исследователей, Хомяков владел более 20 иностранными языками, другие считали за 30. Он постоянно работал над собой и совершенствовал свои и без того огромные познания. Соотечественники в нем видели не только поэта, но и крупного ученого. Бесподобные знания позволили Алексею Степановичу доказать соответствие русского языка с санскритским, то есть с литературным языком древней и средневековой Индии. Исторически известно, что их язык – единственный из первородных языков, данный свыше землянам. Наследство, полученное от древнеиндийской религиозной литературы, послужило отправной точкой в развитии языкознания у других народов.

Письмо к ученому, слависту Александру Федоровичу Гильфердингу (1831-1872) приоткрывает некую завесу над этой работой поэта-ученого. «Посылаю вам труд свой, о котором я уже вам говорил в Москве. Совершен он при всех возможных препятствиях и вдали от всех возможных пособий, частью в деревне, частью на почтовых станциях, частью и на заводе, между фабричных работ. Сравнил я тысячу слов санскритских с русскими… Таким образом, труд мой, как он ни недостаточен… служит явным подтверждением теории, вами высказанной. Точно также из него явно выходит, что язык Словенский и Русское его наречие суть остатки первичной формации и, кроме литовского, единственные в мире уцелевшие остатки этой формации… Ни один разумный и добросовестный филолог не усомнится поставить звуковое сродство языков Санскритского и Русского».

Необычайным человечищем был Александр Гильфердинг. Еще учась в университете, он заслушивался хомяковскими рассуждениями об истории и языкознании. Под влиянием своего старшего товарища занимался научными изысканиями и уже в 22-летнем возрасте выпустил немаловажный труд «О сродстве языка славянского с санскритским». У кого-то возникнет вопрос: а что существенного может сказать столь молодой человек в своей книге? Пушкин с лицейскими друзьями в такие же годы заявили о себе в литературе, следом Веневитинов, Лермонтов... В 1834 году Надежда Осиповна, мать Пушкина, в письме к дочери Ольге, сообщая о новостях своей жизни, не преминула заметить, что «ребенок госпожи Гильфердинг – диво, и хочу тебе такого же, но чтоб он был повеселей». Видно, детские забавы обошли маленького Сашу. Какая мать не хочет иметь одаренного ребенка? Рано будущий ученый познал французский, немецкий, английский, древнегреческий, латинский, а потом под благим влиянием Хомякова – метра всемирной истории и литературы изучил санскритский. Более того, стал ведущим ученым-славистом. Его ценил Тютчев, посвятив Гильфердингу два стихотворения.

В своей книге «О сродстве языка славянского с санскритским», вышедшей на два года ранее хомяковского труда, Александр Федорович приводит убедительные факты, опираясь на высочайший авторитет своего наставника. «Эти безмолвные знаки ъ и ь органически необходимы в языке Русском и во всех тех языках, которые, подобно ему, имеют две лествицы звуков, тогда как они совершенно чужды и непонятны для народов западной Европы, не знающих различия между звуками твердыми и мягкими.

Таково, по нашему взгляду, самое простое объяснение свойства этих начертаний… Радуюсь, что могу приписать это мнение, важное, мне кажется, для понимания многих свойств нашего языка, человеку, которому равно доступны все области мысли и который умеет везде находить плодотворные истины – А. С. Хомякову». Гильфердинг, как никто другой, знал о достоинствах своего наставника. Для ученого поэт был неисчерпаемым кладезем знаний, человеком великого ума. «Нет почти области в науке, которой бы Хомяков не коснулся. Философия, богословие, история, право, эстетика, педагогика, лингвистика, даже механика и технология… Далее в своих воспоминаниях Александр Федорович выделяет главное достоинство Алексея Степановича: «Повторяю, не ученые труды сами по себе и не поэтические произведения отдельно взятые, составляют его существенную заслугу, а мысль, которая проникла во всю его деятельность и которую он завещал России…

Наш почтенный санскритолог К.А. Коссович засвидетельствовал недавно с кафедры Петербургского университета, что он обязан Хомякову основаниями своего ученого образования. Он говорил мне, что еще в 30-х годах Хомяков читал и свободно изъяснял Риг-Веду, одну из труднейших книг древних индусов. Независимо от изучения санскритского языка и других арийских ветвей. Он усвоил себе главные основания языка еврейского; он изучил остатки финикийского языка; многие страницы его великого исторического творения свидетельствуют, что он старался вникнуть в сущность даже отдаленнейших языков Азии и Африки». Ученый-славист поведал столько важного, сколько не сыщешь ни в письмах, ни в воспоминаниях. Поэтому весьма доказательно звучит его предложение о том, что имена Ломоносова и Хомякова должны стоять рядом.

Трудно назвать Алексея Степановича одним каким-то званием – поэтом, богословом, филологом, историком… Ибо его мощь заключалась в сложении этих званий и знаний. Неоценен его талант учителя и наставника тех людей, в которых он своим авторитетом открыл дар и благословлял на путь созидания и дерзания в той сфере, к чему они предназначены. У самого Хомякова не хватало ни сил, ни времени, да и преследования цензуры не давали возможности выразить свои знания в полном объеме. «Вы высказали печатно мое мнение о значении наших безгласных, и я вам за то искренне благодарен, особенно потому, что сам никогда бы не собрался, – пишет Хомяков в письме к Гильфердингу, – но позвольте пополнить вами сказанное. Наша система букв значительно разнится от других Европейских систем, и корень этого различия лежит очень глубоко. Другие приняли грамоту, мы приняли грамотность».

Так откуда же взялись такие великие знания? Прежде всего, выдающаяся память, обогащенная быстротой чтения, аналитический всеохватывающий ум и, как еще заметил Гильфердинг: «Хомяков, как и Панов, имели лучшую библиотеку по части славянских наречий». Собственно, библиотека у Алексея Степановича была знатная, и по отдельным письмам и воспоминаниям можно воспроизвести и составить ее частичный перечень. Но пока нет такой возможности, и мне верится, что со временем будет найдено ее подлинное описание.

Кстати, упоминаемый Панов Василий Андреевич (1819-1849) – еще один собрат по славянофильству, публицист, историк-славист, принимал деятельное участие в издании «Московских литературных и ученых сборников» в 1846-47 годах.

Другой выдающийся ученый санскритолог Каэтан Андреевич Коссович (1815-1883), о котором писалось выше, проживая в Москве, сдружился с Хомяковым. Часто бывал у него дома. Можно без преувеличения сказать, что Коссович прошел серьезный курс хомяковской школы. Сын священника, белорус, Каэтан Андреевич сам владел санскритским и другими древними и европейскими языками. Многое обговаривалось писателем в частных и частых беседах и диспутах, и чем ценны записки Коссовича, что он в них отразил его мысли с думой о родине. «Чего Хомяков требовал от меня в скромной сфере моих занятий, того он требовал от всякого русского деятеля… то есть от всей русской земли: он требовал самобытного просвещения, требовал внутренней умственной и духовной свободы… Он постоянно ратовал против тех людей, которые слепо веруют всякой новости, приносимой с Запада, и думают, что Россия осуждена двигаться не иначе, как в заколдованном кругу безысходного подражания всем формам западной образованности». Это ли не ответ на давнишний спор западникам со славянофилами.

Россия должна развиваться, исходя из своих традиций и возможностей, и ни в коей мере не подражать слепо Западу. Никто не отрицает и не отвергает западнический путь развития. Прогресс не остановить, технологические новшества уместно применять в России, но не скатываться в пропасть, в которую сторонники Запада тянут из столетия в столетие. Их нравы и надуманные традиции, их религия для кого угодно, но не для нас, русских. Годы показали, насколько прав Хомяков.

«Необычный зверь»

Женившись на Екатерине, Алексей Степанович приобрел в лице Николая Языкова не только задушевного друга, но преданного всем сердцем родственника. Известный поэт принял православно-русское направление славянофилов. Его праведное, а порой резкое перо разило западников, вызывало бурю возмущений и нападок не только на самого автора, но и на его родню – Хомякова. Будто бы он его подстрекал или подговаривал. Это явная бессмыслица. Они дружны и общительны. Интересна и содержательна их переписка. Алексей Степанович обращается к нему неизменно тепло, по-родственному: «Любезный брат Николай Михайлович!» Далее сообщает о новостях в литературном мире, о своих хозяйственных делах. Некоторые строки и нам интересны: «Мицкевич вызвал Дантеса на дуэль». В другом: «Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт и как прозатор». Сохранился рисунок Лермонтова, где он беседует с Хомяковым. Они познакомились, быстро сошлись, что-то общее просматривалось в их внешности, не говоря уже о литературе, поэзии. Общие темы позволили им стать добрыми знакомыми.

Порой в письмах к «любезному братцу» делала приписки Екатерина… Они как всегда познавательны, дают благую пищу для нас по части неизвестных фактов. «Вообразите, что в Туле хлеб продается по 6 руб. пуд. Ужасно! А поля все до сих пор черные. Алексей почти весь доход употребил на кормление крестьян». Милосердие – одна из христианских добродетелей, свойственная славянофилам. Еще запись: «Недавно мы с Авдотьей Петровной (Елагиной – прим. В.А.) были вместе у Троицы; она же, несмотря на то, что довольно богомольна, кажется, на этот раз больше ходила к Троице для удовольствия, чем для Угодника (Сергия Радонежского – прим. В.А.). Они с мужем спорили и слушали друг друга с большой жадностью, было превесело. – Наблюдательная Екатерина продолжает рассказывать об Алексее Андреевиче (муж Елагиной. – Прим. В.А.) – я его люблю и всегда молюсь за него Богу, чтобы он обратил его, а то А.А. ничему и ни во что не верит, мне жаль таких». Стоит задуматься. На дворе лето 1840 года. Одни едут или идут поклониться святителю земли русской – преподобному Сергию Радонежскому, другие дети Александровской эпохи проводят время за карточным столом и философствуют о мироздании, о бытии с атеистической позиции. «Мне жаль таких» (А. С. Хомяков). От таких людей микроб давно стал расползаться по стране, заражая последующую поросль. Хотя сам Алексей Андреевич был человеком добрым, мягким и достаточно начитанным, но к вере так и не пришел. Братья Киреевские почитали своего отчима как отца родного и молились за него.

Во многих воспоминаниях друзей о Хомякове говорится о его неистощимом юморе, об остроумии его, но каких-либо примеров не приводят. Этот пробел заполнило письмо к Николаю Языкову и, видимо, оно развеселило страдальца – сородича, как и позабавило самого адресата. «Перед отъездом моим из тульской деревни случилось весьма смешное происшествие, которое описать следует в поучительную память потомству. Была у некоего Михаила Федоровича Голикова собака борзая, резвости, красоты и силы баснословной. Я ее торговал, но цена ее 1000 руб. показалась мне слишком великою. Собака состарилась, перестала скакать; просили 800 руб., опять я отказался. Голиков умер; я пресловутую собаку серую, огромную, великолепнейшую, какую когда-либо видел, купил за 40 руб. Но собака, не привыкши к моим людям, воспользовалась их оплошностью и отправилась прямиком на свою родину.

В то же время барс или иной зверь, ушедший из зверинца, переранил или съел множество народа под Тулою. Награда в 400 руб. была обещана тому, кто его убьет. Собаку приняли за барса и убили. Губернатор князь Голицын – человек решительный, военный, послал немедленно чиновника с тройкою за убитым зверем и велел привезти его к себе прямо, где бы он ни был. Чиновник, исполняя поручение, привез к губернатору в дом. Губернатор был в соборе на молебствии по случаю царского дня. Ревностный чиновник везет собаку к собору. Народ, не дослушав молебствия, высыпал из собора, оглядел убитого зверя и решил, что это – французский волк. После молебствия выступили из собора власти в орденах и лентах с приличною важностью. Осмотрели зверя, спросили докторов. Доктор Геслер, муж ученый, осмотрел и решил, что это американская гиена. Два дня вся Тула ходила смотреть на чудище, и все власти торжествовали победу; на третий день кучер мой пришел также посмотреть и объявил, что это-де борзая собака барина, по кличке Туман. Его хотели посадить на съезжую за то, что расстраивает радость народную.

Вот главные черты, а сколько было смешных подробностей, нельзя вообразить. Бывали когда собачьи похороны такие торжественные?». Богата Русь матушка на забавные истории. В Одессе Пушкину рассказали об одном прощелыге, принятого за важного чиновника. Гоголь описал его в «Ревизоре». В Туле борзую приняли за необычайного зверя. Так и развлекали себя и ныне развлекают народ подобными реальными байками, лучше не придумаешь.

На славянских позициях

Замечательный, несколько забытый русский историк, этнограф, фольклорист Иван Петрович Сахаров (1807-1863) – автор «Истории общественного образования Тульской губернии» (М. 1832 г.), известной книги «Сказания русского народа» (М., 1836-1837 гг.) и многих других интереснейших исторических работ. Он разделил «губернское просвещение русских людей» на три эпохи, которые сгубили нашу родину, насаждая атеизмом: «Первая явилась после первой Французской революции, когда эмигранты толпами прибегали в Россию… Вторая началась с изгнания французской армии в 1812 году из России. Просветителями этой эпохи сделались бессмысленные остатки от разбитой наполеоновской армии; тогда пленных французов, немцев, баварцев, саксонцев разбирали нарасхват и вверяли им своих детей…. Третья эпоха началась приездом гувернанток по требованию поставщиков… Батюшки и матушки соглашались на любые цены и требования, лишь бы иметь заморское чучело, которое бы презирало Русское слово, Русский ум и унижало Русского человека…Я вышел с Тульскою историею в третью эпоху, – продолжал диктовать Иван Сахаров свои воспоминания племяннику Николаю Беловодскому, – когда увлечение к иноземному было во всем разгаре, когда повсюду преобладало невежество и немец кощунствовал над истинным Русским просвещением. Я видел много избранников Божеских, смотревших с презрением на чужеземное воспитание. Вот отчего они чуждались французских шарлатанов и их воспитанников. Вот отчего они удалились от людей светских, проводивших время или за вином, или за картами. Самое удаление сближало их с просвещением, с литературою, с истинным понятием об отечестве и своих обязанностях».

Среди этих избранников Божиих и находился Хомяков со своим окружением: друзьями, соратниками, отстаивавшими свои идеалы и болевших за просвещение России по исконно русским традициям. Отдельное место среди этой когорты людей принадлежит Николаю Языкову. К другим персонажам мы будем возвращаться, следуя канве жизни лидера славянофилов.

Николай Языков

Из-за границы Николай Михайлович вернулся летом 1843 года, так и не оправившись от болезни. В это время славянофилы и западники заявили о себе достаточно громко. Борьба велась во всех салонах и во всех видах печати. Вполне естественно, что Языков без доли сомнения принял идею православно-русского направления – славянофилов. Герцен, вспоминая те годы, писал: «Споры возобновлялись на всех литературных и нелитературных вечерах, на которых мы встречались, а это было раза два или три в неделю. В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу – у Свербеева. В воскресенье – у А.П. Елагиной. По вторникам сходились у Языкова». Поэт оказался в гуще литературных баталий. Речь шла о России. Какой ей быть? Каким путем идти? Петербург настороженно прислушивался к их разговорам, но для принятия крайних мер не находил повода. Просвещенная Москва жила по своим законам и в жарких диспутах отрабатывала свой путь развития страны. Правительство к ним не только прислушивалось, но и с опаской взирало и сторонилось москвичей. Для многих чиновников они слишком умны, но мало кто из властей об этом ведал. Однако слежка за ними велась неусыпно.

Добрым и чутким, задорным и веселым запомнился Языков своим друзьям. Гармония и легкость его стихотворных строк запоминалась. О поэзии Николая Михайловича тогда говорилось и писалось немало. Весьма образно отозвался о нем Гоголь. «Пришлось ему имя – Языков! Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно и заключит так, что остановишься пораженный».

Пушкин искал с ним встречи – подружились. Летние месяцы 1826 года Языков провел в Тригорском у госпожи Осиповой, куда привез его ее сын Алексей Вульф – приятель по учебе в Дерпте. Славная пора! Ощущение легкости, свободы, солнца, зеленых полей и ярких цветов и не менее ярких впечатлений от общения с прекрасным поэтом России Пушкиным не покидало его лирическую натуру. Не случайно об этом времени и об этих встречах Николай Михайлович по горячим следам разразился каскадом вдохновенных строк:

О ты, чья дружба мне дороже

Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее царской головы!

Огнем стихов ознаменую

Те достохвальные края

И ту годину золотую

Где и когда мы – ты да я,

Два сына Руси православной,

Два первенца полночных муз, -

Постановили своенравно

Наш поэтический союз.

Дружеский союз между двумя поэтами был заключен и укрепился в Тригорском. Николай не раз вспоминал то славное лето. Жизнь его, как и других литераторов, метеором прокатилась по небу и яркой вспышкой озарила землю, и свет ее не исчез в пространстве, а сохранился.

В 35 лет тяжкая болезнь подкосила поэта. Пять лет он лечился на чужбине. Тосковал по родине. Душой всегда был с друзьями и родичами. Часто переписывался с ними. Личная жизнь не сложилась. Есть предположение, что тихую любовь он пронес к милой поэтессе Каролине Павловой. По крайней мере, они крепко дружили. Владея многими языками, Каролина Карловна сначала снискала себе славу как переводчица лирики Пушкина, Вяземского, Дельвига, Баратынского, Языкова на французский и немецкий, потом как оригинальная поэтесса. Они дружили. Николай посвящал ей трогательные стихи. Ее сердце с младых лет принадлежало польскому поэту, вечному страннику – Адаму Мицкевичу. После того, как он уехал из Москвы за границу, они не встречались. Жили порознь, сохранив воспоминания о пылко и не состоявшейся любви. Потом Мицкевич женился. Каролина вышла за муж – за прозаика Николая Павлова.

Богучарово. Сретенская церковь

Милая Екатерина Хомякова – ее письма к брату Николаю продолжают нас радовать сведениями, проливающими свет и на взаимоотношения писателей и на бытовые особенности тогдашней жизни. «Гоголь в восторге от ваших стихов «Послание к Павловой», выучил их наизусть… Я люблю Гоголя: он очень добрый и любит сестер, заботится о них. Это все делает честь ему. Теперь он очень рад, что поместил одну у препочтенной и богомольной дамы, старой Раевской. Она соседка наша в Богучарове, и я собираюсь познакомиться с ней».

Сестру, которую пристроил Гоголь к Т.И. Раевской, звали Елизаветой Васильевной. В 1851 году она вышла замуж за Владимира Быкова. Ранее она вместе с сестрой Анной училась в институте в Петербурге, а в 1840-1842 гг. жила в Москве у сей почтенной дамы, имение которой также находилось в Тульском уезде. Удалось ли Екатерине познакомиться с ней? – нам неведомо.

Жизнь проходит на земле. А браки совершаются на небесах. Богу было угодно соединить племянника Гоголя Николая Быкова с внучкой Пушкина Марией Александровной. Результатом этого счастливого брака стало десять детей. При всех тяготах и невзгодах, выпавших на долю нашего народа, потомки великих писателей здравствуют и поныне.

В формуляре Хомяков значится не как москвич, где он родился, а как «дворянин Тульской губернии родового и благоприобретенного имения за ним». Милое Богучарово – родовое поместье нескольких поколений Хомяковых. Их вотчина, отчий дом. Здесь его родители и предки обустраивали свое поместье. Обставляли дом мебелью, украшали картинами, расширяли библиотеку. Здесь разбит прекрасный парк, высажены разные породы деревьев (кедры, каштаны, туи, липы, клены, дубы), вымощены дороги, спланированы аллеи. В летнее время благоухали цветы, радовали глаз цветущие кустарники. Вот только храм Сретения Господня уже не требует ремонта. Решено возводить новый, более просторный, более красочный, чтобы стал памятником и молельным домом в честь воинов, защитивших Отчизну от наполеоновских полчищ.

Нынешняя церковь обветшала. Нелегко было определить, какая она тогда была – деревянная или каменная. В «топографических известиях», по запросу Академии наук, подписанных Тульскими губернскими властями в 1763-64 гг., значится каменная.

В прошении же Марии Хомяковой Епископу Тульскому и Белевскому Дамаскину, написанном в 1834 г. о выдаче храмозданной грамоты, значится деревянной. «Желаю на свой счет вместо ветхой деревянной построить вновь каменную церковь, в том же наименовании, но не с одним приделом, а с двумя приделами… Второй придел в честь великомученика Федора Тирона, которому церковь ежегодно посвящает субботу первой седмицы Великого поста». Первый придел храма оставался прежним, в честь иконы Владимирской Божией Матери.

Вопрос решен. Матери Хомякова, более чем кому-либо, известно: церковь была деревянная. Вновь созданный храм – это хвала Богу, это спасение для крестьян Богучаровского округа. Это их православный и культурный центр.

После небольшого отступления вернемся к Богучаровскому поместью. В письме Хомякова к Языкову следует обратить особое внимание на место и дату его отправления – Богучарово, 1 июля 1841 года:

«…В деревне хлопот много, а теперь бездна, потому что собираемся святить церковь… У меня чудес исторических пропасть. Никто еще не знает, что это за славяне, которых мы потомки. Я за пояс заткнул Шишкова и Костенецкого…»

(В комментарии к 7 тому собрания сочинений Хомякова говорится, что он тогда разыскал древнейшие латинские и славянские надписи.) «Отыскано несколько сочинений Климента, ученика Кирилловского, и проповедь Иллариона Киевского при Ярославе. Недурная старинка!». Каких-либо подробностей о древних надписях и диспуте со знатоками истории не удалось разыскать, а было бы весьма полезно узнать о необычайных открытиях Хомякова. Может, когда-нибудь откроется и этот пласт деятельной, исследовательской работы богучаровского владельца.

Другой вопрос, поднятый в письме, заставляет задуматься. В разных трудах и на памятной доске, что помещена рядом с храмом, год постройки значится 1836. Другие данные говорят о 1841 годе. После войны 1812 г. в усадьбе находился госпиталь для раненых защитников родины. Старожилы помнили надгробную плиту с именами погребенных ратников.

Светлый внушительного вида храм, украшенный колоннами с четырех сторон, построен по проекту самого Алексея Степановича и его помощника Александрова. О нем просит своего друга Алексея Веневитинова, содействия в Петербурге. «Податель сего письма, отпущенный на волю человек Сергей Александров, ремеслом архитектор, весьма не бездарный строитель того великого собора Богучаровского, который тебе известен, едет в Петербург выхлопотать себе звание вольного художника… не откажи ему в своем пособии, то есть замолви доброе слово у придержащих властей». Судя по письму, к 1840 году Сретенская церковь украшала местность. Видимо, шла отделка внутри, приобретались и заказывались иконы, предметы для богослужения. Готовились к освещению величественного собора.

2004 год. После Хомяковских чтений я сижу с отцом Сергием, Настоятелем Сретенской церкви, и рассматриваем фотографию внутреннего интерьера, опубликованную в брошюре «С. Богучарово. Родина Ал. Ст. Хомякова. Историко-археологическая записка. Составил Николай Иванович Троицкий. Тула 1914 год». На снимке хорошо видны: алтарная дверь, четыре колонны, люстра, полукруглый орнамент над алтарной дверью. Иконы обозначены темными пятнами, лики святых не просматривались.

Отец Сергий провел небольшую исследовательскую работу и по инвентарной описи церкви 1922 года определил, где и какая икона находилась. После службы, когда последние прихожане покинули храм, мы неспешно его обходим, осматриваем стены и фотографию и невольно переносимся в Х I Х век. Сейчас трудно определить, какие иконы были при жизни Алексея Степановича и какие добавили его наследники. Ибо опись, составленная в начале 20-х годов прошлого века, содержит только одни названия. От иконостаса вправо располагался южный придел во имя Владимирской иконы Пресвятой Богородицы и влево – северный – во имя Феодора Тирона. Иконы сохранялись до первых лет советской власти в первозданном виде, как определили мать и сын Хомяковы. Иконопись, как заметил ученый археолог Николай Троицкий, выполнена в итальянской манере. И еще он обратил внимание на великолепие позолоченных царских врат, вырезанных из дерева в виде виноградных гроздьев и листьев. Справа от них находилась большая икона Сретения Господня в честь храма, слева – икона Введения во храм Пресвятой Богородицы. На правой алтарной двери изображены великомученица Екатерина, далее святитель Алексей и Митрофан Воронежский, на левой – первомученик архидиакон Стефан и далее святитель Николай Чудотворец и сятой Тихон Амафутский. Над упомянутыми иконами, на втором ярусе, расположены были значительно меньших размеров – Рождество Христова и Преображение Господне. Справа – Рождество Пресвятой Богородицы и Вознесение Господне. Вверху на сохранившейся арке над царскими вратами надпись:

Свят Свят Свят

Господь Саваоф

Известно, что в 1762 году небольшая каменная церквушка красовалась на Богучаровском пригорке. Как выяснилось, специально для нее впоследствии были приобретены необходимые церковные книги:

Минея. Месяц февраль. 1763 г.

Устав. 1763 г.

Евангелие напрестольное. 1763 г.

Служебник 1770 г.

Надписи на книгах сделал Федор Андреев, видимо священник. На всех книгах его рукой помечено: «Сия книга месяц Февруарий куплена в Московской типографии в Тульском уезде Нюховского стану село Стретенское Богучарово тож во храм Стретения Господа и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа на зборные церковные свещные и от вкладчиков деньги».

Впечатлял находившийся в церкви серебряный, вызолоченный древний крест четырехконечный с мощами глубоко почитаемых святых, надпись гласит: «состроил себе по обещанию столник Григорий Иоаннович Безобразов» ноября 1400 года.

Прекрасные старинные иконы, богослужебные книги, церковная утварь погибли в огне революции. По преданию старожилов, иконы на нескольких подводах были вывезены в поле и сожжены.

Одну икону с образом Георгия Победоносца, видимо из дома Хомяковых, сберег возница. Его семья бережно сохраняла реликвию, и наследники передали ее в возрожденный Сретенский храм.

В середине 1992 года в Богучарове была организована община из людей старшего поколения, проникнутых верой и доброй памятью к своим предкам, почитавших традиции. В наследство от Богучаровского совхоза-миллионера остались ободранные стены и брошенный хлам от сельхозтехники. Церковь использовалась совхозом как складское помещение. Не один месяц, не один год прихожане с батюшкой наводили порядок, обустраивали и приобретали церковное имущество.

Первые службы проходили в хомяковском доме, где ряд комнат занимала администрация сельсовета, в другой части жили без элементарных удобств работники совхоза.

На Покров Пресвятой Богородицы 14 октября 1993 года, после 70-летней бездуховности, суетности и людского затмения, воссияло солнце правды и добротолюбия. Богучаровскую округу озарил крест и радостно зазвонили колокола. Ожила, обновилась необычайной красоты церковь. Наконец-то вспомнили о ее владельцах – создателях и благоукрасителях храма Хомяковых. Духовная память стала возвращаться к населению.

…Для страны 1844-й год не отмечен никакими примечательными событиями и бесследно затерялся в веренице давних лет. Для страны – ничего существенного, для отдельного человека и для общества всегда найдется тема для воспоминаний.

Ранняя пасха 26 марта. Видно, и ранняя весна пришла тогда на Московию. Растопила души западников и славянофилов. В Московском университете неординарное событие. Профессор Грановский триумфально закончил читать курс лекций об истории средних веков. По сему случаю Аксаков – старший пригласил всех литераторов на торжественный обед. Обе партии соединились в дружном почитании профессорского таланта. Это чисто по-московски, – имея немалые разногласия, сидеть за одним столом и радоваться удачи противоборствующей стороны в лице Грановского. Его курс лекций с большим вниманием прослушали и славянофилы. Образованное общество жило своими интересами и подобные встречи оживляли мрачную обстановку николаевской эпохи. Емко, дерзко и правдиво охарактеризовал ее Петр Вяземский в письме к Жуковскому. «Безгласность, низость, трусость, в которых погрязли все наши сановники, неимоверны. Ни один из них не понимает, что для самой пользы монархической, для самой пользы лица, которому они будто бы преданы, бывают случаи, в которые обязанность требует отказаться от участия в мерах, признаваемых пагубными. Каждый видит, что меры пагубны, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно… Мудрено ли, что Европа против нас, когда мы во всем идем против течения. И счастливо еще, что Европа и все ее Кюстины и журналы врут и не знают половины того, что у нас делается, и судят криво и бестолково о том, что знают худо и поверхностно. Истина была бы гораздо хуже всех их вымыслов».

На фоне такого далеко не радужного положения в стране литературная и интеллектуальная жизнь не затихает и, более того, продолжает выносить на суд читателей все новые и новые творения.

В течение десяти лет печатаются «Стихотворения В. Жуковского» в девяти томах. Издание полного собрания закончилось в 1844 году. Это наследие – последняя и большая песнь замечательного поэта.

Прошло три года, как нелепо покинул мир Михаил Лермонтов. Русская словесность потеряла еще одного даровитого певца – лирика. Из типографии Ильи Глазунова выходит его первое собрание сочинений – все, что успел он создать за свою короткую и неспокойную жизнь.

Слава Богу, князь Владимир Одоевский жив и петербуржцы первые оценили его трехтомное собрание. Князь, писатель, музыкант, просветитель – человек известный, даровитый. «Русские ночи» – записал в дневнике ссыльный Кюхельбекер, одна из умнейших книг на русском языке».

Об Иване Мятлеве (1796-1844) помнят в основном по стихам «Как хороши, как свежи были розы». Поэт пушкинской поры позабавил публику трилогией под названием «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею». Критики отметили: оказывается, «можно смеяться стихами и шутить рифмами».

Братья-близнецы – Языков и Хомяков. Нет, не они близнецы, их сборники. Вышли одновременно, с одинаковым оформлением обложек и похожими названиями. У одного «56 стихотворений» у другого «24 стихотворения», где цифры выполнены киноварью, церковно-славянским шрифтом. Отпечатаны в одной типографии Августа Семена в Москве. Все говорит об их родстве – не только внешнем, но и внутреннем, духовном. Так почему же сборники стихотворений обозначены подобными цифрами? Ответ пришел нежданно. При их сложении мы получили цифру 80. Именно столько лет было двум авторам при сложении их лет жизни. «Остроумная затея родственников». Думается для друзей их сборники не были загадкой. Конечно, не в этом дело. Главное, их читали и почитали. Их творческое содружество на этом не остановилось. В расширенном составе, то есть с братьями Языковыми Петром, Александром, Николаем, их племянником Дмитрием Валуевым и Хомяковым выпущен оригинальный «Симбирский сборник. Часть историческая», в той же типографии Августа Семена. В издании сборника приняли участие такие известные собиратели старинных книг и рукописей, как Погодин, Оболенский, Чертков. Заметным явлением в литературной жизни стал выпуск издания «Дамский альбом, составленный из отборных страниц русской поэзии», с портретом Лермонтова и 18-ю литографиями художника Е. Ковригина. В альманахе помещены стихотворения всех известных поэтов.

Все в том же 1844 году в книге «Библиотеке для воспитания» вышло историческое эссе Хомякова «Царь Федор Иоаннович». Прочитав ее, Чаадаев поблагодарил автора письменно: «В наше, народную спесью околдованное, время утешительно встретить строгое слово об этом славном витязе славного прошлого, произнесенное одним из умнейших представителей современного стремления… Благодарю вас еще раз за вашу статью, доставившую мне истинное наслаждение и затейливою мыслию, и изящным слогом, и духом христианским».

Достоевский перевел и опубликовал повесть Бальзака «Евгения Гранде». Увольняется со службы и посвящает себя писательскому труду. Понял, что сам сможет писать не хуже французского романиста.

Тургенев печатает в «Отечественных записках» повесть «Андрей Колосов».

Тютчев издал в Мюнхене брошюру, посвященную взаимоотношениям России и Германии, и вскоре окончательно возвращается на родину после 22-летнего пребывания за границей.

Гончаров закончил работать над романом «Старики» и приступает к «Обыкновенной истории».

Самарин защитил диссертацию «Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники» на звание магистра истории. На «важное событие, совершившееся в литературном мире», откликнулся опять-таки Чаадаев, присутствовавший на защите диссертации. Казалось, его восхищению не было предела. В письме к Александру Тургеневу Петр Яковлевич подробно описывает не только речь Самарина, но и движение своей души: «В коротких словах изложил его содержание и с редким мужеством высказал перед всеми свой взгляд на христианство, плод долговременного изучения святых отцов и истории Церкви, проникнутый глубоким убеждением, поражающий особенно своею новостию… Я был тронут до слез этим прекрасным торжеством современного направления в нашем отечестве, в нашей боголюбивой, смиренной Москве». Вот вам и западник Чаадаев, который сидел в аудитории и еле сдерживал себя от рукоплескания. Впоследствии Юрий Самарин сдружился с басманным философом, часто бывал у него дома. Переписывались. К ним мы еще вернемся.

