Улица нашего детства называлась Весёлой. Почему, трудно сказать, но название своё она полностью оправдывала, так как жилось на ней нам, детям, очень весело. С одной стороны дороги располагалась во всю её длину кирпичная стена обувной фабрики «Скороход», а другая сторона как раз и являлась нашим замечательным миром. В начале улицы стоял дом, похожий на старый прогнивший гриб, с замшелой, в провалах крышей. Здесь жили мы. Когда ночью шёл дождь, крыша протекала, вода с потолка бежала струями, и родители ставили на постели корыта и тазики. Но зато у нас был деревянный пол и почти новая кирпичная печка, чего не скажешь о соседях – многолюдной семье - с другой стороны дома, где комнаты располагались на земле. И однажды печка у них завалилась. Плача, бабушка, при которой все произошло, пришла к нашей матушке за помощью. Стали они вдвоем разбирать завал и обнаружили горшок с серебряным кладом. Старушка быстро все смекнула, помощь ей уже была не нужна. Правда, она подарила нашей матушке несколько вещиц. И вскоре семья съехала, то ли купив, то ли построив в пригороде дом. Никто о находке так и не узнал. Помню, как родители шептались по ночам и радовались за бедных людей, которым повезло. Соседей в нашем доме было много, как в сказочном теремке, и все такие же разные: семья интеллигентов — Кондратенко: мать, отец и дочь. Все они нам казались старыми, хотя и не являлись таковыми, люди приветливые, вежливые. Глава семьи постоянно ставил меня в тупик словом «кооперация». Стоило затеять какую-нибудь игру, как он тут же спрашивал, не в кооперацию ли мы играем. Слово пугало, от него веяло казёнщиной, игра дальше не шла, и поэтому Марковича мы не любили. Далее по коридору жила полная хромая тетя Соня, с роскошными вьющимися черными волосами, которые мы с сестрой усердно причесывали и заплетали под мерное похрапывание владелицы. Она любила комнатные цветы, особенно аспарагусы. Комната у нее солнечная, вся в кружевных салфеточках и ажурных зеленых ветках растений. Нас она любила, разрешала брать её ярко- красную помаду, что очень привлекало начинающих визажистов, да и сама тетя Соня была нашей любимицей, доброй и ласковой. Позже, когда мы все разъехались из почти рухнувшего дома в разные части города, она, единственная, кто приезжала с радостью к нам в гости и у которой бывали мы. Со стороны двора жила семья Калынюков. Их дети — Нюся и Коля — были моими друзьями. На старых фотографиях мы сидим рядышком на деревянной лавке, в смешных одеждах (50-е годы!), улыбаемся светлоглазые, озорные, у меня косички с бантиками, Нюсина головка в беленьких кудряшках, а Коля в какой-то шапочке. Мы никогда не ссорились, не дрались, но зато вместе (к нам в этой акции присоединялась еще и моя старшая сестра) охотно поколачивали несимпатичного толстого плаксу Володьку, чуть ли не до семи лет таскавшего бутылку с соской. Он поднимал страшный рев, выбегала его огромная в пестром халате мамаша, набрасывалась на нас с руганью, а потом жаловалась родителям. Как-то утром я по своему обыкновению пошла поздороваться с друзьями и застыла в изумлении. Двери их комнаты оказались распахнутыми, а в доме ничего и никого. Ночью семья тайно уехала, потом ходили слухи, что в Красноярск. Сейчас я уже знаю разгадку событий, но тогда это стало первым осознанным потрясением в моей жизни. Рядом с Калынюками жила семья старьевщика (был такой род занятий) Голюка. Он имел лошадь и телегу, на которой откуда-то привозил всякое барахло, косточки вишен и абрикос; все это сушилось на огромных брезентовых полотнах. Детвора, как воробьи, слеталась на косточки, Голюк нас гонял. Было весело. На нашей улице Веселой стояло довольно приличное кирпичное здание, чудом уцелевшее после бомбёжки, где жила элита: работник КГБ со своей семьей — отцом, матерью, женою и двумя детьми. У них была корова ( ! ), и наша матушка иногда, пока у нас не появилась своя молочница, покупала у бабушки Малыхинши молоко. Мама выбирала какую-то банку, собираясь ее взять. На что старушка отвечала: «Ета молоко я тебе не дам, ета на базар». Мама , смеясь, отмечала честность бабушки, ведь на базар можно товар слегка разбавить водой. В этом же доме жила также и загадочная Тоська, высокая, костлявая тётка, с лошадиным лицом и золотыми зубами. Она была связана с базаром, ходили слухи, что у нее много денег, а сияющие во рту фиксы очень даже подтверждали эту версию. Однажды хмурым зимним утром весь околоток оказался во власти захватывающего триллера: от Тоськиной квартиры на улицу, а далее по свежевыпавшему снегу тянулась цепочка кровавых следов. Милиция нашла окровавленный лом, а Тоська ходила с перевязанной белыми бинтами головой. Было интересно и страшно. Как оказалось, очередной ее хахаль решил завладеть сокровищами возлюбленной, а заодно и ее порешить, но не рассчитал силы. Отбивалась Тоська отчаянно. На крики прибежал сосед Миша с пистолетом. Бандит убежал. А Тоська стала осторожнее. Мы ее просто боялись, дети чувствуют недоброе, а от всего её облика веяло чем-то жутким. Рядом с кирпичным зданием стояло старое деревянное строение. В нём жила семья Чепура: мать по имени Романовна с двумя сыновьями. Они гоняли голубей. Оба уже юноши, но младший Толик особенно любил играть со мной и моей сестрой, катал нас на загривке, был очень хорошим защитником (правда, нас защищать не приходилось — сами могли за себя постоять, да и не только). Когда приходили к ним, нужно было пробираться через небольшое пространство, состоящее из деревянных балок и настилов, сплошь покрытых голубиным пометом. Зимой и в прохладное время года там пахло сыростью, а вот летом балки нагревались, так приятно было ощущать от них тепло и смоляной запах. Уже став взрослыми, мы сохранили привязанность к Толику, невысокому блондину с голубыми глазами и очень трогательной улыбкой. При случайных встречах, а в маленьком городке это не редкость, мы рассказывали ему о нашей жизни, а он охотно повествовал нам о своей. Между домами на одной стороне улицы располагался большой кусок земли, где обитатели её разбили себе огороды. Замечательное место, здесь можно было играть среди кустов картофеля и побегов тыквы, прятаться в зарослях и дергать молодую редиску и морковку! Не помню, чтобы соседи ссорились из-за того, что дети на чьей-то грядке полакомились. Создавалось впечатление, что детвора округи считалась общей. В дальнем углу огорода стояла старая, почти высохшая груша. На нее однажды сбежала белочка, которую папа привез нам из лесу. Да так там и осталась. Мама не горевала, царапины на свежевыбеленных стенах и разорванные в клочья новые гардины не сделали животное её любимицей. Не припоминаю, чтобы мы пробовали плоды, но место под грушей было излюбленным для отдыха взрослых в тёплые выходные и праздничные дни. Расстилались одеяла, выставлялась закуска. Тут же и дети крутились. Никто из соседей не ссорился и не выяснял отношений. За грушей, несколько вдали, стояло невероятное сооружение — часть обвалившегося глиняного дома с каким-то фантастическим навесом из тряпок и загородкой из кольев. Здесь обитала пани Дора. Кстати, она являлась единственной дамой, именованной на польский манер. Это была грузная, грязная, с седыми космами старуха, одетая всегда в длинную юбку. Её наряд, даже по тем нищим послевоенным временам выглядел ужасно. Как правило, она показывалась из своего жилища в сопровождении козы, которую тянула за собой на верёвке. У нее жило несколько коз, обретавшихся вместе с ней в развалюхе. От компании разносился такой запах, что находиться рядом было невозможно. Дети считали пани Дору ведьмой, дразнили ее и бросали в нее комья грязи. Она сердито отмахивалась, грозила своей палкой, но не помню, чтобы явно ругала или проклинала, или жаловалась родителям. Уже позже, когда мы стали взрослыми, то узнали, что пани Дора совершила в своей жизни прекрасный поступок. Во время оккупации фашистами города (они у нас просто зверствовали), когда гнали по дороге евреев на вокзал, одна женщина из колонны бросила стоящей на обочине, как всегда, с козой пани Доре своего грудного ребенка. Та поймала младенца, спрятала под своей одеждой, принесла домой, назвав ее Розой. Так у нее появилась еще одна дочь, смуглая, с чёрными кудрями. Старшую ее Любу мы с сестрой очень любили. Воспоминания о ней — одни из лучших в моем детстве. Люба, светленькая, с яркими голубыми глазами на румяном личике, была нашей первой няней. Милая, ласковая девушка так пришлась нам по душе, что мы охотно оставались с нею, когда родители оставляли нас под её присмотром. С Любой было нескучно. С нею мы делали первые шаги в постижении искусства женского кокетства, ветрености и легкомыслия. Всё начиналось с прогулки по главной улице города. Как правило, за нами следовала на некотором расстоянии компания молоденьких солдатиков (у нас в окрестностях стояло несколько воинских частей, что говорить – западная граница). Оттуда без конца долетали вопросы: «Девушка, а девушка, как вас зовут?». Наша няня через плечо небрежно отвечала: «Наташа». Диалог продолжался в том же духе, а мы с интересом следили за развитием событий и выбирали для нашей любимицы из молодых людей самого достойного: высокого, красивого, не нахального. Позже, когда мы повзрослели, необходимость в няньке отпала, но Люба навсегда осталась нам близкой, почти родной. Помню я, будучи сама взрослой мамой, радовалась, как ребенок, когда ее встречала. Мы надолго останавливались и говорили обо всем: о ее неудачном замужестве (муж пьет), о проблемах с сыном (не слушается), о тяжелых обстоятельствах (не хватает денег). При этом она не жаловалась, не обижалась на жизнь, а ее ярко-голубые глаза по-прежнему сияли добротой и любовью. Нам вообще везло в детстве на хороших людей. Какое счастье, что в нашей жизни была тетя Катя, наша молочница, выкормившая нас молоком, сметаной и творогом своей коровы. Очень высокая, крепкая, с крупной костью крестьянка, даже будучи худой, казалась большой. Лицо ее всегда освещала трогательная, робкая улыбка. Тетя Катя была человеком редкой доброты и застенчивости. Мы знали, что у нее есть муж и сын с дивным именем Феодосий (он стал хорошим мастером и работал в телеателье). Приходила она к нам 2 раза в неделю, не помню, по каким дням, но приход ее всегда был радостью. В разное время года она приносила не только молочные продукты, но и яйца, молодую зелень, редиску, огурчики и помидоры, молодой картофель, фруктовую сушку, мед и всякую сельскую всячину, сельский домашний хлеб и пироги. За долгие годы общения с нашей семьей тетя Катя стала своим человеком. Если у родителей не было возможности с нею расплатиться, она продолжала приносить продукты и часто давала деньги взаймы. Позже, когда мы выросли, приходя на рынок, искали ее в рядах продавцов и, найдя, бросались на шею, а потом скупали у нее все, насколько позволял наш кошелек. Вспоминая те трудные для всего народа годы, я понимаю, что в нашей стране на таких прекрасных естественных продуктах можно было растить детей без боязни заработать аллергию. Пожив довольно долгое время в « благополучной», цивилизованной Европе и вкусив все плоды этой цивилизации в виде генетически модифицированных продуктов и бездушного отношения к конкретному человеку, я не перестаю удивляться тому здоровому духу, который витал вокруг нас. А тогда мы просто не понимали своего счастья. Да что говорить, сейчас, когда натуральное питание — проблема № 1 в жизни семьи, кажется невероятной подобная роскошь на общем фоне материальных лишений. Что интересно, люди, окружающие нас, не страдали от этих лишений в той мере, в какой можно было бы ожидать. Все, кто пережил войну, видели смерть, ценили жизнь. Основной рефрен (его мы слышали не только от родителей, но и от окружающих): всё ничего, лишь бы не было войны. Как ни странно для современного общества, но скудность одежды и других вещей привела людей к осознанию других ценностей, прежде всего, ценности человека, семьи, друзей, соседей. Они помогали друг другу во всем, и радовались и плакали вместе. Так на нашей Веселой на майские праздники в складчину нанимался духовой оркестр — и целый день вся