Раскол между славянофилами и западниками прошел, о чем не без сожаления записал Герцен: «Аксаков торжественно расстался с Грановским и мною, видно было, что ему жаль, он благороден, чист, но односторонен, ограничен в своем расколе. Мы дружески сказали друг другу, что служили иным богам и что потому должны разойтись один направо, другой налево»…

Неожиданно для многих на университетскую трибуну поднялся профессор Шевырев с курсом лекций по истории русской словестности. И это после Грановского, после его лекций. Славянофилы забеспокоились: наш ведь человек, не ударил бы в грязь лицом. Москва пристально всматривалась и вслушивалась в доселе неведомой им литературы Древней Руси.

После нескольких лекций Хомяков с радостью констатировал: «Его успех, по моему мнению, превосходит успех Грановского. Успех Грановского был успехом личным, успехом оратора; успех Шевырева – успех мысли. Достояние общее, шаг вперед в науке. Это истинный успех профессора. Даже явное несогласие большинства …есть торжество… Покуда большинство глядит к западу. Но это ничего не значит: правы будут те, которые сильнее, прямее и постояннее станут его пробуждать от его умственной апатии». Такова Москва! Это при правительстве, придерживавшемся западного направления. Хомякову вторил Языков своим посланием «С.П. Шевыреву»:

Тебе хвала, и честь, и слава!

В твоих беседах ожила

Святая Русь – и величава

И православна, как была.

… Твои враги… они чужбине

Отцами проданы с пелен;

Русь неугодна их гордыне,

Им чужд и дик родной закон,

Родной язык им непонятен,

Им безответна и смешна

Своя земля, их ум развратен,

И совесть их прокажена.

Так их не слушай – будь спокоен

И не смущайся их молвой,

Науки жрец и правды воин!

Благословится подвиг твой…

Стихи Николая Михайловича после возвращения на Родину приобрели новый оттенок. Они стали более патриотичными, емкими, боевыми. Над физическими страданиями преобладала боль душевная. Боль за страну, за народ, за все непорядки и разногласия против непонимания или искажения русской истории. В завершении 1844 года эхом разорвавшейся бомбы разнеслось, сначала по округе, а потом и по городам и весям языковское стихотворение «К ненашим». Резко обозначился рубеж, ускоривший разъединение славянофилов с западниками. Достаточно напомнить один фрагмент этого известного послания, чтобы уяснить, о чем идет речь:

Вам наши лучшие преданья

Смешно, бессмысленно звучат;

Могучих прадедов деянья

Вам ничего не говорят;

Их презирает гордость ваша.

Святыня древнего Кремля

Надежда, сила, крепость наша –

Ничто вам! Русская земля.

Стихи поэта ходили в списках. Общество забурлило. Умножилась переписка. Объяснения, разрывы, выяснения следовали одно за другим. Герцен обвинил Хомякова чуть ли не в содействии создания этого произведения. Разногласий между родственниками не было и идейно они придерживались одного взгляда и, конечно, никто никого не учил.

Не сдержался Константин Аксаков, хотя сам твердо стоял на славянофильской платформе, спародировал Языкова в ответном послании «Союзникам». Да кто-то из стихотворения «К ненашим» узнал себя и оскорбился, кто-то увидел в нем знакомых личностей и показывал пальцем. – «Это он!» Стих на самом деле до боли правдив и меток и до нынешнего времени не потерял своей актуальности. Всем недовольным, критикам и недругам России.

В начале января 1845 года Николай Языков достойно ответил только родному брату Александру. Не стал он ввязываться в свору озлобленных. «В рассуждении моего послания «К ненашим», критики, может быть, и справедливы, – но ведь они вовсе не знают, в чем тут было дело и что тут вовсе нет пристрастия… Едва ли можно называть духом партии действие против тех, которые хотят доказать, что они имеют не только ПРАВО, но и ОБЯЗАННОСТЬ ПРЕЗИРАТЬ НАРОД РУССКИЙ, и доказать тем, что в нем много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и еще рождает и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением! Лекции Шевырева возбуждают их злость не тем, что он часто обнаруживает непристойные стороны католицизма, а тем, что в этих лекциях ясно и неоспоримо видно, что наша литература началась не с Кантемира, а вместе с самою Россиею, что эта литература развивалась совершенно сообразно развитию самой России до Петра. Шевырев в этом смысле просто открыл Америку, а его противники говорят, что они все это знали прежде: они не знали, не знают, не могут и не хотят знать всего, что было у нас писано до Петра!... А в защите правого и, могу сказать, чистого и даже светлого дела – я никакой низости не вижу, какова бы форма этой защиты ни была «есть бо дух Божий и дух льстечь!». Все ясно и конкретно добавить нечего, а задуматься господам стоит, если кто думает о благе России.

В том же 1844 году были тяжелые утраты, потери. В июне на 45 году жизни ушел чудесный поэт Евгений Баратынский. Вслед за ним, в ноябре, закончил земную жизнь наш величайший баснописец Иван Андреевич Крылов. За год до этого вышел последний девятый том его полного собрания. Отдельные экземпляры этого собрания уникальны своей надпечатой. Дело в том, что душеприказчик Крылова генерал-майор Я.И. Ростовцев разослал часть книг друзьям и знакомым, где на траурной обложке было допечатано: «Приношение. На память об Иване Андреевиче. По его желанию. Санкт-Петербург.1844. 9-го ноября». Крылов, уходя из жизни, позаботился о своих почитателях. И поныне его басни актуальны и остроумны. Они носят просветительный характер и подсказывают людям не уподобляться его персонажам.

В том же году покинул мир сей граф А.Х. Бекендорф – генерал-адъютант, шеф корпуса жандармов, начальник Ш отделения, участник Отечественной войны. По роду службы осуществлял политику монарха. Встречи с Пушкиным носили в основном официальный характер.

Оказывается не только мне приглянулся этот год. В знак солидарности приведу свидетельство поэта, публициста Ивана Аксакова, увидевшего переходный рубеж в творческом подъеме литературы. «Россия 1822 и Россия 1844 года – какой длительный путь пройден русской мыслью! Какое полное видоизменение в умственном строе русского общества».

Мысль никогда не застаивалась на месте. Она постоянно находилась в движении. Куда она приведет? Как ей дальше развиваться? Об этом думала и размышляла вслух в салонах и в частных беседах пишущая братия.

После нескольких лет, прожитых в арбатских переулках, где Хомяковы снимали в разные годы дома, они приобрели прекрасный особняк. На Арбате, на Собачьей площадке, рядом центр, рядом живут друзья. Дом солидный – княжеский. Принадлежал Алексею Борисовичу Лобанову-Ростовскому (1824-1896) – дипломату, историку, видному коллекционеру картин и монет. Князь сделал блестящую карьеру. По делам службы он жил не только в Москве, Петербурге, Орле, но и за границей. В конце жизни был министром иностранных дел. В первопрестольной у него прошли только детские годы.

В 1844 году Лобанов-Ростовский расстался с поместьем, которое и приобрели супруги Хомяковы – всю усадьбу с домами, уютным двором и садом. Молодой князь закончил Александровский лицей и предполагал посвятить себя, как и отец, служению отечеству. Мать его, уже будучи вдовой, решила покинуть родные пенаты и быть ближе к сыну. Главный дом пришелся по вкусу Алексею и Екатерине. От будущей хозяйки особняка полетели к родственникам письма с подробным описанием впечатлений. Порадуемся за Хомяковых – вышла первая книжка стихов, куплен дом, свой дом для своей семьи. Благодаря Кате из содержания письма к Параскеве и мы сможем познакомиться с его обстановкой.

«Я купила дом княгини Лобановой на Собачьей площадке. Заплатила, правда, дорого 90 тысяч за дом, дом славно отделан, большой… Вы можете себе представить, как я рада. Что купила дом, так он мил, все свои деньги почти я туда просадила, однако осталось кое-что. Какая мебель славная, везде гардины штофные, для маман комнаты славные, точно нарочно для ее сделаны, кабинет мужу чудный и детские славные наверху. Дай Бог, чтоб все в нем были здоровы». Из копии плана за 1831 год стало известно, что в усадьбе находилось пять жилых строений. Главный трехэтажный дом имел площадь в 84 квадратных саженей и выходил фасадом на Собачью площадку. В нем жили хозяева. Остальные четыре дома сдавались внаем. В усадьбе, кроме домов, имелись объемная кладовая, прекрасная оранжерея, двор и сад.

Салоны Москвы, где собирались литераторы и другие знатные гости, дни приема гостей. Теперь у Хомяковых свой дом, свой день встреч – вторники.

Трехэтажный дом и большое семейство требовали соответствующего ухода. Впоследствии, в 1922 году младшая дочь Хомяковых Ольга сообщила по этому поводу. «У моей бабушки была старшая немолодая горничная и две молодых помощницы. У моей матери своя горничная и помощницы. В детской было две няни и помощники. У гувернанток по горничной (три) и у старших детей тоже одна». Многими хозяйственными делами по дому в Москве и в своих имениях ведал сам Алексей Степанович. В летнюю и осеннюю пору он колесил по усадьбам, присматривая за сельскохозяйственными работами, налаживая в отдельных селениях свое производство.

Чувство локтя

Из тогдашней когорты поэтов Николая Языкова отличало то, что в его сборниках значительное место отведено посвящениям милым сердцу людям. Именно от них он черпал вдохновение и для них звучала поэтическая муза. Конечно, не мог он обойти шурина, уважительно относился к Алексею свет Степановичу. Приехал на день его рождения (1 мая 1845 года). Отведал угощеньеце и сестрице Катеньке вписал в альбом экспромт:

И счастье мужа – ей награда

И похвала, – и любо ей,

Что меж старейшинами града

Он знатен мудростью речей…

Брат счастлив за сестру, живет в любви и согласии. Семейная идиллия – нежная, трогательная. За годом год детишки рождаются на радость.

Расхождений идейных и насущных между Николаем и Алексеем никаких нет. Каждый по мере дополнял друг друга. В этот день Николай преподнес шурину в подарок стихотворение, которая так и назвал «А.С. Хомякову». Написано оно в том же ключе, что «К ненашим». В нем поэт поверг к стопам родни недругов и критиков славянофилов:

В своем неведении глупом,

В разгаре чувств, в кипеньи слов

Провозгласить бездушным трупом

Русь наших умных праотцов.

Несчастный книжник! Он не слышит,

Что эта Русь не умерла,

Что у нее и сердце дышит,

И в жилах кровь еще тепла;

Что, может быть, она очнется

И встанет заново бодра!

Взгляд критиков не совпадал с взглядом тех, кто ратовал за русское направление благоустройства России. Ветер дул с Запада и недоброжелатели надышались пагубной стихией. Труд Хомякова «Мнение русских об иностранцах» разъяснял соотечественникам возникновение этого нездорового поветрия: «Мнение Запада о России выражается целой физиономией его литературы, а не в отдельных, никем незамечаемых явлениях. Оно выражается в громадном успехе всех тех книг, которых единственное содержание – ругательства над Россиею, а единственное достоинство – явно высказанная ненависть к ней». Откуда эта зловредность? Что это, заблуждение или нагнетание ненависти к русским? Видение поэта-богослова в следующем: «Что современная шаткость духовного мира на Западе – не случайное и преходящее явление, но необходимое последствие внутреннего раздора, лежащего в основе миссии и в составе обществ; он (анализ) покажет, что начало той мертвенности, которая выражается в Х I Х веке, заключалось уже в составе германских завоевательных дружин и римского завоеванного мира, с одной стороны, «односторонности римско-протестантского учения – с другой». Вот так рядом рука об руку шли два поэта, сродники по духу, и соединились в детях Хомяковых по плоти. Их угнетало засилие иностранцев в стране, и насилие иностранщины. В далекую старину еще говорили – не доброхоты они нам. К чему перенимать их ужимки, моду или традиции – это не по-русски. Потому так возмущен Языков, потому и переходит на резкий тон, продолжая стихотворение к Хомякову:

Вся сволочь званных и незванных,

Дрянных, приимчивых гостей,

И просветителей поганых,

И просвещенных палачей!

Весь этот гнет ума чужого

И этот подлый, гнусный цех,

Союзник беглого портного. –

Все прочь и прочь! Долой их всех!

Очнется, встанет Русь и с бою

Свое заветное возьмет!

Да уничтожится тобою

И общий наш недоброхот.

Подобные стихи Николая Михайловича оказались не по нраву тем литераторам, что с рукоплесканием встретили его молодую поэзию, и в советское время находились такие литературоведы, которые старались несколько принизить его значимость, осудить дружбу со славянофилами. Укорять, делать мимолетные выводы – дескать, на склоне жизни его лира потускнела, да и писал не о том, и нападал не на тех. Нельзя не согласиться с Вяземским: «Дарование его в последнее время созрело, прояснилось, уравновесилось и возмужало». Нападки продолжались и в некоторых салонах, зубоскалили: «Что он нашел в этих славянофилах?» Всего-то махонький кружок, состоящий из Алексея Хомякова, братьев Ивана и Петра Киевских, Ивана и Константина Аксаковых, Юрия Самарина и Александра Кошелева.

Они далеко не одиноки на бушующем литературном Олимпе. Их корабль плыл целенаправленно и открыто к истокам святой Руси. Потому православно-русское направление поддерживали видные писатели, историки, ученые и все те, кто не смотрел в рот Западу.

В Богучаровской усадьбе, в голубой гостиной находилась портретная галерея видных славянофилов. Где эти портреты, написанные по заказу старшего сына Дмитрия Алексеевича? Хорошо, что сохранился их перечень. Стоит поклониться им за веру и стойкость идеалам, за истину и свет, которые несли: А.С. Хомяков, А.Н. Кошелев, И.В. Киреевский, П.В. Киреевский, В.А. Жуковский, В.А. Елагин, Ю.Ф. Самарин, Н.И. Гиляров-Платонов, Ф.В. Чижов, А.Ф. Гильфердинг, А.Н. Панов, князь В.А. Черкасский (их портреты размещались с правой стороны в гостиной), К.С. Аксаков, И.С. Аксаков. С.Т. Аксаков, Н.В. Гоголь, М.А. Максимович, Н.М. Языков, С.П. Шевырев, К.А. Коссович, Д.А. Валуев, М.П. Погодин, Н.В. Шеншин (с левой стороны).

Славную когорту замечательных людей могут продолжить имена писателей, близких по духу и по дружеским встречам. Достаточно вспомнить Д. Веневитинова, А. Грибоедова, М. Лермонтова, Е. Баратынского, Н. Рожалина, А. Вельтмана и других. А. Пушкин с кем? У него широкий круг общения. Стихотворение «Клеветникам России» говорит о многом. Судьба родины ему близка и дорога. Ответ Чаадаеву – к нему вернемся. Все творчество поэта пронизано мелодией родной земли. Той же думой, глубокой духовностью проникнуты стихи Ф. Тютчева.

В Россию нужно только верить! Какое счастье, что мы родились на русской земле и можем в оригинале читать творения наших великих предков и учиться у них любить отчизну.

Салонные встречи

Москва после опустошительного пожарища Отечественной войны залечивала раны, словно птица Феникс возрождались из пепла. Шло широкое строительство, даже дворянству было не до посиделок. Старшее поколение хлопотало, обустраивалось, младшее училось на дому, сдавало экзамены в Московском университете.

За десять с лишним лет кое-что удалось восстановить, что-то заново построить, можно было бы проводить какое-либо существенное реформирование в стране. Своей героической борьбой с иноземцами народ этого заслужил. Может быть, в недалеком будущем и состоялись бы реформы, облегчающие быт крестьянства. Не дождались. Дворянство решило своими руками провести обновление в обществе. Выступило на Сенатской площади в С.-Петербурге. Запятнало себя и честь мундира. Подняло руку на помазанника Божия, императора Николая I . Бунт, заговор, переворот – как ни назови, суть от этого не изменится. Попытки решать общественные вопросы через кровь никогда и никого не приводили к добру. Зло порождает зло. Декабрьское восстанием эхом прокатилось по стране, и отзвук его не заставил себя долго ждать. Вновь матушка Москва окунулась в уныние, и на ней, родной, отразились деяния злоумышленников и гнев царственной власти. Не до реформ.

Какая бы лютая ни была зима, а весна приходит. Оттепель в московское общество пришла намного раньше, чем в петербургское. Быстро возродились литературные вечера, дружеские встречи. Традиции москвичей устойчивы. Именно в тот 1825 год из печати вышла первая часть романа в стихах Александра Пушкина «Евгений Онегин». После этого потекли равномерным потоком ежегодные выпуски его книг. В 1820 году молодой поэт оседлал Пегаса с поэмой «Руслан и Людмила», через год с повестью «Кавказский пленник», следом выплеснул на читателя «Бахчисарайский фонтан», который закрепил его славу непревзойденного литератора. Кому-кому, а Москве было о ком поговорить и что обсудить. Поэтому встречались, размышляли, спорили.

Памятны Москве великосветские салоны княгини Зинаиды Волконской и Марии Римской-Корсаковой. Другие же – Елагиной, Аксаковых, Свербеевых, Каченовского, Полевого, Павловых, Пассека, Чаадаева, – если и были поскромнее, зато в них часто бывали известные мастера пера и кисти. Дух поэзии, искусства, свободомыслия и познавательности неукоснительно присутствовал на этих встречах. Одну из них весьма подробно описал Петр Вяземский: «В Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники, красавицы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли».

Княгиня Зинаида Александровна сама по себе была достаточно одаренная. Она сочиняла стихи и новеллы, владела актерским мастерством, восхищала присутствующих на вечерах необычайным пением.

В 1824 году, когда она приехала из-за границы, то поселилась в Москве в доме своих родителей Белосельских-Белозерских на Тверской, в доме, славившимся картинной галереей. Ныне москвичи хорошо знают этот несколько перестроенный дом и называют его по последнему владельцу – Елисеевский гастроном. В 1829 году княгиня Волконская навсегда покинула первопрестольную и жила за границей. Велик перечень писателей, которые любили бывать у гостеприимной и интересной хозяйки салона. Эти встречи оставили в памяти Пушкина приятное впечатление.

Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы

Ты любишь игры Аполлона,

Царица муз и красоты

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений…

Недалеко от дома Волконской, на Страстной площади находился дом Марии Римской-Корсаковой – вдовы камергера. Как называл ее Пушкин – «чрезвычайно милая представительница Москвы». На ее вечерах бывали именитые дворяне и многие литераторы. Мария Ивановна «жила открытым домом, давала часто обеды, вечера, балы, маскарады, разные увеселения, зимою санные катания за городом»». В ней соотечественники видели хлебосольную и добрую представительницу московского дворянства.

Это были не единственные дома, где находили радушный прием не только знать, но и представители творческого мира. Издавна москвичи славились своим хлебосольством и гостеприимством. Побеседовать, потолковать о насущных проблемах исстари заведено на Руси. Наряду с пышными и блистательными приемами высокого дворянства, немало находилось в Москве домов, которые не поражали пышностью обстановки: великолепной отделкой комнат, изразцовым каминов, старинной мебелью, золочеными бронзовыми скульптурами и канделябрами, старыми картинами известных западных и русских живописцев. Эти дома выглядели намного скромнее, но в них не менее ярко бурлила и находила отражение культурная и общественная жизнь России.

Одно из таких гостеприимных мест – дом Елагиных. Хозяйка салона Авдотья Петровна – племянница Жуковского, родилась в 1789 г. в Белевском уезде Тульской губернии селе Петрищеве. В детстве получила хорошее образование. В 16 лет она выдана замуж за 30-летнего Василия Ивановича Кириевского, человека просвещенного, знавшего несколько языков. Он с нескрываемой любовью относился к молодой супруге и старательно помогал ей улучшить знания истории, Православия и естественных наук. Они много читали, обсуждали, благо библиотека Василия Ивановича была большая. С тех пор Библия стала для нее настольной книгой.

От брака Авдотья Киреевская имела четырех детей. Зрелого возраста достигли Иван (1806 г.), Петр (1808 г.), Мария (1811 г.). В трагический 1812 год муж умер в Орле от горячки, самоотверженно ухаживая за ранеными и пленными. Жуковский поддерживал свою родню и помогал в воспитании детей.

В 1817 году Авдотья Петровна бракосочеталась со своим родственником Алексеем Алексеевичем Елагиным – троюродным братом. Через четыре года она с семьей покинула Долбино – имение, где жила долгие годы и обосновалась в Москве. С тех пор салон Елагиной стал одним из любимых и часто посещаемых мест творческими людьми. В ее доме у Красных ворот проживал Николай Языков, а в 1830 году вернулись из-за границы Иван и Петр Киреевские. После этого, говоря современным языком, здесь и в других домах, о которых будет рассказываться ниже, ковалась школа славянофильства, школа, где обговаривалось русское направление в развитии общества. Как вспоминал Кошелев, Хомяков один из немногих, первым, поднял эту тему на должную высоту и стал убеждать своих оппонентов, сумел повести за собой и дал возможность им самим разработать и усилить выбранную направленность.

Сама Авдотья Петровна слыла незаурядной женщиной. Она хорошо знала русскую и европейскую историю и литературу, занималась переводами с иностранных языков, неплохо рисовала. Как повествует Константин Кавелин – историк, юрист, общественный деятель, часто посещавший салон: «Не было собеседницы более интересной, остроумной и приятной. В разговоре с Авдотьей Петровной можно было проводить часы, не замечая, как идет время. Живость, веселость, добродушие, при огромной начитанности, тонкой наблюдательности, при ее личном знакомстве с массою интереснейших личностей и событий, прошедших перед нею в течение долгой жизни». Таков портрет хозяйки салона, к который на огонек слетались лучшие представители литературной России.

В памяти москвичей сохранились встречи молодых, подающих надежду писателей в доме Веневитинова, которых так взбодрил и оживил приезд Пушкина. Кружок любомудров вошел в историю. Хотя он существовал недолго, но свое дружеское писательское братство любомудры пронесли по жизни.

Поздней осенью 1826 года Дмитрий Веневитинов и Федор Хомяков отправились в Петербург, чтобы поступить на службу. Через четыре месяца Веневитинов тяжко заболел и на 22 году от роду скончался. Он был первым и самым хрупким, кого сломила реакция, как считал А. Герцен. Смерть поэта еще сильнее сплотила в дружбе братьев Хомяковых с А. Кошелевым, А. Веневитиновым, В. Одоевским, братьями Киреевскими, Баратынским и другими. Они тяжело переживали эту утрату.

В центре Москвы, на Спиридоновке, в прекрасном тихом доме, окруженном заросшим садом, доживал свой век известный поэт, баснописец, бывший министр юстиции – Иван Иванович Дмитриев (1760-1837). Будучи на покое, он по высказыванию остроумных москвичей стал одной из достопримечательностей первопрестольной вместе с Кузнецким мостом, Арбатскими воротами и Иваном Великим. В его доме собирались многие «представители ума, словесности и просвещения». В преклонные годы Вяземский вспоминал:

Как много вечеров, без светских развлечений,

Но полных прелести и мудрых поучений,

Здесь с старцем я провел. Его живой рассказ

Ушам был музыка и живопись для глаз…

Пушкин почтительно относился к патриарху литературы, дарил ему свои книги. В свою очередь Дмитриев отзывался о нем, как о «прекрасном цветке поэзии».

Литературная молодежь, увлеченная Шеллингом, проводила время в философских диспутах у Николая Полевого (1796-1846) – писателя, журналиста, издателя «Московского телеграфа». Его задумка издавать журнал, который носил в себя энциклопедический характер, частично удалась. В предисловии к первой книге он писал, что хотел бы видеть ее «зеркалом, в котором отражался бы весь мир нравственный, политический и физический». Его знакомство с любомудрами, скорее всего через Василия Андросова, помогло ему принести, если не популярность, то достаточно теплое сочувствие читающей публики. В недалеком будущем тираж «Московского телеграфа» с 700 экземпляров возрос до 2000, что стало хорошим показателем для того времени в России. В том заслуга не только издателя, но и таких авторов, как Вяземский, Пушкин, Баратынский, А. Тургенев, В. Одоевский, И. Сахаров, М. Максимович и многих других, которые поддержали собрата по перу. Широк круг знакомств Хомякова. Во многих домах его привечали: необычайный собеседник, он вносил оживление неожиданностью оборотов, забавных и серьезных историй. Потому интересно знать все те дома, где он бывал и с кем общался.

Борис Чичерин (1828-1904) – историк, философ – обладавший широкой образованностью и недюжинными способностями, как-то отметил: «Дом Павловых на Сретенском бульваре был (1840-е годы) одним из посещаемых литературных центров в Москве. Николай Филиппович (1803-1864) находился в коротких сношениях с обеими партиями… Все вопросы – и философские, и исторические, и политические, все, что занимало высшие современные умы, обсуждались на этих собраниях». Чичерин и Павлов схожи – оба так и не определились до конца, потому и не примкнули ни к правому, ни к левому крылу, тогда как знаниями они обладали серьезными.

Воспоминания Чичерина интересны тем, что в них он раскрыл проблемы, так волновавшие общество: «Хомяков вел ожесточенную борьбу против логики Гегеля… В защиту ее выступал Крюков, умный, живой, даровитый…» Прения велись о русской истории, о преобразованиях Петра I , о современной литературе и философии. В них принимали участие многие литераторы, известные нам по другим салонам. Волнами они переходили из одного дома в другой и, невзирая на правительственные преследования, говорили прямо, открыто, без недомолвок.

Когда Тургенев в рассказе «Гамлет Щигровского уезда» обрушился против московских кружков, Чичерин заметил Ивану Сергеевичу всю неправоту его писания. Ведь они находятся в тяжких условиях, где «спертая атмосфера», «сдавленная со всех сторон русская мысль». Кружки – это отдушина, «Чистый воздух»», какая «живость умственных интересов. Люди разных направлений, обсуждая проблемы, ценят и уважают друг друга. Их интеллигентность и просвещенность, высокие и благородные побуждения помогали им самим разобраться и в то же время давали пищу для умственного развития молодых дарований. В начале 30-х годов Павлов обратил на себя внимание повестями «Именины» и «Ятаган», за что автор попал в немилость, а цензор И. Снегирев имел нагоняй от власти предержащих. Супруга Павлова Каролина Карловна слыла, как ранее говорилось, неплохой переводчицей, да и сама писала стихи. Пушкин с интересом читал повести Павлова, но в одном из писем советовал Нащокину «не встречаться: его физиономия наводит уныния». Чем-то не доверял поэт своему коллеге по писательскому цеху. Что-то увидел такое, которое проявилось в том после опубликования Гоголем «Писем». Павлов вслед за Белинским выступил с критикой духовного мировоззрения прозаика.

Приятельские чувства питали друг к другу Николай Филиппович и Алексей Степанович. Они часто встречались, многое обсуждали, делились впечатлениям от прочитанного. «Обстреливая письмами» любезного друга Алексея Веневитинова, служившего в Петербурге, Хомяков просил за своего собрата писателя походатайствовать перед начальством о награждении Павлова орденом Станислава. Наградить не удалось. Более того, генерал-губернатору Закревскому удалось даже отправить его в ссылку.

Труд писателя не сравним ни с какой другой творческой деятельностью. Работа со словом требует тонкого прикосновения к нему, определенной четкости, душевного настроя, особого звучания и прежде всего ответственности перед Богом и перед людьми. Многие писатели проходили и проходят периоды взлета, вдохновения или же апатии и спада. От кого только ни терпели разносы бедолаги-писатели. Каждый читатель – критик, а тут еще сильные мира сего, правители. Как посмотрят, так и припечатают. Сколько натерпелся от них великий Пушкин, а славянофилам напрочь запретили печататься. Надзирали за ними, следили и доносили, где бывают, с кем встречаются, прислушивались к их салонным дебатам.

Стихотворный памфлет, написанный Павловым на генерал-губернатора Москвы, ходил по рукам и смешил публику. Такого беззакония его высокопревосходительство простить не мог, к тому же Николай Филиппович общался со славянофилами – скрытыми революционерами. Обыск в квартире писателя принес хороший улов, нашлись «бумаги вольного содержания». Этого было достаточно Закревскому, чтобы отправить Павлова в Пермь. Как ни была печальна участь ссыльного, но в день рождения Хомякова к 1 мая 1853 года Павлов прислал дружескую весточку-поздравление.

Лучший день весны мгновенной,

Лучший праздник у Москвы,

Где премудро и смиренно

В этот час шумите вы…

Этот день за то мы чтили

И за то нам дорог он,

Что тебя благословили

Златоуст и Аполлон…

Шлю тебе привет печальный,

Поздравленье пермяка;

Из ворот Сибири дальной

Из кочевьев Ермака;

От богатого Урала,

От страны бессонных грез,

Где земная почва стала

Нивой золота и слез…

В эту землю роковую,

Сердца вечную грозу,

Внес я дань недорогую,

Примешал и я слезу.

Когда знакомишься с воспоминаниями о старой Москве, не перестаешь удивляться обилию в ней литературных салонов. Еще один примечательный дом – Свербеевых. Его хозяин, Дмитрий Николаевич (1799-1876), троюродный брат Языковых, выпускник Московского университета, служил в архиве Министерства иностранных дел, потом при нескольких российских миссиях за границей, руководил канцелярией печатания государственных грамот и договоров. Женившись в 1827 году на княжне Екатерине Александровне Щербатовой (1808-1892), жил в Москве. Каждую пятницу стали наведываться многие известные писатели. Сам глава семейства, будучи гостеприимным хозяином, не придерживался никаких позиций и не примыкал ни к одной из сторон. «В этом избранном, если угодно московском обществе роль моя была, так сказать, страдальческая и такою оставалась постоянно в полном смысле слова». Отсюда и страдания хозяина салона, – он сам не был пишущим человеком, хотя его образованность и начитанность всем известны, и к его советам прислушивались многие писатели. Если бы его супруга Екатерина Александровна поделилась бы своими воспоминаниями, они были бы интересны и существенны. Она приходилась дальней родней Хомякова, переписывалась с ним, разделяла его взгляды. В обществе отличалась обходительностью и приветливостью, понимала русскую и европейскую словесность. Ее усилиями поддерживался многолетний интерес к свербеевским вечерам. Ей посвящали стихи Баратынский, Языков и другие поэты.

О посещении дома на Страстном бульваре оставил воспоминание известный ученый, филолог, автор ряда учебников по русской словесности Федор Буслаев (1818-1897). «Против хозяйки от двери в заднем углу у стены был тоже диван; на диване сидят рядышком Чаадаев и Хомяков и горячо о чем-то между собою рассуждают… Для Алексея Степановича разговаривать значит вести диспут. В этом деле он был неукротимый борец».

На огонек к Свербеевым съезжались по пятницам в вечерние часы. Гости, вручив лакею шинели, шубы или длиннополые пальто, проходили в гостиную, освещенную многочисленными свечами. Хозяин салона наверно один из первых завел дверной звонок, позаимствовав эту принадлежность у европейцев, что было весьма необычайно для москвичей, как и чай, который в большинстве домов разносился гостям по комнатам. У Свербеевых чаепитие проходило за специально накрытым столом с вареньем, пряниками, печеньем и с блюдом холодного ростбифа. Об этих новшествах судачили москвичи и при случае наведывались к гостеприимным хозяевам.

Летописец эпохи

О дружбе, которая связывала Хомякова с Погодиным, сказано в начале книги. Михаил Петрович сказал и написал немало теплых слов в память об ушедшем незаурядном соотечественнике, друге, поэте, богослове.

Помнится, будучи в Государственной Российской библиотеке, мне при первом заказе выдали книги, относящиеся к Хомякову. Можно понять то мое удивление и радостное чувство, когда при просмотре редкой и забытой книги Алексея Степановича «Сравнение русских слов с санскритским», выпущенной в С.-Петербурге в 1855 году, обнаружил необычайный автограф на титульном листе: «Михаилу Петровичу Погодину – от друга автора поклон». Ровный, твердый почерк, кратко, но по-дружески тепло. Ниже владельческий штамп подтверждает принадлежность владельца «Из библиотеки М.П. Погодина». Подобная находка пришла ко мне через полтора столетия. Вот так книги соединяют прошлое с настоящим, и, как говорят библиофилы, дают возможность ощутить живое дыхание эпохи. Сам Хомяков необычен – таковы и его друзья.

Профессор Московского университета Погодин стал известен и как историк, писатель, издатель, собиратель рукописей и редких книг. Он умел ценить время и ценить друзей. Как истинный историк, вел дневник. Понимал, как важны записи для своих будущих трудов и для будущих поколений литературоведов. Поистине его можно назвать летописцем эпохи. Летописцем Х I Х столетия. Он сам стал эпохой. Высока значимость историка для современников, как реально и остроумно подметил известный поэт, участник Отечественной войны Федор Глинка: «Москва без Погодина, что без Сухаревой башни». В Московском университете он начал служить с 1825 года, где сошелся с блестящей плеядой молодых дарований «архивных юношей». Многие из них состояли в «Обществе любомудров». Через десять лет Погодин становится профессором по кафедре русской истории. До получения высокого ученого звания он стал известен как писатель, создавший 15 повестей и три драмы, как автор исторических очерков и исследований, что составило семь томов.

Чаще всего встречи литераторов между собой проходили в вышеназванных салонах. Там обговаривались и обсуждались не только проблемы философии, религии, истории, но и поднимался вопрос об организации своего издательского органа в Москве. Наиболее остро этот вопрос рассматривался в 1826 году. Надеялись, что после коронации государя Николая I наступит какое-нибудь снисхождение к литературной братии. Порадовал приезд Пушкина в первопрестольный град. Он удивил общество своими новыми творениями. Только и говорили о «Борисе Годунове», читанном поэтом то у Соболевского, то у Вяземского, то у Веневитиновых. Отзвуки этих встреч донеслись в письмах и воспоминаниях современников. Так П. Вяземский, по горячим следам услышанного, делится впечатлением с Жуковским: «Историческая верность нравов, языка, поэтических красок сохранена в совершенстве, что ум Пушкина развернулся не на шутку, что мысли его созрели, душа прояснилась и что он в этом творении вознесся до высоты, которой еще не достигал».

Если Петр Андреевич изложил сдержанно и по достоинству определил высоту таланта Пушкина, то Михаил Погодин, как и другие слушатели, не находил места от потрясения и восторга от прослушанной трагедии: «Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места. Другой вскрикнет. У кого на глазах слезы. У кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний». После чтения, после пылких поздравлений, Пушкин читал другие стихи, поделился темами будущих работ.

Век Х I Х канул в лету. Общество начала ХХ века изменилось до неузнаваемости. Вольный европейский ветер разгулялся и разбушевался над Россией. Тем революционерам-бунтарям, да и нам, грешным, уже не дано так сопереживать произведения талантливых писателей. Неужто мы так шибко закостенели? Можно сказать сильно! Душа зачерствела у нынешнего поколения. Нет слез восторга и радости. Нет слез раскаяния. Тогда люди воспитывались православием и жили традициями дедов, и в церковь хаживали. Проникались благостным колокольным звоном. Соблюдались посты. В общей массе интеллигенция умела и ценила все прекрасное в литературе, искусстве, музыке, умела переживать и умиляться.

Немало радости испытали московские писатели, когда в конце 1826 года было дано разрешение на выпуск журнала «Московский вестник». Редактором стал Михаил Погодин.

В доме Хомяковых, что и ныне стоит на Петровке, 24 октября собрались на званый обед Пушкин, Баратынский, Мицкевич, братья Киреевские, Шевырев, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, В. Одоевский, Соболевский, братья Хомяковы, как организаторы и хозяева встречи. Некоторые исследователи считают, что Алексей не присутствовал, был в отъезде, а принимал гостей его брат Федор. Не будем вдаваться в дискуссию ни с нынешними литературоведами, ни с Погодиным, который записал: «Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений».

Москва литературная воспрянула. Теперь есть свой печатный орган. Мастера пера подобрались на славу. Говорили наперебой то об одном творении, то о другом.

«В Москве наступило самое литературное жаркое время, – продолжает констатировать Погодин в своем дневнике. – Всякий день слышалось о чем-нибудь новом.

Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино;

Денис Давыдов – с Кавказа;

Баратынский издавал свои поэмы;

«Горе от ума» Грибоедова только что начало распространяться;

Пушкин прочел «Пророка», который после «Бориса» произвел наибольшее действие, и познакомил нас со следующими главами «Онегина», которого до тех пор была напечатана только первая глава.

Между тем на сцене представлялись водевили Писарева с острыми его куплетами.

Шаховской ставил свои комедии вместе с Коношкиным.

Щепкин работал над Мольером и Аксаков, тогда еще не старик, переводил ему «Скупого»;

– Загоскин писал Юрия Милославского;

– М. Дмитриев выступил на поприще со своими переводами из Шиллера и Гете…

– А там Жуковский с новыми балладами;

– Крылов с баснями…

– Гнедич с Илиадой…

Вечера, живые и веселые, следовали один за другим – у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской. Приехал М.И. Глинка, связанный более других с Мельгуновым и Соболевским и присоединилась музыка…».

Хомяков заставил заговорить о себе неожиданными драмами, да и другие писатели не сидели в стороне – творили. Скучать дворянству не приходилось. Повысился интерес к чтению, к русской литературе. Пушкиноведы отметили, что Александр Сергеевич по приезде в Москву часто встречался с Погодиным. Можно это объяснить прежде всего делами редакционными, но нельзя сбросить со счетов безграничную тягу Михаила Петровича к поэту, звезда которого разгорелась на российском небосклоне с такой силой и с такой мощью, что к ней невольно потянулись и другие светила.

Ксенофонт Полевой, брат Николая редактора «Московского телеграфа», вспоминал, как он навестил Пушкина в гостинице «Европа». Поэт высказал недовольство по поводу недостатков их журнала. «Разговор шел довольно запальчиво. В это время пришел Шевырев и принес Пушкину недавно вышедшую книгу «Об искусстве и художниках», переведенную Шевыревым, Титовым и Мельгуновым. Вскоре пришел Погодин, дружески встреченный Пушкиным». Ксенофонт сделал правильный вывод, что Александр Сергеевич «прочно связал себя с «Московским вестником», и действительно за 1827 по 1830 годы он поместил в журнале более 20 произведений. Весьма весомая поддержка издания, в чем большая заслуга и самого редактора.

«Пушкин знакомился с нами ближе и ближе. Мы виделись все очень часто», – что подтверждают записи Михаила Петровича. 1826 год стал отправной точкой в дружеской связи москвичей с Пушкиным. Работоспособность, деловитость, стремление оказать помощь ближнему отличало Погодина от многих его собратьев – литераторов. В письме к поэту, после закрытия «Московского вестника» извещает, что сядет «часов двенадцать за историю, и к ночи ворох!.. Чрез год надеюсь охватить французскую историю как первую между новыми, потом Англию, Испанию тоже, а потом и представлю вам исторические размышления о европейской истории». В конце сентября 1831 года историк, будучи в Царском Селе, читал трагедию «Петр I » Пушкину и Жуковскому. Работа им понравилась. Однако император Николай I не разрешил ее публикацию и постановку на сцене.

Отношения между поэтом и историком из года в год складывались все более и более доброжелательными и доверительными, о чем говорит частая переписка.

В разговоре с царем Пушкин для совместной работы в архивах попросил выделить «умного и деятельного ученого» в лице Погодина. Николай I не знал такого, потому на помощь поэту пришли граф Д.Н. Блудов и Бенкендорф, которые благосклонно отозвались о подающем надежды ученом-литераторе. В письме Александр Сергеевич сообщил своему адресату об этом разговоре и не преминул заметить: «С вашей вдохновенной деятельностью, с вашей чистой добросовестностью – вы произведете такие чудеса, что мы и потомство наше будем за вас Бога молить». Правда, их сотрудничество тогда не состоялось, но сам факт доброго отношения между ними дорогого стоит. В ответе Погодин четко обозначил свое нынешнее предназначение: «Мое дело, повторю для ясности, – разбирать, приготовлять к печати и издавать». Погодинское обширное знакомство, доброжелательность в оказании той или иной помощи могли ощутить на себе многие литераторы.

Каждый труд по-разному достается его автору. Материал для книги «Древние и нынешние болгары» подбирался историком-славистом Юрием Венелиным в самой Болгарии «…среди чумы, холеры, горячки, лихорадки и варварского греческого и болгарского воломского и иных был болен, умирал». Собранные документы он обрабатывал в Москве, живя у Погодина, без средств к существованию. Венелин не раз обращался к Академии наук, прося на «хлеб, квас и сапоги» До Венелина к Погодину обращался Федор Аделунг (1768-1846) – лингвист, археолог, наставник великих князей Николая и Михаила Павловичей и по-дружески просил его принять в Москве младшего сына, отправлявшегося вместе с Грибоедовым в Персию, помочь ему в осмотре достопримечательностей Москвы и тем сделать его пребывание там приятным и поучительным». Подобных просьб к известному в московских и питерских кругах историку было немало. И все-таки находились и у него недоброжелатели. Одни считали его выскочкой. «Это надо же, из крепостных, а куда выбился!» Собственно, крепостными были родители, а он, пройдя младенчество, рос вольным. Другие недруги не любили за некую расчетливость, обвиняя в скупости. Да мало ли завистников у таких людей, которые сами построили свою жизнь трудом, выучкой, знанием с христианскою добродетелью.

В 20-е годы Погодин жил в доме у друга, коллеги по Московскому университету, соредактора журнала – Степана Шевырева. В конце апреля 1830 года приобретает «дом на прекрасном месте. На стрелке четырех улиц» – на углу Мясницкой, где и устраивает торжественное новоселье. Среди шестнадцати приглашенных Хомяков, Языков, Елагины, Аксаков с дочерью и другие. Пушкин приезжал в другой день. С тех пор, как историк поселился в собственном доме, к нему на огонек и на чай стал почаще наведываться пишущий люд.

Как редактор и издатель он оценен друзьями, и не случайно в начале 1832 года Хомяков отдал на изучение Погодину свою трагедию «Димитрий Самозванец» и выехал в Петербург.

В Москве тем временем друг ознакомил с рукописью литературную общественность в салонах и на следующий год выпустил отдельной книгой. Хомяков мог бы присоединиться к словам Пушкина, который в письме к Плетневу положительно отзывался о друзьях: «Погодин очень, очень дельный и честный молодой человек, истинный немец по чистой любви своей к науке, трудолюбию и умеренности. Его надобно поддержать, также и Шевырева, которого куда бы не худо посадить на опустевшую кафедру Мерзлякова…»

Видимо, эти качества, отмеченные Александром Сергеевичем, помогли стать Михаилу Петровичу не только профессором русской истории, но и видным библиофилом, краеведом. Не каждому зажиточному дворянину удавалось собрать то, что другим не по силам, не по знанию. Его собрание старопечатных книг, рукописей, картин, оружия, монет и других вещей уникально. Дом на Мясницкой его уже не устраивал, и он приобретает большой барский особняк с флигелями на Девичьем поле с садом, лужайкой, в центре которой стояла чудесная беломраморная ваза. За лужайкой шла тенистая липовая аллея с причудливою беседкой, затянутой диким виноградом. После прудов шли земляные угодья, сдаваемые хозяевами под огороды. Подобное описание представлено, чтобы читатель мог представить себе уголок Москвы середины Х I Х столетия. От всего этого великолепия осталось только одно название «Погодинская улица» и небольшой парк. Место примечательное. Здесь гостеприимный хозяин устраивал великолепные вечера, встречи – не по определенным дням, как в других салонах, а по случаю. Будь то чествование именин Гоголя на весенний Николин день, что проходило неоднократно 9 мая в саду при хорошей погоде или в доме при прохладной, чтение какого-либо произведения, или приезда в Москву известной личности, будь то писателя или актера.

Кстати, в погодинском доме проживали не только Гоголь, но и его две сестры и мать. Всем находилось место и внимание. Хотя сестры порой и вызывали беспокойство своими несносными характерами. Между собой они не ладили, часто спорили.

Кто знал Михаила Петровича, тот встречал его с распростертыми объятиями, кто близко не соприкасался с ним, тот относился к нему настороженно. Как-то Погодин пригласил Александра Островского, в круг своих друзей прочитать пьесу «Банкрот». Молодой драматург с трудом согласился прийти на вечер. После этой встречи и печатания пьесы в 1850 году в журнале «Московитянин», издаваемом Погодиным (1841-1856) с поддержкой Шевырева и многих прогрессивных писателей, стоявших на славянофильской платформе, Островский стал близким человеком для Погодина и его окружения и вошел в состав «молодой редакции» журнала, вместе с Аполлоном Григорьевым, А. Писемским, Л. Меем, П. Мельниковым-Печерским, Б. Алмазовым, артистами П. Садовским и И. Горбуновым. Нельзя не отметить, что вокруг «Москвитянина» образовался кружок молодых сотрудников единомышленников, где наряду с писателями и актерами собирались музыканты, художники, даже из «простонародья», как исполнители и любители народных песен.

В воспоминаниях об Островском сохранился один интересный эпизод, когда он 14 февраля 1847 года читал в доме Степана Шевырева в присутствии Хомякова и Ап. Григорьева комедию «Картина семейного счастья». Слушатели отнеслись к начинающему драматургу по-доброму, поддержали, отметив его несомненный литературный дар. С этого дня Александр Николаевич «стал себя считать русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в свое призвание».

Подтверждение тому находим в письме Хомякова к графине А. Блудовой. «Как бы то ни было, драма («Не в свои сани не садись») все-таки очень хороша, и Островский оправдывает надежды, которые подал первыми своими произведениями».

Возвращаясь к Погодину, нельзя не отметить его чуткость и доброе сердце. Всего не расскажешь и не опишешь в небольшом повествовании. Господь многое дал ему, и он многое успел. Он жил в прекрасное время, золотой век литературы и сам стал украшением его. Одно дружеское отношение с Пушкиным ко многому обязывало. И как горько он переживал его потерю. В дневнике записаны два предложения, афоризм, отразивший судьбу поэта: «Он хотел сказаться Онегиным, а был Ленским. Какая драма его жизни!»

В драматический для русской поэзии 1837 год случилась другая потеря: ушел классик, поэт, баснописец Иван Иванович Дмитриев. В двух письмах к Михаилу Дмитриеву Погодин описывает последние дни его дяди. Ушел из жизни не только известный поэт, но и общественный деятель, бывший министр юстиции, действительный тайный советник. Поэтому письма интересны во всех отношениях, они содержат немаловажные подробности: «Отпевание совершал митрополит Филарет. Приехал и князь Дмитрий Владимирович (Голицын – московский генерал-губернатор – прим. В.А.), проповедь сказал приходской священник. В церкви были из нашего звания Шевырев, Баратынский, Макаров, Андросов, Шалимов, Павлов, Давыдов и только… Похоронили в Донском монастыре». Самый близкий родственник – поэт Михаил Александрович – находился в Симбирске, где тяжело болел, и погодинские письма для него стали свидетельством и дорогой памятью о дяде, которого он почитал как отца родного.

Большая дружба связывала Погодина с прекрасным филологом, ботаником, издателем Михаилом Александровичем Максимовичем (1804-1873). Он прибыл в Москву в 15-летнем возрасте из Полтавщины, поселился у дяди – профессора Московского университета Романа Тимковского. Через четыре года закончил университет. В годы учебы подружился с Погодиным. Кто только ни знал Максимовича, кто только ни тянулся к нему «Он был оригинален своим малороссийским юмором и страстью к ботанике» (Ксенофонт Полевой). «Верьте слову человека, не имеющего нужды ни льстить, ни угождать, верьте, что ваша деятельность для нас нужна» (Федор Чижов). Будучи студентом, Михаил провел летние каникулы в Ботаническом саду, тогда он назывался Аптекарским. «Счастливейшее лето в моей жизни». Старинный сад, основанный еще Петром I , очаровал практиканта. Круг интересов Максимовича широк и разнообразен. Наряду с изучением истории, русской словесности он познает мир растений: цветы, кустарники, деревья; собирает минералы. После того, как в 1826 году скончался директор Ботанического сада профессор Гофман, на этот пост назначают Михаила Александровича.

Друзья и знакомые пользовались доброжелательностью нового директора, неоднократно уходили от него с подаренным букетом цветов. Профессор русской словесности Мерзляков, поэт, бывший наставник молодого ученого, обращался к нему красиво и витиевато: «К юному, доброму русскому Линнею обращаюсь с известною просьбой и посылаю моего человека, которому поручено сокровища милостивой Флоры переселить в мою колонию, то есть в Сокольники».

Мир тесен, крепко студенческое братство.

Сергей Соболевский в 1827 году на свои средства издает Максимовичу сборник «Малороссийских песен». Через три года приобретя поэтический опыт, знакомства и опыт составления и издания книг, малоросс взялся за выпуск альманаха «Денница». Подбору авторов мог бы позавидовать любой издатель. Их имена давно на слуху читающей России: Баратынский, Веневитинов, П. Вяземский, Ф. Глинка, Дельвиг, З. Волконская, И. Киреевский, Мерзляков, Погодин, В.Л. Пушкин, А. Пушкин с отрывком из «Бориса Годунова», Хомяков, Шевырев, Языков. Издателю удалось выпустить три книги. Михаил Александрович сочетал в себе дарования естествознателя и литератора. Проживая в Москве, он благополучно печатался на страницах «Московского телеграфа», «Литературной газеты» и других изданий.

Летом 1834 года Максимович переехал в Киев. Там продолжал заниматься историей, преподаванием и издательским делом. Перу его принадлежат прекрасные труды о древних связях русского и украинского народа: «История древней русской словесности» и «Откуда идет русская земля». Изданные им альманахи «Киевлянин» были с интересом восприняты всеми читателями, ибо тогда русские и малороссы не отделяли себя друг от друга, тогда как нынешние киевские правители сделались ярыми националистами: не почитают ни великого Гоголя, ни славного историка Максимовича, отказываются от своих русских сородичей.

До выхода в свет альманаха Хомяков дружески поддержал приятеля: «Пусть успех увенчает ваши труды! Название Киевлянина, которое вами избрано, очень счастливо, и в этом слове много. Пора Киеву отзываться Русским языком и Русскою жизнью. Я уверен, что слово и мысль лучше завоевывают, чем сабля и порох; а Киев может действовать во многих отношениях сильнее Питера и Москвы. Он город пограничный между двумя стихиями, двумя просвещениями. С истинным удовольствием посылаю вам стихи, которые внушены мне именно названием вашего журнала (адманаха. – Прим. В. А.) и которые вылились из-под моего пера, как только голова и сердце успокоились от недавних ударов». Создается такое впечатление, что письмо написано не в 1839 году, а в наши дни.

Строки стиха впечатляли тогда, впечатляют и сейчас. Есть над чем задуматься.

…Слава Киев многовечный,

Русской славы колыбель!

Слава, Днепр наш быстротечный,

Руси чистая купель!..

…Пробудися, Киев, снова!

Падших чад своих зови!

Сладок глас отца родного,

Зов моленья и любви.

И отторженные дети,

Лишь услышат твой призыв,

Разорвав коварства сети,

Знамя чуждое забыв,

Снова, как во время оно,

Успокоиться придут

На твое святое лоно

В твой родительский приют.

И вокруг знамен отчизны

Потекут они толпой,

К жизни духа, к духу жизни,

Возрожденные тобой!

Неожиданно и быстро отреагировал на выпуск «Киевлянина» киевский генерал-губернатор Дмитрий Гаврилович Бибиков. Поблагодарил Максимовича за то, что он напомнил о древней славе сего города и при этом заметил: «…что касается до стихотворения Хомякова «Киев», то пришлите оное ко мне, я употреблю все старание, чтобы оно могло украшать собою книжку вашего «Киевлянина».

Старания генерал-губернатора оказались успешными. На следующий год вышел второй сборник «Киевлянина» и открывался он стихотворением московского поэта «Киев». Правда, в том же 1841 году Максимович покинул город и поселился в своем имении Михайлова гора, что в 160 верстах от Киева, занимаясь историей и садоводством. За тридцать с лишним лет он трижды выбирался в Москву, навещая гостеприимных друзей. В 1857 году, во второй приезд, более длительный, без дела не сидел, помогал редактировать славянофильский журнал «Русская беседа», присутствовал на первом организационном заседании (после 1830-х годов) Общества российской словесности, где избирается секретарем, а председателем А.С. Хомяков. На этой должности Максимович пробыл год, кроме всех прочих дел, редактировал сочинения своего друга Ивана Киреевского, после чего возвратился в имение на Михайлову гору, возвышавшуюся над полноводным Днепром.

За год до смерти Михаил Александрович снова поклонился златоглавой Москве, потом туманному Петербургу. Повидал друзей-долгожителей – Вяземского и Погодина, был «утешен свиданием» и взгрустнул об ушедших.

В конце 1873 года до Погодина дошла весть о кончине Максимовича. Близко принял к сердцу утрату дорогого собеседника: «Я хороню как будто собственную жизнь свою по частям, совершая тризну по своим друзьям, товарищам, сверстникам, которые один за другим сходят в могилу. С Максимовичем мы были – легко сказать, – лет пятьдесят, почти со студенческой скамьи, в близких, дружеских отношениях, имели общих знакомых, сходились в одних домах…»

Дом на Басманной

Многие литературоведы при описании жизни того или иного писателя, чиновника, военного, жившего в XIX веке, заметят, что этот человек был знаком с Пушкиным (встречался или дружил). Это действительно важная веха в судьбе любого его современника. Но в истории бывают моменты, когда, говоря об известной личности, требуется делать поправку на человека, который сыграл в его судьбе значительную роль.

Именно Петру Яковлевичу Чаадаеву человечество обязано тем, что Пушкин успел создать за свою короткую жизнь немало выдающихся произведений, а не раствориться в безмолвии в одном из суровых казематов. Вольнолюбивый дух молодого Александра сильно разгневал царские власти. Ему грозило заточение. Чаадаев при знакомстве с юным дарованием как никто другой осознал, кого может потерять Россия. Не без труда Петр Яковлевич добился встречи с Карамзиным и убедил его ходатайствовать перед царем о прощении Пушкина. К чести Карамзина, удалось смягчить приговор. Поэт был отправлен в ссылку на юг.

«Первая ссылка. Новые впечатления, люди. Любовь. Новые стихи – горе, море, полуденный воздух. Степи; новые народы и страны: Украина, Кавказ, Молдавия, Крым. Но несмотря на прелесть бездыханных южных ночей, на безбрежное море и небо, Пушкин чувствует себя изгнанником. Сердце томится, тоскует по Москве, по родным, по друзьям».

Душевные, теплые строки он посвящает своему другу «хранителю», «утешителю», «кумиру».

…но дружбы нет со мной. Печальный вижу я

Лазурь чужих небес, полдневные края;

Ни музы, ни труды, ни радости досуга –

Ничто не заменит единственного друга.

Ты был целителем моих душевных сил;

О, неизменный друг, тебе я посвятил

И краткий век, уже испытанный судьбою,

И чувства – может быть, спасенные тобою!

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

Ты видел, как потом в волнении страстей

Я тайно изнывал, страдалец утомленный

В минуту гибели над бездной потаенной.

Ты поддержал меня недремлющей рукой;

Ты другу заменил надежду и покой,

Во глубину души вникая строгим взором,

Ты оживлял ее советом и укором…

Петр Яковлевич отвечал поэту дружеской взаимностью, был с ним искренен и сердечен, и как старший товарищ поучал и «советом и укором», видя в нем выдающуюся личность:

«Мое самое ревностное желание, друг мой, – видеть вас посвященным в тайну века. Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами… Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России».

Кого из литераторов XIX века ни коснешься, поражаешься их самобытности, незаурядности, широте знаний. Вот и у Чаадаева – светлый ум, дар предвидения, дар наблюдательности и высокого чувства понимания человеческой натуры. Талантливый, независимый, своеобразный Чаадаев был на 5 лет старше Пушкина, происходил из древнего дворянского рода. До Отечественной войны учился в Московском университете на факультете словесности вместе с А.С. Грибоедовым, с будущими декабристами Н.И. Тургеневым и И.Д. Якушкиным. Науки ему давались легко и он выделялся среди сверстников широтой своих познаний. При достойном уме, привлекательной внешности и родовитости ему были широко открыты двери аристократических домов. По наблюдению Е.Н. Раевской (дочери генерала от кавалерии, героя Отечественной войны Н.Н. Раевского), хорошо знавшей светское общество, Чаадаев был «самым знаменитым и самым блистательным из всех молодых людей Петербурга». В 1811 году он определился в лейб-гвардии Семеновский полк и на следующий год под Бородином принял боевое крещение. Участвовал в трех боевых походах против наполеоновских войск. Награжден орденом Святой Анны.

До назначения Чаадаева адъютантом к генералу Васильчикову, полк, где он служил, располагался в Царском Селе. В этом великосветском месте судьба свела офицера с молодым поэтом. Знакомство перешло в дружбу. Все способствовало тому, что в военной карьере Чаадаева открывались необозримые горизонты, но «человек предполагает, а Бог располагает». Донесение царю о бунте в Семеновском полку было поручено новому адъютанту. Неблаговидные толки, косые взгляды оставили горький привкус при воспоминании о былой службе.

Отставка. Постоянная жизнь в Москве, не считая выезда за границу в 1823-1826 годы. После арест по делу декабристов. Кроме знакомства его не в чем было обвинить, потому освободили. То легкое ощущение жизни, которое он испытывал в молодые лета, улетучилось, осталось в прошлом. Произошел душевный надлом, переоценка ценностей, вдумчивый взгляд на действительность.

Добрые дружеские отношения сложились у Чаадаева с семейством Левашовых. В 1831 году он въезжает к ним в один из флигелей старинной усадьбы с большим вековым садом, что на Новой Басманной. Впоследствии его небольшая квартира, состоящая из трех комнат, стала известна всей Москве и за ее пределами. Каждую неделю Петр Яковлевич принимал сначала по средам, затем по понедельникам. «Любил, чтобы его в эти дни не забывали». Чаадаев не был важным чиновником, не был литератором, он был мудрецом. Прекрасно знал русскую и зарубежную историю, словесность, философию. Его прозвали «Басманный философ». Многие поэты посвящали ему стихи. Федор Глинка душевно и почтительно обрисовал внешность и притягательную силу этого кумира и идеолога:

Одетый праздником, с осанкой важной, смелой;

Когда является пред публикою белой

С умом блистательным своим,

Смирялось все невольно перед ним!

Друг Пушкина любимый, задушевный,

Всех знаменитостей тогдашних был он друг;

Умом его беседы увлеченный,

Кругом его умов теснился круг.

Многие литераторы любили посещать его флигель, любили вести тихие беседы, делиться впечатлениями от прочитанных произведений, узнавать его мнение. За Чаадаевым прочно утвердилась слава твердого западника. Мне думается, что он сохранял должный баланс между западниками и славянофилами, при этом чаще всего придерживался своего мнения. Чаадаев умел дружить и дружил со многими думающими людьми. Среди них выделял Хомякова. С ним он виделся и беседовал довольно-таки часто. Их баталии привлекали слушателей, – ведь встретились два несравненных знатока. Они сдружились и без обиняков наведывались друг к другу в гости, не дожидаясь установленных дней приема. По-доброму Чаадаев относился к славянофилам, – мы в этом еще не раз убедимся, – и принимал их позицию.

Помнится, как взбудоражило общество стихотворение Пушкина «Клеветникам России», написанное им в 1831 году по поводу вмешательства парламента Франции в русско-польский конфликт. В этом обличительном произведении некоторые увидели и другую подоплеку, приняли бичующие слова в свой адрес:

О чем шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Оставьте: это спор славян между собою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

Даже некоторые друзья осудили Александра Сергеевича; Чаадаев поддержал, заступился: «Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране… Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят, а мы пойдем вперед».

Они шли вперед и каждый своей дорогой. Пушкин поднимался на поэтический Олимп, изумляя читателей новыми творениями. Чаадаев плавно шел по своей тропе, размышляя о судьбе России, о ее прошлом и будущем. В 1836 году он поделился своими мыслями, напечатав в журнале «Телескоп», издаваемый Николаем Надеждиным, «Философские письма». Трудно с чем-либо сравнить этот труд. Похоже – с нежданно разорвавшейся бомбой в тихий летний день. Похоже, что автор разворошил в доме, где проживало множество людей, осиное гнездо или разбередил сонное царство. Взорвал общество неожиданностью мыслей. Не все и не всё воспринималось однозначно. Элемент здравого смысла был немалый, особенно в описании тогдашних условий жизни. Писательская аудитория не согласилась с чаадаевским определением об исторической ничтожности России и сомнительности христианского истока, пришедшего к нам из Византии.

Убедительно и весомо прозвучал голос Пушкина. Он не клеймил друга, не впадал в ярость, как это делали другие, его слова многого стоят: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться… Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.

…Поспорив с вами, я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».

Каков бы ни был ошибочный взгляд Чаадаева на нашу историю, но действительность представляла собой грустную картину, и Пушкин был не одинок в своих суждениях. «Письмо «басманного философа» потрясло всю Россию. Оно имело полное право на это, – подтверждает А. Герцен. – После «Горя от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».

Бомба брошена, бомба разорвалась. В общем хоре негодования всеми был услышан голос императора Николая I, назвавшего сочинение автора «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». За Чаадаевым был учинен полицейский надзор с запретом заниматься сочинительством.

По горячим следам и Хомяков готовил «громовое опровержение», но, видя поток брани, обрушившейся на Петра Яковлевича, отказался от своей затеи. Правда, при встрече Алексей Степанович укорил своего любимого собеседника за неуважение к русской истории. На заседании Общества российской словесности 28 апреля 1860 года, когда Чаадаева уже не было в живых, вспомнив о нем, Хомяков подчеркнул важную роль друга-философа в умственном развитии тогдашнего общества, когда «мысль погружалась в тяжкий и невольный сон, он особенно был дорог тем, что сам бодрствовал и других пробуждал, – тем, что в сгущающемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде».

Тяжелым для автора «Письма» выдался 1837 год. Смерть Пушкина. Сам находился под строгим присмотром. В этот год он начал писать «Апологию сумасшедшего». Да, он подавлен, уязвлен, огорчен, но не помрачен рассудком, не сломлен, поэтому не оправдывался – защищался, разъяснял свою позицию критикам: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепой влюбленности прошло… Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».

Говорил и писал он всегда разумно, искренне, обстоятельно. Литературное его наследие невелико: философские рассуждения, письма, замечания. «Чаадаев был небогат, незнатен; но не было известного лица, приезжавшего в Москву, не было путешественника, который бы ни явился к нему просто как к человеку, известному своим умом, своим просвещением, – вспоминал о нем поэт М. Дмитриев. – Это была в Москве умственная власть. Выдающийся человечище!» Не раскрылся, не показал своих возможностей, затаился, ушел в себя в расцвете творческих лет. Больно ударили, наступили тяжелым сапогом на горло. Тяжело стало дышать, руки обвисли. Не его эпоха, но именно в этой эпохе он жил, вращался в своем кругу.

Порой пишут о чаадаевском католицизме, к которому будто бы он тяготел. Может, отдельные моменты проповедей ему были по нраву, но тем не менее до конца дней он оставался русским, православным христианином.

Достаточно прочитать его афористические мысли, чтобы понять, кто он был на самом деле; его записи, сделанные в течение многих лет, говорят сами за себя.

«Христианин беспрестанно переходит в неба на землю, с земли на небо: кончит тем, что останется на небе».

«Есть больше веры законной, нежели законного сомнения: отсюда превосходное слово св. Павла: Любовь всему верит».

«Надеяться на Бога есть единственный способ в него верить, и потому кто не молится, тот не верит».

«Христианское бессмертие – это жизнь без смерти, совсем не так, как думают, жизнь после смерти».

«Религия есть познание Бога. Наука есть познание вселенной. Но с еще большим основанием можно утверждать, что религия научает познать Бога в его сущности, а наука в его деяниях; таким образом, обе в конце концов приходят к Богу».

«Кому же в наше время неизвестно, что вера – один из самых мощных и самых плодотворных факторов мышления; что порой вера приводит к знанию, а порой знание – к вере, что поэтому между ними не существует резко очерченных границ».

Сказано сильно, праведно и бесспорно.

Заслуживает внимание переписка «басманного философа» с графом Сиркуром. Из досье следует: граф Альфред де Сиркур – французский публицист, женатый на русской, интересовался политической, литературной, духовной жизнью России. «…У нас в ходу по этим вопросам только клеветнические романы…» Одним из видных его корреспондентов стал Чаадаев. Середина января 1845 года. «Только что получил нумер « Semeur » (французский журнал с политическим, религиозным и литературным направлением. – Прим. В.А.), где напечатан отрывок из проповеди нашего митрополита (Филарета). Журнал адресован прямо владыке… Я только что виделся с ним; он принял меня как нельзя любезнее…» Проповедь митрополита, сказанная им при освящении храма в московской пересыльной тюрьме, была переведена Петром Яковлевичем и отправлена во Францию. В письме он рассказывает об отношении к религии церкви «нашей» и «вашей», о том, что «недалек тот день, когда займем ожидающее нас место в ряду народов – просветителей мира». И по поводу этих прав автор письма советует справиться «у молодой школы, красы России, чей вдохновенный жар и высокую важность вы сами имели случай оценить…» Речь идет о славянофильском движении и о непосредственной встрече с Хомяковым. «Как видите, я несколько ославянился, как сказала бы m - me Сиркур. Что делать, как спастись от этой заразы тем более сильной, что она – совершенно новое патологическое явление в наших краях?»