улица гуляла под бодрый марш «Прощание славянки», танцевала под вальс «На сопках Манчжурии» или польку. У нас, благодаря семейному фотографу, инвалиду войны Аркадию Константиновичу Дудареву, сохранилось множество фотографий, теперь уже выцветших и пожелтевших, где запечатлены и отдых под грушей, и танцы под духовой оркестр, и все соседи вместе и по отдельности, и события в семье, и родные, и знакомые. Он был прекрасным часовым мастером. Обширная клиентура приносила ему всевозможные часовые механизмы. В доме у них тикало около десятка различных ходиков, настольных и настенных, стояли настоящие раритеты, часто появлялись разнообразные часы с кукушкой, вызывавшие у всех неизменный восторг. Невероятным везением оказалась дружба моих родителей с теми замечательными семейными парами, в кругу которых мы росли и воспитывались. Судьбы их удивительны, но они никогда не считали себя особенными. Брат нашего фотографа Анатолий Константинович тоже воевал, попал в окружение, а затем в плен, за что отсидел в советских лагерях. Стриженый ёжиком, молодой, но с проседью, он отличался удивительным жизнелюбием и хорошим настроением. Встреча с ним в городе сулила немалые радости: покупку стакана такой желанной газировки с сиропом и глянцевой открытки с изображением целующихся голубков в сердечке. Супруга Аркадия Константиновича, Прасковья Кузминична, маленькая, худенькая, беззаветно любящая своего крупного, красивого одноногого мужа, работала в местном театре. Какие замечательные театральные сезоны открывались для нас! Наши родители и их друзья стали заядлыми театралами. Все постановки городской труппы и гастролеров были нашими. Некоторые пьесы, например, «За двумя зайцами», «Цыганка Аза» и др. мы знали наизусть, кстати, на украинском языке, ибо все местные спектакли шли только по-украински. Провинциальный театр явился первой школой воспитания у нас хорошего вкуса и любви к искусству. Причем, нам разрешалось, благодаря нашей покровительнице, бывать везде: на сцене, за кулисами, у осветителей, в оркестровой яме. Вскоре, познакомившись со сладкими звуками аплодисментов и проникшись театральной атмосферой, мы с сестрой представляли себя не иначе, как народными артистками . Это имело свои последствия. Мы пели и читали стихи, требовали оваций, независимо от места проведения концерта. Любимым сценой в этом отношении была кабина папиной машины, а единственным ценителем искусства исполнения был он сам. Но каким ценителем! Бурные и продолжительные аплодисменты, крики: «Браво!», «Бис!» тешили наше актерское самолюбие. Мы так увлекались, что забывали обо всем. Однажды чуть не дошло до трагедии. У папы во время очередного нашего выступления вывернулся руль на песчаной почве, и машина одним передним колесом повисла над глубоким оврагом. Если бы не его поразительное самообладание и мастерство фронтового шофера, прошедшего с машиной Сталинград и Курскую дугу, мы бы вместе с покореженной полуторкой оказались на дне. С невероятной быстротой водителя – асса он сумел удержать железную громадину от падения. День был теплый, но не яркий. Несколько часов сидели мы возле машины, папа курил и успокаивал дрожащие руки. Мы молчали. А вечером мама вдруг обнаружила у него на висках седые волосы. Она так и не узнала, почему он долгое время категорически отказывался брать нас с собой в поездки. Но вернемся к театру. Хотя наш город оказался в гуще военных действий, театр не пострадал. Это было очень красивое здание и снаружи и внутри. Кресла с красной бархатной обивкой, прекрасные хрустальные люстры и канделябры создавали непередаваемое очарование роскоши и старины. Он стал замечательным антуражем для местной публики, а ее элитой в те времена являлись офицеры и их жены. Сердца маленьких девочек замирали от восторга при виде роскошных дам в пан - бархатных длинных платьях, с буклями и кудрями, с выщипанными в тонкую ниточку бровями и ярко-красными губами, прогуливающихся по фойе об руку с мужьями в мундирах и наградах. Правда, наградами тогда трудно было кого-то удивить. У нас тоже лаковый черный ридикюль мамы был заполнен медалями отца, мы играли ними, теряли и ломали. Никто о них не беспокоился. Жизнь выдвигала иные приоритеты. А театр оставался местом волшебства и восторга. Много лет спустя я познакомилась с сыном человека, который построил наш театр и был его владельцем. Как-то в двери нашей коммуналки постучали. Я открыла и увидела высокого статного мужчину лет семидесяти с ясными голубыми глазами. Он спросил, не живет ли здесь человек, и назвал фамилию. В его речи чувствовался акцент, а о такой личности я не слыхала. Услышав ответ, он медлил уходить, чувствовалось, что ему хочется еще что-то узнать. Пригласила его в мою комнату и предложила чаю. Дал мне свою визитную карточку: Ярослав Цмунт, гражданин Чехословакии. Разговорились. Признался, что никого не искал, выдумал предлог, чтобы зайти в квартиру. Это его дом, его квартира, которую отец подарил ему к свадьбе. Стал ходить по нашей коммуналке, заглядывал во все углы, вспоминая, и мне рассказывал. Чуть не плакал, и я вместе с ним. А затем поведал мне свою историю и историю театра. Отец его вместе с братом построили его в начале ХХ века. Так совпало, что во время открытия театра в Европу ехал Шаляпин, и отец господина Цмунта пригласил великого певца дать один концерт в новом помещении. Ярославу тогда было 9 лет. Он рассказывал: «Я стоял за кулисами и слушал Шаляпина. Его голос звучал так мощно, что начали звенеть хрустальные подвески на большой люстре в центре зала. И пока лились звуки, всё громче звенел хрусталь. Так и остались у меня в памяти дивный голос певца и чистый хрустальный звон». Удивительна судьба, непостижимы пути Господни! Кажущаяся незыблемость нашего мира, а на самом деле хрупкость его основ так очевидны на примере жизненного пути отдельно взятого человека. И всё пережитое Ярославом Цмунтом в его, нашей квартире: молодость, любовь, работа в гимназии, ужасы начала второй мировой – всё легло на моё сердце, как моё собственное. Мы с ним стали друг другу ближе.