Далее Хомяков описывает славянофильский триумф Шевырева: «В ту минуту, например, когда я пишу вам, у нас здесь читается курс истории русской литературы… Ученый профессор поистине творит чудеса. Вы не можете себе представить, сколько дивных заключений он извлекает из ничтожного числа литературных памятников,.. сколько могучих сил он откапывает в нашем прошлом. Затем он сопоставляет с этим благородным прошлым жалкое прошлое католической Европы и стыдит ее с такой мощью и высокомерностью, что вы не поверите… Успех оглушительный. Замечательно! Сторонники и противники, все рукоплещут ему…

Говорят, что он собирается напечатать свой курс; сочту за счастие предоставить его ученой Европе на языке, общем всему цивилизованному миру…»

У Чаадаева широкий спектр интересов. По отдельным проблемам он не был согласен со славянофилами, однако тянулся к ним.

С западником Герценом у него было больше расхождений, чем с Хомяковым.

Многое объединяло Чаадаева с лидером славянофилов. Оба ротмистры в отставке. Оба прошли войну: один – отечественную, другой – турецкую кампанию. Обоим нравилось военное поприще, но не судьба… Оба были высокоинтеллектуальными людьми. Частые встречи и диспуты сдружили их. Они были необходимы друг другу и обществу. За подтверждением далеко ходить не надо. Письмо Чаадаева к Хомякову многое проясняет: «Посылаю вам, дорогой сэр, тетрадь, полученную мною от неизвестного лица для отослания к вам… Не знаю, почему сочинитель избрал меня проводником своих душевных излияний, но благодарю его за то, что считает меня вашим добрым приятелем».

Сохранившиеся те единичные письма свидетельствуют о добрейших отношениях, сложившился между двумя философами.

«Позвольте, любезный Алексей Степанович, прежде, нежели как удастся мне изустно поблагодарить вас за вашего Федора Ивановича, не дожидаясь личной встречи, – Чаадаев, только что прочитал статью Хомякова о царствовании Федора Иоанновича в первой книге «Библиотеки для воспитания» (1844 г.), – сотворить письменно. Всегда спешу выразить чувство, возбужденное во мне благим явлением. Разумеется, я не во всем с вами согласен…

В наше, народною спесью околдованное время, утешительно встретить строгое слово об этом славном витязе славного прошлого, произнесенное одним из умнейших представителей современного стремления… Благодарю вас еще раз за вашу статью, доставившую мне истинное наслаждение и затейливою мыслию, и изящным слогом, и духом христианским».

О необычных качествах своего оппонента Чаадаев говорит, как на сердце лежит, открыто, без шутливой наигранности, не ставя себе целью смутить или ввести в соблазн, или не дай Бог возгордиться. Хомяков, как православный, никогда не предавался гордыне и не страдал тщеславием.

«Я очень рад, что вам лучше и надеюсь на хорошую погоду, что она вас совершенно поправит, ибо имею твердое намерение с вами долго и долго вести дружеские споры, которые нисколько не мешают еще более дружескому согласию». Не может Хомяков обойтись без легкой шутки, и здесь он для поддержки друга приписывает: «До свидания, не знаю, не знаю, когда именно, но твердо верю, что на здешнем свете: в нем еще так много любопытного, что не для чего с ним расставаться».

Высоко ценили и дружески общались с «басманным философом» славянофилы И. Киреевский, Ю. Самарин, К. Аксаков, и он отвечал им полной взаимностью. Что стоит одно его письмо к Юрию Самарину, любезному другу, которому он как-то признался: «у вас сердце ни в чем не уступает уму». Различие воззрений имелось, но не настолько, чтоб разойтись. Общего было намного больше, потому и дружили и поверяли друг другу тайные душевные помыслы.

«Если мы и не всегда были одного мнения о некоторых вещах, мы, может быть, со временем увидим, что разница в наших взглядах была не так глубока, как мы думали. Я любил мою страну по-своему, вот и все, и прослыть за ненавистника России было мне тяжелее, нежели я могу вам выразить. Довольно жертв. Теперь, когда моя задача выполнена, когда я сказал почти все, что имел сказать, ничто не мешает мне более отдаться тому врожденному чувству к родине, которое я слишком долго сдерживал в своей груди. Дело в том, что я, как и многие мои предшественники, большие меня, думал, что Россия, стоя лицом к лицу с громадной цивилизацией, не могла иметь другого дела, как стараться усвоить себе эту цивилизацию всеми возможными способами… Быть может, это была ошибка, но, согласитесь, ошибка очень естественная… Мы слишком мало походим на остальной мир, чтобы с успехом подвигаться по одной с ним дороге».

В этих строках к Самарину и признание, и покаяние, и христианская добродетель, и любовь к родине, непонятая другими. Вот вам холодный педант, созерцатель, неприступный монумент – таким он виделся некоторым современникам в Английском клубе.

Как бы там ни писали и ни говорили, но видится, что ближе Хомякова у Чаадаева никого не было. С неблизкого Арбата торопился на Басманную улицу Алексей Степанович на встречу. Это Киреевским зайти в чаадаевский флигель ничего не стоило, – рядом жили. И все же друзья по разуму встречались намного чаще: и в своих домах, и в московских салонах.

Петр Яковлевич был в курсе многих творческих дел собеседника. Читал все его публикации. С интересом познакомился со статьей Хомякова «Мнение иностранцев о России», опубликованной в 1845 году в «Москвитянине». Ощутив ее полезность, взялся за перо и перевел на французский. О чем сообщил уже небезызвестному нам графу Сиркуру, «чтобы просить вас пристроить в печати статью нашего друга Хомякова… Вы знаете, – признается откровенно Петр Яковлевич, – что я не разделяю взглядов автора; тем не менее я старался, как вы увидите, передать его мысль с величайшей тщательностью. Мне было бы, пожалуй, приятнее опровергать ее; но я полагал, что наилучший способ заставить нашу публику ценить произведения отечественной литературы – это делает их достоянием широких слоев европейского общества».

Чувствуется и дружеское расположение, и понимание позиции видного писателя, которая несколько противоречит переводчику. Редчайший подход, редкая культура и глубокое уважение к другу.

В следующий раз Хомяков продолжает в «Московском литературном и ученом сборнике на 1846 год» ту же тему, но под другим углом зрения: «Мнение русских об иностранцах». Здесь автор, видимо, учел некоторые замечания своего оппонента и, вернувшись к прошлой работе, более четко сформулировал отношение иностранцев к нашей стране: «Мнение Запада о России выражается в целой физиономии ее литературы, а не в отдельных и никем не замечаемых явлениях. Оно выражается в громадном успехе всех тех книг, которых единственное содержание – ругательство над Россиею, а единственное достоинство – ясно высказанная ненависть к ней». Да, история повторяется, так было и так осталось. Мало что изменилось в подлунном мире.

Чаадаев во всем близок к Хомякову, но, тем не менее, тот высочайший уровень познаний всего мира с древнейших времен был недоступен и ему – серьезному философу. Алексей Степанович этим и уникален и – не для красного словца добавлю – не превзойден ни одним из мудрейших людей на земле.

Не случайно, отвечая на анонимную рецензию, что была помещена в «Отечественных записках», он не без иронии посоветовал: «Если он (критик) когда-нибудь вздумает опять на меня нападать, ему выгоднее будет стрелять в меня из непроходимой чащи пустых слов и теорий, чем отваживаться на открытое поле исторических фактов». В словах нет самомнения, это факт, проверенный жизнью, полем дискуссионных битв, на котором не было равного.

Влияние Хомякова постепенно распространилось и на Чаадаева. Устоявшиеся его убеждения, может, кому другому не по силам, да и Хомяков их не навязывал, неимоверные знания помогали ему выглядеть более убедительным, более весомо.

Современники отмечали, что Петр Яковлевич без своего друга, будучи в Английском клубе или в каком-нибудь доме, молча сидел или стоял у колонны, думая о чем-то своем или созерцая холодным взором окружающих.

Сейчас трудно сказать, что тянуло Алексея Степановича в преддверии Святого Воскресения, в Великую субботу прикатить к Петру Яковлевичу. Желание просто поздравить с наступающим праздником или какое-то предчувствие. Товарища застал, сидящего в кресле с закрытыми глазами. Хомяков стал первым, кроме старого слуги, узнавший о кончине «басманного философа».

Дальнейшее действие Алексея Степановича, как и многое другое из его жизни, нам неизвестно. Лишь его горестные слова сохранились для потомков: «Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали…»

Хоронили в среду, на святой неделе при большом стечении народа. Отпевание проходило в церкви Петра и Павла, что рядом с домом Чаадаева. «Прекрасный весенний день, пасхальная служба, цветные ризы, цветы на крестах, вместо панихиды пение; Христос Воскресе и других гимнов Воскресных…» Редкостный случай в году, когда провожают в последний путь без погребального пения. И такой славы Господь сподобил рабу Божию Петру обрести покой в ясный день на кладбище Донского монастыря. Обряд похорон, вполне естественно проходил по канонам православной церкви.

Братья Киреевские

В одном направлении с Алексеем Хомяковым двигались братья Киреевские – Иван и Петр. По молодости на дороге встречались рытвины и ухабы, диспуты и споры. Все позади. Флаг славянофильства поднят на должную высоту. Их направление стало не модой, а смыслом жизни тех людей, кто думал и стремился идти по православно-русскому пути.

1856 год был тяжел для России. В марте подписан Парижский мирный договор, завершивший трехлетнюю Крымскую войну. Условия кабальные, но правительство пошло на них, чтобы не усугублять и без того нелегкое внутреннее состояние страны.

Ощутимы утраты и в литературном мире. Весной ушел из жизни, как уже сообщалось, Чаадаев, летом Иван Киреевский, осенью его родной брат Петр. Оба брата похоронены в Оптиной Пустыни. Тихое и благодатное место, прославленное святынями. Каждый из них занимался своим делом, но сердца их бились в одном ритме, и души их были соединены невидимой нитью. Они любили свою страну, свой народ – жили для него и творили во благо его. Редчайшее созвучие душ, помыслов, чувств. После ухода пятидесяти лет от роду Ивана вслед ушел сорокавосьмилетний Петр. Не пережил потери брата.

Что же это за люди, о которых Хомяков заметил, что невозможно писать биографию одного брата отдельно от другого? Они неразделимы тогда, неразделимы и теперь.

Ранее уже рассказывалось о салоне Киреевской-Елагиной. Сама семья и ее многочисленное литературное окружение словно готовили почву, чтобы детям Авдотьи Петровны Ивану и Петру стать если не писателями, то высокообразованными людьми.

Братья оправдали надежду. Особенно заметен с детских лет старший. Жуковский пророчил ему достойное будущее: «Я уверен, что Ваня может быть хорошим писателем. У него все для этого есть: жар души, мыслящая голова, благородный характер, талант авторский». К домашнему образованию приобщается университетское. Братья знакомятся с московской элитой, входят в кружок любомудров, вращаются в центре умственной и художественной жизни Москвы и сами становятся заметными представителями культуры.

Нет надобности снова перечислять известные московские салоны, где братья общались со всеми литературными знаменитостями своей эпохи. Татьяна Пассек кратко и емко охарактеризовала в своих воспоминаниях лидеров славянофильства. «Корифеи западников относились с большим уважением к некоторым личностям из славянофилов. Они высоко ставили братьев Аксаковых… Петра Васильевича Киреевского уважали за широту и искренность принятого убеждения; в Иване Васильевиче Киреевском находили даровитую, сильно экзальтированную натуру; в Хомякове увлекались блеском ума, логикой и объемистым пониманием».

Светлые и образованные личности, – с ними нелегко спорить. Их связывала и вела одна судьба, одна эпоха. Они жили верою, надеждою и любовью к России. Основной предмет их разговоров, – их единение и желание принести пользу и свой дар родине.

Ивану Киреевскому 21 год. Судя по письму к Александру Кошелеву, строки принадлежат взрослому мужу: «Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога».

Надежды, которые подавал Иван Васильевич, начинали оправдываться. В 22 года он заявил о себе как профессиональный критик, литературовед. Жуковский доволен своим воспитанником. «Я читал в «Московском Вестнике» статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать; умная, сочная, философская проза…»

Неуемная энергия, деловитость, начитанность позволили Киреевскому в течение 1831 года наметить программу нового журнала, получить разрешение и приступить к его выпуску.

В названии журнала «Европеец» определено направление издания, избранного не главным редактором, а его известными авторами. Как ни преминул заметить Погодин Шевыреву: «Киреевский издает «Европейца». Все аристократы у него».

Первую и значимую помощь оказал родственник – Жуковский: «…Спешу рекомендовать Вам его, как рекрута, который горит нетерпением служить и воевать под Вашим предводительством». Сказано метко, образно. Вслед за ним свои произведения отдали Н. Языков, Баратынский, Хомяков, Одоевский, А. Полежаев. Без Пушкина и его творений редактор не представлял свое детище. Хотя Пушкин не успел прислать своих сочинений, тем не менее его имя достойно фигурирует в «Обозрении русской литературы за 1831 год», написанного Киреевским.

В начале 1832 года вышло всего два номера. На первый номер обрушился небезызвестный Бенкендорф, от лица императора потребовал запретить журнал. Все читающее общество обратило внимание на несусветные придирки, которые в голову не могли и прийти никому, разве что только правителям и недоброжелателям. В данном случае они соединились в одном лице.

Писатели не находили слов возмущения. Жуковский, Пушкин, Баратынский, Вяземский, Языков не догадывались, а твердо знали, «что тут действовал тайный, подлый и несправедливый доносчик».

В 1965 году в Секретном архиве Третьего отделения действительно было найдено это подметное письмо: «О журнале «Европеец», издаваемом Иваном Киреевским». Подобная несправедливость, преследование сильно расстроило редактора. Весь смысл его жизни был растоптан и брошен в придорожную пыль, попраны светлые чувства – служить Отечеству.

Друзья переживали за него и вместе с ним. Баратынский не находил себе места: «От запрещения твоего журнала не могу опомниться. Что после этого можно предпринять в литературе? Я вместе с тобою лишился сильного побуждения к трудам словесным…»

В то время, когда старший брат занимался журналом и журналистикой, младший Петр посвятил себя изучению древней Руси. «С палкою в руке и котомкою на плечах отправлялся он странствовать пешком по нашим селам и деревням, вдали от больших дорог, туда, где следы старины сохранились живей и ярче, неутомимо собирая народные песни, пословицы, сказания, изучая народный быт и нравы, стараясь разглядеть и понять обломки давно прошедшей народной русской жизни».

Свидетельство современника рисует перед нами образ Петра Васильевича как человека целеустремленного, трудолюбивого, любознательного. Его сподвижнический труд и знания высоко оценены друзьями-литераторами. Видя серьезность его занятий, передали в дар найденные им песни: Языков с братьями и сестрами, Пушкин, Гоголь, Кольцов, Шевырев, Вельтман, Попов, Ознобишин, Якушкин. Они думали когда-то сами использовать песенный материал для своих сочинений. Петр Киреевский не утонул в многочисленных записях, собранных им и его соратниками в разных уездах русской глубинки. Систематизировал, отбирал по темам, по месту находок народное творчество.

Порой зачитывался заполночь, задумывался, будто вслушивался в голоса простых селян, сохранивших в веках песенный кладезь. Восклицал: «И откуда мне такое богатство?» Нежданно заходил в его комнату брат Иван и, не вдаваясь в подробности, окидывал взглядом кипы бумаг на столе, на шкафу, на полу, думая о чем-то, приговаривал: «По делам твоим, по делам твоим да воздаст Бог!»

Конечно, дела каждого человека на виду. В мире живем, с миром общаемся. Наряду с салоном Авдотьи Елагтной, матушки Киреевских, ее дети по средам принимали гостей в собственном доме, находившемся также у Красных Ворот. Говорили обо всем, делились мыслями, читали собственные творения.

В 1838 году Хомяков прочел в их доме статью «О старом и новом», которая стала отправной точкой в создании славянофильского движения. Проблемы, затронутые Алексеем Степановичем, – об истории России, о ее образовании, быте, сходках, религии – все это волновало общество давно. Что взять из прошлого? Что сохранить, а что забыть? И как относиться к Западу? Вопросы, рассуждения сверстника-мыслителя глубоко тронули душу Ивана Киреевского. В одну из «сред» он читал «В ответ А.С. Хомякову». Одним вечером не обошлись. Вопрос серьезный, требовал внимания. В следующую встречу Киреевский познакомил гостей с концовкой статьи. В ней он преподнес свое видение России в историческом аспекте. Хомяков и Киреевский шли к вершине горы разными путями и сходились в одной точке.

Казалось бы, как мог из небольших работ салонного значения разгореться и разбушеваться костер всероссийского масштаба. Западники не приняли догмы тех людей, которые понимали, что благоденствия страны можно достигнуть, следуя собственным путем, а не по ведомому Западом.

Кстати, на формирование взглядов старшего брата довольно сильное влияние оказал младший. Петр Васильевич раньше брата пришел к убеждению о вредности петровских реформ, в дальнейшем негативно сказавшихся на традициях и быте русского народа, на его вере и многовековом укладе. Петр Киреевский быстрее Ивана пришел к славянофильству, потому что историю своего отечества он изучал не только по старым книгам, но и наглядно совершая многомесячные путешествия по долам и весям, записывая предания старины.

У Петра не было такого литературного дара, как у брата, но как серьезный ученый, как знаток истории Руси, ее песенного творчества, он пользовался в обществе заслуженным почитанием. Не случайно именно его писатели одарили своими песенными находками.

В 1834 году Иван Киреевский женился на Наталье Арбеневой. Бракосочетание было совершено по обоюдной любви друг к другу и к Богу. Счастливое духовное родство душ. Подобное чувство мы видим и в супружеской паре Алексея Хомякова и Екатерины Языковой.

К сожалению, о верных женах видных личностей нам мало что известно. Канул в Лету невосполнимый пласт богатой духовной культуры. О семье Киреевских удалось разыскать малоизвестные, сокрытые десятилетиями страницы их жизни в летописи Оптиной Пустыни, и отдельно о Наталье Петровне в летописи Серафимо-Дивеевского монастыря.

Но всему свое время.

В 40-х годах Ивану Васильевичу не позволили занять вакантное место в Московским университете при кафедре философии как неблагонадежному. В 1845 году по ходатайству Хомякова Погодин предложил ему редактировать журнал «Москвитянин». Киреевский рьяно взялся, выпустил три книжки, но что-то не сложилось, в чем-то не сработались с Погодиным, и он без сожаления оставил журнал и уехал с супругой в родовое Долбино.

Господь призвал Киреевского на более важное поприще.

Его недюжинное дарование, гибкий ум и главное, – потребность духовного совершенствования, чему способствовало соседство с Оптиной пустыней: 40 верст от имения, – дало возможность применить свои способности в Богоугодном деле.

Оптина пустынь

Испещрена земля русская бесчисленными лентами троп и дорог. Мерно идет за верстой верста от села к городу, от часовенки до монастыря. Сколько церквей встретишь на исхоженном богомольцами и торговым людом пути – не счесть! А сколько в них икон чудотворных, источников святых? Каждому человеку необходима святыня – живительный родник. Только не поленись, приди к ней, помолись и поклонись.

По дороге с богомольцами летела молва от села к селу, от усадьбы до города, что в таком-то приходе батюшка есть – недужных исцеляет, страдальцев утешает, Божьей благодатью ведает. Толки эти исходили из уст паломников и странников.

Оптина пустынь – одна из заветных святынь. Ее история уходит вглубь столетии, и какими-то необычайными событиями она не отмечена в древности. Здесь, как и в других обителях, тихо молились, спокойно и мерно шла служба. Видно, Господь Бог благословил это место для пустынножительства. На правом берегу неширокой, но глубокой реки Жиздры на небольшой возвышенности расположились церковные строения Оптиной пустыни.

Напротив обители в 2-3 верстах на другой стороне реки, на высоком берегу обосновался старинный героический город Козельск. На многие версты от Оптиной пустыни протянулся вековой бор. Уединенный, тихий, молитвенный уголок полностью располагал для особой монашеской жизни. «Свет монахов суть Ангелы, – поучал Иоанн Лествичник, – а свет для всех человеков – монашеское житие, и потому да подвизаются иноки быть благим примером во всем». Свет монастыря от свечей и лампадок, воспылавших после изгнания неприятеля в 1812 году, был настолько ярок и необычен, что к нему потянулись богомольцы из разных уголков страны. Где-где, а на Руси можно везде молиться, кругом храмы. Тогда днем и ночью, летом и зимой вдоль реки или через труднопроходимые леса шли люди к этому тихому и миролюбивому пристанищу. Шли, чтобы поклониться старцу, услышать мудрый совет, облегчить страдальческую душу.

Верующие чувствуют и видят праведника. Завет, оставленный святителем Тихоном Задонским, что в давние времена, что в нынешние, как никогда верен. «Два рода ученых и мудрых людей – одни учатся в школах от книг, и множайшие от них суть безумнейшие паче простых и безграмотных, яко и алфавита христианского не знают; ум острят, слова исправляют и красят, но сердца своего исправить не хотят.

Другие учатся в молитве со смирением и усердием и просвещаются от Духа Святого и суть мудрейшие паче философов века сего: суть благочестивии и святии, и Богу любезны; они хотя алфавита не знают, но добро все разумеют: просто, грубо говорят, но красно и благоприятно живут».

Широкая образованность без просвещения лжива и мертва. Если и есть от нее какая-то польза, то она мимолетна, как блеск молний: чуть осветила и исчезла.

Чем отличалась Оптина пустынь от других чтимых монастырей? Старчеством. Начало Оптинскому скиту положил глава Калужской епархии Филарет, будущий митрополит Киевский – почитатель и последователь учения Паисия Величковского. Основными принципами сего руководства стало безмолвное уединение, добролюбие, чтение святоотеческих книг, «умное делание», т. е. внутренняя сосредоточенность, искусство в преодолении помыслов, борьбе со страстями, владение непрестанною Иисусовою молитвою. Одним из важнейших условий пустынножительства для монахов заключается в постоянном руководстве их старцем, ходатаем к Богу и по Боге – таково бремя старчества. Влияние старцев стало благотворно сказываться на обитель, она стала процветать и особо почитаться мирянами.

Начало Оптинского старчества приходится на 1829 год, когда в скит прибыл иеромонах Леонид (1768-1841), в схимне – Лев. За его плечами был богатый опыт монашеской жизни, послушания, высокой степени духовность и прозорливость. Последнее качество старцы скрывали, чтобы не создавать себе лишней греховной людской славы. Народ это чувствовал, догадывался, потому нескончаемым потоком шел в Оптинский скит. Ведь ни в России, ни тем более за границей подобного старчества нет.

Преемником старца Леонида стал иеросхимонах Макарий (1788-1860), поселившийся в Оптине в 1834 году. Ранее они были знакомы, их духовное общение поддерживалось письмами.

О жизни старцев мы имеем достаточно сведений и можем чуточку прикоснуться к их великому служению. По характеру и по внешности они были разными и потому весьма дополняли друг друга. До конца жизни о. Макарий находился в послушании о. Леонида и со смирением исполнял все его поручения. Вел обширную переписку, являлся духовником пустынножителей. Современники отмечали старца Макария за мягкий и кроткий характер. Он любил птиц и животных. Смирение являлось венцом добродетели старца. Прекрасная память и начитанность привлекала к нему не только простых мирян, но и образованнейших личностей. В храме старец не служил из-за больных легких. Тяжело дышал и не мог стройно вести службу. По звону монастырского колокола с двух часов ночи он в храме, потом отдельно в своей келии читал утренние молитвы, псалмы, Богородничные каноны и акафисты.

Не знаю, есть ли еще какой труд достойнейший и тяжелейший, чем труд монаха, тем более старца. Когда он только успевал принять всех страждущих? И только ночью отвечал на письма. Питался малыми дозами, спал один-два часа. Поддерживаемый святым духом о. Макарий вел активную и деятельную жизнь. В народе таких людей называют Божьи угодники.

Небольшой исторический экскурс в прошлое необычайной русской святыни – Оптиной пустыни автор совершил для того, чтобы глубже понять, с кем общались и чем жили славянофилы. Ранее этот вопрос или не поднимался в печати или бегло упоминался.

Первыми прикипели к обители супруги Киреевские – Иван и Наталья. Ранее Наталья Петровна познакомила мужа со старцем Новоспасского монастыря Филаретом. Киреевские были тогда его духовными чадами. После кончины старца они нашли теплый прием в Оптиной пустыне, где их духовником стал о. Макарий.

В усадьбе Долбино Киреевские построили небольшой гостевой домик, где не раз принимали старца Макария. Здесь проходили богоприятные беседы. Немало добрых слов было сказано об учении старца Паисия Величковского (1722-1794). Именно его учения и придерживались Оптинские иноки. Значительная часть рукописей старца находилась в монастырской библиотеке.

При одной из встреч и родилась мысль об издании трудов старца Паисия. Произошло благостное сотрудничество богомудрого старца Макария с талантливым верующим литератором. Предварительно Киреевские заручились поддержкой и получили благословение митрополита Филарета. Издательская деятельность закипела. В ней близкое участие приняли Степан Петрович Шевырев и профессор Московской Духовной академии протоиерей Федор Александрович Голубинский – автор «Истории русской церкви». В течение 1846 года велась кропотливая работа с текстом, выяснением «темных мест», с печатанием корректурных листов. Причем письма к старцу Макарию писали отдельно Наталья Петровна и Иван Васильевич, хотя занимались одним делом – печатанием богоблагодатной книги.

Старец молился за них, благословлял и отвечал на послания исправно.

Письма Киреевского серьезны, конкретны, деловиты. Нет-нет, да и открываются в них такие взгляды на такие вещи, которые больше нигде не встретишь: «Степан Петрович Шевырев, который был у Вас, вероятно разрешил Ваши сомнения своим профессорским авторитетом. Очень любопытно мне будет видеть перевод Ваш первой главы С. Исаака… – и заканчивает: – Испрашиваю Ваших молитв и благословения и с сердечною преданностью остаюсь Ваш покорный слуга и духовный сын. И.К.».

Из цитаты видно, что Шевырев в первый год работы над рукописью Паисия посетил Оптину пустынь и беседовал со старцем Макарием. Ранее он писал к нему: «Дело, Вами мне порученное, так богоугодно, что я считаю себя счастливым, если хотя мало буду содействовать к его исполнению».

По-своему интересны письма Натальи Петровны, где она сообщает то, о чем умалчивает ее супруг. «Иван Васильевич так огорчился кончиною Языкова, что сделался нездоров. Доктор запретил ему выезжать, но он поехал не только на отпевание в церковь, но и в Данилов, где похоронили Языкова. И еще расстроился и простудился… Это меня сильно огорчает, часто боюсь за него и прошу Вас, милостивый Отец мой, помолитесь ко Господу о исцелении и сохранении его жизни».

В начале 1847 года вышла из типографии книга «Жизнеописание старца Паисия Величковского». «Слава Богу, билет в пятницу получили (17 января. – Прим. В.А.). В пятницу же мы востребовали 150 книг и пригласили Кирилла Ивановича, которому вручили письмо и книги для митрополита». Продолжая делиться новостями со старцем, Киреевская рассказывает о втором труде, согласованном и благословленном о. Макарием и о. Моисеем игуменом: «Когда мы уедем в деревню, то Шевырев по дружбе своей паки принимает на себя весь труд». Такова дружеская поддержка профессора, глубоко верующего человека, в издании православной литературы.

В течение ряда лет ими были изданы работы Исаака Сирина, Иоанна Варсанофия, Марка Подвижника, Симеона Нового Богослова, Максима Исповедника, Феодора Студита, аввы ( наставника обители. – Прим. В. А.) Фаласия, житие Григория Синаита и других святых отцов церкви.

Издательская работа во благо Божие не раз, видимо, обсуждалась при встречах с друзьями-славянофилами, и каждый из них, как и Степан Шевырев, почитал за счастье побывать в Оптиной пустыни, получить благословение от досточтимых старцев.

Одно из писем, написанных 30 августа 1855 года Иваном Васильевичем к милостивому Батюшке, дает возможность судить о знакомстве старца с Московскими литераторами: «Спешу теперь принести искреннюю и сердечную благодарность за те дни и часы, которые Вы удостоили провести у нас. Пребывание Ваше у нас привлечет нам благословение Божие, и каждое слово, сказанное Вами, останется навсегда в нашей памяти. Посылаю при сем книжку Хомякова на французском языке о нашей церкви. Ее прислал Кошелев нарочно для Вас и пишет ко мне так: «Я слышал, что в Оптиной пустыни желают прочесть брошюры Хомякова, потому прошу доставить от меня ее в дар о. Макарию. Хотя я его не знаю лично, но надеюсь вскоре иметь возможность с ним познакомиться». Когда Кошелев приедет к Вам, то сделайте одолжение, милостивый Батюшка, известите меня об этом с нарочным. Я бы желал быть в то же время в Оптине».

Киреевский, Хомяков, Кошелев – их знакомство с юношеских лет давно перешло в душевную дружбу. Они ценили, поддерживали и духовно возвышали друг друга. Поэтому ни Хомяков, ни Кошелев не могли не побывать в Оптиной пустыни. Кошелев, как мы видим из письма, уже собрался ехать, а Хомяков, проживая под Тулой, часто наведывался в свое не менее красивое и зажиточное имение в Липицах, что под Вязьмой. Дорога его пролегала через Калугу в Смоленскую губернию. Не мог Алексей Степанович объехать Оптину пустынь.

Осенью этого же года Иван Васильевич в очередном письме к старцу дают полную характеристику своего приятеля:

«Очень отрадно видеть, что статьи Хомякова находят у нас ценителей..

Мне кажется, сам Господь избрал его быть поборником нашей православной веры. Во всю свою жизнь он был ей предан душою, телом и делом, всегда исполнял ее предписания, и во всю свою жизнь беспрестанно защищал ее против неверующих и иноверцев.

Статьи его так умны, учены, глубокомысленны и проникнуты сердечным убеждением, что вряд ли в Европе найдется писатель подобный ему, а от Муравьева он отличается, как звезда от мишурного золота. Очень бы желал, чтобы Башилов скорее перевел и доставил Вам его вторую статью».

Чудесные слова о чудесном человеке. Батюшка Макарий знал его и молился за него. В книге «Шамординская Казанская Амвросиевская пустынь», основателем которой стал старец иеросхимонах Амвросий, изданной в Сергиевом Посаде в 1912 году, среди известных людей, побывавших в Оптиной пустыни – Киреевские, Гоголь, Достоевский, Леонтьев, Лев Толстой, – значится и Хомяков. К этому перечню следует добавить Шевырева, Максимовича, Кошелева, Муравьева, Алексея Толстого, В. Розанова, Вл. Соловьева и многих других православных, кому дорого было общение с богомудрыми старцами.

Известно 26 писем Ивана Киреевского и 13 писем его супруги Натальи к о. Макарию, а сколько встреч, бесед, размышлений и творческих обсуждений – не счесть. Немногим светским людям да и мирянам выпадала такая радость общения. Киреевские сподобились. Будь Иван Васильевич издателем журнала, которыми и так наводнена Россия, он не принес бы столько пользы для общества и для спасения души своей, сколько он принес, помогая печатать святоотеческую литературу. Такова судьба.

В свободное от молитв время о. Макарий принимал мирян в келье или порой сам наведывался в гостиницу. По свидетельству очевидца, «на пути ждало его много народу со своими грехами, скорбями, недоумениями. Старец в ветхой ряске шел с костылем и четками. Его некрасивое и неправильное лицо сияло внутренней красотою и действовало успокаивающе на богомольцев. Старец врачевал болезни телесные, помазывая елеем из лампады, горевшей в его келии пред чтимой им иконою Владимирскою. Особенно часто исцелялись бесноватые».

Какой же духовной силой может обладать человек, ведя иноческую жизнь в служении Богу! Старчество – уникальный образец подобного восхождения по лестнице от земной жизни к поднебесной.

Путь монашества в миру прошел Николай Васильевич Гоголь. Мало кто из писателей тех лет посетил Святую Землю – Иерусалим. Гоголь – один из немногих. Ведя высокоорганизованную духовную жизнь, он три раза побывал в Оптиной пустыни, познакомился со старцами, знал отдельных монахов, – первый раз в июне 1850 года вместе с Максимовичем. Тогда же они посетили имение Киреевских Долбино. От них выехали в Петрищево к Авдотье Елагиной. После, расставшись с киевлянином, Гоголь отправился к себе на родину.

На следующий год в начале июня Николай Васильевич вновь посетил Оптину обитель. Иеромонах Евфимий поделился впечатлением, которое произвел на монахов известный писатель. «Гоголь оставил в памяти нашей обители примерный образец благочестия».