Однако детство зовёт. У наших родителей были ещё те детки. Все ребячьи проделки и проказы, осуществление творческих замыслов и душевные порывы – всё требовало от матушки и отца бдительности и мужества. Удивительный мир открылся нам в фильме «Тарзан»! Джунгли и лианы, обезьяны и свирепый лев, головокружительные прыжки и вопли, леденящие душу. Всё это было не только в кино, но и рядом с нами. Нескольких походов в кинотеатр хватило, чтобы разбудить в нас фантазию и кипучую деятельность по её осуществлению. Из имеющихся разноцветных лент, вплетаемых заботливой родительницей в косы, из поясов и найденных у Голюка верёвок сплетены лианы и спрятаны в укромном месте. До того часа, когда родители пойдут в театр. Лицемерно обещаем быть хорошими, не брать духи, пудру и помаду( зачем это в джунглях, даже смешно), не открывать двери чужим и т. д. И вот мы дни. Через несколько минут вся комната опутана лианами, распределены роли: сестра - грозный лев Акбар, а я несчастная обезьянка Чита. Не зря мы считались народными артистками! Лев, страшно рыкая, гонялся за Читой, а она истошно визжала и прыгала, повисая на лианах. Падала и билась с грохотом посуда. Соседи, испуганные невероятными криками, сначала стучали в двери. Но куда там! Кто услышит слабый стук? Подозревая самое худшее, они выломали двери. Трудно представить их изумление перед открывшейся картиной: пол усыпан осколками дивного кузнецовского сервиза, полученного матушкой в приданое, там же валяются и наши платья, ибо ни Акбар ни Чита в них не нуждались, две почти обезумевшие маленькие девочки мечутся среди сетей, опутавших комнату, одна постарше страшно рычит, пытаясь догнать другую, а та от страха, не разбирая дороги дико вопит, убегая и круша всё на пути. Мы так и не услышали, как соседи выбивали двери и были удивлены, узрев на пороге незапланированных участников спектакля. Ох, и досталось нам от мамы! После этого сестра доверительно сообщила мне, что наша мама фашистка, о чём я не преминула тут же доложить обвинённой в столь страшном преступлении матушке. Да что ж за ябеда я была! Не зря любимая сестрица меня частенько поколачивала и не хотела со мной водиться. Однако некоторые предприятия мы всё же совершали совместно. Дети нашего поколения ненавидели рыбий жир. Его выпускали в стеклянных тёмных бутылках, маслянистая жидкость невыносимо пахла и только под угрозой страшной кары или невиданной награды можно было согласиться проглотить сие снадобье. Матушка нас держала в строгости, поэтому ни о каких поощрения не шла речь, глотай рыбий жир вместе со слезами. Каждый день. И тут, как подарок судьбы, наметилась передышка. Мама взялась за протезирование зубов и подолгу отсутствовала дома, а чтобы не нарушать режим, помечала на бутылке, сколько лекарства нам нужно выпить. Выливать его мы не посмели, это был бы прямой обман, а вот использовать по назначению, т. е. для блага, сообразили. Объектом благих намерений избрали ближнего, нашего отца. Когда он приехал на обед в отсутствие жены, мы поставили на стол ненавистную емкость и передали якобы устное приказание от мамы испить лекарства, помогает при кашле. По мелочам отец никогда не перечил супруге, и на этот раз выполнил её пожелание. Бедолага всю неделю безропотно глотал порции жира, а потом между родителями состоялся такой разговор: « Маша, ты что придумала, зачем мне это пить? Я всю неделю не за дорогой следил, а высматривал кусты, где можно спрятаться. Он же слабит желудок, работать не могу нормально». Попались мы, но отец не позволил нас наказывать, долго смеялся и с удовольствием рассказывал друзьям, какие у него умные девчата. Та бутылка куда-то исчезла, а новая не появилась.
Мир нашего детства на улице Веселой казался огромным и увлекательным. Да и как иначе? Ведь рядом находилась крепость. Так называли мы замок, построенный литовским князем Любартом в XII веке. Правитель строил на совесть. Ни время, ни войны — и Первая мировая и Вторая мировая — не смогли стереть его с лица земли. Кстати, сразу же после войны новая власть попыталась его взорвать, но ничего из этого, к счастью не вышло. Красуется сейчас старинная крепость в нашем городе, отреставрированная, ухоженная, место многих городских и государственных торжеств, гордость историков и археологов. Она тоже вписана в наше детство. Ведь жили мы рядом. Пять минут ходьбы отделяло нас от кое-где разрушенной в проломах крепостной стены и гордо возвышающихся на высоком рукотворном земляном холме трех башен с бойницами. После того, как попытка уничтожить сооружение не удалась, городские власти отдали его в пользование автоколонне, где работал наш отец. Так мы опять оказались в гуще истории. Машин было не так уж много, они все помещались внутри крепостного двора, а ворота не запирались. Гуляй, как хочешь. Сколько таинственных историй слагалось об этом месте: о кладах, подземных ходах и дорогах (до другого города), о таинственных фигурах, что бродили по ночам. Из каждого угла, каждой дыры, каждой двери выглядывало приключение. Эта крепость стала настоящим раем для детской фантазии. Склоны холма, на котором возвышалось сооружение, покрывал ковер травы, а также огромные лопухи и мелкий кустарник. Отсюда так захватывающе скатываться кубарем и попадать то в непросохшую после дождя лужу, то в розетку пыльного лопуха. Детвора со всей округи упражнялась там в теплое время года с утра и до вечера. Наши родители не поощряли занятия этой акробатикой, да и походы в крепость держались под контролем. Папа опасался, что в недрах ее могли остаться мины или гранаты, маму беспокоила коварная речка Стырь, протекавшая невдалеке. Однажды кувыркания и веселая возня на склонах крепости так захватили нас, что мы потеряли чувство времени. Ушли из дому утром, а к вечеру нас уже по всему городу разыскивала милиция. Мама рвала на себе волосы, соседи поили ее валерьянкой и отливали водой, вся округа была в тревоге, папа с милиционерами метался по местам наших подвигов. Нас нашли. Я в первый и последний раз видела отца в страшном гневе. Об остальном лучше умолчу. И тем не менее, несмотря на запреты, большая часть нашего детства прошла именно возле крепости. К тому же само место со старой, мощеной булыжником площадью, огромным костелом Петра и Павла, колокольней, монастырем кармелиток было необыкновенно притягательным. Здесь находилось множество закоулков, местечек, укромных уголков, где можно было соорудить таинственное зеркало из стекла: выгребалась земля, в ямку клались красивые цветы, листочки, осколки фарфоровой посуды с рисунком, ленточки, сверху все это накрывалось стеклом, а затем из земли и камешков выкладывалась овальная рама. Это «секрет». Выглядело очень красиво, но было недолговечным. Мы водили друг дружку к этим «секретам», при этом нужно было давать обещание хранить увиденное в тайне. Монастырские помещения стали квартирами, где жили семьи военнослужащих. Сюда мы с сестрой приходили в гости к ее однокласснице Любочке Подмоковой, милой, хорошенькой девочке. Она охотно показывала нам всякие вещицы, которые ее папа привез из Германии. Комната была тесной от резной мебели, салфеточек, красивой посуды, других тоже дорогих вещей. Все было не так, как у нас. Появлялось желание потрогать эти предметы, полюбоваться на них, держа в руках. Мне особенно запомнились фарфоровые статуэтки птичек и собачек. Не помню, но, кажется, в