Встречи с оптинскими старцами вызвала в душе Гоголя ощущение легкости и покоя. В письмах к ним он просил молитв и благословения. Часто рассказывал о них своим друзьям. Через три месяца, в конце сентября он вновь прибывает в дорогую для его сердца обитель. Посещает скит о. Макария, а на следующий день они обмениваются записками. Провидческий дар старца сказался при встрече с боголюбивым и душевно беспокойным прихожанином, который удивился, но по-своему растолковал слова Макария: «Отчего вы, прощаясь со мной, сказали: в последний раз? Может быть, оттого, что нервы мои взволнованы…» Нет, иеросхимонах знал, чувствовал по Божиему промыслу, что тот больше не приедет в пустынь, что жить ему осталось немного. На прощанье старец подарил рабу Божьему Николаю образок Сергия Радонежского. Может быть образ преподобного Сергия надоумил Гоголя посетить Троице-Сергиеву Лавру (это через 6 дней после Оптиной), где общался со студентами Духовной академии. Будущим священникам было приятно сознавать, что известный писатель так открыто и твердо проповедует учение Христа и его истины. «Что ж, мы все работаем у одного Хозяина». – В этих словах весь Гоголь.

Кто есть кто?

Теперь мы подошли к одному из важнейших вопросов в многолетних спорах, которые велись между славянофилами и западниками, да и последующими литературоведами и журналистами. По какому пути развиваться России? Кто есть кто? Кому верить, за кем идти?

Рассмотрим этот вопрос через призму Православия.

Бог есть любовь! Бог есть Истина! Все западники были крещеными людьми. Изучали в училищах Закон Божий, читали Священное писание. Знание, не подкрепленное делом, – мертво. Можно знать технику катания на коньках и даже показать на земле, как это делается, но встав на лед, сразу упадешь. Подобное падение отмечается в работах западников. Можно встретить упоминание Господа, но не больше. В записках западников отсутствует посещение ими храмов, соблюдение постов и причащения.

Как бурно и гневно встретило общество книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», и как рьяно набросился на нее «неистовый Виссарион». Письмо Белинского ходило в списках, потом в советское время, да и в нынешнее, школьники пишут сочинения по этой теме. Мало кто из учителей удосуживается познакомить ребят с ответом писателя. Правда, он его до конца не дописал, поэтому и не отправил адресату. Поскольку понял – тот не поймет, как и не понял главного в произведении. Фрагментарно познакомимся с ответом:

«В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу! Как вы ее истолковали! О, да внесут Святые Силы мир в вашу страждущую, измученную душу!

В каком странном заблуждении вы находитесь! Ваш светлый ум отуманился. В каком превратном виде приняли вы смысл моих произведений.

Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущество и грабить тех, кто нажил себе состояние? Опомнитесь!

Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятиях легкими журнальными статейками или романами тех французских романистов, которые так пристрастны, что не хотят видеть, как из Евангелия исходит истина.

Вы говорите, что Россия долго и напрасно молилась. Нет, Россия молилась не напрасно. Когда она молилась, то она спасалась. Она помолилась в 1612 и спаслась от поляков, она помолилась в 1812 и спаслась от французов.

Отцы и деды наши, даже безграмотные, решили, что грамотность нужна. Не в этом дело. Мысль, которая проходит через всю мою книгу, есть та, как просветить прежде грамотных, чем безграмотных».

В письме Николай Васильевич советовал своему оппоненту читать больше серьезных книг и тем самым заняться самообразованием. Журнальные занятия «выветривают душу», развивают пустоту. «Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтением больших сочинений…»

Гоголь близок к славянофилам своими размышлениями и поступками. Он дружил с ними, часто общался, но в салонных спорах и диспутах не принимал участия. Не для него это.

Необычайная пора, необычайная эпоха. Молодой Гоголь, начиная с 1830 года, знакомится с плеядой самых известных петербургских литераторов: Жуковским, Пушкиным, Плетневым, Дельвигом. С Погодиным в деловой переписке. В Москве сходится с Аксаковым и Загоскиным. Круг знакомств из года в год расширяется. В тех же 30-х годах, видимо, не раз встречается с Хомяковым. Об их взаимоотношениях того периода мало что известно. Они не обменивались письмами или их переписка не сохранилась. Зато из письма Гоголя к Николаю Языкову, написанном в начале 1842 года, узнаем, что дружба этих двух необычайных людей крепла изо дня в день. «Я часто бываю у Хомяковых. Я их люблю, у них я отдыхаю душой». Всего два предложения, но каких! В них все сказано. В мае того же года Гоголь поделился радостью создания «Мертвых душ». Отдельные главы Хомяков слышал из уст автора, – Николай Васильевич их читал, интересовался его мнением. Теперь Алексей Степанович получил том, недавно вышедший из типографии. Россия обрела большого писателя.

За границей

Летом 1847 года Хомяковы отправляются за границу. Насмотревшись достопримечательностей Гамбурга, Берлина, Дрездена, Праги, и наконец Эмса (немецкий курорт), они остановились в доме Жуковского. Вскоре к ним приехал Гоголь. Трем неординарным писателям было о чем поговорить, обменяться мыслями. Как кратко заметил Хомяков, «на досуге триумвиратствуем». Между собой Жуковский, Хомяков и Гоголь давно были знакомы, но спокойно и неспешно поговорить не всегда удавалось. Вспоминалась заснеженная Москва, где с 12 января по 5 марта 1841 года пребывал Жуковский. Москву он любил, Москву почитал. Только так сложилась жизнь, что мало ему пришлось бывать в первопрестольной. Калужская губерния, Петербург, заграница – основное пребывание известного поэта, учителя великих князей, а по существу, чудесного, умного и доброго человека. От теплого гостеприимного приема московских литераторов оттаяла душа 58-летнего Василия Андреевича. Он и представить не мог, что здесь его так ценят и любят. Истинно родная стихия, теплое братское участие. Во всех домах Жуковского принимали как родного, как мэтра и патриарха поэзии. Затихли споры, кругом радушие и умиротворенность. За месяц нахождения поэта в древней столице писатели подобрали альбом, вписали в него свои сочинения и вручили с дарственной надписью: «Василию Андреевичу Жуковскому на память пребывания его в Москве в 1841 году и вечера, проведенного с ним 23 февраля».

Чаще всех виделся с поэтом Хомяков. Они и раньше знали друг друга, но по-хорошему пообщаться не удавалось.

Свое вдохновенное приветствие Алексей Степанович вписал в альбом:

Москва-старушка вас вскормила

Восторгов сладостных млеком

И в гордый путь благословила

За поэтическим венком.

За песен вдохновенных сладость,

За вечно свежий ваш венец,

За вашу славу – нашу радость,

Спасибо, наш родной певец!

Да будет ваше небо ясно;

Да будет светел мир труда;

И да сияет вам прекрасна

Любви негаснущей звезда.

Какие-либо подробности о встречах Жуковского с московскими интеллектуалами нам неизвестны. Сам гость вел дневник, но из его кратких записей можно только узнать, с кем он встречался. Исключение делал одному Хомякову, добавляя какую-нибудь значительную фразу.

«Вторник 14 (январь 1841 г.). У нас перед обедом Хомяков. После обеда у нас Воейков, Кошелев, потом Свербеев, потом Хомяков с милою женою.

17 (пятница). На вечер к Дмитриеву. Шатров слепой… Глинка, Черкасов, Хомяков и его интересные рассказы о Комаровском.

20 (понед.) Вечер весьма приятный у Хомякова, с Павловым, с Кошелевым, Свербеевым, Крюковым, Грановским, Погодиным, Вигелем, Шевыревым, Поповым, Валуевым. Задача Хомякову».

Из дневника Погодина узнаем, что великолепный ужин был дан в честь Жуковского. Роскошный стол удивил присутствующих. «Невиданною стерлядью, спаржею и личиною в перьях, с лучшими винами». Нам интересно знать, о чем говорили. «Жуковский рассказывал о Карамзине». Всего одна фраза…

21 и 26 января встречи, беседы с друзьями, знакомыми, среди них Хомяков.

«29. Возвратясь, нашел дома общество. Протасов, Ржевский, после приехал Хомяков с женою, с которым проговорили о живописи.

30 (четверг). Ввечеру в 7 часов у нас импровизированный бал. Танцы профессоров. Замечательный разговор с Хомяковым. Его практически ясная мысль о средстве освободить крестьян и оставить землю за помещиками…»

Из нескольких набросков видно, как сблизились эти две одаренные человека, как они дополняли друг друга.

В январе, феврале и начале марта их встречи не прерывались. Перед отъездом в Петербург виделись вновь.

«3 марта. Утром укладывался. У Хомякова знакомство с его матерью Мариею Алексеевною. Ввечеру барон Черкасов и Хомяков. Дон Жуан. План церкви».

Важное упоминание – знакомство с родительницей Хомякова. Женщина она была заметной, своеобразной, строгой духовности. При скудности дневниковых записей трудно определить, о чем говорили поэт с поэтом, по пометке «Дон Жуан», можно догадаться, – не обошли тему байронизма. Подобное течение проникло в Россию. Им увлекались Пушкин, Лермонтов, Полежаев, Козлов, Баратынский. Тема непростая, – ряд писателей преодолел это модное поветрие, но отдельные сочинители продолжали засорять журналы и сборники своими творениями, проникнутыми унынием, отчаянием, презрением к жизни. Для Жуковского и Хомякова – это неприемлемо.

И еще – «план церкви». Хомяков показывал чертеж созданного Сретенского храма в Богучарово.

Дружба сродни любви, когда человек нравится не внешними чертами, а созвучием интересов, духовных воззрений, общих взглядов и понятий. От московских встреч каждый из друзей сохранил теплые воспоминания. Хомяков 3 февраля делится впечатлением с «братцем» Николаем Языковым. «Жуковский сюда приехал. Очень мил, о тебе говорит утешительно, и Катенька ему очень рада. Он ей весьма нравится, гораздо больше, чем Вяземский, к которому она совсем несправедлива».

По прошествии шести лет друзья-поэты встретились за границей. Письмо Жуковского Вяземскому (21 июля 1847 года) помогает понять их сердечное родство, их круг интересов и высокую оценку приятеля:

«Хомяков – живая, разнообразная поэтическая библиотека, добродушный приятный собеседник… Он мне всегда понутру, теперь я впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих стихов, это само лучшее средство видеть их скрытые недостатки, явные все мною самим замечены, и сколько мог я с ними сладил. К нам подъехал и Гоголь. И мы на досуге триумвириатствуем…»

Такие они разные: Жуковский – поэт, Гоголь – прозаик, Хомяков – энциклопедист, знает все и обо всех, и обо всем. Дружба не поддается расшифровке и объяснению. Мария Хомякова – старшая дочь – впоследствии писала, вспоминая об отце и «эссемских бдениях». «А как он любил Василия Андреевича; с другими у него была умственная, а с Жуковским чисто душевная, даже духовная близость».

Словом, потриумвариатствовали от души и на славу. Об этих незабываемых встречах, в частности, и о беседах знал из писем Жуковского Вяземский. Он так же, как и заграничные собеседники, был благодарным слушателем и интересным рассказчиком. В ответе Петр Андреевич писал: «Я рад, что ты освежился русским духом в беседе с Хомяковым, замечательно умным и приятным человеком».

Из Германии семейство Хомяковых переехало в Англию. Поэту не приходилось ранее там бывать, но он прекрасно изучил эту страну по книгам, проникся к ней любовью и воспел в стихах. По приезде из-за границы написал трактат «Англия. Письмо А.С. Хомякова».

В каждой главе данного труда рассказывается о друзьях этого необычайного человека. Вполне естественно к этому выдающемуся кругу славянофилов, единомышленников и собеседников относятся и Гоголь, и Жуковский, и Вяземский. Специальных работ, отстаивающих славянофильские взгляды они не создали, но своим творчеством и своей любовью к родине внесли крупный вклад в отечественную литературу, в развитие русской культуры и просвещения.

Особое мнение

Позади европейский вояж. Все семейство Хомяковых остановилось в новой столице. Надо показать детям святыни. Для москвича, побывавшего за рубежом, не составляло особого труда заметить разительный контраст между двумя столицами. «Петербург обратил первый мое внимание. Для человека, прокатившегося по Европе, – писал Алексей Степанович в одном из писем, – очень разительна в Петербурге вся нелепость его притязаний быть городом европейским. Даже в вещественном смысле он уже и потому не европейский город, что ровно ничего в нем нет для удобства житейских. Все в нем дорого, в три раза дороже дорогого Лондона, и все неудобно: нет ни одного порядочного трактира, не только английского, но даже московского. Вонь, грязь, беспокойство.

В умственном отношении другое дело. Я думаю и даже уверен, что нигде нет общества просвещеннее петербургского, но это просвещение своего рода. Оно ограничивается одним пониманием. Все понимают, ничему не сочувствуют. (Как у нас ныне в период затянувшейся перестройки. – Прим. В. А.). Такое просвещение грустнее невежества. Администрация идет своим ходом, своим отчасти канцелярским, отчасти государственным ходом; торговля идет своим ходом; наука… своим ходом, а общество не идет совсем».

Логика, наблюдательность, реальный ум Хомякова чувствуется даже в обыденных письмах. С близкими друзьями он полностью откровенен, все что наболело в душе, выкладывал начистоту, как видел, понимал и чувствовал, и по мере сил боролся с недостатками и язвами всего общества.

Среди славянофилов Александр Попов – историк, юрист, не так заметен, но помощь оказывал друзьям действенную. В 1846-1877 годы он служил во II отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии, под руководством графа Дмитрия Николаевича Блудова. Личность весьма интересная и самобытная. Граф симпатизировал Алексею Степановичу. В Петербурге они порой встречались. К их взаимоотношениям мы вернемся.

Оставив в новой столице семью и друзей, Хомяков летом и осенью успешно боролся с холерой, проживая то в Москве, то в деревне: «Холера меня так задела заживо опустошениями, что я ополчился на нее решительно. Не всякая болезнь имеет специфик; большая часть болезней зависит вполне от организма, и сколько пациентов, столько же и спецификов». – Пропустим подробности, ибо из нескольких предложений видно, что мы читаем строки в данный момент не поэта и не богослова, а профессионального медика. – «Гомеопатия мне не изменяла ни разу, но я вижу, что ее употребление в большом виде невозможно и не может еще быть средством к прекращению холеры…

Я бью теперь холеру на лету: не только у себя, но и у соседей. Я ее совершенно прекращаю в два-три дня».

Весьма уместно обратиться к другому посланию, ибо и вопрос серьезный, и проблема серьезная. «Медицина отвратительна, по какому-то грубому равнодушию медиков, в одно время трусливых и беззаботных. Опытов не делают и делать не хотят, а тащатся бессмысленно в колее уже проторенной». Увы, история частенько повторяется.

Другая проблема, не менее острая, волнует писателя. Любая творческая личность любит созидать в свободном полете своих мыслей, взглядов, естественно в пределах допустимых норм. Хомяков продолжает делиться с другом. «В общей беде есть у меня и частная досада… Мою статью об Англии не пропустила цензура. Если бы вы только могли видеть, что именно не пропущено, вы бы едва поверили своим глазам; а заметьте, что это не особенная строгость ко мне, а просто страх, принятый за правило здешними цензорами… Неужели генералы и даже адмиралы разные, как говорит Гоголь, не понимают ровно ничего в теперешнем положении дел? Неужели не понимают, что налагать молчание на самодельную мысль все то же, что готовиться к войне и запретить всякую выделку пороха для того, чтобы он не сделался орудием мятежа».

Заниматься исследованием деятельной жизни Хомякова доставляет радостное удовольствие. До того он неординарен, непредсказуем, интересен и духовно насыщен. Местами весьма сложен, что затратишь много времени и сил и все же до конца не познаешь его. Надо знать много и многое, надо разобраться во всех особенностях бытовавших тогда хозяйственных и административных служб, изучить науку, искусство, литературу всех времен и всех народов. Согласитесь, одному или десятку человек этого сделать не по силам да и по ряду причин невозможно.

Авторитет Хомякова, начиная с молодых лет, возрастал среди дворянской знати и писателей из года в год. Его слушали, ему внимали, с ним советовались. Еще в 1826 году Пушкин в письме к В. Муханову писал: «будь у меня вечером и привези Хомяковых». Нам уже известно о влиянии Хомякова на братьев Киреевских, на братьев Аксаковых, Лермонтова, Островского, Коссовича и высказывания о нем многих современников. Эту галерею необычных людей следует продолжить. Среди них – Петр Иванович Бартенев (1829-1912) – личность весьма заметная на русском небосклоне и ныне несколько забытая. Главный и знаменательный труд его жизни – выпуск исторического журнала «Русский архив» (1863-1917). Наряду с журналом он издал письма царя Алексея Михайловича, сборники по истории России XVIII и XIX вв., архив князя Воронцова, произведения Пушкина, Тютчева, Жуковского, Хомякова.

Жизнь Петру Ивановичу удалась. Счастливый человек. Создается такое впечатление, что он прожил на земле несколько эпох. Был знаком и дружен с писателями и историками пушкинского окружения. От них перешел, вернее, дожил до эпохи расцвета поэтов «серебряного» века. Из них он более всего был дружен с Брюсовым.

Началом интереса к отечественной истории и литературе послужило знакомство с Хомяковым. Свидетельством тому запись Бартенева в дневнике. «В мае 1849 года Коссович привез меня на Собачью площадку в маленький кабинет Алексея Степановича. Он только что вышел из спальни в шелковом ватном халате с привешенными на шнурке ключами и с густыми взъерошенными черными, как смоль, волосами. Могу повторить за себя слова одного из поклонников Магомета: он схватил меня за сердце как за волосы и не отпускал больше прочь. Любовь и благоговение к его памяти и до сей минуты не покидает меня».

Глубокое почтение к Хомякову историк пронес через всю жизнь. В личности Алексея Степановича он видел не только человека, наделенного великими знаниями. Бартенев относился к нему как к наставнику, крестному отцу журнала «Русский архив». Подтверждение находим у дочери и памятливой внучки издателя. В своей краткой биографии историк, будучи продолжателем славянофильских идей, заметил: «Сближение с Хомяковым, братьями Киреевскими, Елагиным, с семьей Аксаковых почитаю счастием своей литературной и общественной жизни». Тесные дружеские отношения связывали Петра Ивановича и с Кошелевым, и Самариным. Сгусток славянофильского движения нес в себе такой потенциал, такой мощный заряд мыслей, знаний, относящийся к отечественной литературе, истории, просвещению, что сближение с этими людьми для Бартенева стало важной вехой в создании ныне бесценного исторического журнала.

До начала его издания он помогал Шевыреву в составлении «Истории Московского университета» и «Словаря профессоров…» Продолжая развивать свои профессиональные навыки, Бартенев работает с Погодиным в журналах «Москвитянин», потом «Русской беседе». Видно, жажда действий, жажда знаний так обуревала молодого литератора, что наряду с работой в журналах он служит в Московском архиве (1854-1858 гг.). Документы прошедших веков потрясли, очаровали, увлекли, помогли состояться будущему литератору – историку, архивисту, ученому. Многое, что Бартенев познал в Московском университете, существенно обогатило его исторический опыт, оживило его воображение зримыми свидетельствами царских династий: перепиской, указами, распоряжениями, записками. Все, что выше сказано, над чем и где трудился Петр Иванович, можно отнести к эпизодическим моментам. Сделан стремительный рывок, с него 33-летний историк начал восходить к вершине своего грандиозного труда. «Русский архив» без преувеличения называют важнейшим и качественным собранием уникальных документов и материалов по истории России XVIII –XIX веков. Любимым «коньком» Бартенева были матушка Екатерина II и Пушкин. Около 50 лет и около 600 выпусков журнала он пропустил через свою душу и сердце, написал массу комментариев и исследований. Если же обратить внимание на то, кого он узнал и с кем сотрудничал, остается только восхищаться и радоваться тому созвездию необычайных имен – писателей, историков, библиографов, литературоведов, ученых, которые внесли существенный вклад в отечественную литературу и историческую науку. Все они известны, но повторить и вспомнить их в этой книге уместно. И.С. Аксаков, К.Н. Бестужев-Рюмин, В.Я. Брюсов, А.Ф. Бычков, П.А. Вяземский, Г. Н. Геннади, Я. К. Грот, П. А. Ефремов, Н. Е. Забелин, Д. И. Иловайский, В. О. Ключевский, М.Н. Логинов, М.А. Максимович, П.П. Пекарский, С.Ф. Платонов, П.А. Плетнев, М.П. Погодин, М.И. Семевский, С.М. Соловьев, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, Ф.И. Тютчев, Н.К. Шильдер, С.Н. Шубинский – это далеко не полный перечень выдающихся людей, близких Петру Ивановичу по роду работы и по любви к родине, к ее старине, к славянофилам.

Графиня – сподвижник, единомышленник славянофилов

В начале 1850 – годов, после окончания Московского университета Бартенев, по протекции кого-то из друзей, приглашен учителем к сыновьям Лидии Блудовой (в замужестве Шевич). Вполне естественно, что благодаря дочери произошло знакомство и с самим графом, известным государственным деятелем Дмитрием Николаевичем Блудовым. В разные годы он занимал важные посты, с молодых лет занимался и интересовался литературой. Даже был период, когда граф хотел уйти в отставку и заняться творчеством. Ему вместе с Жуковским, Дашковым и Уваровым принадлежит мысль создания общества «Арзамас». В отдельные дни литературно-дворянская братия собиралась в квартире Блудова. Он был человеком весьма образованным, начитанным, и как впоследствии вспоминал Бартенев, граф оказал на него заметное влияние. «В то время почти ничего не позволялось печатать об русской истории XVIII века… Блудов же был необыкновенно словоохотлив, и я внимал ему, аки губа напояема».

Если о старшей дочери Лидии Блудовой нам почти ничего не известно, то о младшей Антонине Дмитриевне, 1812 года рождения, мы знаем многое. Ее краткая биография помещалась в старых энциклопедиях. За что такое почитание? Отец обеспечил ей прекрасное образование. История, литература, иностранные языки были основными и любимыми предметами в ее ежедневных занятиях.

Впоследствии большое участие в просветительской и благотворительной работе позволило Антонине Блудовой снискать уважение общества и сохранить память о ней для потомков.

Она хорошо знала высшее общество, была камер-фрейлиной при императрице Александре Федоровне, супруге Николая I, а с современными литераторами часто общалась и переписывалась. Благодаря высокой образованности, острому уму ее характеристики известных людей заслуживают особого внимания.

Антонина Дмитриевна поддерживала движение славянофилов, взгляды, которых разделяла и на практике старалась реализовывать их стремления в жизнь. Она высоко ценила, восторгалась всеобъемлющими знаниями Алексея Степановича. О многом говорит ее записка к великой княгине Елене Павловне: «Мы часто видим Хомякова. Его живость и ум поистине несравненны: точно беспрерывные потешные огни. И тем не менее всякий раз, посреди всей этой сверкающей блесками игры, светит какая-нибудь добрая и глубокая мысль, которая остается у вас в памяти и в сердце. Так иногда, глядя на фейерверк, не различишь настоящей звезды от взвивающихся ракет, пока праздник кончится, и звезда явственно обозначится на темном небе, чистая и светлая, вечном сиянии своем». Написано душевно, образно и заслуженно.

В Блудовой Хомяков обрел умного и понимающего собеседника. Он был с ней искренен и прям в суждениях. И поверял ей такие суждения, которые цензура не пропускала в печати. «Я хотел, я должен был высказать заветную мысль, которую носил в себе от самого детства и которая долго казалась странною и дикою даже моим близким приятелям. Эта мысль состоит в том, что, как бы каждый из нас не любил Россию, мы все, как общество, постоянные враги ее, разумеется, бессознательно. Мы враги ее, потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ и в то же время себя лишаем возможности истинного просвещения…»

Подобного откровения мы не встречаем у писателей прошлого. Да, многие понимали, но мало что делали для своих подневольных. Отношение к царской власти у Хомякова всегда было однозначно. «Например, у нас правительство самодержавно, это прекрасно, но у нас общество деспотическое: это уже никуда не годится. Вот приблизительный перечень того, что я хотел сказать в статьях своих, разумеется, во сколько это возможно при цензуре, которая сама зависит столько же от общества, сколько от правительства».

В те годы, как известно, радио и телевидения не существовало. Кроме обсуждения хозяйственных забот, воспитания детей, воспоминаний старших, для семейства Хомяковых насущным делом считалось чтение Евангелия и Писаний святых отцов церкви. Их жизнь и деяния хорошо знали Мария Алексеевна и, конечно, ее сын Алексей с детских лет. Беседами на православные темы заполнялся досуг в семье.

Однажды, будучи в Москве, Антонина Дмитриевна зашла к Хомяковым. Алексея Степановича дома не застала, Мария Алексеевна угостила гостью, поговорили на разные бытовые темы и, как это часто бывает у верующих, перешли на рассказы о силе воздействия на людей духовного. Поинтересовавшись у графини, не торопится ли она, хозяйка поудобней расположилась в кресле и начала неспеша излагать необычайную историю, которая произошла с хорошо знакомыми и уважаемыми ею людьми. Ничего похожего Антонина Блудова никогда не слышала и ничего подобного не читала.

Рассказ матери Хомякова так разволновал графиню, что, придя домой, она для себя записала его, впоследствии опубликовала в своих воспоминаниях.

«Один из наших генералов, возвратясь из похода на турок, привез с собой турецкого ребенка… и подарил своему другу Дурнову. Мальчик вышел умненький, ласковый, добронравный. Дурнов полюбил его и стал воспитывать как сына, но не хотел его окрестить, пока тот сам не понял бы и не изучил истин христианской веры.

Малый подрастал, с любовью и жаром учился, делал быстрые успехи и радовал сердце отца своего. Наконец Дурнов стал заговаривать с ним о принятии христианства, о святом крещении… Молодой человек сам уже проникся этой верой, посещал храм вместе со своими домашними, молился, но говорил: «Погоди, батюшка, скажу тебе, когда будет пора».

После 16 лет все заметили в нем некую перемену. Прошла шумная веселость, глаза подернулись грустью. Однажды сам подошел к отцу и сказал, что скоро подойдет пора креститься, только не откажи мне в просьбе: «Купить краски, палитру, кисти, закажи лестницу, да позволь мне на этот один месяц не пускать никого в мою комнату, и сам не ходи».

Дурнов исполнил просьбу сына, так как привык ни в чем ему не отказывать. Целый день молодой турок проводил в своей комнате, а вечером приходил к отцу: читал, занимался, отвлеченно говорил обо всем, но только не о занятиях в своей комнате. Домашние заметили, что лицо его казалось бледнее обычного и черные глаза светились каким-то необычайным светом.

В конце месяца сын просил готовить его к крещению и повел показать свою комнату. Краски, палитра, кисти лежали на окне, лестница отодвинута, а одна из стен была закрыта простыней. Юноша сдернул ее, и отец увидел большой писанный во всю стену святой убрус, поддерживаемый двумя ангелами. Перед взором отца предстал образ Спаса Нерукотворного прекрасного письма. «Вот задача, которую я должен был исполнить, батюшка, теперь хочу креститься в веру христову».

На другой день отец крестил сына. Присутствовавшие при крещении обратили внимание на неземную красоту юноши, словно от него исходил какой-то свет. День прошел в тихой радости и благодати в семье. Юноша беспрестанно благодарил отца за всю его любовь, которую он отдал ему и за познание истины – принятие христианства.

Вечером юноша нежно простился со свои названным отцом, обнимал, благодарил его опять, просил благословления. Домашние видели, что он долго молился в своей комнате перед образом Нерукотворного Спаса, им написанного… И заснул непробудным сном.

На другое утро его нашли мертвым в постели, с закрытыми глазами, с улыбкой на устах, со сложенными на груди руками. Многое осталось в судьбе юноши тайной для всех, кто знал его. Одно только прояснилось им, что его позвал к себе Отец Небесный. Кончина сына привела к тому, что Дурнов сделал из комнаты сына часовню или молельню, где он ежедневно молился.

В 1812 году дом сгорел, стена уцелела, но изображение Спасителя было сильно повреждено. Провели реставрацию. Набожные люди приезжали в дом молиться, а впоследствии в нем была образована богадельня на 40 человек – престарелых вдов и девиц. Комната юноши освящена в домовую церковь, открытую для всех желающих помолиться.

Богадельня в те годы называлась Барыковской по имени основателя, а церковь – Спаса на Остоженке. Здесь Господь проявил глубокий смысл своих слов: «Аще кто примет отроча таково во имя Мое, приемлет Мя, а приемлет Мя, приемлет пославшего Мя отца».

Случай из ряда вон выходящий. Необычайный. Захотелось узнать некоторые подробности, и какова дальнейшая судьба домашней церкви?

Рассказ Марии Алексеевны – не рассказ Антонины Блудовой – факт исторический, имеет подтверждение. Дом, стоящий недалеко от Остоженки, в 1764 году приобрел надворный советник Василий Петрович Дурнов с супругой Екатериной Александровной. На следующий год они построили и освятили домашнюю церковь по «слабости жены его здоровья». Видимо, по этой самой причине детей у них не было, потому друг и подарил ему турчонка. Мальчик рос и развивался в русских традициях, в православной вере. С малых лет он был пропитан глубокой духовностью, в соблюдении канонов церкви.

Дом Дурново в 1812 году сильно пострадал. Через десять лет его восстановили и освятили вместе с церковью. Как дальше сложилась судьба хозяина, неизвестно. В 1824 году церковь была закрыта.

В начале 1850 года дом приобретает надворный советник Иван Иванович Барыкин. Ему известно, чем примечателен сей дом. Он на свои средства обновил церковь и устроил при ней богадельню для престарелых женщин.

Глашатаи революции только на словах пеклись о простом народе. На самом деле они бросили тот народ, который возвел их в руководители страны, в разруху, нищету, бездуховность. «Моссовет постановил: ликвидировать домовую церковь Нерукотворного Спаса. Передать помещение рабочим трамвайного парка под клуб». Икону несколько раз закрашивали, но образ Спасителя вновь и вновь проявлялся. Нам неведомо, задумался ли кто о Божественной благодати чудотворного явления. В конце концов церковь перестроили и дом заселили рабочими из трамвайного депо.

До революционных событий никто из славянофилов не дожил. Итак, их сердца надрывались от насаждаемого в России безверия. Вера была тем спасительным светом, к которому они по жизни шли, держались, уповая на Бога.

В лучших традициях славянофильства продолжала вести деятельную жизнь Антонина Дмитриевна Блудова. Многое из того, что ей принадлежало: имение, драгоценности, мебель, утварь, она продала и приобрела развалины Капуцинского монастыря с хорошим садом в Волынском уезде городе Остроге, где католическое учение принимало широкий размах среди местного населения. Графиня и раньше отличалась среди придворных своей благотворительностью. Теперь она решила приносить более действенную помощь в просвещение российской окраины. Прежде всего учредила Кирилло-Мефодиевское Острожское братство. Построила здание женского училища имени графа Блудова, названного в честь отца, и возвела церковь первоучителей славянских святых Кирилла и Мефодия.

В 1871 году Острог посетил давний знакомый графини известный духовный писатель Андрей Муравьев. Благие деяния Антонины Дмитриевны пришлись по душе писателю. Впоследствии в одном из своих трудов он восторженно писал: «Вот что могла сделать из ничего благочестивая ревность! Давно ли это было, только безобразные развалины упраздненного на краю города монастыря Капуцинов (монашеский католический орден. – Прим. В.А.). А теперь перед нами уже обновленный храм приятной архитектуры и с обеих его сторон пристроены два корпуса для братского училища…» Сама же графиня отмечала, что ее целью было «развивать в детях сознание, что они и их предки – русские, что этот край Волынь и Киевский край был колыбелью России и что православная вера была уделом всех славян…»

В истории России немало женщин, отмеченных образованностью, наделенных определенным даром, и оставивших благую память в той иной сфере. Подобных Антонине Блудовой можно найти в прошлом отечества, но их немного. Она писала: «Наше училище – есть специальное для изучения русской истории, русского языка и словесности с целью объяснения особенностей нашего народного духа в борьбе и для борьбы с напущенными извне направлениями и мыслями, клонящимися к обману нас как русских в отношении к некоторым правам нашим на нашу землю и к обману наших женщин в отношении к их святым правам и обязанностям как дочерей, супруг, матерей и православных христианок. Мы не видим ни особенного счастья, ни славы для них в стремлении отбивать хлеб у мужчин и думаем, что женщинам подобает стремиться только к одному преимуществу перед мужчинами – это к возвышенной чистоте мыслей и чувства, к соблюдению строгости нравов и святости домашнего очага. Искони женщина назначена быть помощницею и другом, а не соперником мужчины».