одно из посещений я что-то разбила. И за это Любочкина мама нас, как плохо воспитанных детей, выдворила из своего музея. Мы вернулись в наш простой и бесхитростный мир, с такими же простыми и бесхитростными людьми. У папы, как одного из самых опытных и лучших шоферов, постоянно обучались молодые люди. Но его самым любимым стажером, ставшим лучшим другом до конца дней, был Василий Патюк, невысокий, плотный, кудрявый еврей, наш обожаемый дядя Вася. Никто никогда не слышал его громкого голоса, он не сердился, не раздражался, а скромность его не имела предела. Женился он на пухленькой поварихе Мусе. Своих детей у них не было, и вся их невостребованная материнская и отеческая любовь изливалась на нас. Они придумали для нас замечательную, просто волшебную историю. На стене над диваном у них висел коврик, где в стиле аппликации был изображен улыбающийся гномик под красным мухомором. С обратной стороны тетя Муся пришила карманчик, где всегда для нас были спрятаны конфеты. Оказывается, этот гномик, радуясь, что мы пришли, делал нам подарки. Однажды, когда тетя Муся заболела, я решила, уже будучи подростком, взять на себя заботу о ней. Несколько дней подряд приходила, готовила нехитрую еду, убирала в доме и радовалась, что могу хотя бы так отплатить за добро. Но на третий день, увлекшись чтением, устроила на кухне пожар. Загорелись от газовой конфорки занавески, стали тлеть деревянные рамы окна. Бедная тетя Муся! Бледная от болезни, на дрожащих ногах, она заливала водой огонь. А потом сказала, что чувствует себя вполне здоровой (видно, потрясение поставило ее на ноги), мне же нужно учиться, делать уроки, поэтому я уже могу не беспокоиться. И ни слова упрёка в мой адрес. Трудно переоценить то влияние, которое окружающие нас люди, друзья родителей, оказывали на формирование наших личностей. Гномика я вижу, как сейчас, я люблю доставлять людям приятное, люблю дарить подарки. Думаю, это оттуда. Мы с сестрой очень любили Патюков, и как же тяжко было нам хоронить их после автокатастрофы, одного за другим. Сначала дядю Васю, потом их приемную дочь Любочку, потом тётю Мусю. После смерти папы это было самое тяжелое переживание в моей жизни. Светлая им память…
Вернёмся в детство. И хотя везде очевидны были последствия войны, жизнь брала своё. Весной и летом улицы пестрели от ярких платьев прекрасной половины человечества. Мама наша умела шить и вышивать. Её отец — солдат I Мировой, вернувшись домой после семилетнего плена в Австрии, решил дать детям ремесло в руки. Мальчики бондарничали, а двух сестер — маму и тетушку Любу, отдали в обучение портнихе. Какие замечательные вещи они научились делать! У меня хранится мамина белая батистовая сорочка времен девичества с прекрасной вставкой на груди, сделанной ею самой; на батистовой сетке белыми нитками мелким, с маковое зерно, крестиком вышиты розы. Изумительная тончайшая работа пережила долгие годы, я любуюсь этим настоящим произведением вышивального искусства. Мамин род занятий предполагал хорошее знание тканей и их особенностей. Для нас с сестрой это стало прекрасной школой настоящих дам. Чуть ли не с пеленок мы слышали слова: шелк, жоржет, шифон, креп-жоржет, бархат, бязь, сатин, фланель и пр. Они подтверждались наглядными примерами. Мы ходили в магазины тканей. Невероятно, но в центре города, развороченного фугасами и бомбами, стояли наспех сколоченные деревянные лавки, где на полках располагались настоящие сокровища в виде рулонов тканей. Чего тут только не было! И китайский переливающийся шелк, тонкий и более плотный с набивным рисунком, и атлас, и легкий в рисунок крепдешин, и прозрачный шифон, и мягкая, теплая на ощупь байка. Такой роскоши настоящих тканей, как в те далекие детские годы, я больше никогда и нигде не встречала. Ибо все было натуральным, а потому очень красивым. Конечно, мы не могли по своей скудности средств обладать этим богатством, но маме как-то удавалось иногда что-то прикупить, из чего сначала шилось платье для неё, а потом перешивалось на сестру, а потом и мне что-то доставалось. К хорошим тканям у меня уважение с детства. Вот и храню некоторые вещи, которым уже более полувека, но они по-прежнему радуют глаз своей фактурой и выделкой. Мамина работа. Как и некоторые вышивки, украшавшие дом. К вышиванию нас стали приобщать в раннем возрасте. У меня постоянно путались нитки, прилежания не было ни в одном члене, наука давалась с трудом. Сестрица же моя была очень старательной, усидчивой и любила это дело. Салфеточки с милыми фиалками гладью — ее рук творение, дорожки с розами крестиком — тоже, а вот моего ничего нет — настолько безобразны были мои образцы. И правильно, что история их не сохранила. Зато я с невыразимым восторгом смотрю на те изумительные (и по сюжету, и по композиции, и по исполнению) вещи, которые делает сейчас моя любимая сестра. Каждый раз ко дню рождения она готовит мне дивный подарок, от которого дух захватывает. А в те времена у нас появлялись переднички с оборочками, платьица в мелкий цветочек или горошек. Иногда матушка шила для кого-то из округи. Она доставала свою ручную швейную машинку «Зингер», черную с золотым узором и надписью, ставила на стол, и машинка начинала стрекотать, иногда до поздней ночи. Зато потом можно было дочерям купить две одинаковые, как думала родительница, куклы. Но мы досмотрели, что у одной глаза голубые, у другой — карие. Какой состоялся скандал! Каждая хотела взять себе именно, не помню, то ли кареглазку, то ли голубоглазку. А можно было также принести с барахолки серебряную ложечку для кого-то нас (у меня до сих пор моя десертная пользуется любовью, кстати, нашим детям и внукам я тоже дарила серебряные ложечки). Однажды матушка выбежала ненадолго на базар и стала свидетельницей того, как одна женщина торговала у другой детские красные лаковые ботиночки. Но очень сомневалась, что размер подойдет, и спросила у мамы совета. Та по простоте душевной сказала, что может примерить ботиночек на ножку своей дочурки, т. е. мою. Женщина заплатила 100 рублей, мама схватила обувку и помчалась домой примерять. Надели ботиночек, всё прекрасно, но когда хотели снять, я подняла такой крик, что все соседи сбежались. «Это мои банчитуши!» - вопила я, и слезы горя огромными прозрачными горошинами скатывались из голубых глаз. Душераздирающее зрелище! Только царь Ирод мог бы это выдержать. У мамы не было таких денег (папа получал 300 рублей в месяц). Она металась, не зная, что делать. Первой сдалась наша молочница, вынула сотню, протянула маме со словами: «Не могу смотреть, когда ребенка мучают». Вдвоем они пошли на рынок за вторым ботинком. Там тоже было все непросто: первая покупательница вполне законно требовала свой товар. Наша заступница говорила, что у ребенка можно только с ногой забрать обновку. В общем, безвыходная ситуация. У мамы нашелся веский аргумент: «Ваша девочка не видела подарок, а моя уже полюбила ботиночки и не снимает их. Если хотите, сами забирайте, а я не могу». Продавец приняла сторону мамы и отдала ей второй ботинок. Моему счастью не было предела. Несколько ночей я спала обутая, боясь хоть на миг расстаться с добытым с таким трудом сияющим красным лаковым сокровищем. Мама рассказывала, что носила я их долго. А папа, узнав вечером, что уже треть его месячного заработка у меня на ногах, только ласково погладил меня по голове.
Веяния моды волнами накатывались на женское окружение. Правило было таково: если входили в жизнь короткие ботинки под экзотическим названием «румынки», их носили все дамы из компании родителей. И маленькая, худенькая, как воробышек, тётя Паша, и пухленькая тётя Муся, и кряжистая тётя Лена, и высокая длинноногая мама. На её ногах «румынки» смотрелись просто потрясающе, но другие тоже не смущались и носили свою обувь с шиком. Мы пережили несколько модных потрясений( для бюджета семьи). Каракулевые воротники. Натуральные, чёрные, шалевые. На фотографиях тех времён вся дамская команда в каракуле, равно, как и в оренбургских пуховых платках. Какие замечательные были эти платки, а какие пушистые, уютные, тёплые, мягкие. Мы так любили, когда мама нас закутывала в них. Потом появились лёгкие ажурные белые шали. Их качество проверялось особым способом. Если изделие настоящее, его можно протянуть через обручальное кольцо. Это вам не ширпотреб, а ручная работа. Конечно, наша матушка блистала во всех этих нарядах. Папа очень гордился её красотой и не смущался, когда ему говорили, что он маме не подходит. Особенно часто слышал он такие сентенции от торговок на базаре. Более того, после очередной реплики в свой адрес он невозмутимо говорил: « Ничего, что я некрасивый, зато я лучше всех». И это было правдой.
Конечно, в послевоенные годы всем было не до роскоши. Страну отстраивали за счёт народа, а это значило, что папа иногда приносил домой половину зарплаты. Другая её часть шла на обязательную покупку облигаций внутреннего государственного займа. Так, например, возводился Московский Государственный университет. Родители мечтали, что их дети будут там учиться. ( И когда я ,много лет спустя ,получила место в аспирантуре МГУ, мама была так рада, так счастлива, что не смогла сдержать слёз. Она полностью взяла на себя заботы о моём сыне, она посылала мне с проводниками поезда картошку, соленья, сало и делала все для того, чтобы я смогла и написать и защитить диссертацию в Московском университете. Так воплотилась их с папой мечта). А пачки ассигнаций разного цвета и достоинства всё увеличивались. Свёрнутые рулончиками, они лежали всё в том же черном лаковом ридикюле. Иногда, когда мы играли в магазин, то пользовались ими, как деньгами, что выглядело правдоподобно. Как я уже говорила, мама была модницей. Она любила духи и пользовалась косметикой. Какие изысканные запахи помню я с детства! Это не только «Красная Москва» и «Шипр», но и нежные, цветочные: «Красный мак», «Камелия», «Ландыш серебристый». Тонким шлейфом тянулись они по воздуху, так и хотелось их вдыхать ещё и ещё. Я не помню, но мама рассказывала, что однажды она ценой невероятной экономии смогла купить себе флакон духов «Камелия». Это действительно, был флакон: из граненого стекла со стеклянной притертой пробкой матового цвета. Он лежал в картонной коробочке, устланной белым атласом. Красота дивная! Мне тоже покупка пришлась по душе. Как-то раз, когда семья собиралась на майскую демонстрацию, мама выпустила меня на время из виду. Я решила, что немного шарма мне не помешает. И вылила на себя почти все содержимое бутылочки. Хорошо, что дома оказался в это время отец, и скорая на руку матушка не могла меня достать. Как я благоухала! Мама промокала меня своими платьями, блузами, прикладывалась полушубком и бельем. В чем заключался секрет советских духов того времени, не знаю, но то, что долгие годы эти вещи сохраняли аромат, несмотря на чистку и стирку, знаю хорошо. Помню, я мечтала иметь очаровательную маленькую коробочку с пудрой «рашель». Она называлась «Красный мак» и устроена была по принципу выдвижного ящичка. Внешняя часть разрисована красными маками, а на передней стенке внутренней коробочки закреплена кисточка из красных шелковых ниток. Тянешь за кисточку, коробочка выдвигается, а в ней под белой папиросной бумагой бледно-розовая пудра с волнующим ароматом. К этому сокровищу у нас доступа не было. А потом, когда уже можно было себе позволить купить косметику, все стало другим: ни картонных коробочек, ни шелковых кисточек, ни тонкой папиросной бумаги, ни притертых пробочек. Новые веяния, новые вкусы... И качество другое. Для масс. Правда, ещё в пору моей молодости на прилавках парфюмерных магазинов стояли коробочки с духами в изысканном оформлении и с прекрасным ароматом: «Лесной ландыш», «Белые розы», «Гармония», «Коралл», «Каменный цветок» и др. Куда до них современной химической французской парфюмерии, заполонившей весь мир.