Из одной эпохи

Чаще всего, когда пишут о Тютчеве, то упоминают Пушкина, Тургенева, Некрасова, увидевших его поэтический дар. Среди названных писателей никогда не вспоминают Хомякова, потому что не знакомы с его мнением о Федоре Ивановиче. Между тем стоит прочитать хотя бы его дружеское послание к Александру Попову:

«Видите ли Ф.И. Тютчева? Разумеется, видите. Скажи ему мой поклон и досаду многих за его стихи. Все в восторге от них и в негодовании на него. Не стыдно ли молчать, когда Бог дал такой голос? Он же насквозь поэт, у него не может иссякнуть источник поэтический. В нем, как в Пушкине, как в Языкове натура античная в отношении к художеству». Лучше не скажешь, да и лучше никто не сказал.

Федор Тютчев, большую часть жизни проживая то за границей, то в Петербурге, относился к славянофилам с некоей иронией, с некоей предвзятостью. Москву он любил, во время отпусков навещал, бывал в литературных салонах. Летом 1858 года сообщал жене: «Я только что расстался с обществом очень умных и особенно очень многоречивых людей, собравшихся у Хомякова. Это все повторение одного и того же…» На следующий год Тютчев продолжает делится с ней новостями, посетив Общество любителей российской словесности, членом и сотрудником которого был. «Председатель Хомяков на сей раз был во фраке и, скорчившись на своем кресле, представлял собой самую забавную из когда-либо виденных мною фигур председателей. Он открыл заседание чтением весьма остроумной речи, написанной прекрасным языком, на вечную тему о значении Москвы и Петербурга… Все вместе носило отпечаток безмятежной торжественности…»

Разные они были и по своей одаренности и по темпераменту, характеру, различные их жизненные пути. Поэты виделись, встречались, говорили, но дружбы не получилось. Даже не переписывались. Видно, с годами Федор Иванович изменил отношение к славянофилам и с полным основанием заявлял, что Хомяков, братья Киреевские и Аксаковы, Юрий Самарин «являют собой выдающихся мыслителей, чье духовное творчество имеет не только национальное, но и мировое значение».

Рассматривая творчество Федора Ивановича, убеждаешься, что он в поэзии и в статьях весьма близок к духовным и нравственным воззрениям славянофилов. Тютчев принимал самое живое участие в издании запрещенных цензурой работ Хомякова в немецкой прессе, чтил его память и весьма ценил его труды.

Они жили в одну эпоху, и естественно, имели общих друзей и знакомых. Нет смысла всех перечислять, но о дочери поэта и дипломата Анне Федоровне здесь уместно рассказать. Она родилась в Мюнхене, где и получила образование. Молодой девушкой приехала на родину предков. Жила в имении отца в Овстуге, в Орловской губернии. Изучала русский язык, знакомилась с русской природой, любовалась раздольем полей и лесных пейзажей, слушала песни крестьян и смотрела на их затейливые хороводы.

В одном из писем Федор Иванович, написанных до приезда дочери в России, доверительно объяснял ей (так может говорить и писать только поэт): «Ты найдешь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте. До сих пор ты знала страну, к которой принадлежишь, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты поймешь, почему их отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом ты будешь в состоянии постичь величие этой страны и все доброе в ее народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской».

Как близки по духу и содержанию письмо Тютчева и статья Хомякова «Мнение иностранцев о русских». После семи лет пребывания и познания России Анна становится фрейлиной великой княгини Марии Александровны – супруги будущего императора Александра II. Жить и служить при дворе – это не только честь, но и непростой труд, требовавший от молодой особы такта и дипломатической гибкости, культуры обхождения с придворными. Дочь поэта была наделена славными добродетелями, притом хорошо образована и воспитана.

Анне приходилось вести переписку с разными знатными лицами, организовывать театральные постановки и литературные встречи, присутствовать на высоких приемах и церковных службах.

Небезынтересно отметить, что вместе с Анной Тютчевой приняты фрейлинами и Мария – дочь Пушкина, и Ольга – дочь Смирновой-Россет. Так что знакомство старшего поколения продолжалось и в их детях.

О Хомякове Анна Федоровна давно слышала, знала его труды. Памятная для нее встреча состоялась 13 января 1856 года в доме графини Блудовой. Его внешность показалась Тютчевой непримечательной. «Это маленький человечек с очень некрасивым лицом, с живым сверкающим взором, с веселым и добродушным выражением лица; с неиссякаемым источником остроумных шуток и анекдотов, сопровождающий свои рассказы самым искренним, самым заразительным смехом, охватывающий во всем смешную сторону и умеющий придать юмористический оттенок самым серьезным предметам, о которых говорит изумительно хорошо».

Судьбе было угодно Анне Тютчевой соединиться в браке с поэтом, славянофилом Иваном Аксаковым. Мир все-таки несказанно тесен. Становится понятно, откуда дочь Хомякова Мария Алексеевна хорошо знала Анну Федоровну. Однажды при встрече Анна Тютчева поделилась с ней: «Каждый день утром и вечером я поминаю вашего отца. Я ему невыразимо обязана духовно. Императрица Мария Александровна и я всегда были верующими христианками, но только брошюры вашего отца сделали из нас православными. Он объяснил нам идею церкви, это было для нас откровением».

В начале 50-х годов Хомяков написал несколько работ и издал их за границей, сначала во Франции, затем в Германии, а потом в Англии. Как образно заметил Юрий Самарин: «Они, паписты и протестанты, становились подсудимыми, их звали к ответу, им приходилось оправдываться. Свет православной веры так ярок, что тучи лжеучений не могут прикрыть его». Позиция Хомякова так убедительна и правильна, что многих западных богословов труды его смутили и поставили в тупик.

Брошюры писателя словно благодатным огнем осветили Анну Тютчеву, произвели переворот в ее душе и привели к праведной православной вере.

Радость и печаль

Семейная идиллия увлекла, закружила. Звонкие голоса детей раздавались по всему дому. У Алексея и Екатерины Хомяковых уже семеро детей. Двое умерли в раннем возрасте. Другие ребята, слава Богу, живы и здоровы. С 1840 года – Мария, 1841 г. – Дмитрий, 1843 г. – Екатерина, 1844 г. – Анна, 1846 г. – София, 1848 г. – Ольга, 1850 г. – Николай. Дети любви, дети радости. Счастье-то какое!

Но как известно, счастье не бывает долговечным. На 35-м году жизни скончалась Екатерина Михайловна. Удар для Алексея Степановича был тяжелым и от него он не мог оправиться до конца своей жизни. Благодаря глубокой вере, благодаря детям и друзьям выдержал, преодолел горечь и боль утраты. Все оставшееся время он вспоминал прошедшее – пятнадцатилетие совместной безоблачной жизни, трогательной и нежной любви.

«Милый, чудный друг! Как мне жаль тебя, как грустно, что ты грустишь! Грустно и мне, Kitt y ; зато более делом занимаюсь. Надобно как-нибудь сократить это время, как-нибудь отстранить минуты, в которые слишком живо чувствую разлуку… Если бы ты была здесь, как бы мне было весело!.. Душа моя, зачем ты плакала? Знаешь, что мне до того грустно с тобою расставаться, что я в коляске чуть не заплакал. Смешно! Велишь об себе думать? Ты у меня так и вертишься перед глазами, до того, что иногда, спохватившись, я смеюсь, потому что чувствую, что я губами шевелил в мнимом разговоре с тобою. О Степанчике (первый сын) вечером молюся и о тебе».

Редкое созвучие сердец, редкое взаимопонимание, любовь, освещенная браком. Верующие знают: смерть – это переход из одного состояния в другое, из мира земного в мир небесный. В молитве люди смиряются с потерей, находят утешение и помогают ушедшему по Божьему соизволению обрести царство небесное.

Друзья Хомякова – высокообразованные, воцерковленные люди. В тяжкие для приятеля дни собрались, съехались из разных мест, чтобы поддержать, протянуть руку помощи. Вместе с Алексеем Веневитиновым примчался из Петербурга Юрий Самарин. В один из скорбных дней Хомяков поведал ему о ходе болезни Екатерины, о ее последних днях. Юрий Федорович попытался успокоить его, медленно подбирая слова для поддержки, желая облегчить горечь утраты. «Вы не поняли меня, – возразил Алексей Степанович, – я вовсе не хотел сказать, что легко было спасти ее. Напротив, я вижу с сокрушительною ясностию, что она должна умереть для меня, именно потому, что не было причины умереть. Удар был направлен не на нее, а на меня. Я знаю, что ей теперь лучше, чем было здесь, да я-то забывался в полноте своего счастья».

Такое познать дается не простым, а духовно значимым людям. Этим Хомяков отличался от многих своих соотечественников. «Я хочу вам рассказать, что со мною было. Накануне ее кончины, когда уже доктора повесили головы и не оставалось никакой надежды на спасение, я бросился на колени перед образом в состоянии, близком к исступлению, и стал не то что молиться, а испрашивать ее от Бога.

Мы все повторяем, что молитва всесильна, но сами не знаем ее силы, потому что редко случается молиться всей душою. Я почувствовал такую силу молитвы, которая могла бы растопить все, что кажется твердым и непроходимым препятствием: я почувствовал, что Божие всемогущество, как будто вызванное мною, идет навстречу моей молитве, и что жизнь жены может быть мне дана. В эту минуту черная завеса опять на меня опустилась, повторилось, что уже было со мною в первый раз, и моя бессильная молитва упала на землю! Теперь вся прелесть жизни для меня утрачена. Радоваться жизни я не могу. Радость мне была доступна только через нее, как то, что утешало меня, отражалось на ее лице».

Самарин искренне любил своего старшего друга, ценил его достоинства, но то, что услышал, стало неожиданностью и какой-то новой неведомой гранью, мироощущением, которое доступно только духовно исключительным людям.

«Слова его произвели на меня глубокое впечатление именно потому, что в нем одном нельзя было предположить ни тени самообольщения».

«Повторилось, что уже было со мной в первый раз. Тогда, несколько лет назад, – продолжил рассказ Хомяков, – все праздные минуты, бесплодные разговоры, суетное тщеславие, лень, привязанность к житейским дрязгам. Знакомые лица, вкусные обеды, карты, биллиардная игра. В первый раз почувствовал себя с головы до ног рабом жизненной суеты». Глубокое осознание своей греховности перед священником – это само собою полагается, а перед другом, перед близким по духу человеком не каждый решится на подобную откровенность.

Тяжелым потрясением стала и для Гоголя смерть Екатерины Михайловны. С Хомяковыми он духовно сроднился, любил бывать у них, будучи скрытен от природы, поверял им свои сокровенные мысли. Одной из немногих, с кем поделился он перед предполагаемым паломничеством в Иерусалим, была Екатерина. Последний ребенок в семье Хомяковых был Николай, названный в честь ее брата Николая Языкова, а крестным отцом стал Николай Гоголь. Можно высказать свои догадки, пофантазировать, попытаться проникнуть в подробности дружбы Хомякова и Гоголя, но все это будет предположение, собственное видение автора. Оба для нас таинственны и непостижимы.

На панихиду к Екатерине Николай Васильевич не пришел. Не смог, не хватило сил. Проживая в доме Александра Толстого на Никитском бульваре, заказал панихиду. Однако на следующий день выбрался к Алексею Степановичу, был молчалив, и, уходя, с какой-то отрешенностью тихо промолвил: «Все для меня кончено». И еще услышал безутешный вдовец: «Ничего не может быть торжественнее смерти. Жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти». Сильно сказано – глубоко, точно и трагично.

Они понимали друг друга. Гоголь читал главы «Мертвых душ» второго тома Хомякову – поверял свои мысли, зная его начитанность и многогранность. Алексей Степанович многое мог бы рассказать о своем друге. Не стал анализировать ни его творения, ни его жизнь. По прошествии семи лет, после ухода из жизни Николая Васильевича, он обмолвился о нем веско, продуманно, но хотелось бы услышать еще и еще.

«Художник во сколько он был мыслитель, становится постоянно поневоле, так же, как и вся мысль общества, в чисто отрицательное отношение к русской жизни. Высший всех своих предшественников по фантазии, по глубине чувств и по творческой силе Гоголь разделил ту же участь. В первых своих творениях живой, искренний, коренной малоросс, он шел не колеблясь, полный тех стихий народных, от которых, к счастию своему, Малороссия никогда не отрывалась. Глубокая и простодушная любовь дышит в каждом его слове, в каждом его образе…

В иных отношениях был Гоголь к нам, великороссам: тут его любовь была уже отвлеченнее: она была более требовательна, но менее ясновидяща. Она выразилась характером отрицания, комизма, и, когда неудовлетворенный художник стал искать почвы положительной, уходящей от его происков, томительная борьба с самим собою, с чувством какой-то неправды, которой он победить не мог, остановила его шаги и, может быть, истощила его жизненные силы… Над его жизнью и над его смертью … задумается еще не одно поколение».

Не одно поколение пытается разрешить тайну Гоголя. К сожалению, и чаще всего без обращения к личности Хомякова и их дружбе.

Среди немалой переписки с друзьями, особенно в тот трагичный 1852 год, Алексей Степанович отдельное место отводил старшей сестре своей супруги – Прасковье Михайловне Бестужевой. С ней он делится всеми новостями, касавшихся его или детей, литературных или общественных дел. Кончина Катеньки для обоих была горька и невосполнима. В переписке они находили некое утешение:

«Читали ли Вы, милая сестрица, в Творениях Св. Отцов Завещание Ефрема Сирина? Если не читали, так прочтите… Когда я его читал, меня все как будто звало пойти прочесть его Катеньке, как будто она еще могла слушать, и теперь еще какое-то странное чувство, как будто бы она вправду слушала и радовалась».

В размышления о писании Святых отцов Церкви Алексей Степанович, изредка вкрапляет небезынтересные известия, касающиеся его друзей. «Из новостей московских могу Вам сообщить одну очень интересную и приятную для меня. Погодин продал свое собрание Русских Древностей в казну за 150 (тыс. руб.) серебром. Одно только обстоятельство в этом деле неприятно, то, что оно куплено для Петербурга. Бедная Москва еще беднее; зато на сей раз Погодину хорошо».

Следующее письмо, видно, отправлено через несколько дней, в тот же декабрь из Богучарово. В нем Хомяков сообщает об отъезде матушки в Москву. Путем сопоставления писем его и А.П. Елагина выясняется, что зимняя дорога от Тульского поместья до Москвы заняла у Марии Алексеевны пять дней. Ныне эта дорога занимает примерно два с половиной часа. На этом письме стоит остановиться и задуматься о Хомякове как личности, ставшей известной на другом континенте. «На днях я вдруг получил из Америки от какого-то неизвестного мне литератора Паркера письмо с вопросами по части исторических наук славянских. Вступление меня рассмешило: «Вы, может быть, милостивый государь, удивитесь тому, что я к Вам обращаюсь. Причина моего обращения к Вам та, что я знаю от своих друзей, что Вы самый способный, просвещенный и разумный человек изо всех 80-ти миллионов, составляющих могучее славянское племя». Если бы не было явных доказательств противному, я бы думал, что это мистификация. Это забавное преувеличение меня рассмешило… И как бы она (Катя) приставала ко мне: «Ведь ты поверишь этому американцу; я знаю, что ты очень самолюбив». А сама бы улыбалась. Милая, милая моя! И потом к Вам письмо бы началось: «А знаете ли, милая Пикать, что мужу моему пишут из Америки?»

У Хомякова, как и у иных истинно православных людей, тщеславие и гордыня вызывали усмешку.

На письмах Алексей Степанович ставил пометку – «Богучарово». Село, где он жил с детьми и занимался их воспитанием, село, где он трудился над богословскими сочинениями, писал портрет за портретом образ жены, обустраивал поместье и деревни. «Две деревни, отпущенные мною третьего и прошлого года на откуп, очень исправно исполняют свою обязанность, несмотря на то, что год нынешний весьма нехорош по Ефремову и Богородску. Я опять отпустил еще одну деревню и надеюсь на будущий год отпустить последнюю из степных деревень. Если это удастся и пример подействует, тогда почти все дурные стороны крепостного состояния будут отменены и освобождение подготовится исподволь».

За десять лет до правительственного освобождения крестьян от крепостного права Хомяков самостоятельно начал проводить реформы в своих владениях.

Раньше такой шаг был бы неправильно понят. Общество не готово. И так на писателя сыпались гневные окрики и выражалось недовольством помещиков Тульской губернии. Сам Алексей Степанович был не из робких. Мог за себя постоять. Участие в русско-турецкой войне закалило его.

Правда первое большое потрясение он пережил в 35 лет. Ничто не предвещало тогда грозовых туч. Светило солнце, цветы благоухали, сладостна была семейная жизнь. Живи и радуйся, встречая утренний день. «Человек предполагает, Бог располагает». Череда потерь обрушилась одна за другой. «Признаюсь, – делился своими горестями Хомяков с Алексеем Веневитиновым, – что тяжело подумать, как мало до сих пор привелось радоваться. Двое детей, и обоих нет. Брат и сестра, с которыми рос в самой тесной, в самой братской дружбе, и теперь остался один». Если о брате Федоре мы уже говорили, то о сестре Анне следует сказать несколько слов. Она, как и братья, росла в благочестии и чистоте. Последние дни своей жизни встретила с редкостным смирением, с молитвой, ласковыми словами и добрыми пожеланиями, нежно прощаясь со всеми присутствующими и вспоминая об отсутствующих, тишину и олицетворяя совершенную покорность… До чего сильна вера у Хомяковых!

К воспоминаниям о родных людях писатель не раз возвращался. В 1852 год все думы были обращены к милой Кате. Он усилил молитвы. Ночное бдение стало одним из мало кому известных подвигов, его утешением и послушанием. Как христиане первых веков, он нес нелегкий крест смиренно и тихо в молитвах к Господу во здравие живущих и в память об ушедшей супруге. Одним из немногих, с кем поделился однажды Алексей Степанович душевными переживаниями, был Самарин. В другой раз Юрий Федорович убедился в откровениях товарища, когда находясь в деревне, и по просьбе Хомякова ночевал в его комнате. «Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее… Он стоял на коленях перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра… На другой день он вышел к нам веселый, добрый, с обычным добродушным своим смехом. От человека, всюду сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь». Необычайность Хомякова часто повергала в изумление даже близких к нему людей. Для православных нет ничего удивительного в том, что при такой духовной насыщенности, Господь сподобил ему увидеть жену – в сонном или молитвенном состоянии? – и услышать ее одобряющий возглас: «Не унывай!»

Поэтическая натура Алексея Степановича никогда не дремала. Под впечатлением пережитого он написал трогательное стихотворение «Воскресение Лазаря», используя известный сюжет из Евангелия. В конце октября он сообщил о нем сестре жены Прасковье Михайловне. «Она поспешила бы Вам послать их: теперь я сам сделаю то, что сделала бы она».

О Царь и Бог мой! Слово силы

Во время оно ты сказал;

И сокрушен был плен могилы,

И Лазарь ожил и восстал.

Молю, да слово силы грянет,

Да скажешь «встань» Душе моей;

И мертвая из гроба встанет,

И выйдет в свет твоих лучей.

И оживет, и величавый

Ее хвалы раздастся глас

Тебе, сиянью отчей славы.

Тебе, умершему за нас.

Раньше Екатерина просила супруга, чтобы он больше писал и радовал ее своими творениями. Теперь Алексей Степанович, памятуя о ней, усаживал себя за стол сам и сочинял стихи, писал статьи: философские, религиозные, литературоведческие, и, что особенно важно, продолжал работать над главным трудом своей жизни, названный по совету Гоголя, «Семирамидой». Как понимать – подобное название Семирамида – это мифическая вавилонская царица, украсившая свой город необычайно красивыми висячими садами, богиня любви и войны с другой. По упоминанию Геродота, такая царица действительно существовала и управляла Вавилоном в 760 году до Рождества Христова. К названию своего труда Хомяков относился снисходительно, а порой и с усмешкой – «Семирамида» так «Семирамида». Главное, работа по всемирной истории продвигалась достаточно успешно. После кончины Алексия Степановича обнаружили 21 тетрадку, исписанную убористым мельчайшим почерком. Сам автор утверждал, что эта многолетняя работа не увидит свет при его жизни. Так и случилось.

История создания «Семирамиды» такова.

У Алексея Степановича по линии жены был племянник – Дмитрий Валуев, одаренный и деятельный молодой человек. К сожалению, он рано умер – в 1845 году. За короткую 25-летнюю жизнь ему многое удалось познать и успеть проявить себя в творчестве. Сам Дмитрий придерживался строгого распорядка дня и удивлялся, посещая салоны, что выдающиеся люди проводят время в диспутах и беседах и мало что печатают, не продуктивно используют свои обширные знания.

По настоянию любимого племянника, которого Хомяков любил и почитал как сына родного, он занялся изучением древнейшей истории народов. Каждый день писатель посвящена этому как минимум час. Ничего подобного в России до Хомякова не существовало. Обладая обширной библиотекой, он продолжал приобретать книги по истории, географии и другим наукам, прочитывать их и по исключительной памяти своей писать историю народов разных стран и времен. Некоторые ученые находят в труде Хомякова будто бы отдельные неточности. Быть может, это и так. Однако автора давно нет в живых, возразить, ответить и объяснить не представляется возможным.

Круг знаний Хомякова настолько велик, что подобный труд мог бы быть под силу только солидному коллективу ученых. У писателя-историка ушло на изучение материала и его изложение 22 года. Смерть автора остановила работу.

Предание донесло, что Гоголь видел рукопись и ему запало в память слово «Семирамида». Без сомнения, Хомяков читал ему отдельные главы. Ради любопытства, ради исторической связи времен, взглянем на страницу, которая так подействовала на воображение автора «Мертвых душ».

«Происхождение Семирамиды было не ассирийское. Самолюбие племен сиро-палестинских вздумало ее присвоить себе, но такие сказки не должны быть приняты во внимание, когда они ничем не подтверждаются. Вавилон и Ниневия не считали себя родиною Семирамиды, а выводили ее из Бактрии, где она будто бы была взята в плен войсками Нина и потом овладела сердцем и, наконец, престолом царя. Сказание это довольно важно, потому что оно признает бактрийское происхождение мифической царицы…

Во-первых, должно заметить, что сказка об амазонках повторялась всею древностию, во-вторых, что она везде обозначает славянские жилища, на берегу Дона и Днепра, во Франции и в северо-западной части Малой Азии на берегах Фермодона, наконец, в земле саков закаспийских; в-третьих, что имя одной из мифических цариц народов заяксарских, Царина, есть чисто славянское… Не должно терять из виду, что какое-то предание о женах воинственных хранится издревле у славян, но не как об иноземках, а как о своих родных. Такова сказка о Дунае-витязе, которая, впрочем, напоминает Аравию и Иран; таково место в сказках об Илье Муромце, где упоминается о разъездных девицах; таковы сказки о Царь-девице, но особенно таково предание чешское, живое и народное о власти девиц».

Описание сюжета увлекало и увлекает, затягивает читателя вглубь веков. Написано интересно, занимательно. Читать не перечитать, а если перечитать, то многое нынешнему поколению не понять. Здесь одного высшего образования недостаточно. Уровень знаний просвещенной части России XIX столетия в историческом аспекте был значительно выше современного.

Вышел бы этот труд в нынешнее время? Едва ли, – где найти таких многогранных ученых как Александр Гельфердинг, чтобы корпеть над работой приятеля 10 лет (1862-1872), разбирая сотни страниц убористого почерка и понимая смысл исследования далеких веков и забытых народов. Благодаря блистательному ученому «Семирамида» увидела свет. Заслуга Хомякова в том, как объяснил Гельфердинг, что он сумел «обнять не только внешний ход, но внутренний смысл развития всего человечества в его совокупности».

Третий взлет

Жизнь Алексея Степановича можно без сомнения разделить на три периода. Первый – детство, молодость, жажда знаний, изучение всего и вся, лихая военная служба, поэзия, драматургия. Второй – женитьба, семейная идиллия, возведение домашнего очага и храма, безмерная любовь к жене и детям. Третий – после ухода супруги, освобождение крестьян, творчество, председательство. Три этапа составляют жизненный путь. Их он прошел ровно, без колебаний, не меняя своих убеждений. Горяч и напорист в спорах, убедителен и оригинален в беседах, крепок в вере. Первый и второй периоды во многом близки. То же движение вперед в познании мира, народов, языков, верований. Быт изменился, обожал семью, больше уделял внимание сельскому хозяйству, налаживанию заводского производства.

Наступил последний, третий период. Он начался с уходом из жизни суженой Алексея Степановича. Рядом друзья. Они навещают, пишут, поддерживают. Ничто не может заменить любимого, желанного человека. Многие из окружения Хомякова заметили в нем перемену. Надломился. Тяжко было. В молитвах он находил успокоение, смиренно нес свой крест.

Алексей Степанович и раньше не сидел сложа руки, но теперь, памятуя о супруге, он подстегивал себя и более энергично занимался то писанием портретов, то публицистикой, то слагал стихи, то разъезжал по свои деревням и решал с крестьянами насущные проблемы, заводил новую сельскохозяйственную технику, модернизировал старые машины, действующие на конной тяге, заботился о детях и матушке.

Дел хватало. В апреле 1852 года вышел «Московский сборник». Издателем альманаха стал его близкий друг Александр Кошелев. В нем четко обозначилась позиция славянофилов. Хомяков представлен двумя работами: «Мнение русских об иностранцах» и «О возможности русской художественной школы», Константин Аксаков – «О древнем быте славян вообще и у русских в особенности», Иван Киреевский – «О характере просвещения Европы и его отношение к просвещению России». Наряду с ними в альманахе печатались С. Аксаков, И. Аксаков, В. Даль, П. Вяземский, Н. Языков и другие. Писатели известные, давно снискали уважение читательской аудитории. Ими двигала любовь и уважение к русской истории, искусству, просвещению, к народу.

Второй сборник был запрещен цензурой. Какой уже раз издания славянофилов постигла подобная участь. Пристрастие к ним властей предержащих было очевидно. Не понимали и не хотели понять их, придирались к каждому слову, видели в них бунтарей, заговорщиков. Подумать только – те же русские люди. Все одинаково думали о благе родины, только представляли его по-разному. В закрытии сборника сыграла роль статья Хомякова с безобидным названием «По поводу статьи И.В. Киреевского. О характере просвещения Европы и об его отношении к просвещению России». Именно с этого времени и началось гонение на славянофилов.

В конце XIX и в начале XX столетия то, что находилось прежде под запретом, было пересмотрено и опубликовано. Время славянофилов настало, и внять бы их советам, задуматься и повести Россию путем светлых преобразований. Так думалось и так хотелось, но в Государственную Думу пришла многопартийность с чиновниками и революционерами, приведшими страну к развалу и междоусобной брани. Советы не приняли славянофилов, – их идеология не подходила. Чтоб не быть голословным, откроем фундаментальный исторический труд «Русская периодическая печать (1702-1894)», изданный Политиздатом в 1955 году. Писал не один человек, а коллектив ученых, причисляющих себя к специалистам по истории. «В статьях «Московского сборника» ярко сказалась славянофильская идеалогизация феодального прошлого и исторических предрассудков русского крестьянства, отрицание революционного пути преобразования общественных отношений». Это сказано о лучших представителях русской интеллигенции, о замечательных людях России. Сказать такое могли или враги, или недоучки. В следующем предложении кто-то из знающих настоял сделать оговорку: «Вместе с тем славянофилы указывали на необходимость крестьянской реформы, экономического развития России и критически относились к петербургской аристократии».

Крепким фундаментом для славянофилов являлась вера. Вера в Бога, вера в Россию, вера в народ. Они понимали и верили, что все наносное пройдет вместе с мутной водой. При цензурном запрете не выпускали пера из рук.

Хомяков жил в России и жил Россией. Это не просто слова, а смысл жизни. Он ее ощущал каждой клеткой, дыханием, биением сердца. Он молился за нее, страдал при горестях ее и радовался, когда появлялись ростки положительного в благоустройстве страны.

Осенью 1839 года поэт написал «России». Стихотворение запомнилось.

Гордись! – тебе льстецы сказали. –

Земля с увенчанным челом,

Земля несокрушимой стали,

Полмира взявшая мечом!..

…И вот за то, что ты смиренна,

Что в чувстве детской простоты,

В молчаньи сердца сокровенна,

Глагол Творца прияла ты, -

Тебе Он дал свое призванье,

Тебе Он светлый дал удел:

Хранить для мира достоянье

Высоких жертв и чистых дел…

Через пять лет Алексей Степанович возвращается к теме России, ее истории. Стихотворение без названия. Оно дышит родиной, дышит любовью к ней, принимая на себя и свое поколение «грехи отцов». Нет ничего ужаснее нераскаянного греха. Такова одна из православных истин. Поэт знает это и делает ударение на нее.

Не говорите: «То былое,

То старина, то грех отцов,

А наше племя молодое

Не знает старых тех грехов».

Нет! Этот грех – он вечно с вами,

Он в вас, он в жилах и крови,

Он сросся с вашими сердцами –

Сердцами мертвыми к любви…

И обуяв в чаду гордыни

Хмельные мудростью земной,

Вы отреклись от всей святыни,

От сердца стороны родной;

За все, за всякие страданья,

За всякий попранный закон,

За темные отцов деянья,

За темный грех своих времен,

За все беды родного края, –

Пред Богом благости и сил

Молитесь, плача и рыдая,

Чтоб он простил, чтоб он простил!

Стихотворение вошло в сокровищницу русской поэзии.

Прошло еще десять лет. Тяжелые свинцовые тучи нависли над Российской империей. При поддержке Англии и Франции Турция объявила войну России. В обществе царило бравурное настроение. Русские привыкли к победам. Умели воевать. Хомяков был одним из немногих, кто развеял радужные надежды своих оппонентов вескими доводами. Не враг ли он? – в задумчивости вопрошали собеседники и сторонились его.

За неделю до окончания строгого поста 23 марта 1854 года поэт ответил обществу новым стихотворением «России».

Тебя призвал на брань святую,

Тебя Господь наш полюбил,

Тебе дал силу роковую,

Да сокрушишь ты волю злую

Слепых, безумных, буйных сил.

Защита отечества – святой долг. Исполнение воли Божьей должно происходить через очищение каждого, тогда и общество преобразится. Святые дела творятся чистыми руками.

Но помни: быть орудьем Бога

Земным созданьям тяжело.

Своих рабов он судит строго,

А на тебя, увы! как много,

Грехов ужасных налегло!

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!

Полная картина разложения общества. Кому понравится! Конечно, не тем, кто живет и жиреет, и загребает жар чужими руками. К сожалению, история повторяется, но история и учит. Поэт помогает думать, предлагает исправиться путем очищения.

С душой коленопреклоненной,

С главой, лежащею в пыли,

Молись молитвою смиренной

И раны совести растленной

Елеем плача исцели.

По давней традиции Хомяков отправил стихотворение к друзьям в Петербург – Александру Попову и Антонине Блудовой. «…Они понравятся, как чувство. Во всяком случае они сказались у меня невольно. Как человеку в минуту подвига опасного должна представиться его внутренняя жизнь тем яснее, чем самый подвиг лучше и чище, так и обществу… От печати я удален, но мне кажется, такие стихи должны быть полезными, признавая к серьезному пониманию великого дела, к которому идем».

То, что не позволяла цензура печатать в прессе, обычно распространялось быстрее в рукописях. Стихи Хомякова стали известны обществу. Их читали, заучивали, переписывали. Генерал-губернатор Москвы, граф А.А. Закревский, боевой генерал Отечественной войны, был известен тем, что при похоронах Гоголя явился на панихиду в праздничной форме с Андреевской лентой через плечо, видимо, в знак уважения к писателю, чем вызвал недоумение императорского двора. К Алексею Степановичу он отнесся по-иному. Вызвал к себе и допросил. «Признаю ли я своими две пьесы к России, ходящие под моим именем?», – писал поэт графине Блудовой. – Разумеется, я отрекаться и не думал… Не умею обходить правду». В этом весь Хомяков.

Стихи – это движение души поэта, это моральная поддержка и просвещение народа. Другое дело, когда они до поры до времени не подлежат публикации. Но почему разносторонний дар Хомякова, как высококлассного математика, изобретателя, предложившего и новое ружье, и гранаты, и даже пули не нашел поддержки в высших кругах? Все выверено с представлением расчетов.

Непонимание славянофилов объясняется, прежде всего, малообразованностью тех чиновников, от которых многое зависело. Вспоминая о графе Закревском, А. Кошелев писал: «Он нас не мог терпеть, называя то славянофилами, то красными, то коммунистами. Часто в С.-Петербург шли донесения о людях, носящих бороды и собирающихся то у Аксакова, то у Свербеева, то у Кошелева, то чаще всего у Хомякова, где порой засиживались далеко за полночь».

В конце 1850-х годов Иван Аксаков добавляет, «что ни один западник, ни один социалист не подвергся такому гонению». В таких нелегких условиях приходилось жить и продолжать заниматься творчеством писателям, ратующим за восстановление православно-русских традиций.