Что ещё было таким привлекательным в нашем детстве? Приезды маминой сестры Любы, которую мы все называли Крестная (она, действительно, крестила сначала старшего брата Володю, а потом сестру Люду). Во-первых, она всегда привозила экзотические подарки и вкусности, не продававшиеся в нашем городе: огромную, прозрачную вяленую рыбу — тараньку, апельсины, лимоны, мандарины и гранаты (этот плод был по-настоящему экзотикой в детском окружении). Во-вторых, с ее приездом в доме устанавливалась атмосфера доброжелательности и покоя. Глядя на двух сестер — маму и Крестную — трудно было поверить, что они дети одного отца и матери. Мама — умная, высокая, тонкая, стройная шатенка с карими глазами и волевым характером. Крестная — среднего роста, округлая блондинка с ярко-голубыми глазами, мягкая и уступчивая, совершенно неконфликтная и безмерно терпеливая. Её характер сыграл роковую роль в ее жизни, хотя мог бы стать источником тихого семейного счастья, ведь любой муж в те времена мечтал именно о такой жене. В молодости, будучи красавицей, она рано вышла замуж, родила сына, а потом ее судьба покатилась под откос. Но об этом в другой раз. А сейчас мы с нетерпением ждем ее приезда с мужем Сергеем, плюгавым и неприятным из-за мерзкой натуры. Но у нас ему не давал разгуляться наш отец, ибо дядя Сережа его побаивался. Крестная работала мастером в ателье по пошиву одежды, была на хорошем счету. Отпуск всегда проводила у нас. Иногда они с мамой вдвоем шили, при этом аккуратная и скрупулезная в работе матушка не могла примириться с некоторой небрежностью кроя и шитья сестры, но зато восхищалась скоростью, с которой у той из рук вылетали готовые изделия. К тому же Крестная была осведомлена обо всех новинках моды, как женской, так и мужской. В конце отпуска, собираясь домой, она брала к себе на какое-то время либо меня , либо сестру. Мы попадали в совершенно иной мир. Здесь ничего не запрещалось, сладости и фрукты были в избытке, а знакомые тетушки и дяди Сережи приглашали к себе в гости, угощая то фаршированной по-еврейски щукой, то всевозможными салатами и пирожками. Я ничего этого не ела. Но в памяти осталась информация. И как-то я решила по детским впечатлениям зафаршировать щуку. Как ни странно, получилось. Теперь к Рождеству это основное блюдо на семейном праздничном столе. Мы с сестрой обожали тетушкину немецкую овчарку Жанку, доставшуюся ей после оккупации. Собака была такой большой и такой обученной, что мы катались на ее широкой спине, а она терпеливо сносила наши притязания превратить ее в скаковую лошадь. Крестная жила в старой деревянной постройке, ее и домом назвать было трудно. Бедность была не только снаружи, но и внутри. И только невероятный оптимист мог рассчитывать найти там сокровища. Что и случилось с незадачливым вором. Бедолага надеялся чем-то поживиться и забрался в квартиру, где и замка-то не было на двери. Радуясь удаче, собрал в узелок кое-что и только решил уходить, как за его спиной раздалось глухое рычание. Обернувшись, он потерял дар речи. Огромная ощетинившаяся овчарка, сверкая зелеными глазами, готовилась к прыжку. Мужик, как тряпка, бесшумно опустился в кресло рядом. Да так и просидел в нем до вечера, боясь не только встать, но и дышать. К приходу хозяев он был полностью деморализован. К тому же мокрые брюки его тоже смущали. Шутка ли, столько времени просидеть без движения. (Кресло после этого случая пришлось выбросить). Тетушке стало жаль неудачника. Она не только не вызвала милицию, но и чаем его напоила. Распрощались они лучшими друзьями. Больше воры к ней никогда не заглядывали. А Жанка получила свою буханку черного хлеба и большую кость.
Второй радостью в жизни, исходящей от Крестной, были присылаемые ею посылки. Эти фанерные ящички с размытыми надписями химическим карандашом (его нужно было послюнявить, и тогда он писал, как чернилами) и сургучными печатями таили в себе все то, о чем мог мечтать тогда ребенок: сладости, экзотические фрукты, целлулоидные пупсики, платьице или картинку. Вначале мы получали письмо, где сообщалось, что посылка уже отправлена. Начиналось длительное ожидание ее прибытия, это было сладостное чувство. Затем, когда ящик уже стоял на столе, мама или папа отдирали приколоченную гвоздиками фанерную крышку и извлекали из его недр разные неожиданности. Как же все это было хорошо! Я тоже люблю отправлять родным посылки. Стараюсь все красиво упаковать, чтобы не только содержимое, но и внешний вид вызывали радость дорогих мне людей. Ведь мне с детства знакомо это замечательное чувство. Поистине, всё в нас родом из детства.
Само собой разумелось, что у мамы есть сестра. Она приезжает к нам, мы бываем у нее. Но когда вдруг по прошествии лет и у папы объявилась сестра, это был настоящий шок. По рассказам матушки мы знали не только всех родственников с ее стороны, но и различные семейные истории и предания. Жизнь отца была тайной. И вот сейчас родная и любимая его сестра (он это подчеркнул) Катя едет к нам в гости и не с близкого Донбасса, а с самого Дальнего Востока. Они оказались с папой удивительно похожими: тот же тип лица, глаза, удивительная доброта и мягкость, сквозящая во всех чертах и движениях, Вот только роста она была среднего и фигура иная, в отличие от высокого и стройного брата. Невозможно было без слез смотреть на их встречу, бурные рыдания сотрясали всех. А ведь судьба их (нашей теперь) семьи оказалась трагичной. Папин старший брат Федор Ильич до войны был председателем колхоза. Началась Великая Отечественная. Урожай собрали невероятный. А ту приказ — все сжечь, чтобы не достался врагу. Пришли к председателю бабы с детишками, оставшиеся в колхозе без мужиков, бухнулись в ноги и давай просить: «Дай нам хотя бы по пуду зерна, чтобы дети с голоду зимой не попухли. Спрячем, немец не найдет». Он, глядя на изможденных своих тружениц, разрешил им взять пшеницу. На следующий день его арестовали и судили по законам военного времени как врага народа и пособника фашистских оккупантов и казнили. А значит, и его родня тоже стала вражеской в родной деревне. Папа уже был в армии (его призвали 22 июня 1941 года), а его две сестры Катя и Зина разлетелись, кто куда. Эту историю мы узнали потом. А сейчас радовались встрече родных, нашедших через столько лет друг друга! Тетю Катю мы сразу полюбили. Она позволяла нам делать все, ни замечания, ни упрека от нее мы не слышали. Вот повезло-то племянницам с тетками! Она научила нас готовить изумительное лакомство. С её приездом в нашем доме появилась сгущенка. Если банку прокипятить час в воде, получается тягучая коричневая масса, вкусная донельзя. Тетя Катя называла нас ласковыми именами, подружилась с мамой, но вся ее любовь и нежность изливалась на брата, а он отвечал ей взаимностью. Потом она уехала. С Дальнего Востока стали приходить письма, на которые отвечала мама. Так мы постепенно стали узнавать о нашей родне с папиной стороны. И здесь нас ожидало еще немало сюрпризов. Жизнь оказалась совсем не такой простой и ясной, как она представлялась нам в нашем детстве на улице Веселой. А радость этого периода безусловно прежде всего была связана с личностью отца. Он был удивительным человеком, добрым, тонким, умным, настоящим мужчиной. Он любил детей, не только