С думой о Родине, о надвигающейся грозе, желая помочь соотечественникам разобраться в жизни, прийти к истине, объяснить, что без Бога никакое дело не совершается, Хомяков, через 10 дней пишет стихотворение «Раскаявшейся России», являющееся заключением цикла стихов об Отчизне.

Не в пьянстве похвальбы бездумной,

Не в пьянстве гордости слепой,

Не в буйстве смеха, песни шумной,

Не с звоном чаши круговой;

Но в силе трезвенной смиренья

И обновленной чистоты

На дело грозного служенья

В кровавый бой предстанешь ты.

О Русь моя!..

Читая небольшой сборник поэзии Хомякова, невольно замечаешь, что в отдельные годы он или не писал стихов, или совсем писал их мало. Почему так? С молодых лет он заявил о себе как поэт. Одареннейшая натура Алексея Степановича находила то одно занятие, то другое. История, православие, философия, филология, даже литературоведение – все это писалось свободно, с интересом, со знанием дела.

Стихи – особый вид творчества. Они зарождаются на небесах, как дар Божий, данный отдельным личностям. Бывает, пишут стихи образованные люди – но это не стихосложение, а стиховычетание. Простите за каламбур.

Читатели ценят и любят поэзию с элементами афористических мыслей, находок, образности: сложнейшее дело обстояло с цензурой. Свободный полет стиха пресекался на взлете. От них ни один поэт страдал, выбивался из колеи. Так и Хомяков порой откладывал перо и занимался другим делом.

В 1855 году ни одной стихотворной строчки. 1856 год – три стиха. Вновь тяжелые потери близких друзей. Петр Чаадаев, Иван и Петр Киреевские.

В молитвах Алексей Степанович как находил, так и находит утешение. Ночное бдение стало привычным для него.

В час полночного молчанья,

Отогнав обманы снов,

Ты вглядись душой в писанья

Галилейских рыбаков.

Молил Тебя, в час полуночи,

Пророку дать силу речей –

Чтоб мир оглашал он далеко

Глаголами правды Твоей!

Молил Тебя с плачем и стоном,

Во прахе простерт пред Тобой,

Дать миру уши и сердце

Для слушанья речи святой!

У необыкновенных людей все необыкновенно. В то время, да и в нынешнее трудно найти мирского человека, молящегося по ночам на коленях с душевным плачем и стоном. Данный факт подтверждал Юрий Самарин. Об этом уже рассказано.

Год 1857. Болела престарелая мать. Не до поэзии. Новое потрясение. «Тяжела мне моя последняя потеря, может быть, более, чем я сам думал», – сообщает Алексей Степанович в письме к Марии Сергеевне Мухановой. С ее двоюродными братьями он дружил, с ней часто общался. Ее любило все его семейство: мать и жена – за мягкость характера и светлый ум, что позволяло ей быть своей в кругу славянофилов. Поэтому так откровенен с ней Хомяков, говоря о матери: «Ее лета, ее со дня на день слабеющее здоровье заставляли меня ожидать ее кончины, и ожидание должно бы, по-видимому, притуплять… Тело разрушилось, а душа до последнего дня сохраняла все свои силы… Она, смею сказать, была благородным и чистым образчиком своего времени; и в силе ее характера было что-то принадлежащее ее эпохе, более крепкой и смелой, чем эпохе последовавшей».

Из Москвы тело матери сын доставил в село Богучарово, в выстраданный и выстроенный ими богоданный храм. Панихида прошла в присутствии местных соседей и крестьян. Видимо, с благословения епископа захоронение Хомяковой произведено внутри церкви. Краткая надпись гласит: «Хомякова Мария Алексеевна 11 октября 1771 – 24 июля 1857».

Старшей дочери Хомякова – Марии было в тот год 17 лет. Она хорошо запомнила бабушку, поскольку любила засиживаться у нее в комнате и беседовать с ней. Ее записи помогли открыть новое в жизни ушедшего человека, что не досказал ее отец. «Моя бабушка Мария Алексеевна умерла 86 лет; последние годы она не вставала с постели, но сохранила и слух, и зрение, и всю живость ума, и интерес ко всему; очень любила сидеть в ее комнате (где я теперь живу), там всегда пахло разным курением и настоящим одеколоном, который тогда был очень дорог и который она постоянно употребляла, и ладаном, так как несколько раз в неделю в ее комнате служили молебны, какие в какой день положено. Икон и лампадок было очень много и было тепло и уютно, и я любила у нее сидеть и слушать ее живой и веселый разговор, и у ее столика около кровати приходили сидеть знакомые мужчины и женщины, и она любила спорить и говорить обо всем свое мнение».

Мать есть мать. Для Алексея Степановича она была целым миром, который ему открылся с детства. Этот духовный мир он пронес через всю жизнь. Сын любил мать, советовался с ней, беседовал и знакомил с ней друзей и знакомых. Многим запомнилась Мария Алексеевна как женщина строгих правил, рачительная хозяйка, сохранившая чувство собственного достоинства и разумность суждений.

Вера сына и матери была крепка и непоколебима. «Посты она соблюдала все, как и мы тоже, но кроме середы и пятницы она постилась еще и в понедельник, и мой отец шутя говорил, что это постный день, который она сама придумала. Я помню ее черные глаза и брови, и прекрасные черты лица, и волосы не седые, а только с проседью».

Непостижимый художник

Год 1858 принес свои радости и огорчения. С думой о вечном, о весне, о судьбе, в редкие часы вдохновения пишет Хомяков:

Иду свершать в труде и поте

Удел, назначенный Тобой;

И не сомкну очей в дремоте,

И не ослабну пред борьбой.

Не брошу плуга, раб ленивый,

Не отойду я от него,

Покуда не прорежу нивы,

Господь, для сева Твоего.

Хозяйство у Алексея Степановича, как уже говорилось, было обширное. Забот уйма, причем дела переходят изо дня в день, из месяца в месяц. Крутись и только успевай.

Благие вести, да и трагические, на Московии словно по ветру летели, как листва придорожная – по городам и весям, как вода вешняя по рекам. Услышал Хомяков, что в Петербург плывет с великим багажом художник Александр Иванов.

Кто из просвещенных людей о нем не знал, не слышал о нем? Чрезвычайное явление, грандиозное полотно «Явление Христа народу». Невозможно представить – художник посвятил написанию картины всю жизнь. Двадцать пять лет ушли на ее создание. Двадцать пять лет лучшей сознательной жизни. Совершено чудо, величайший подвиг во славу Божию Александром Андреевичем Ивановым, ни с кем из мировых художников несравнимый. Близкий и по силе и по духу художникам эпохи Возрождения.

В памяти Хомякова сохранились рассказы Гоголя об Иванове. Помнил, что и в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» целая глава озаглавлена «Исторический живописец Иванов», вернее, это письмо, посвященное художнику. Адресатом письма Гоголя был граф Матвей Юрьевич Вильегорский – музыкальный деятель, вице-председатель Общества поощрения художников. Именно графу писатель разъяснял сложность высокодуховной художественной картины. Дело здесь не только в таланте живописца, но и в его духовной силе: «Иванов молил Бога о ниспослании ему такого полного обращенья, лил слезы в тишине, прося у Него же сил исполнить им же внушенную мысль; а в это время упрекали его в медленности и торопили его! Иванов просил у Бога, чтобы огнем благодати испепелил в нем ту холодную черствость, которую теперь страждут многие наилучшие и наидобрейшие люди, и вдохновил бы его так изобразить это обращение, чтобы умилился нехристианин, взглянувши на его картину».

Такой духовно одаренный человек, как Гоголь, смог проникнуть в таинство величия картины. Ответить, какой трудный путь прошел художник, по ступеням восхождения к вершине. Годы и годы ушли на создание композиции и на сотни этюдов, лиц, фигур, природы: деревьев, камней, пустынных и речных пейзажей. Множество набросков, зарисовок было сделано не только в Италии, где жил и творил, но и в других странах.

Художник старался определить, найти образ главного, составляющего Божественную сущность Творца, представить в лицах весь ход человеческого обращения ко Христу.

На все поиски, размышления, творческий настрой и молитвы ушли годы. Годы напряженной каждодневной работы.

Картина Иванова «Явление Христа народу» ни в Италии, ни в Петербурге не произвела поначалу особого восторга. Ни грандиозность полотна, ни библейский сюжет не всколыхнули очерствевшие сердца светской знати, но среди внешнего спокойствия понемногу начали доноситься всплески зрительских симпатий. Мастерство и духовность очевидна. Среди почитателей таланта художника, видим Хомякова. Скольким одаренным людям он открыл глаза на их дар. При встрече в начале июня при встрече он в течение трех дней не отходил от Александра Андреевича.

Полное восхищение. Живописец оправдал надежды поэта. «Я знал, что я его полюбил на всю жизнь… Он был в живописи тем же, чем Гоголь в слове и Киреевский – в философском мышлении».

Вернувшись в Москву, Хомяков приступил к описанию своего впечатления и разбору картины «Явление Христа народу». Закончить статью не успел. Трагическая весть долетела до него: 3 июля 1858 года скоропостижно умер от холеры Александр Иванов. Несколько дней не дожил до 52 лет. В письме к Александру Кошелеву Хомяков с грустью сообщал: «Смерть Иванова для меня просто удар. Ты не можешь себе представить, как он мне стал дорог в те два или три раза, в которые я его видел. Это был святой художник по тому смиренному отношению к религиозному художеству, которое составляло всю его жизнь». В письме к Ивану Аксакову Хомяков очень тонко подметил родство душ: «Я познакомился с ним и почувствовал, что он точно был наш, всей душой сродни».

Вместо статьи Алексей Степанович написал письмо для публикации в «Русской беседе», озаглавив его «Картина Иванова».

Работу Хомякова можно без преувеличения назвать одной из основательных и прекрасно написанных когда-либо по разбору и пониманию живописного полотна. Его знание Библейской истории, знание художественных приемов, техники, композиции соединились в этом исследовании, что позволило многим читателям по праву оценить великий дар художника. Сюжет картины таков. «Однажды по утру он (Иоанн Креститель. – Прим. В. А.) увидел человека, идущего к Крещению, и узнал в нем Того, в ком должны были совершиться все обещания Божии. Одинок шел он в Израиле, как Израиль шел одинок в народах мира: Он шел к силе Своего смирения без блеска, без видимого величия, с виду подобный всем сынам человеческим, и Иоанн сказал: «Вот Агнец Божий, внемлющий грех мира!» То, что было достоянием одного племени, делалось достоянием всех племен, но в совершеннейшем богопознании. Народная исключительность разрушилась, признавая свое служебное отношение ко всему человечеству. Величайший из пророков, представитель всех прежних пророческих личностей, узнал и показал народу Того, кого не дали все пророки: Весь Ветхий Завет преклонился перед Новым… »

Немало теплых слов в письме сказано о самом художнике. Его индивидуальность, его трудолюбие и терпение под стать монахам, живущим в отдаленных монастырях.

«Наш Иванов стоял на твердой почве и мог совершить то, что было невозможно для художников Европы. Он мог владеть формою, изучить, узнать и передать все тайны телесного образа… Он был учеником иконописцев и в то же время смел уметь… кажется чем-то таким новым в живописи, что всем восклицание «Как это ново!» невольно приходит на язык…

Неужели, увидев эту картину, еще будут спрашивать: «Зачем Иванов посвятил ей 25 лет?»… Неужели не поймут, что такое сосредоточение всех сил, всей жизни на один предмет, на одно творение, такая неослабевающая любовь достойны удивления? Почтение к художнику уступает уже место благоговению пред человеком, когда подумаешь об этом мысленном труде, предпринятом и выдержанном в наше время. Многое великое еще возможно, когда такой подвиг был возможен».

Картина «Явление Христа народу» стали значительным событием в жизни соотечественников и служила не одному поколению примером подвижнического отношения, будь то в искусстве, литературе или науке.

Хомяков дал высокую и правдивую оценку творению Иванова. Она и сейчас не потеряла своей актуальности: «… По совершенству сочетания всех достоинств замысла, выражения, рисунка и колорита, а еще более по строгости и трезвенности стиля, она не имеет равной в целом мире. Это еще не иконопись в ее высшем значении (ибо иконопись не допускает многосложности); но это совершенство живописи эпической, т.е. стенной церковной. В ней предчувствие иконописия, а далее этого никто не доходил».

Славянофильское направление зиждилось на духовности, потому так легко и дружественно сошлись писатель и художник. Всей душой сроднились. Между ними незримо присутствовал Гоголь. «Он тоже наш». Так мог бы сказать каждый из них. Он их духовная родня. Сын Хомякова – Николай был крестником Гоголя. Иванов сроднился духовно с автором «Мертвых души» изобразив его на своей картине среди встречающих Христа. В этом видится некое таинство. Других узнаваемых лиц, кого-либо из соотечественников художник не запечатлел.

Возникает вопрос: создавались ли еще подобные произведения масштабного характера в истории православия? Все на земле от Бога. Кто что заслуживает, то и получает.

Одно из самых ранних произведений, почитаемых всем христианским миром, – Евангелие. Его авторы – четыре евангелиста. На примере Иоанна Богослова, одного из них, видим, через какие испытания ему пришлось пройти, приступив к главному труду всех веков.

По просьбе жителей острова Патмос, расположенного в Эгейском море, Иоанн Богослов собрался изложить повествование о пребывании сына Божиего на Земле. Удалившись вместе с учеником Прохором в уединенное место и поднявшись на гору, они провели несколько дней в посте и молитвах. После знаков небесных Иоанн Богослов начал диктовать Прохору Святое благовествование. Многим христианам памятны первые божественные строки, заключающие целый мир, Вселенную.

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

По прошествии небольшого времени апостол Иоанн, находясь с учеником в пещере на том же острове, прошел новое испытание. Многодневный пост, постоянное молитвенное бдение; пройдя искушения и напасти, получил Великое Откровение – Апокалипсис. Два дня апостол произносил, а Прохор записывал. «Апокалипсис» – одна из таинственных книг Нового Завета, одна из загадок для живших и живущих на Земле..

Нам трудно объяснить, но пытаемся объяснять тайну создания «Троицы» Андрея Рублева – монаха Андроньевского монастыря, покинувшего мир в 1430 году. Судьба иконописца во многом загадка, но его величайшие иконы – дар, Богом данный. Без откровения Господня не обошлось. Все дается по промыслу Божьему. Как ты относишься к Богу, так и он относится к тебе.

Хорошему мастеру, чтобы скопировать картину Иванова, потребуется год-два. Александру Андреевичу потребовалась целая жизнь в труде богодеятельном, усердном и богозванном. Он шел через тернии, поднимаясь по ступеням и небеса приняли его.

Председательство

54 года. За плечами богатый жизненный опыт, глубокие знания. Трудно назвать какую-либо отрасль, которую бы Хомяков не знал – не понаслышке, а в деталях. Крепок, бодр, памятлив. На государственную службу его не приглашали. Личностей такого масштаба не ценят. В начале 1858 года его избирают председателем Общества любителей российской словесности. И это заслуженно. Не правительство, а ученый мир Москвы его признал. Не сразу Алексей Степанович дал согласие на столь почетную должность. Природная скромность, отсутствие тщеславия и гордыни послужили отказом. Члены Общества настояли, убедили.

Двадцать пять лет Общество бездействовало. Начинать пришлось, как говорится, с нуля. После организационных вопросов стали решать насущные проблемы, конкретные дела. К заслуге председателя следует отнести нововведения – издание полезных и важных книг: «Словарь» В. Даля, письма Н. Карамзина и А. Грибоедова, сборник песен П. Киреевского. Замечательные сборники, вышедшие из типографии, пахнущие кожей и типографской краской, Хомякову не суждено было увидеть. Шли последние месяцы его жизни. Друзья поэта по-прежнему видели Алексей Степановича энергичным человеком, сохранившим веселость и бодрость духа. Встречались братья-славянофилы довольно часто, на заседаниях Общества любителей российской словесности или в редакции «Русской Беседы», издателем которой был Александр Кошелев. Круг пайщиков также знаком: А. Хомяков, Ю. Самарин, В. Черкасский. Толстый журнал выходил с 1856 по 1860 год по четыре номера ежегодно. В 1859 – шесть. Соредакторами «Русской Беседы» в разное время были: Т. Филиппов, П. Бартенев, М. Максимович. Последние два года – Иван Аксаков. Содержание номеров разнообразно и интересно: изящная словесность, православие, наука, жизнеописания, обозрение. Было что почитать и над чем подумать. В журналах печатались А. Хомяков, Ю. Самарин, С. Аксаков и К. Аксаков, М. Погодин, С. Шевырев, Н. Островский, Н. Гиляров–Платонов, А.К. Толстой, В. Даль. Также печатались произведения других авторов, память о которых дорога славянофилам.

Казалось, радоваться и процветать такому изданию, столь необходимому соотечественникам. Однако, это было не так. Западничество уже обрело более твердую почву и новое поколение потянулось к «Современнику», к «Отечественным запискам». Не без горечи писал Хомяков к И. Аксакову. «Беседа» не может существовать сама по себе и причина тому очень грустная. Для нее нет в России читателей!» Мысли о судьбе издания не покидали писателя, и в следующей записке он резюмировал: «Странно наше, так сказать, островное положение в русском обществе. Чувствуешь, что мы более всех других люди русские, и в то же время, что общество русское нисколько нам не сочувствует». По прошествии 150 лет мало что изменилось в подлунном мире. В последнее время особенно усилилось покушение на быт и традиции русские. Словам пророков своего отечества народ в большинстве своем остается глух.

Богословские труды Хомякова в России при его жизни не публиковались, – только за границей. Среди авторов-богословов всего нескольких мирских литераторов – таких, как Федор Глинка, Иван Киреевский, Иван Сахаров и Алексей Хомяков. Список далеко не полон, но заслуживает внимания признание заслуг этих авторов.

В природе человеческой существуют два нравственных критерия: вера и безверие (атеизм). Каждое из них движется параллельным курсом. Православная вера твердо стоит на фундаменте, заложенном святыми отцами церкви, имеет подтверждение и силу в святой воде, в чудотворных иконах, в возжигании Благодатного огня в Иерусалиме на Светлое Воскресение. Атеизм бездоказателен и ни на чем не основывается. Общие фразы заплутавшихся фантазеров наподобие Дарвина и других.

Духовное наследие Хомякова убедительно и основательно. Оно позволяет пригоршнями черпать живую благодатную воду из вечного родника. Насыщаться бы святой водой в школах да училищах, сколько бы молодых людей обрели себя, познав Истину.

«Церковь одна, несмотря на видимое ее деление для человека, еще живущего на земле. Только отношение к человеку можно признавать раздел церкви на видимую и невидимую; единство же ее есть истинное и безусловное. Живущий на земле, совершивший земной путь, не созданный для земного пути (как ангелы), не начинавший еще земного пути (будущие поколения) – все соединены в одной Церкви: в одной благодати Божией».

Чем запомнились Алексею Степановичу последние месяцы жизни и почему они для нас так важны?

Всегда высок интерес к неординарным личностям, особенно в их последние годы, месяцы, дни. Что чувствовал человек, о чем думал, чем занимался?

Распорядок дня Алексея Степановича с годами не претерпевал резких изменений. Зимой заседания в Обществе, встречи, переписка, литературные труды. Летом нередко садился в экипаж и объезжал деревни, заводы, обсуждал на крестьянских сходах сельскохозяйственные дела, решал на месте возникшие проблемы. Не имел привычки перекладывать ряд трудностей на старост и управляющих. Все решал сам.

Труд землепашцев тяжел и утомителен – от зари до зари. Историческую несправедливость, условия, созданные для кормильцев дворянства, остро осознавал Хомяков и старался на своих угодьях облегчить их судьбу.

Для выращивания хлеба не нужно знать латынь, танцевать мазурку и совершать заграничные круизы. Природная связь с землею, прирожденная любовь к земле позволила русскому народу защищать, отстаивать свое Отечество и продолжать свой род.

Нравственность, совесть воспитывается в каждом человеке с детства, с изучения Закона Божьего. Совестливость, присущая славянофилам, позволила им облегчать труд крестьян путем приобретения сельскохозяйственных орудий в Европе и внедрения их на своих землях. И на этом поприще Хомяков также проявил себя. Ряд технических устройств он переоборудовал, и они успешно работали на его полях.

Более важная заслуга писателя состоит в заключении трудового соглашения – «ряда» с селянами. Постепенно из года в год он перевел целые деревни с барщины на оброк. По собственной программе, разработанной Алексеем Степановичем задолго до правительственного решения об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

В салонных беседах этот вопрос не раз дискутировался и запал в душу не одному Хомякову, но и Пушкину. В романе «Евгений Онегин» поэт отнесся к этой проблеме положительно, как и заглавный герой:

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед;

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

Не избежал нареканий богучаровский владелец. Многие помещики, увидев угрозу своему беспечному жительству, не помогли облегчению участи крестьян. Золотой телец ослепил их разум, доходы и бесплатная рабочая сила полностью устраивали их. Осуждали добрые действия славянофилов.

Начиная с 1840-х годов и до конца жизни, Алексей Степанович провел в своих владениях крестьянскую реформу, о чем с легкостью в душе делился с Юрием Самариным: «В Смоленской деревне я в нынешний год отпустил две деревни на денежных условиях, то есть на оброк, но с общего согласия и по записке с общею подписью с обозначением земли и угодий, за которые будет вноситься плата. Мало-помалу всю барщину уничтожу и даже начал в двух местах обделку земли наймом, но еще в очень маленьком размере, а с будущего года усиливаю эту обделку и для этого, вероятно, буду обзаводиться многими улучшенными орудиями».

Говорят талантливый человек во всем талантлив, по крайней мере во многом. Хомяков же – действительно – во всем. На несколько лет он опережает правительственную реформу по крестьянскому вопросу. Алексей Степанович не бросается от одного дела к другому, а сочетает их, думает, обсуждает, а потом приступает к той или иной проблеме.

Среди многих его дел и забот особое внимание он уделял семье, воспитанию своих детей.

В ту пору большинство детей дворян не посещали начальных учебных заведений. Все воспитание и учеба молодого поколения ложились на плечи родителей и гувернеров. Детям Хомякова повезло, их отец многое о чем поведал и научил их за те восемь лет, что он прожил после ухода в иной мир супруги Екатерины.

Тот, кто имеет отношение к какому-либо творчеству, знает, что чем бы он ни занимался, мысли часто обращаются к предмету твоего созидания. Хорошо думается в дороге. Различные переезды служили Хомякову для размышления.

К мальчикам отношение особенное. Им надо принимать эстафету своего рода, надо учиться дальше. Нужны официальные документы, подтверждающие дворянство. Прошение направлено в Тульское дворянское собрание от отставного штаб-ротмистра Алексея Степановича Хомякова. «…Старшему сыну моему Дмитрию для поступления в казенное учебное заведение необходимо иметь копию с протокола о его дворянстве (и другим детям). Имение же за мною состоит в губерниях Тульской, в Тульском уезде в с. Богучарово… деревнями 970 душ».

Мите без малого 17 лет. Он готов для поступления в Московский университет. Пора обзаводиться документами. Для детей, рожденных и выросших в Москве, кажется удивительной приписка: «Жительство имею Тульского уезда в селе Богучарове и временное в Москве».

30 апреля 1859 года умер замечательный писатель Сергей Тимофеевич Аксаков. Отец большого семейства, двух незаурядных известных литераторов. И с отцом, и с сыновьями Алексей Степанович дружил, жили рядом на Арбате, хаживали друг к другу в гости, часто беседовали, обсуждали выпуски своих славянофильских журналов.

На скорбное происшествие Хомяков откликнулся проникновенной статьей. «Об С.Т. Аксакове было сказано в «Русской Беседе», что он первый из наших литераторов взглянул на нашу жизнь с положительной, а не с отрицательной точки зрения… Жизнь развитого человека сопровождается беспрестанным отрицанием; но жизнь коренится и растет не в отрицании, – в начале относительном и бесплодном, а в началах положительных – благоволении и любви».

Как быстро крутится колесо жизни! Бегут секунды, а мелькают годы. Где вы, родные, друзья, знакомые? Каждому Господь определил свой срок, свои часы. Далее время бессрочно, бесконечно. Только каждый выбирает свое – жить вечно или вечно мучиться.

К вере приходят люди в различные периоды своей жизни, независимо от сословия и профессии. Это не увлечение, не сиюминутная мода – это смысл жизни в Боге и для Бога. Для Алексея Степановича вопрос веры решен с детских лет, и потому мы так пристально всматриваемся в фотографию, выполненную в 50-е годы. Видимо, это последнее его прижизненное изображение. Сидя в свободной позе, он не то вслушивается в разговор, не то всматривается в собеседника. Руки сложены крест на крест на колене. Лицо серьезно, сосредоточено, устало. Длинные волосы закрывают уши, аккуратные усы и бородка. Мы знаем его по воспоминаниям современников шутливым, остроумным, смеющимся. На этом же снимке в глазах читается скорбь, будто внутренняя тяжесть легла на душу, тревожит и гнетет его. Ему около или уже 55 лет. Далеко не старец. Он крепок, подвижен, разумен, деятелен...

Истинная дружба не знает ни расстояний, ни потерянного времени на дорогу. Погодин и Кошелев – весьма занятые люди. Однако, бросив все, приехали повидать друга. В те дни в Богучарове Хомяков писал исторически важное обращение «К сербам. Послание из Москвы». Алексей Степанович оправдывал звание истинного славянофила. Он радел не только о русском народе, но и о братьях-славянах. Актуальность его работы и в нынешнее время не потеряла своего значения. Она действенна и значительна тем, что Хомяков вывел формулу родства, формулу укрепления политических и духовных связей, формулу взаимопомощи.

Славянская тема обсуждалась друзьями в Богучарове. Некоторые исследователи, когда пишут о Хомякове, ссылаясь на его письма, считают имение в Липицах его любимым местом пребывания. Однако при детальном изучении жизни Алексея Степановича, становится очевидным, что несмотря на красоту липицкой природы, все-таки Богучарово стало его райским уголком. И парк, и пруды, и дом, и грандиозный храм притягивали сюда и его, и жену, и мать, и детей. Здесь он творил, отдыхал, встречался с друзьями. Уникальное место для паломников и туристов.

Работа «К сербам» – лебединая песня Хомякова. Ее подписали все те славянофилы, которых Алексей Степанович застал в Москве, и, по мере встреч, расписались: Алексей Хомяков, Михаил Погодин, Александр Кошелев, Иван Беляев, Николай Елагин, Юрий Самарин, Петр Бессонов, Константин Аксаков, Петр Бартенев, Федор Чижов, Иван Аксаков.

Рукопись отправили в Лейпциг и в 1860 она году была напечатана на двух языках, русском и сербском, отдельной брошюрой.

По сути дела Хомяков сделал то, что подобает делать правительству. Такую политику надо проводить постоянно, из года в год, укрепляя славянский союз.

Ознакомимся с выдержкой из статьи, где говорится о поражении в войне 1855-1856 годов: «Война – война справедливая, предпринятая нами против Турции для облегчения участи наших восточных братий, послужила нам наказанием: нечистым рукам не предоставил Бог совершить такое чистое дело. Союз двух самых сильных держав в Европе, Англия и Франция, измена спасенной нами Австрии и враждебное настроение почти всех прочих народов заставили нас заключить унизительный мир…

Благодарим Бога, поразившего нас для исправления. Теперь узнали мы тщету нашего самообольщения: теперь освобождаем мы своих порабощенных братий, стараемся ввести правду в суд и уменьшить разврат в народных нравах. Дай Бог, чтобы дело нашего покаяния и исправления не останавливалось, чтобы доброе начало принесло добрый плод в нашем духовном очищении и чтобы мы познали навсегда, что любовь, правда и смирение одни только могут доставить народу, так же как и человеку, милость от Бога и благоволение людей».

Удивительна и прекрасна плеяда славянофилов. С годами их пыл в спорах уменьшился, дух противоречий сменился на размеренное взвешивание проблем… Какие умы подобрались! Истинные патриоты России. Они желали ей благоденствия и стремились своими знаниями помочь народу, помочь родине.

Весом и ценен голос каждого приятеля Хомякова, когда они делились воспоминаниями о нем. Выдающийся ученый, санскритолог К. Коссович не без основания считал, что заслуга Алексея Степановича состоит в том, что он один из первых выразил мысль о братской связи России со славянами. «Он понял в посеял в нас убеждение, что славяне важны для России не только в отношении к ее политике и не только для корнесловия, но особенно для живого самосознания русского народа. Он смотрел на них и учил нас смотреть на них, как на братий, без которых русский народ стоял бы одиноким на свете и русский дух не мог бы достичь полного своего самосознания».

Следует напомнить, что в советскую эпоху в силу разных причин подобная политика проводилась и грамотно поддерживалась руководством страны до ее развала, совершенного недругами славянизма.

Секундная стрелка часов легкими рывками двигалась по кругу, отмеряя мгновения вечности. Каждый день для каждого человека несет свой отпечаток, свой неповторимый колорит, свои действия, свои встречи. Они видимыми и невидимыми путями нанизываются на нить жизни до ее логического конца. Остался небольшой незаполненный днями и делами виток нити. Никому из людей неведом этот последний отрезок.

Хомяков по-прежнему много читал, интересовался творчеством молодого поколения писателей. Так, в речи, читанной на заседании Общества любителей российской словесности 2 февраля 1860 года он перечислил литераторов, запомнившихся читателям своими трудами в прошедшем году:

«В художественных произведениях госпожи Кохановской мы видим не простые, и так сказать, дикорастущие плоды творчества, но произведения сильного художественного таланта, постоянно направляемого и оберегаемого тонким и строгим анализом…

Поэт, давно известный русским читателям, господин Полонский, обогатил… нашу словесность шутливым эпосом, в котором игра и жизнь детского воображения так искусно и непринужденно скрывают под цветами поэзии ироническую, но не бесчувственную наблюдательность…»

В речи председателя мы впервые встречаем такие привычные для сегодняшнего читателя слова: «бессмертный Гоголь», «обломовщина». «Русская литература обогатилась в прошлом году многими замечательными произведениями… Обломов (И. Гончарова – прим. В.А.) внес даже в наш разговорный язык новое выразительное слово «обломовщина» и тем самым доказал свое художественное достоинство. «Дворянское гнездо» (И. Тургенева – прим. В.А.), глубоко обдуманная повесть, прибавило новый блеск имени уже всеми нами любимому. К прошлому же году можем мы причислить роман господина Писемского «Тысяча душ».

Из авторов, пишущих драматические произведения, Хомяков уже не в первый раз отметил Островского. По языкознанию – Востокова, по этнографии – Гильфердинга, по истории – С. Соловьева, М. Погодина.

Отдельное место Хомяковым отведено Костомарову с его работами о Богдане Хмельницком и Стеньке Разине. В этот период историк Устрялов выпустил 6-й том, повествующий о Петровской эпохе. Из исторических памятников старины высока оценка Бессонова. Мемуарная литература тогда пополнилась записками Державина, Энгельгардта, Марковича, отрывками князя Щербатова, сведениями «о Дашковой, Новикове, о Сперанском, о загадочной кн. Таракановой». Чтобы не затягивать речь, Хомяков не стал приводить другие имена, названия журналов, ограничился наиболее значительными писателями, учеными, историками. Удивительное знание, широкий диапазон информированности о современной литературе и науке. Не перестаешь удивляться его памяти и быстроте чтения. Приходится повторяться об уникальности этого человека, обладающего недюжинными способностями.

Сколько пользы мог бы принести Хомяков, проживи еще, но время неумолимо двигалось к иному миру. 25 февраля – частное заседание Общества, 6 марта – расширенное. Его речь как председателя, была краткой и содержательной. Обществу принадлежала честь выпустить Толковый словарь Владимира Даля. Личная заслуга Алексея Степановича очевидна: он сумел донести до собравшихся мысль о величайшей значимости многолетнего труда этого пытливого исследователя русского народного языка, лексикографа. Следующим шагом председателя Общества стало предложение о печатании русских народных песен другого неутомимого собирателя, рано ушедшего из жизни, – Петра Киреевского. Вклад двух ученых в российскую науку оценен по достоинству Хомяковым, и его поддержали собратья по перу.

Думал ли кто тогда, что это последнее публичное выступление председателя! Это была последняя его весна, последнее празднование Светлого Воскресения (3/15 апреля) в кругу семьи.

Как ранее заведено, по весне, когда солнце начинало припекать, а глаза от ослепительного блеска сужаться, Хомяков с большим обозом и всей семьей отправился в Богучарово – родовое, памятное.

Удивительное свойство имеет лето. Какое разнообразие цветов, красок, сочной зелени, а сколько ягод, сколько овощей, фруктов! Поистине Рай земной. К сожалению и этот рай, этот благоухающий солнечный цветник недолговечен.