родных дочерей, но и пасынка, и его детей, и всех маленьких человечков, а они тоже любили его. Да и как можно было не любить человека, у которого такая большая замечательная машина с деревянным кузовом, куда помещалась вся детская уличная орава. Машина была и удовольствием и развлечением и местом игры, ибо она частенько оставалась на ночь возле дома. В кузове пахло то дровами и грибами, то торфом, а иногда можно было здорово испачкаться угольной пылью. Для нас с сестрой полуторка была чем-то вроде родного существа. Мы знали ее очень хорошо, горячо обожали и только ждали момента, когда можно было устроиться на кожаной подушке рядом с отцом и ехать, и смотреть вперед, и замечать все, что встречается на пути. Вот так выросли мы, две шоферские дочки , в кабине, глядя в лобовое стекло. Какая же это была удача в жизни! Только теперь понимаю, насколько широким стал наш горизонт, какие бесценные знания и опыт приобрели мы в нежном детском возрасте, когда любое посеянное зерно — и доброе, и плохое — обязательно приносит свои плоды. Отец, пройдя всю войну, любил мирную жизнь и радовался всем ее проявлениям. Он не знал чувства усталости. Подымался чуть свет, работал до 6-7 часов вечера, приходя домой с пивом и карманами, набитыми для нас гостинцами: шоколадными подушечками, леденцами, семечками. Но больше всего нас радовали подарки от зайчика: это были кусочки черного хлеба, зачерствевшие, бережно завернутые в платок. Вкуснее мы ничего не едали в жизни! После 12 часов за баранкой у папы еще было настроение поиграть с детьми: то в прятки, то «побыть конем». А как он умел ржать по-лошадиному! Сбегались все друзья, чтобы поучаствовать в веселых забавах. На сон грядущим, уже набегавшись, мы требовали от него сказку. Это были не какие-то там книжные варианты и детский лепет про колобка, а настоящие волшебные, дивные, полные тайн и красоты истории. Как жаль, что в памяти остались лишь отрывочные воспоминания из его сказки о белом змие и волшебном камешке. А ведь он все придумывал сам — сын простых крестьян, выросший в деревне и получивший лишь начальное образование. Его природный ум и интеллигентность притягивали к нему людей, как магнитом. Поэтому у него всегда было хорошее окружение, его уважали и ценили и на работе, и в быту. Он не был многословным, но если что-то говорил, это было всегда продуманным. Удивительны его наблюдения и замечания по жизни, они всегда оказывались точными и соответствовали сути. Можно сказать, что он от природы был мудрым. Очень любя меня и сестру, он как-то, когда мы повзрослели, назвал нас «умными дурами». И сейчас я с ним вполне согласна, часто ловлю себя на мысли, что это так. Никто никогда не слышал от него грубых слов, не говорю уже о так называемом шоферском мате. Не было в его лексиконе такого, или мы никогда от него этого не слышали. Самые страшные ругательные слова, вылетавшие редко из его уст, — это «сволочь», «паразит» и «зараза». Причем, они никогда не относились ни к членам семьи, ни к друзьям, ни к знакомым. Привыкнув за четыре года войны к фронтовым ста граммам, он и в мирное время не оставлял этого маленького удовольствия. Но только не за рулем, не в рабочее время, а вечером! Конечно, это раздражало матушку. Иногда она бунтовала. Думаю, их поведение можно считать образцом семейных скандалов. Выглядело всё, примерно, так: из уст рассерженной супруги льётся жгучий поток унылых размышлений, казалось бы, способный растопить ледяную глыбу — о своей горестной участи, о загубленной красоте и молодости, о любви к мифическому Саше (он-то, конечно же, мог бы стать для нее идеальным супругом), о пагубном примере для детей, об оставленных в пивнушке деньгах и т.д. Модуляции голоса то повышаются, то затихают, когда возмущение и жалость к себе захлестывают матушку. А виновник, «сбитый летчик», молча лежит на диване после трудового дня, голова на одной думочке, а вторая сверху, чтобы ухо прикрыть. Раскаяние не просматривается. Более того, время от времени приподнимается верхняя подушечка и произносится одна и та же фраза: «Дура ты, Маша, я тебя люблю, умру, плакать будешь». Конечно же, это вызывало бурную реакцию. Нет, плакать не будет, радоваться будет своему освобождению. (Отец умер в 56 лет. Мама осталась еще красивой и полной жизни. К ней сватались многие, в том числе и уже полысевший Саша. Она так и не вышла ни за кого, сравнивая претендентов с отцом. Конечно, женихи проигрывали ему во всем).
Свою машину отец любил самозабвенно. Сам ее чинил, мыл, ухаживал. Отказывался от отпуска, чтобы только ласточку не отдать в чужие руки. Но если уж такое случалось, то потом доставалось от него тому, кто посмел небрежно обращаться с его автомобилем. Эту черту от деда унаследовал мой сын — его любовь к машинам тоже безгранична. Мое детство потому представляется теплым и прекрасным, что рядом был такой замечательный отец. И не было другого человека, кому хотелось бы в такой степени отдать свою любовь, свою признательность, свое уважение, а теперь и понимание, и сочувствие, и сострадание. Спасибо Господу за то, что послал нам прекрасного отца и друга. Это огромное, невыразимое счастье в жизни. Трудно переоценить роль родителей в формировании личности детей. Причем, как правило, этот процесс происходит не в результате нравоучений или назиданий в духе «что такое хорошо и что такое плохо», а какими-то другими путями. Помню, в детстве мы не очень-то прислушивались к воспитательным требованиям матушки, у нас часто бывали с нею конфликты. Может быть, из-за ее категоричности. Она, по сути, росла и без матери и без отца, не у кого было учиться терпимому отношению к своим чадам. Но по прошествии времени я осознала, как много она в меня вложила: приучила к порядку во всем, научила выбирать на рынке продукты и готовить из них простую и здоровую пищу, передала мудрость многих поколений бабушек, касающихся быта, привила вкус, сформировала привычки заниматься своей внешностью и гигиеной, обучила простейшим умениям шитья, рассказала семейные истории, привила любовь к труду и презрительное отношение к сплетням и бабским посиделкам. У нее был прекрасный, почти оперный голос. Наш дед не позволил дочери заниматься вокалом и стать певицей, хотя, как она вспоминала, ее приглашали в Харьковский оперный театр. Это было, по его мнению, занятие, недостойное порядочной девушки. Мама очень любила петь, и в доме у нас постоянно звучали русские и украинские романсы и народные песни, оперные арии, песни военного времени. Как я ей благодарна за это! В памяти отложились и стихи и мелодии. Я с удовольствием пою, слышу ее голос, красивый, чистый и сильный, знаю слова многих песен, сейчас почти забытых, замечательных и душевных. Это такой богатый мир, открытый мне моей мамой, ставшей мне впоследствии лучшей подругой. Вот, поистине, пути Господни неисповедимы! Нашла же и она путь к моему сердцу. И хотя я долгое время считала, что не люблю ее, потом поняла, как горько ошибалась, как виновата за это перед нею. В моем счастливом детстве на улице Веселой можно найти простую истину: любовь родителей к детям и детей к родителям.
Алла Мардиева, профессор Луцкого государственного педагогического института им. Леси Украинки
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