Летом забот прибавляется. Надо успеть объехать свои владения, прикинуть виды на урожай, присмотреть за заводами, с детьми позаниматься. Мария и Дмитрий подросли – помощники и в хозяйстве и воспитании младшеньких. Алексей Степанович любил лето, ценил природу. Однако попивать чай под яблонями или вишнями не хватало времени. Причин много, кроме вышеназванных, надо было отвечать на письма, продолжать размышлять над рукописями и по богословию и по философии, тут не до поэзии. Словом, жил обычной, полнокровной жизнью, привыкший к установленному им с прошлых лет распорядку.

В августе, как нам известно, Хомяков посетил Москву на несколько дней, встречался с Михаилом Лонгиновым (1823-1875) – писателем, литературоведом, секретарем Общества, – решали кое-какие вопросы по работе, а «последний день провели вместе на даче у нашего почетного члена, графа Д.Н. Блудова. Алексей Степанович был совершенно здоров и его ни на минуту не оставляло то остроумное и вместе с тем добродушное веселье духа, которое составляло привлекательную особенность его характера. Мог ли я думать, что прощаюсь с ним навсегда?»

Хотя Лонгвинов был идейным противником Хомякова, в это трудно поверить, зная его как автора искренних, сердечных воспоминаний, которые без добрых отношений не написать: «Жизнь Хомякова была праведна. Он был набожен по убеждению, про себя, без всяких притязаний; он делал много добра, тайно, по одному влечению великодушного сердца; он был примерный семьянин и по чувствам и по сознанию высокого призвания… Вся его деятельность как гражданина и писателя чиста и безукоризненна».

Сентябрь месяц – это уже не лето. Осень дает о себе знать то ласкающим теплом, то порывистым ветром и моросящим дождем. Подрумянивается листва на деревьях.

Сыну Дмитрию на днях исполняется 19 лет. Постепенно отец знакомил его со своим обширным хозяйством, с земельными угодьями, с заводскими делами. Сентябрьские хлопоты вынудили Алексея Степановича с Дмитрием выехать из Богучарово и направиться в село Ивановское, что расположилось в Рязанской губернии.

Как видно из дневниковых записей Погодина, навестившего усадьбу Хомякова 17 сентября, он не застал хозяев его дома. По одним данным, они отсутствовали неделю, по другим – побольше. Отец отправил сына пораньше, сам задержался, пообещав дня через три приехать. В те дни Алексей Степанович часто встречался с приятелем соседом по рязанскому поместью Леонидом Муромцовым. Вместе охотились, обсуждали сельскохозяйственные проблемы, вели неторопливые беседы.

Жизнь текла своим чередом. Когда много лет занимаешься исследованием одной и непростой личности, то сживаешься с ним и его окружением. Неспеша следуешь по его канве жизни, задумываешься над его трудами, письмами, событиями и прочими бытовыми и житейскими сторонами, и вот приходится расставаться с ним, описывать переход в иной мир и рука не поднимается и печаль одолевает. Ну поживи еще, скажи людям, что не успел сказать! Может, успел, а мы не вникли, не сосредоточились, не осознали главного. Прости, Господи! Образумь нас.

День перехода в иную обитель – всегда тайна для живущих. 23 сентября в пятницу 1860 года перестало биться сердце Алексея Степановича Хомякова. Около суток болезни, страданий и тихая христианская кончина. Свидетелями были управляющий (в его доме он остановился) с домочадцами и дворовыми, священник и сосед Муромцов, оставивший нам свидетельство о смерти выдающегося сына России.

В 9 часов утра Леонид Матвеевич прибыл в Ивановское. «Следы болезни сразу бросились мне в глаза». Распространившаяся в то время холера, уносила многие жизни. На вопрос соседа о самочувствии ответ Алексея Степановича прозвучал как прощание с земной жизнью и переход к небесной: «Да ничего особенного: приходится умирать. Очень плохо. Странная вещь! Сколько я народу вылечил, а себя вылечить не могу». В его «голосе не было и тени сожаления или страха». На просьбы Муромцова принять лекарства или отправить людей за доктором, больной постоянно отвечал отказом. Чем он был вызван? С одной стороны, досадой, что себя не исцелил с другой, видится христианское смирение перед неизбежностью, где сильная вера в вечную жизнь преобладала, а встреча со своей матушкой и незабвенной Екатериной утешала. Он не боялся мытарств и суда Божиего, хотя все этого страшатся. Его вера была могущественнее страха. Тем временем священник его соборовал, и Хомяков до конца держал свечу и тихо молился.

Силы покидали, он впадал в забытье. В один из таких моментов, Муромцов попросил священника читать отходную молитву. Однако очнувшись, Хомяков прошептал: «Очень тяжело». Больше его не беспокоили. К вечеру он приоткрыл глаза. Заботливый сосед, не отходивший от постели приятеля с утра, со вздохом облегчения проговорил: «Слава Богу, вам лучше… вы согрелись и глаза просветлели».

При последнем часе жизни Алексей Степанович остался верен себе и прошептал: «А завтра как будут светлы!» Таковы последние слова. В 7 часов 45 минут вечера часы жизни остановились. За несколько минут до кончины «твердо и сознательно, он осенил себя крестным знамением».

Ушел необычайный человек, выдающийся славянофил, раб Божий Алексей. Его день рождения, как сообщалось в начале сего труда, был отмечен святынями. День смерти также стал знаковым днем – празднование Словенской иконы Божьей Матери (с 1365 г. Костромская губ.). К этому можно добавить, что вечером 22 сентября Хомяков будучи еще в силе, молился Собору Тульских святых. Все непросто в Божьем мире. Все ходим под Богом.

Вечная жизнь

Трудно передать ту скорбь, то душевное потрясение, которые пережили друзья и знакомые после скоропостижной смерти Алексея Степановича. Каждый из любивших и ценивших его ум и знания, душевную чистоту поспешил оставить свои воспоминания. Собрав воедино записи и прочитав их, они еще больше огорчились, ибо перед ними развернулась широкая панорама жизненного пути поэта, историка, богослова, лингвиста, умельца и знатока всего и разного, любившего родину, свой народ и весь славянский мир.

Отпевание проходило на пятый день, 27 сентября в Ивановском, где временно похоронили. Из родных один Дмитрий присутствовал при погребении отца. Погода с уходом Алексея Степановича совсем испортилась. Природа плакала. Дожди за несколько дней сделали дороги непроезжими. «Митя в тарантасе ехал двое суток». В карете невозможно было проехать. Отец хотел быть в Богучарове в кругу семьи в день рождения сына, а вышло так, что свое 19-летие Дмитрий провел при отпевании незабвенного батюшки.

Получив трагическое известие по эстафете, примчался в село Александр Иванович Кошелев. Он опоздал на погребение друга, но отслужил панихиду.

«Огорчение мое было глубокое; я чувствовал, как будто лучшая часть меня отошла из сего мира… Вечная память тебе, благовестителю!»

В трагические сентябрьские дни из славянофилов кто находился в деревне, кто за границей. Тяжелая весть застала Шевырева в Вене. В ответном письме Степан Петрович призывал, умолял Погодина: «Собери о Хомякове все, все, все, с чем только соединена его память. Да не будьте так равнодушны. Ведь право, стыдно. Умер Киреевский уже четыре года, и до сих пор не изданы его сочинения. Ведь это нам непростительно.

Двигай всех, буди всех, торопи всех. Пусть Хомяков никогда не умирает и всегда будет с нами своею жизнию, умом, сердцем, словом. А дети его, дети! При мысли о них сердце надрывается, и слезы текут из глаз! Окружите сирот, займитесь их воспитанием. Составьте совет – Свербеева, Кошелева, ты, Кошелев, Гиляров. Учредите – вы, мужчины – очередной надзор за ученьем, а жены пускай определят часы в неделе постоянного посещения, по воскресеньям и праздникам поочередно ездьте с ними в церковь. Кто будет опекуном, уведомь Господи, Господи, видно, мы без числа согрешили. Лучшие между нами отходят».

Неслучайно Шевырев среди близких друзей Хомякова назвал чету Кошелевых. Более деятельного, предприимчивого, преданного друга, чем Кошелев, не сыскать. Он стал опекуном и попечителем. Следом за ним в Богучарово приехали сестры Вера и Софья Аксаковы, Екатерина и Варвара Свербеевы, Наталья Языкова – жена Александра Михайловича. Близкие люди окружили сирот заботой и вниманием.

Два брата – близкие друзья Хомякова – Константин и Иван Аксаковы пребывали за границей. В письме к Кошелеву от 19 октября Иван Сергеевич спрашивает: правда ли это? Никак не может смириться с потерей друга. «Для меня словно потемки легли на мир, точно угасло светило, дневным светом озарявшее нам путь… Сколько света он дал людям, сколько мыслей, сколько возвышенных звуков, сколько радости и отрады, – без гордости, а с детскою простотою расточавши направо и налево сокровищницу своих даров! Не только был он человек гениальный, но и святой человек, не только деятель общественный и мыслитель, и поэт, но и великий человек христианства, великий учитель церкви».

И при жизни Хомякова высказывались восторженные похвалы в его адрес. Теперь же близкие к нему люди осмысливали его значимость и значительность.

Потеря для общества невосполнима.

Забытый бытописатель Иван Гаврилович Прыжов (1827-1885) – автор неповторимых и нашумевших трудов о юродивых и кликушах, истории кабаков и нищих в России, о быте русского народа, оставил любопытные сведения. Егоочерк «Московские новости» начинается с главной темы дня. «Сегодня 13 октября, Москва ожидала праха А.С. Хомякова, сегодня вышел «Русский вестник» с биографией Хомякова, написанною г. Логвиновым, и сегодня же г. Попов вступил на кафедру русской истории в Московском университете. Общего между этими явлениями – их грустный и печальный характер. Грустно погребать Хомякова, грустно видеть, как западнейший из журналистов венчает поздним сочувствием умершего, чуть не гонимого при жизни».

Нам небезынтересен факт, что по прошествии 20 дней после кончины совершалось перезахоронение известного человека. Приходится только сожалеть, что Прыжов не оставил больше никаких подробностей о Хомякове и переключился на малозначащую личность, возглавившую одну из почетных кафедр Московского университета. Весьма достойно, что автор очерков стоял на позиции славянофилов и в этом близок к ним и солидарен с Достоевским, произнесшим золотые слова: «Славянофильство исторически необходимо».

Хомяков нашел свое упокоение в Даниловом монастыре рядом с близкими по жизни и по духу ему людьми: супругой Екатериной, Николаем Языковым, Николаем Гоголем, Дмитрием Веневитиновым, Дмитрием Валуевым. 15 октября того же 1860 года старинный монастырь принял чадо церкви – раба Божия Алексея.

При погребении присутствовала немногочисленная группа, состоящая из родных и друзей. Усопшему ничего не нужно – ни речей, ни цветов, ни застолий. Нужны поминовения в храмах, молитвы с зажженными свечами. В разных городах России и за границей проходили в память его службы, панихиды.

В скорбный день 15 октября в Вене в русской посольской церкви священником Михаилом Федоровичем Раевским была отслужена заупокойная обедня и панихида. Известие пришло от Ивана Аксакова к Антонине Блудовой и от Степана Шевырева к Михаилу Погодину. В Вене, кроме друзей, молились галичане, чехи и другие славяне, знавшие творчество Хомякова.

По прошествии 40 дней Общество любителей российской словесности 6 ноября в Москве под председательством вновь избранного Михаила Петровича Погодина прошло заседание, посвященное памяти своего первого председателя, его светлой памяти.

Выступления друзей, соратников вызвали большой интерес литературной и читательской общественности. В конце 1860 года вышел номер журнала «Русская Беседа», где достойное место отведено Алексею Степановичу. Были представлены доклады, прозвучавшие на заседаниях Общества. Москва в лице друзей чтила своего сына, одаренного многими талантами, знакомила с его творчеством.

Со следующего года началось издание полного собрания сочинений Хомякова под редакцией Ивана Аксакова. Имя Алексея Степановича не затерялось в последующие годы. Ряд книг, написанных друзьями, выходят с посвящением ему. Труд ученого Каэтона Коссовича под названием «Четыре статьи из Зендавесты» (1861) начинается обширным посвящением.

«Блаженной памяти Алексея Степановича Хомякова

– который к семейству, друзьям, отечеству, даже родственным народам и ко всему человечеству искреннюю никогда не завидующую чужому величию любовь питал;

– коего единственная, притом непримиримая ненависть на все дурное, нерадивое обращена была;

– коего жизни направление, равно и нрав, явили собою славный некий памятник неповрежденной правды, бескорыстия и чистейшего целомудрия;

– который к разысканию божественных человеческих дел величайшую настойчивость и мудрейшую опытность душевную прилагал – возвышенной поэзии даром отличался и таковой не унизил.

– вмещавшему в себе столько добродетелей и столько ума, одинаково доступного и дорогого для простецов и для ученых, всегдашнему источнику благодеяния и тонкой шутливости, утешению муз и таковому же друзей и тем не менее неукоснительному последователю строгой воздержанности – суровой судьбы в среднем возрасте от трудов восхищенному…»

Люди, с которыми встречался Хомяков, с кем прорабатывал или обсуждал какие-либо вопросы, до конца дней своих сохраняли о нем добрую память. В том же 1861 году вышло исследование публициста, фольклориста Петра Бессонова (1828-1898) «Калики перехожие». На фронтисписе посвящение – «Московскому Обществу Российской словесности в память покойного председателя А.С. Хомякова почтительно посвящает П. Бессонов».

Петр Алексеевич принадлежал к следующему поколению, которое росло и обучалось в послепушкинские времена. Выросло поколение продолжателей традиций в литературе, культуре, искусстве. Кстати, «Песни, собранные П.В. Киреевским» подготовил и выпустил Петр Бессонов. Фольклористом он был замечательным. Ему доверили издавать песни из собраний корифеев ученого мира – Федора Буслаева, Ивана Забелина, Павла Рыбникова.

Жаль, не удалось разыскать воспоминаний Петра Бессонова. Ему многое можно было рассказать о встречах с необычайно интересными людьми.

Графиня Антонина Дмитриевна Блудова никогда не забывала славянофилов, жила по их заветам и сохранила о них светлую память. О каждом из выдающихся славянофилов она оставила краткую и емкую характеристику. Что бы Антонина Дмитриевна ни делала, что ни говорила или писала – всюду прослеживается ее незаурядный ум, серьезная образованность и глубокая вера отличали ее от многих светских дам.

«Вот и недавно исчезнувший благородный, честный, светлый, хочется сказать, благочестивый кружок московский: Хомяков с его многосторонним образованием, с истинным даром языков, с изумительным блеском и глубиной ума, с добродушною, почти детскою веселостью и светлою возвышенностью души.

Константин Аксаков с его цельною непреклонною и вместе с тем нежною натурой, честностью и чистотой христианина первых веков.

Иван Васильевич Киреевский, с задумчивым и пытливым взглядом, с какою-то меланхолиею человека, живущего в отвлеченном созерцании духовного мира. Как-то светла становится грусть воспоминаний о них: так глубоко проникнуты были они христианскими чувствами, христианскою истиной, что и скорбь по них возвышается далеко выше житейской печали, и над этими могилами самые слезы без горечи». Золотые слова о золотых русских людях, жизнь которых отмечена подлинными христианскими добродетелями.

Волна воспоминаний захлестнула всех тех, кто знал и помнил их. Все понимали – таких самородков нельзя забывать. Память о них передавалась из поколения в поколение, но если в отдельные времена их имена затушевывались в школьной программе, но печатное слово о них жило и вновь оживало в исследованиях новых литераторов.

Вслед за славянофилами шли и развивали их идеи в своем ключе: Достоевский, Бердяев, Булгаков, Флоренский – всех не перечислишь, кто ценил и писал о Хомякове и его окружении.

Наследники

Весь груз тяжести, связанный с похоронами Хомякова, благоустройством детей и всего обширного хозяйства Александр Кошелев взял на себя. В обход родственников, в частности самых близких Свербеевых, он оформил опекунство и попечительство на сирот-детей. У Кошелевых двое ребят плюс семеро Хомяковых, а у Дмитрия Николаевича Свербеева в семье десятеро детей, со своими бы управиться.

Дальнейшая жизнь показала – выбор сделан правильный. С обязанностями опекуна Кошелев успешно справился. Все хозяйство с заводами и имениями сохранил, и детей выучил. Дмитрий закончил историко-филологический факультет Московского университета, а младший – Николай несколько позже (10 лет разница) – физико-математический того же университета. Как бы порадовался за них отец!

Старший – Дмитрий Алексеевич унаследовал богучаровские владения, Николай Алексеевич получил Липицы и другие угодья Смоленской губернии. Дом на Собачьей площадке в Москве достался трем дочерям: Марии, Екатерине и Софье. В конце 1880-х годов Мария Алексеевна выкупила долю сестер и стала полноправной хозяйкой исторического дома, храня добрую память об отце и его соратниках, и оберегая уникальный литературный архив, предметы старины, искусства, большое книжное собрание.

Если старшая дочь Хомякова – Мария – хранительница наследия отца, делала наброски, пыталась из воспоминаний его друзей собрать солидный труд, то Дмитрий шел дорогой славянофилов, помогал в издании сочинений родителя и сам написал работу «Самодержавие, Православие и народность», продолжающую его традиции. Перу младшего Хомякова принадлежит немало работ, опубликованных в разных журналах и газетах, по богословию, истории, искусству, по крестьянскому вопросу.

Во всех делах детей Хомяковых прослеживается великая любовь к родителям, к их памяти. От них они унаследовали добрые качества: любознательность, культуру, человечность, которые с честью пронесли по жизни.

Мы мало что знаем о благотворительности каждого из членов семьи и самого Алексея Степановича. Это закрытая недоступная постороннему взгляду стезя, и по Христианской заповеди – не должна знать левая рука, что делает правая. Хомяковы жили по заповедям, что невозможно скрыть, что было на виду, о том народ знал и сохранил теплые чувства о благодетелях. Так, Дмитрий Алексеевич построил школы в селе Обидимо и деревне Волоти.

В нескольких шагах от храма Сретения Господня в Богучарово, с левой стороны, в честь 90-летия со дня рождения отца сын возвел необычайную для России колокольню. Ее прототипом послужила известная Кампанелла, находящаяся в Венеции при соборе Святого Марка. Идея объединения всех христианских церквей виделась Дмитрию Алексеевичу, может быть как спасательный круг для человечества.

Сохранившаяся запись помогает узнать имена всех участников возведения Богучаровской колокольни:

«Лета от Рождества Христова 1894 в царствование Государя Александра Александровича по благословению Архиепископа Тульского Никандра создался столп сей по начертанию П.В. Жуковского и Н.В. Султанова при настоятеле храма А.М. Цветкове, под наблюдением губернского инженера Д.Е. Гурьева, тщанием Дмитрия Алексеевича Хомякова, Т.А. Аверина, И.К. Кувшинова на средства храма и жертвы прихожан. Работами ведал десятник Андрей Семенов».

Со всеми названными здесь людьми хорошо знаком владелец усадьбы. Это была группа созидателей – единомышленников. Остановимся на архитекторе и художнике Павле Васильевиче Жуковском – сыне известного поэта. Дружеские связи старших продолжились в следующем поколении. Павел Жуковский родился в 1845 году в Германии. Детские годы прошли за границей и в России. Учился живописи и архитектуре во Франции и в Италии. Павел Жуковский входил в круг таких замечательных русских художников, как В.Д. Поленов, И.Е. Репин, К.Е. Маковский, В.П. Боголюбов, К.А. Савицкий. Не раз в Париже встречался с И. Тургеневым. Полотна Жуковского на религиозные темы вызывали заслуженный интерес художественной общественности.

Колокольня в селе Богучарово возведена выдающимися архитекторами Павлом Жуковским и Николаем Султановым – именно им двоим Московский комитет и Александр III доверили спроектировать, рассчитать и возвести памятник Александру II в Кремле.

Николай Владимирович Султанов родился в 1850 году. Закончил Петербургское строительное училище, впоследствии возведенное в ранг института. Человек большой культуры и знаний, он участвовал в реставрации многих старинных памятников в ряде городов России. Преподавал, писал научные труды. С. 1895 по 1905 гг. профессор Султанов руководил институтом гражданских инженеров.

Два талантливых архитектора, один, обладавший художественным даром, другой инженерным мастерством, удалось создать на Кремлевском холме величественный памятник императору-освободителю. Во многих книгах, рассказывающих о Кремле, порой упоминался памятник. Александру II как центральная фигура прекрасно выполненного ансамбля. Впечатляет высота сооружения от подножья холма до вершины шатровой крыши с орлом, составлявшая 66 метров, которая равно современному 22-этажному дому. Лицевая сторона памятника перед площадью составляла 37, 4 метра, фасад – 34 метра. Это грандиозное сооружение обрамляли с двух сторон лестницы, спускавшиеся в нижний кремлевский сад. Верхняя площадка имела три сени с шатровыми крышами, как у башен Кремля. С трех сторон украшена сквозными галереями, своды и арки которых поддерживались 144-мя колоннами.

Все до мелочей было продумано талантливыми архитекторами, значившихся в отчетах «производителями работ». Сколько дней и ночей провели они от создания проекта до окончания строительства, одному Богу известно. Сказочной красоты комплекс возводился восемь лет, начиная с 1890 года. Павел Жуковский, Николай Султанов сумели гармонично вписать в кремлевский ансамбль такое величественное сооружение, соединив две культуры, два стиля – древнерусский и итальянский, эпохи Возрождения. Разместив памятник на склоне холма, создатели тем самым сохранили место на площади, где в торжественные дни стекалась масса народа. Ажурная галерея возвышалась над площадью, благодаря четырем удлиненным ступеням, ведущим к галерее. А какая панорама открывалась взору посетителей – Замоскворечье, Храм Христа Спасителя, Воробьевы горы! Центральное место отведено памятнику императору Александру II , выполненному из темно-зеленой бронзы известным скульптором, автором памятника А.С. Пушкину в Москве – Александром Михайловичем Опекушиным. При возведении этого великолепного комплекса использовались разного цвета гранит, мрамор, метлахский кирпич, песчаник, золото, серебро, бронза. Галерея была украшена 33-мя мозаичными портретами русских правителей от святого князя Владимира до императора Николая I . В центральной части сени были размещены 60 гербов губерний, царств, земель, принадлежащих Российской Империи. Трудно описать эту красоту, жемчужину, уничтоженную варварами после 1917 года. Невежество и предательство погубили бесценные многочисленные украшения, резьба, орнаменты, погиб музейный комплекс, уничтожен исторический памятник, сооруженный по подписке на народные средства.

Описание великого творения русских зодчих приведено неслучайно. В книге Султанова «Памятник императору Александру П» находим подтверждение тому, что звонница на Богучаровской земле и памятник в Кремле возводились в одном стиле в одно и то же время. «Оба входа увенчаны пирамидальными или шатровыми крышами. Эти крыши подходят совершенно к русским шатровым покрытиям Кремлевских башен,.. их встречаем на многих итальянских башнях и Кампанеллах, начиная с Кампанеллы Сан-Марко в Венеции». После этих строк отпадает вопрос, отчего четырехгранная колокольня с шатровой крышей появилась в Богучарове рядом с храмом Сретения Господня.

Дмитрий Хомяков слыл добрым и гостеприимным хозяином и прекрасным эрудитом. Много путешествовал, имел широкое знакомство среди писателей, художников, ученых, часто общался с родными, соседями, в том числе с соседом по Тульщине Львом Толстым.

В летние месяцы усердно занимался хозяйственными делами. Наряду с Богучаровом ему принадлежали село Обидимо, сельцо Занино, сельцо Скобелево, деревни Волоть с винокуренным заводом и мукомольной мельницей, Севрюково, Бурково, Журавлиха, Хвощино, Тулица-Горки, Погромное и Раздоры. Заповедные места дорогого родителя, – сын берег их и обустраивал.

Зимой Дмитрий Алексеевич любил бывать то в Италии, то в Швейцарии. За границей встречался с церковными деятелями Ватикана. И в диспутах с ними, как и отец, отстаивал верность православным канонам. Вел дружбу с аббатом Грасье, который посещал его в Богучарове. «Не без волнения входил я в дом Алексея Степановича, был принят его сыном. Дмитрию Алексеевичу было тогда 66 лет, но он не выглядел стариком. Он был высокого роста: слегка втянутая в плечи шея сутулила его. Седеющие волосы, открывали широкий лоб и небольшие, несколько раскосые глаза были главным, что запоминалось в его лице, дышавшем умом». В июле 1917 года аббат вновь навестил Д. Хомякова, здоровье которого сильно подорвали перемены, произошедшие в стране. Второй инсульт. «Я встретил у него его старшую сестру Марию Алексеевну Хомякову, – прекрасно охарактеризовал ее Грасье в своих записях, – женщину замечательного ума, решительного и мужественного поведения».

На младшего сына Николая отец возлагал особые надежды. Подумать только, отец – поэт, назван в честь дяди – поэта, да крестный – знаменитый прозаик. Старший сын – чистой воды гуманитарий, младший, стал заметной фигурой на политической арене России. Николай Алексеевич любил, как и его предки, сельскую жизнь. В 1877 году его избрали почетным мировым судьей Сыческого округа. Хомяков-младший избирался также предводителем Сычевского уездного дворянства, а вскоре и Смоленской губернии. Все Хомяковы обладали незаурядными умом. Это заметили. В 1896 году Николай Алексеевич был назначен директором департамента земледелия. С 1906 года он – член Государственного совета, находился в партии «октябристов», близкий товарищ небезызвестного А.И. Гучкова. Политика затянула Николая. Хомяков вошел в историю как депутат II , III и IV Государственной Думы от Смоленской губернии. В III Думе он был председателем. Как никто другой Николай Алексеевич видел всю хитрость и лживость думских депутатов, не раз его ироническим замечаниям подвергались министры и их сановники.

Во время правительственного кризиса, в речи В.И. Коковцева прозвучали обещания преодоления трудностей без указания конкретных мер. Это выступление Николай Алексеевич, отвечая на вопрос одного журналиста, прокомментировал: «Верую, Господи, помоги моему неверию».

События в России приобретали катастрофический характер. Переворот, разделивший русский народ на два непримиримых лагеря – красных и белых. Лишившись имения и сына, Николай Хомяков служил в Красном Кресте у Деникина, после чего эмигрировал в Югославию. Славяне хорошо помнили деяния его отца Алексея Степановича, в честь которого сыну выплачивалась пенсия. 28 июня 1925 года в день празднования иконы Божией Матери Троеручицы он скончался.

О дочерях Алексея Степановича мало что известно. Более всего воспоминаний сохранилось о старшей дочери Марии, однако и ее сестру Ольгу Бог не обделил разумом, благочестием, статностью. На примере судеб детей и внуков Хомякова прослеживается трагедия всего русского дворянства – самой лучшей, самой образованной, верующей части общества.

Свою жизнь Мария Алексеевна посвятила памяти отца. Замуж не выходила, детей не имела, зато у ее сестры Ольги (рождения 1848 года) в замужестве за Алексеем Михайловичем Челищевым – шестеро. Это одна из ветвей древнего рода Челищевых, породнившаяся с родом Хомяковых, и продолжающаяся поныне свою династию.

После венчания молодые поселились в селе Федящеве, полученном Ольгой Алексеевной в приданное. Ранее село было приобретено у Марии Александровны Гартунг, дочери Пушкина. Челищевы стали обладателями прекрасной библиотеки и собрания картин, не говоря уже о мебели и предметах быта.

Село Федящево находится рядом с железнодорожной станцией Ревякино, что в десяти верстах от Богучарова. Гостепреимный дом Челищевых часто навещали родственники, соседи, знакомые. Старая дорога в Москву вела через Ревякино, так что наиболее частым гостем был брат Ольги Дмитрий. Дети Ольги Алексеевны воспитывались в православной культуре и русских традициях, так же, как и их многочисленная родня, получали достойное образование. Из двух сыновей Челищевых наиболее заметен Федор Алексеевич (рождения 1878 г.). Он закончил историко-филологический факультет Московского университета. Работал в земстве, а в период Первой мировой войны находился на фронте.

Грозовая буря 1917 года перевернула судьбы многих людей. Усадьба в селе Федящево, как и другие имения на всей России, подверглась разграблению. Только одна библиотека долгие годы сохранялась, и те организации, что находились в доме, использовали книжный фонд по назначению.

В это бурное, кипящее страстями время в середине августа в Москве открывается Поместный собор. Делегатом от Тульской губернии избран внук А.С. Хомякова Федор Челищев. Чтобы заслужить честь присутствовать на таком важном собрании, когда решалась судьба страны, судьба Православной Церкви, мирскому человеку нужно обладать особыми качествами – духовной чистотой и высокой нравственностью.

Величайшее событие в русском Православии свершилось 5 ноября, в дни обстрела Кремля большевиками, – восстановлено Патриаршество в России, упраздненное Петром I в 1721 году. Патриархом избран митрополит Тихон. Чекисты по своему отреагировали на важные для верующих события, впоследствии участники собора подверглись преследованиям, заключению под стражу. Многие из них были расстреляны, а в наше время причислены к лику святых.

В 1918 году умер Дмитрий Алексеевич, и усадьба в Богучарово осталась бы без присмотра, если бы не предпринял должных мер его племянник Федор Челищев. Понимая большую значимость имения и его архива для русской культуры, он выхлопотал разрешение властей и организовал при усадьбе музей быта и природы. Храм в те годы подвергся разорению, церковная служба проходила в господском доме. Сохранились скупые строки из его удостоверения, подтверждающие причастность к музейному делу. «Удостоверение выдано тов. Челищеву Ф.А., рожденного в 1878 г., проживающему в Богучарово при ст. Хомяково в том, что он действительно состоит на службе в Тульском отделе народного образования в качестве хранителя Богучаровского музея». Документ первоначально действовал до 1 мая 1921 года, потом Федору Алексеевичу удалось продлить его. Штат небольшой, кроме заведующего-хранителя семейного фонда музейного работника, сторожа и уборщицу. Новая власть не радела за культуру, не хотела ничего слышать о славной русской истории и ее светлой духовности.

Богучаровский музей просуществовал пять лет – с 1919 по 1924 год, затем был закрыт. Часть имущества и книги переправили в Москву в дом А.С. Хомякова, что на Арбате, на Собачьей площадке, где пока действовал музей быта 40-х годов, организатором и хранителем его была сестра Федора Челищева – Мария Алексеевна. Музей открыт 1 ноября 1920 года как филиал Государственного исторического музея, просуществовал он недолго – в 1929 году его постигла та же участь – был закрыт, фонды распределили по разделам головного музея. Целостное бесценное собрание рода Хомяковых перестало существовать.

После застройки Нового Арбата разрушены дома на Собачьей площадке, а ранее уничтожен Храм Николы на Песках, где молился Алексей Степанович Хомяков и его арбатский сосед – историк Сергей Михайлович Соловьев. От былой неповторимой арбатской старины, от затейливых домиков и усадеб, от его особенного аромата и колорита сохранились только воспоминания. В одном из творений Иван Бунин запечатлел картину исчезнувшего укромного уголка Москвы:

Здесь в старых переулках за Арбатом

Совсем особый воздух…

Теплятся как свечи.

Кресты на древней церковке.

Сквозь ветви

В глубоком небе ласково сияют

Как золотые кованные шлемы

Головки мелких куполов.

Память сердца

В давние предреволюционные годы стихи Хомякова печатались в периодических изданиях, выходили отдельным изданием его труды. И все-таки Алексея Степановича и тогда недостаточно знали, не совсем понимали. Менее всего прислушивались к пророческим словам его: «Есть в истории два пути развития государственного: путь бунтарства, воспетого поклонниками французской революции и представляющегося глухим душам и прямолинейным умам какою-то неизбежной в истории разбойничьею ступенью, и путь мирного развития, путь совести, чутьем угадывающей правду». Хомяков верил в русский народ, знал его и уповал на совесть его, на христианскую добродетель, но наступили иные времена. На арену вышли глашатаи. Их послушали, за ними пошли…и поплатились за это. Прости, Господи нас грешных и окаянных!

Утеряно главное. Без него нам не подняться, не образумиться. «Отношение к Церкви – вот пробный камень для русского человека. Кто верен Церкви, тот верен России, тот – воистину русский. Кто отрекается от Церкви, тот отрекается от России, оторвался от русской почвы, стал беспочвенным космополитом.

Русский народный характер воспитался в течение целых веков под руководством церкви, а потому отпадение от церкви для русского человека и является почти непременно отпадение от России. Россию можно представить без парламента, без университетов, но Россию нельзя представить себе без церкви». Так объяснял священномученик архиепископ Илларион нераздельную связь и соединение понятий – русский значит православный. Образцом русскости были славянофилы во главе с Алексеем Степановичем Хомяковым.

Валерий Алексеев

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"